Я написал энное количество книг, художественных и нехудожественных, опубликованных и неопубликованных, но так и не научился писать в третьем лице, птицей взлетев над описываемыми событиями, и беспристрастно повествовать, жонглируя словами и наслаждаясь игрой, в которой позволено разгуляться воображению.
Даже окунаясь в события далёкого прошлого или надумывая будущее в любимых жанрах художественной литературы – магический реализм и антиутопия, – когда я начинаю писать, слова окунаются в сердце, и тогда не холодная рука стучит по компьютерным клавишам, а горячая кровь, минуя клавиатуру, строчится на экран монитора, когда с хохотом, когда со слезами. И я перестаю над собой властвовать…
Светлана Сталина-Аллилуева-Питерс. Читая её мемуары – что поделать, так легли карты, – я думаю о своей дочери, о её переживаниях. Так же как и Светлана, она в раннем возрасте осталась без матери, и, так же как Светлана, она почти не помнит её. Мои невыплаканные слёзы, которые, боже упаси, я не мог показать дочери и которые выплёскивались в поэтические новеллы, были такими же, как невыплаканные прилюдно слёзы Сталина[2]. Мы оказались в одинаковом положении: отцами, любящими своих дочерей, сильными мужчинами, прячущими свои слабости, по характеру – строгими и принципиальными, на которых свалилась обязанность самостоятельно вырастить девочек – счастливыми, здоровыми, образованными.
Наши дочери ничем друг от друга не отличались (речь не о социальном статусе, имущественных и наследственных благах). Они испытывали те же человеческие эмоции, так же болели и так же влюблялись, одинаково мечтали об обновках и развлечениях, свойственных возрасту, и в равной степени страдали от отсутствия материнской любви и заботы.
Всякий раз, когда я читал шутливую переписку отца и дочери, Сталина и Светланы, я вспоминал записки, которыми обменивался с Асёнышем, а перечитывая четыре мемуарные книги Светланы Аллилуевой, возвращался к красному альбому-дневнику, в котором 14 февраля, когда Ляленька вновь надолго должна была уезжать в обнинскую больницу, появились слова отчаяния, сказанные ребёнком:
Мне: Ну что же мне сделать такое, чтобы мамочка не уехала?
Повернулась к маме: Если я заболею, ты не уедешь?
Асеньке на момент этой дневниковой записи было семь лет и три месяца. Светлане, когда она осталась без матери, – шесть лет и восемь месяцев. Светлана тоже что-то кому-то говорила, задавала вопросы, плакала, произносила душераздирающие слова, которые никто не записывал, и с годами они исчезли из её детской памяти. Они исчезли бы и из моей и дочери памяти (время безжалостно) или притупились и не были столь чувствительны, если бы я не записывал всё, связанное с Асёнышем, начиная с двухлетнего возраста, и не сохранил бы её письма и рисунки «маме в больницу» и, самое страшное – письма, озаглавленные «Покойной мамочке», которые и ныне не могу спокойно читать. Это стало самоистязанием. В одесской квартире, увешанной ЕЁ портретами, желая сохранить мир и дух Ляленьки (её вещи десять лет оставались нетронутыми в комоде и в платяном шкафу вплоть до отъезда за океан, равно как и косметика, потрескавшаяся и засохшая, к которой никто не смел прикасаться), примерно через месяц после похорон Ляленьки я сказал дочери: «Мамочка всегда с нами, ты можешь писать ей письма и класть в шкатулку. Она их прочтёт».
Позже, читая в воспоминаниях Светланы, что отец не любил украшать стены картинами и фотографиями, нахожу похожее упоминание о портретах Надежды Аллилуевой, которыми Сталин себя окружил: «Только в квартире нашей в Москве после маминой смерти висели её огромные фотографии в столовой и у отца в кабинете»[3].
И в этом мы были схожи, окружив себя портретами жены, и она незримо молча присутствовала, и к ней можно было обращаться и просить в тягостные минуты, чтобы ДУХ ЕЁ, сохранившийся в нашем доме, уберёг дочь от ошибок…
Светлана нечётко помнила день похорон матери. Это потом, когда она повзрослела, ей рассказали о нём подробнее. Но что-то в памяти сохранилось. Когда Свету привезли в здание, где проходило прощание, жена Орджоникидзе – Зина – взяла её на руки и близко поднесла к маминому лицу, чтобы девочка могла попрощаться. Ей стало страшно. Она закричала, и её быстро отнесли в другую комнату. Авель Енукидзе, крёстный отец Надежды Аллилуевой, посадил Свету на колени, стал заговаривать, играть, совал фрукты, и она отвлеклась, позабыв смерть. На похороны мамы, чтобы вторично не травмировать ребёнка, её, в отличие от Васи, не взяли…
…Осмысливая жизнь и судьбу Светланы Аллилуевой, трагедию девочки – женщины – старухи, оболганной КГБ и алчущими «клубнички» провокаторами от журналистики, я погружаюсь в свои воспоминания. Затем начинаю сознавать, что так мне легче понять взаимоотношения Светланы с отцом и с окружающим миром и осознать её психологическое состояние, когда повзрослев, с каждым годом всё глубже, вопреки своему желанию, она погружалась в окружающую её действительность и узнавала чудовищную правду об отце, которого в детстве боготворила.
Лавина информации о преступлениях режима, созданного отцом, обрушилась на неё после XX и XXII съездов КПСС. Удар, психологически надломивший её, стал причиной скитаний по странам и континентам. Ей тяжело было поверить, что отец, которого в детстве она безумно любила, был способен на злодеяния. Пытаясь самой себе объяснить репрессии, которым подверглись даже её самые близкие родственники, стараясь обелить отца, она искала виновных и сваливала вину на его окружение – Ежова, Берию. В этом она пыталась затем убедить себя и других. В детских воспоминаниях Светланы отец представал доверчивым и недоверчивым, легко внушаемым и оторванным от реальной действительности, ожесточившимся после смерть жены.
Хладнокровно выдержать удар и остаться психологически не травмированной, после того, как стала известна причина самоубийства матери и вылезла правда об отце, можно, если душа зачерствела и сердце окаменело. Иначе жертве (Светлана оказалась ею незаслуженно) обеспечена судьба Агасфера – вечного странника, нигде не находящего успокоения.
Размышляя о детских годах Светланы и её переживаниях, я думаю о своей дочери и вспоминаю слова десятилетней девочки, сказанные однажды утром: «Сегодня мне приснилась мама. Она говорила: “Не волнуйся, папа тебя вырастит”», – и вспоминаю беспокойство, с которым она мялась после ухода соседки по этажу, недавно переехавшей на нашу лестничную площадку и зашедшей воспользоваться телефоном, с которой долго я разговаривал. Она попросила, краснея:
– Я не хочу, чтобы к нам заходили женщины, которых мама не знала.
– Почему? – спросил я, понимая ход её мыслей и догадываясь о разговорах, тревожащих её, которые ей довелось слышать. Сам слышал за своей спиной: «Ему-то ничего, быстро женится, а каково дочери будет с мачехой?»
– Не хочу, и всё, – нервно ответила она, и, обняв, я успокоил её: «Не волнуйся, доченя, мачехи у тебя не будет».
А Светлана, оказавшаяся в такой же ситуации? Ревновала ли она к отцу молодых женщин из его окружения, к Валентине Истоминой, например, появившейся в доме вскоре после похорон матери? Опасалась ли она, читая народные сказки о злой мачехе и падчерице или классическую сказку Шарля Перро о Золушке, появления возле отца новой жены? Тосковала ли она по отцу и ревновала ли его, когда подолгу не видела, занятого государственными делами? Не чувствовала ли себя одинокой, забытой и никому не нужной?
Светлана оставила большое мемуарное наследие – четыре книги воспоминаний о своей жизни: две широко известные, две – не очень, сугубо личные, о женской судьбе, мытарствах и скитаниях самой известной беглянки из СССР, но в них ни слова не сказано о ревности, страхах и детских переживаниях. Если что-то и было, то позабылось и затаилось в подсознании, оставшись глубоко личным, публично не высказанным.
Но она была такой же девочкой, как и миллионы других, не божеством (потому что дочь Небожителя, пред которым преклоняются все), а маленьким человеческим существом, нуждающемся в материнской опеке и ласке, с теми же чувствами и эмоциями, способным плакать, капризничать, страдать, влюбляться, болеть. Она ничем не отличалась в этом плане от других девочек, потерявших мать, от моей дочери, например, и сравнивая их, я пытаюсь понять её глубоко затаённые чувства и объяснить самому себе, почему оказалась исковерканной личная жизнь Светланы, родившейся «самой счастливой девочкой СССР».
Как отец, я пытаюсь понять взаимоотношения Сталина с дочерью, ведь наши девочки оказались в одинаковом положении, беззащитными под отцовским прессом и страдающих от отсутствия матери, с которой говорить можно о сокровенном, чисто женском, о том, что никогда девочка не скажет отцу.
Я вспоминаю слова дочери-десятиклассницы, сказанные об однокласснице, у которой она любила бывать: «Как я завидую Лене, что у неё есть мама, с которой она всем делится», – и понимаю: эти же слова могла произнести Светлана Сталина, завидуя Марфе Пешковой, однокласснице и соседке по парте.
И хоть у Светланы была няня, в детские годы во многом заменившая мать, а у моей дочери в утешительницах – младшая сестра жены, – замены неравноценные. Обе дочери были под отцовским контролем, качели не были уравновешены, и перевес всегда был в сторону властного родителя, единолично принимающего решение.
Когда у моей дочери наступил переходной возраст, у нас начались проблемы в общении, но точно такие же проблемы возникли и у Сталина со Светланой из-за её первой и второй влюблённостей.
Привыкший повелевать (сыновья его побаивались и не были строптивыми), Иосиф Виссарионович не смог совладать с собой, когда дочь вышла из-под его влияния. Конфликт с дочерью из-за её влюбленности, начавшийся в день семнадцатилетия, завершился инсультом у отца в день её двадцатисемилетия. Возможно, это случайное совпадение. А возможно, тот давний конфликт, несмотря на примирение, продолжавшийся десять лет, – никто никому ничего не простил, оба были с характерами, – спровоцировал у Сталина скачок артериального давления, он ведь не сумел переломить себя, обуздать гнев и поздравить с днём рождения дочь, добивавшуюся в день своего рождения разговора с отцом. Её день рождения стал последним сознательным днём Сталина. Отцы и дочери – это из другой категории, нечто иное, чем тургеневские отцы и дети, – подразумевается, сыновья.
Дороги наших дочерей, столь схожих по детским судьбам, кардинально разошлись.
Асенька – член ассоциации иммиграционных адвокатов Америки. Адвокатскую присягу у неё принимал Уильям Генри Гейтс II – отец Уильяма Генри Гейтса III, более известного как Билл Гейтс. Фотография в семейном альбоме запечатлела принятие присяги: сидящий на сцене Уильям Генри Гейтс II и Асенька, поднявшая обращённую к нему ладонь правой руки. Её адвокатский офис находится неподалёку от штаб-квартиры компании Microsoft. У Асеньки трое детей, первенец – сын, затем дочери; старшая дочь, Лорочка, названа в честь вечно молодой бабушки.
У Светланы также родилось трое детей; сына, первенца, чтобы задобрить отца, недовольного её замужеством, она назвала Осей (Иосифом) – впрочем, и второго дедушку, Гришиного отца, звали Иосифом; ни одна из дочерей в память о маме не названа Надей. Скрытой подоплёки искать не надо. Не в каждом замужестве женщина командует семейным парадом.
Светлана Сталина, имевшая, казалось бы, всё, о чём в предвоенные годы мечтал советский ребёнок, которой завидовали сверстницы, после её появления с отцом на трибуне Мавзолея, благодаря воспоминаниям об отце ставшая миллионершей, забытая детьми и внуками, одиноко завершила свой путь в доме для престарелых в маленьком американском городке штата Висконсин. Вокруг её имени и подробностей личной жизни незаслуженно нагромоздилось огромное количество лжи и несправедливостей, множество спекуляций, инсинуаций и домыслов. Нелегко, оказывается, нести на себе бремя любимой дочери Иосифа Сталина.
Светлана прожила пять жизней, в трёх из них она была Сталиной. Первая и вторая прошли в Зазеркалье: одна – до самоубийства матери, вторая – до 17-летия, до размолвки с отцом. Третья, в которой она жила вне Зазеркалья, но всё ещё оставалась Сталиной, продлилась до 27-летия, похорон отца. Четвёртая жизнь, в ходе которой она взяла фамилию матери – Аллилуева, продолжилась до 1967 года, отъезда в Индию, после чего она стала «невозвращенкой»; пятая, прошедшая в скитаниях по странам и континентам, с кратковременным возвращением в СССР, – завершилась в маленьком глухом городке штата Висконсин, предположительно 22 ноября 2011 года.
Она трижды меняла имя, пять раз выходила замуж (официально – четыре, пятый брак – гражданский, советским правительством неразрешённый – завершился смертью супруга), родила троих детей, с которыми не поладила, меняла религиозные конфессии, побывав в церквах: православной, римско-католической и христиан-евангелистов, увлекалась индуизмом, дважды эмигрировала из СССР, несколько раз уезжала и возвращалась в США и в Англию, жила в Грузии, в Швейцарии, во Франции…
Но нельзя судить её строго, не побывав в её «шкуре» – любимой дочери всесильного генералиссимуса.
С мыслями о двух разных девочках я берусь за нелёгкий труд – размышления о жизни Светланы Аллилуевой, – вспоминая всякий раз Пастернака:
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
Я понял, что напишу эту книгу, когда горлом пошли первые строки.
Светлана Сталина родилась 28 февраля 1926 года. Позже эта дата дважды станет для неё роковой. Двадцать восьмое февраля 1943 года запомнится на всю жизнь – она впервые целовалась с взрослым мужчиной, кинорежиссёром Каплером. На другой день она надолго рассорилась с отцом. Через десять лет в её день рождения у него случится инсульт, и у постели умирающего отца одинокая двадцатисемилетняя женщина, успевшая дважды побывать замужем, вновь будет вспоминать Каплера, репрессированного разгневанным Сталиным.
В возрасте шести лет и восьми месяцев (в детском возрасте каждый месяц имеет значение) она осталась без матери, которую знала лишь по рассказам. Но ей всегда казалось, что самое светлое в её детской жизни было связано с мамой, которая, конечно, поддержала бы дочь, когда та повзрослела и впервые влюбилась. Она верила, что мама защитила бы её от гувернантки, рывшейся в её портфеле и письменном столе, и от мелочных придирок отца, диктовавшего ей, какой надевать берет или какой длины носить платья. С каждым годом взросления, когда Светлана из маленькой девочки превращалась в подростка, из подростка – в молодую женщину, она всё острее осознавала свою трагедию, всё больнее чувствовала одиночество, и её первые литературные опыты, написанные школьницей, были посвящены маме.
…Летом 1963 года в подмосковном посёлке Жуковка, куда Светлана вывезла на отдых детей Осю и Катю, за тридцать пять дней, с 16 июля по 20 августа, она залпом написала книгу воспоминаний «Двадцать писем к другу», которая по эмоциональной насыщенности, пожалуй, одна из лучших эпистолярных книг, когда-либо прочитанных мною.
«Это я тебе говорю, несравненный мой друг, тебе – чтобы ты знал. Ты всё хочешь знать про меня, всё тебе интересно, – так знай и это. Ты говоришь, что тебе всё интересно, что касается меня, моей жизни, всего того, что я знала и видела вокруг себя. Я думаю, что много интересного было вокруг, конечно много. И даже не то важно, что было, а что об этом думаешь теперь. Хочешь думать вместе со мной? Я буду писать тебе обо всём. Единственная польза разлуки – можно писать письма. Я напишу тебе всё, что и как сумею, у меня впереди пять недель разлуки с тобой, с другом, который всё понимает и который хочет всё знать. Это будет одно длинное-длинное письмо к тебе»[4].
Она писала эти письма, не думая ни о публикации, ни о читателях, и позднее сама очень чётко оценила достоинство эпистолярного жанра: «У лирических писем другой масштаб, чем у исторических мемуаров; они скорее поэзия, чем история». Обращалась она в письмах к близкому другу, деликатно нигде не называя его по имени, нежными словами «несравненный мой друг» (почти пушкинскими: «мой первый друг, мой друг бесценный») или «милый мой друг», напоминающими мопассановское обращение: «мой милый друг». Из-под её пера действительно вышла «скорее поэзия, чем история».
На первый взгляд, имя «милого моего друга» легко угадать: индийский коммунист Браджеш Сингх, с которым Светлана познакомилась в 1963 году в Кунцевской больнице, где тот находился на лечении. Светлане исполнилось 36 лет, неизлечимо больной Сингх был на 15 лет старше. Официально они никогда не были мужем и женой, как ошибочно пишут некоторые авторы, – жили в гражданском браке, поскольку в ЗАГСе им не позволили официально зарегистрировать семейный союз; не помогло даже обращение к Председателю Совета Министров Косыгину.
Однако книга посвящалась вовсе не Сингху. С ним она познакомилась позже, в октябре того же года. Имя своего друга Светлана не назвала и в 1967 году, оказавшись за рубежом. Причину таинственности несложно понять: она не хотела подвергать «милого моего друга» опасности, зная, как может это ему повредить. Став невозвращенкой, в СССР она автоматически превратилась в преступницу.
Кто же он – «несравненный мой друг»?
Домыслы были разные (называлось даже имя опального Андрея Синявского, с которым она дружила), пока в четвёртой мемуарной книге[5], уже после смерти «милого друга», она не назвала его имя. Не будем торопить события. Пока просто поблагодарим человека, которому Светлана открыла своё сердце, сначала ему, а затем и всему миру раскрывая попутно некоторые тайны эпохи, за кулисами которой она оказалась. Первая книга повлекла за собой другие, они скрасили её одиночество, на которое она была обречена отцом, безжалостно разрушившим её личную жизнь.
Через много лет в четвёртой книге она вдруг вспомнит о событиях, случившихся то ли в январе, то ли феврале 1953-го (точную дату она подзабыла за давностью лет), которым ранее не придала значения и которые, возможно, имели отношение к смерти Сталина. Ни один исследователь последних месяцев жизни Сталина о них не писал.
Возможно, раскручивание новой ниточки загадочного клубка, «зима 1953-го», пояснит, почему вдруг были арестованы начальник личной охраны генерал-лейтенант Власик, личный секретарь Сталина Поскрёбышев, комендант Кремля генерал Косынкин и Валентина Истомина, бывшая, как небезосновательно утверждают некоторые историки, любовницей («скорой помощью») Иосифа Сталина. Мы потянем эту ниточку чуть позже, всему свой черёд.
Но, прежде чем появилась письменная исповедь милому другу, случилась душевная исповедь. В мае 1962 года Светлана неожиданно для многих крестилась и крестила детей (тогда, в период гонений на церковь, это был непростой поступок). Вспоминая о первой встрече с протоиереем Николаем Голубцовым, она рассказала, как почувствовала вдруг жгучую необходимость высказаться перед добрым и умным человеком, способным её выслушать, и начала исповедоваться.
Надо оказаться в её коже, чтобы представить психологическое состояние, в котором она оказалась после доклада Хрущёва на двадцатом съезде КПСС, где впервые сказано было о культе личности Сталина. Когда заговорили шаламовы и солженицыны, выбор у неё был невелик: сбежать в религию или укрыться в психиатрической клинике. Над ней довлел шквал разоблачительной информации, появившийся после доклада Хрущёва на двадцать втором съезде КПСС (октябрь 1961-го), о чудовищных преступлениях человека, столь обожаемого в детстве.
Она чувствовала свою вину и ответственность за принадлежность к фамилии Сталин, и если выжила и не свихнулась, то только потому, что рядом оказались Фаина Раневская, Татьяна Тэсс, Андрей Синявский… и близкий и добрый человек, несравненный друг, сумевший морально её поддержать, а также протоиерей Голубцов, её выслушавший.
В 1963-м она надеялась, что после исповеди, выплеснутой на бумагу (недаром говорят: бумага всё стерпит), она сбросит с плеч груз памяти и начнёт жизнь с чистого листа. Ведь сделала уже в 1957 году попытку перечеркнуть прошлое, сменив фамилию Сталина на Аллилуева. Но разве позволяет отречься от прошлого одна лишь смена фамилии? Нательное белье поменять несложно – значительно труднее обновить то, что под ним прячется. Исповедь бумаге или духовному лицу – попытка иммунной системы противостоять разрушению души. Кому-то это лекарство помогает, но далеко не всем, ведь каждое медикаментозное средство имеет кратковременный срок действия и нет снадобий, одинаково на всех действующих.
«Быть может, когда я напишу всё это, с плеч моих свалится наконец некий непосильный груз, и тогда только начнётся моя жизнь… Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его наконец с себя»[6].
Толчком к написанию «Писем» и к последующему невозвращению из Индии был, очевидно, XXII съезд КПСС: после него в её душе начался хаос. Перемена фамилии Светлану не уберегла и не защитила, она продолжала оставаться у всех на виду без права на частную жизнь:
«Не изменилось и другое: внимание одних, злоба других, любопытство всех без исключения, огорчения и потрясения, заслуженные и незаслуженные, столь же незаслуженные изъявления любви и верности – всё это продолжает давить и теснить меня со всех сторон, как и при жизни отца. Из этих рамок мне не вырваться. Его нет, но его тень продолжает стоять над всеми нами, и ещё очень часто продолжает диктовать нам, и ещё очень часто мы действуем по её указу…»[7]
Тень отца продолжала над ней висеть. Она бежала от неё в Индию, в США, в публичное отречение, в новое замужество и новую смену фамилии, в Англию, в Москву, в Грузию, снова в США – тень повсюду следовала за ней и не отпускала до самого последнего дня. Незаслуженно отверженная, непонятая и непрощённая внуками и детьми, Светлана Сталина-Аллилуева-Питерс, самый первый общественно-значимый политический диссидент (хотя к этой роли она никогда не стремилась) и самый известный невозвращенец. Кагэбисты сумели втоптать в грязь её имя и личную жизнь, но не смогли очернить её первые две книги, ставшими мировыми бестселлерами и настольными для историков, изучающих сталинскую эпоху.
О себе она говорила после опубликования первых двух книг: «Я – писательница», так и писала в анкетах, заполняя графу «род деятельности». А за ней или рядом с ней – её великолепные мужчины: сценарист Алексей Каплер, писатель Андрей Синявский, поэт Давид Самойлов… друзья: Татьяна Тэсс, Фаина Раневская, Серго Берия, Марфа Пешкова, Степан Микоян… Осталось добавить перед началом повествования: она сидела за одним обеденным столом с Черчиллем, девочкой её носили на руках Орджоникидзе, Бухарин, Берия, Ворошилов… и, конечно же, отец, безумно её любивший…