Вскоре после того, как мы съехались, ты записался на очередные курсы фотографии и тебе дали задание фиксировать на пленку самые разные проявления чувств или мыслей. «Поймать красоту» на одной неделе – с этим проблем у тебя не возникло, тут ты был ас. Потом – «поймать печаль». Счастье, упадок, возрождение – ставились и такие задания. Не помню, в каком порядке, зато хорошо помню, что ты, в неизменной шляпе и обмотанный шарфом, облазил с фотоаппаратом весь Манхэттен. Иногда я тащилась за тобой, до самого подбородка застегнув куртку и нацепив самые теплые наушники. Во многих твоих заданиях в конце концов я становилась центральным персонажем, например на фотографии, где я сплю и по подушке разбросаны мои темные волосы. Кажется, задание тогда звучало: «поймать покой». Я до сих пор храню ее в коробке под кроватью, в рамочке, завернутую в коричневую бумагу. Съехавшись с Дарреном, я никак не могла заставить себя избавиться от нее. И даже когда вышла за него замуж. Может, сейчас стоит достать ее и повесить у себя в кабинете. Интересно, как тебе эта идея?
А в тот день ты получил задание «поймать боль».
– Я знаю, куда надо сходить, – сказал ты тем субботним утром, когда проверял, заряжен ли аккумулятор камеры. – На Граунд-Зиро[5].
Дожевывая последний кусок вафли, я помотала головой. Твоя мама прислала тебе вафельницу, помнишь? Купила ее по вдохновению, на распродаже, и взяла с нас слово, что мы будем пользоваться ею как можно чаще. Интересно, она у тебя сохранилась? Хранишь ли ты, как и я, старые вещи, напоминающие о нашей совместной жизни? Или избавляешься во время переездов, выбрасываешь воспоминания вместе со спичечными коробками и кофейными чашками? А я все еще помню эту вафельницу. Хорошая была вещь.
– Иди, если хочешь. А я нет.
– Но у меня же задание. Поймать боль.
Я снова помотала головой, подбирая вилкой остатки сиропа на тарелке:
– Это твое задание, не мое.
– Что-то я не понял… Почему ты не хочешь пойти со мной?
Я даже вздрогнула:
– Просто… Не вижу необходимости смотреть на это.
– Как это, не видишь необходимости? Надо помнить… помнить тех людей, которые погибли, и тех, которых они оставили, помнить, почему это случилось. В общем, надо помнить все. Нельзя забывать.
– Чтобы помнить, мне не обязательно смотреть на останки. Тот день и так навсегда остался у меня в душе.
– Ну хотя бы чтобы отдать последнюю дань. Для этого и приходят на могилы.
Я положила вилку:
– Ты что, серьезно думаешь, что единственный способ выразить свои чувства перед чем-то или перед кем-то – это явиться с визитом туда, где все произошло? Туда, где люди погибли или похоронены? Неужели ты так считаешь?
Ты расстроился, но старался не подавать виду.
– Нет, я так не считаю. Но… мне кажется, мы мало делаем, чтобы помнить. Чтобы понимать.
Я закусила губу:
– Ты имеешь в виду нас с тобой?
– Всех, – ответил ты, крепко сжимая кулаки. – Как могут люди спокойно жить, будто ничего не случилось, когда Америка воюет в Ираке? Когда в гостиницах Индонезии взрываются бомбы? Когда все собственными глазами видели, что случилось с Нью-Йорком? Почему никто не чувствует того, что чувствую я? Почему никто не хочет ничего делать?
Ты закончил фразу с хрипом, видно было, что из последних сил стараешься сдержаться.
Впрочем, ты был прав. Большинство людей не чувствовали так, как ты. Я, например. Во всяком случае, постоянно, каждую минуту. Эти чувства не смогли овладеть моим разумом или пленить сердце, как происходило с тобой.
– Может, людям не надо заставлять себя чувствовать боль, чтобы помнить, что она есть. У них все не так, как у тебя, но это вовсе не значит, что они совсем ничего не чувствуют. И если я не хочу идти с тобой на Граунд-Зиро, это не значит, что мне все равно.
Я не стала дожидаться, что ты скажешь в ответ. Пошла на кухню, прихватив липкие от кленового сиропа тарелки. Посуда была твоя, вилки мои, и на кухне у нас царил полный кавардак.
Я открыла воду и принялась мыть тарелки, по щекам текли слезы, и я никак не могла их унять. Я уже тогда знала, сердцем чувствовала, что ты скоро уедешь и я останусь одна. Твоя мечта не была размытой абстракцией, она требовала немедленного осуществления. В Нью-Йорке ты никогда не был бы счастлив. И никогда не был бы счастлив лишь со мной. Если ты в конце концов хотел добиться успеха, тебе нужно было что-то противопоставить своей разочарованности этим миром, работать вопреки ей. Даже тогда я уже понимала это. Просто надеялась, что ты еще вернешься.
Ты подошел так тихо, что я не заметила, пока не щелкнул затвор фотоаппарата. Я подняла голову: ты застал меня врасплох с глазами, полными слез, – одна катилась у меня по щеке.
– Гейб! – сказала я, вытирая глаза тыльной стороной ладони.
Не могла поверить, что ты снимаешь меня. Что нашу ссору превращаешь в произведение искусства.
– Я знаю, – сказал ты, кладя фотоаппарат на стол, и поцеловал меня в макушку, поцеловал мои глаза, нос, губы. – Прости меня. Я знаю, что тебе не все равно. Я люблю тебя, Люси.
Я отложила тарелки и обняла тебя, прижав мыльные руки к твоей футболке:
– Я тебя тоже, Гейб. Я тебя очень люблю.
В тот день ты отправился на Граунд-Зиро без меня и сделал десятки снимков. Я понимала, как много это для тебя значит, поэтому пообещала помочь: просмотреть все и выбрать лучшее фото, хотя мне до сих пор казалось, что, глядя на них, я все еще ощущаю острый запах обуглившихся предметов и тел, который витал по улицам города двенадцатого сентября. Но в результате ты так и не выбрал ни одного из них. Ты подал на тему боли ту самую фотографию, которую снял на кухне, когда я мыла посуду с глазами, полными слез. А мне этот снимок никогда не нравился.
Интересно, понравилось бы тебе, если бы я сфотографировала тебя прямо сейчас?