Терял последние листья и остатки тепла дождливый ветреный октябрь. Кое-где на стенах домов предвестием тоскливого ненастья уже появились до тошноты знакомые плакатные лица вождей и плечистые люди, идущие в ногу к непостижимо близкому счастью.
Именно тогда в один из вечеров он столкнулся в метро с бывшим одноклассником, симпатичным балбесом из давно забытых школьных лет. Лицо и фигура длинного тощего парня в потёртых джинсах и жёлтой вельветовой куртке промелькнули в толпе, но показались знакомы. Уже из-за спины донёсся окрик:
– Старик! Не узнаёшь? – с лёгкой усмешкой парень добавил. – Забыл наш десятый класс? Я – Вадик. Помнишь такого?
После рукопожатия они прошли в людском потоке несколько шагов и надолго застыли посередине «Кропоткинской», вспоминая бывших друзей и далёкую, смехотворно наивную прежнюю жизнь.
– Значит, студнем стал, – Вадик резко сменил тему. – А где тусуешься?
– То есть?
– Значит, нигде. Я правильно понял? – покровительственно навис школьный приятель. – Тогда двинули в наш парадняк! Тут рядом. Время есть? Кайфанём ради встречи, я тебя с пиплом познакомлю, с герлухами клёвыми. Не жмись, вижу, что хочешь. Покамали!
На улице Вадик оглядел его и поморщился:
– Прикид у тебя, не обижайся, – совок голимый. Но это можно поправить. Зато рост и фейс как надо. И хайр классный. Сами вьются или помогаешь? – усмехнулся и подмигнул.
– Забыл что ли? Они у меня всегда такие были.
– Короче, запомни, ты мой фрэнд. Всё будет о’кей! На тусовке… – он снисходительно прервался. – А, может, ты и про хиппов ничего не слыхал?
– Слышал.
– Но видел только издалека, йес? И наш спич, я вижу, сходу не рубишь.
– Ну-у, понять можно…
– Ладно, въедешь по ходу дела. Ты в скуле, помню, на инглише ток неплохо давил. Кстати, в тусовке меня зовут Дик. У нас у всех там системные имена. И у тебя будет, – с этими словами он вошёл в магазин и жестом поманил за собой: – Надо бы вайна для начала взять, пару батлов.
– У вас что праздник сегодня?
– Отчасти, да, – усмехнулся Дик. – У нас в парадняке всегда так, хоть там и фуфлово. Но больше деться некуда, особенно в холода. На флэтах тусовки другие и почти всегда в напряг – то с пэрэнсами, то с соседями.
Скинулись и купили молдавского портвейна. Через несколько минут вошли в подъезд старого дома недалеко от бульвара и оказались во вместительном парадном, освещённом голой тусклой лампочкой. От сырости мелкими известковыми цветами коробились крашеные в зелень стены. Полуразбитые кафелины пола с дореволюционными узорами были стёрты тысячами ног.
– Хэй ю пипл! – приветственно крикнул Дик и подтолкнул его вперёд. – Это мой фрэнд. Ещё от скуловых времён. И вообще классный мэн.
На них разом оглянулось с десяток внимательных, улыбающихся, равнодушных, грустных лиц. Но одна пара так и не разомкнула долгого поцелуя. Девушек было больше.
– Хай! – рыжий крепкий парень с тёмной лентой на лбу осмотрел его с ног до головы и протянул руку. – Тебя как в системе кличут?
Он пожал плечами и слегка покраснел:
– Никак, я…
– Уот из ю нэйм? – сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха, пропищала из угла блондинка в яркой накидке со множеством блестящих пуговиц и нашивок.
Он продолжал оглядываться и глупо молчать. Невысокая девушка в куртке-балахоне с пуховой оторочкой и вплетёнными в волосы цветными нитями неожиданно подошла, положила руку на его плечо и дыхнула сигаретным дымком:
– Скажи, как тебя зовут? Ну, просто… твоё детское имя.
– Сева, – так же тихо ответил, цепенея от её прикосновения.
– Забудь! – девушка повелительно улыбнулась, сияющие, чуть расширенные зрачки золотисто-карих глаз сразу врезались в память. – Тебя зовут… Сва.
Она обернулась ко всем:
– Народ, ай ю презент! Это Сва!
– Клёво… – рыжий переглянулся с нею.
– А всё же, отглаголь для начала, ты кто? – донёсся девичий голос из глубины подъезда.
– Теперь неважно, он в нашей тусовке, – девушка отошла в сторону, и он понял, что её здесь слушают.
– О'кей, Сва! – парень дружески хлопнул его по плечу. – С тебя батл.
– Оф корс, – сзади возник Дик и вытащил из сумки портвейн. – Всё в полном райте.
– Тогда, летс дринк. Меня зовут Бор.
– Лучше скажи, Перебор, – смеясь, оттолкнула его румяная толстушка в хитро связанной кофте и звякнула забавными пластмассовыми бусами. – Я – Точка.
– Глори, – другая, с крупными грустными глазами, чуть коснулась щекой его лица.
«Красивое имя», – отметил Сва.
После этого все потянулись к нему с рукопожатиями, а девушки – с беглыми поцелуями, лукавыми, улыбающимися, оценивающими взглядами.
– Муазель, – чмокнула в подбородок красивая блондинка.
– А я – Ни-Ни, – сделала в воздухе кокетливый жест ещё одна, с аккуратным личиком, и скользнула губами по щёке.
– Этого мэна зовут Откол, – как можно серьёзнее произнесла Муазель, давясь от смеха.
– Не, я просто Коля, – театрально сложился надвое парень с подвижным лицом и завораживающе ясными глазами.
– Потоп. Или Потап, между прочим, – тряхнул руку ещё один, с горбатым клоунским носом.
– Данетт.
– Да или нет? – не выдержал Сва.
– Посмотрим… ты не первый, кто спрашивает, – усмехнулась, тряхнула кудрями миловидная девчушка.
– Мади, – загадочно произнесла брюнетка с длинными ресницами и сразу отошла в сторону.
Она была старше остальных и единственная подкрашивала губы.
Эти прозвища и лица Сва запомнил смутно. Стоял в глазах и тянул к себе лишь один лик – той, которая первой его поцеловала. Позже всех к нему подошёл невысокий розовощёкий паренёк похожий на студента и одетый так же скучно, как и он сам. Пушистая бородёнка едва скрывала пухлые губы и нетвёрдую, ускользающую улыбку:
– Юра, – задумчиво представился, глянул серьёзно, с явным дружелюбием.
– Не слушай, это Нот! Он на любой музыке, на каждой ноте сходу заворачивается, – произнесла, опять приблизившись, та самая девушка.
– Вовсе не на любой, – мягко возразил паренёк.
– Нот ту бэд, – не думая, произнёс Сва, тряхнул ему руку, глянул на девушку и смущённо вымолвил: – А как же… тебя зовут?
– Лави, – прищурилась она и чуть откинула голову.
От её взгляда вспыхнули щёки, теплая волна дошла до самых ног.
– А теперь немного кайфа для лайфа! – изобразив с помощью ладони поднос пьяного официанта, Откол, шатаясь, пошёл по подъезду сразу с двумя открытыми бутылками.
Пили по очереди. Бор, теперь уже в чёрной широкополой шляпе, играл на гитаре что-то из битловского «Трудного дня», но его английский невозможно было понять. Свет маленькой лампочки под потолком начал золотиться и расплываться мелкими лучами. Сва сидел вместе со всеми у стены на сложенных картонных коробках, ёжился от проникающего в спину холодка и поглядывал по сторонам. Прокуренный воздух подъезда казался совсем домашним.
– Дай-ка я засингую что-нибудь покруче! – Лави взяла у Бора гитару, и все сразу оживились:
– Файн! Сделай нам «From Me To You», – звучно произнёс Потоп.
Тут же все закричали наперебой:
– «And I Love Her»!
– «Квинов» спой, «Save My»!
– «Somebody To Love», только её!
– Нет, лучше нашу любимую… – умоляла Точка.
Лави, не дожидаясь, пока все затихнут, уверенно начала красивым чуть сиплым голосом: «Yesterday, all my troubles seemed so far away…» Потом без остановки спела «Happy together» и «Роллингов» – «Lady Jane». Две девушки негромко, почти без слов подпевали, остальные курили. Никто не смущался, когда хлопала входная дверь или с лязгом приземлялся лифт и мимо тенями мелькали жильцы. Кто-то недовольно качал головой и глухо бубнил, кто-то поджимал губы, тяжело разглядывал непривычную одежду, странные украшения, длинные волосы, бороды и уходил, махнув рукой:
– Расселись тут, раскурились, распелись! Да, всё не по-нашему! Откуда вы только взялись?
На целый месяц прежняя жизнь утонула в сигаретном дыму, из которого каждый день в парадняке возникали всё новые лица и мысли. Три года запойного чтения, литература, искусство, философия, третий курс филфака, сумасбродное студенческое бытие, занятия спортом и даже любовные встречи, в которые он, как в мелкую реку, ненадолго погружался – по пояс, по грудь и никогда с головой, – потеряли смысл. Входя в знакомый подъезд, Сва задыхался от волнения – так трудно было привыкнуть к новой жизни, неожиданно начавшейся и непохожей на всё, что он знал раньше. Друзья из системы, их броская внешность, понятия и привычки, язык и манера говорить кружили голову. До тихого помешательства доводили девушки, манящие юной отчаянной красотой – столько ласки источали они к нему и ко всем вокруг, что Сва не знал, как себя вести. Лишь одно было грустно: Лави больше не появлялась.
А именно её он жаждал увидеть больше всего, спросить о ней не решался, часто наведывался в парадняк, но держался осторожно и упорно ждал дня, когда она придёт.
– Любить всех, дарить себя друг другу, как цветы, – это так просто! А иначе зачем юность, зачем жить? – звучали в ушах чьи-то нежные, чуть лукавые слова.
И было неважно, чьи. Пожалуй, любая из девушек могла повторить их, обвиваясь руками вокруг шеи и делая кис. Ночами, после каждой тусовки, когда в парадняке собирался незнакомый народ, либо они сами всей компанией шли куда-нибудь на стрит, Сва метался в полусне. От голодных смесей вина и сигарет нестерпимо горело нутро. На щеках таяли следы поцелуев, в ушах звучал английский рок и несуразный, забавный и привязчивый хипповый сленг, который он называл для себя «иноязом». Но самым неожиданным оказалось чувство неведомой ранее свободы. Пусть это была свобода лишь среди своих.
– Совок – это не только страна такая убогая, это система, которая всё душит, – объяснял Дик. – Чтобы выжить, надо вписаться в другую систему, и лучше нашей ты не найдёшь. Здесь полная воля и кайф вместо тоски и всеобщего маразма.
– В самом деле, как я мог так жить – одиночкой, в безликих толпах, между дурдомом и зоопарком? – удивлялся Сва и шёл в парадняк с ожиданием чего-то чудесного, что вот-вот должно было с ним и всеми остальными произойти.
– Вдумайся, что это за судьба? – как-то разгорячилась Муазель, прижавшись к нему плечом: – Родиться, прожить и умереть среди вечных строек и помоек, в домах-уродинах, от которых даже работяг тошнит! Почему всех в совдепии так низко опустили? Я, например, в Италии хочу жить. Там моя настоящая родина, в Европе, в Штатах, но не здесь!
Так думали все вокруг. В парадняке друг друга понимали с полуслова, он казался островком хипповой системы – плавучего архипелага среди враждебного моря, в пучинах которого обитали утопленники утопии, целый утонувший народ. Но более всего угнетало отсутствие денег, а вовсе не полисы или очередной пленум компартии. Прайс, сольди, мани означали для одних желанную свободу, для других нечто более земное. Их искали, аскали, зарабатывали, как умели.
– Старик, если ты ещё не выбрал между кайфом и отстойным ворком, крутись, как знаешь. Жизнь в системе тоже требует жертв, – однажды принялся его вразумлять незнакомый мэн, забредший в парадняк с батлом водки. – С пэрэнсов много не состругаешь, а на одну стипуху ты через неделю стухнешь. Мэйк мани. Кто шмотки по тихому толкает, кто дурцой пробавляется, кто вкалывает по-чёрному. Смотри сам… А то могу скантовать тебя с одним конкретным чуваком.
Из уважения к его длинному спутанному хайру, Сва растерянно улыбался, но дальше пары глотков дело не пошло. Тот покрутился по парадняку и медленно, вразвалку вышел. Весь остаток вечера Сва переглядывался с Данетт, оценивая её внезапный жест. Выбрав момент, она подошла к Сва, прижалась к щеке и прошептала, кося глазами в сторону незнакомца:
– Вяжи с этим по-быстрому. Стрёмный он. Верняк, полисам стучит или на гэбуху горбатится.
Несколько дней он с досадой думал об этом типе, привыкая к мысли, что среди хиппов тоже есть стукачи. Как и по всей стране.
– Обойдусь без таких помощников, что-нибудь придумаю. Мне много не надо. Главное – избавиться от этого цивильного прикида.
Накануне Дик, как нарочно, заявил ему при всех:
– Ты больше месяца с нами тусуешься, а ходишь как студень. Пора поднапрячься, клоуз слегка сменить! Не думаешь?
Сва задохнулся от обиды, – и это говорил его друг! – покраснел и быстро, ни с кем не простясь, пошёл к выходу. Дик нагнал его уже на улице:
– Старый, ты чё? Даже не дослушал. У меня с собой точно для тебя отвальный куртон есть. Ношеный, конечно, но – класс. Давай куда-нибудь заскочим. Только лукни – сходу зависнешь, – он почти насильно затянул Сва в ближайший подъезд и достал из сумки чёрную вельветовую куртку с кожаной отделкой. – Тебе прямо в сайз! С зиперами, с накладками клёвыми. За стольник отдаю, без навара, как фрэнду. Такой мазы потом долго не будет.
Унижение медленно проходило, Сва колебался:
– Я бы взял, но деньги только завтра будут, к вечеру. Надо у родичей полтинник подзанять.
– Бери, не чеши репу! – Дик протянул куртку. – Кстати, могу для тебя джины достать. Новые тоже за стольник, а так – за полпрайса. Ты как?
– Надо бы взять, конечно… Но пока не могу. Спасибо, Вадик.
– Лучше – Дик. У тебя всегда проблема сольди, да?
– А как ты догадался? – усмехнулся Сва.
– Легко… – он кисловато хмыкнул: – Всем пиплам житуха в напряг, все нулевые ходят. Откуда у нас прайс? Мой совет, тряси пэрэнсов плотнее, чтобы на клоуз хватило.
– Они обещали в подарок к Новому году отсыпать немного. Не раньше. У них даже на еду толком не хватает, за кооператив расплачиваются.
– Дави на них, пусть не жмутся! А этот прикид попробуй в комок толкнуть, – он небрежно ткнул пальцем в его почти новое осеннее пальто.
Дик вёл себя непонятно – то по-хамски, то вполне приятельски. Как и обещал, вскоре достал за полсотни неплохие джины, а еще через неделю недорого продал в долг почти неношеные тяжёлые шузы. Отстирать, отчистить, зашить всё это было не так уж трудно. Отныне Сва носил с тайной гордостью и уже не снимая настоящий хипповый прикид. В тусовке он стал неотличим от других. Оставалось лишь расплатиться с долгами. «Не новое, но файновое», – не выходила из головы любимая поговорка Дика. Теперь прежняя одежда Сва – костюм и пальто, подаренные родителями после поступления в университет, – годилась только для экзаменов и редких поездок к ним в гости.
Купить или достать фирму́ в парадняке мог далеко не каждый. Но негласный парад хипповой моды происходил там постоянно. Мэны поражали дерзостью и богемной выдумкой, для прикола могли явиться то в тщательно подобранных старинных обносках, то в живописном рванье, то в неведомо откуда взявшихся потрёпанных театральных костюмах… Герлицы исхитрялись, как могли, перешивали и перекрашивали для себя и своих френдов угрюмую цивильную одежду, из невзрачных тряпок создавали нечто кайфовое, со вкусом подбирали ткани и гнали самострок – вельветовые трузера, блейзеры, бархатные платья, расшивали их тесьмой и бисером, вязали свитера, накидки, шарфы улётных цветов и рисунков, кокетничали попиленными и вышитыми джинами, яркими повязками и невообразимыми шляпами, плели хайратники, бусы и браслеты, мастерили ксивники и бесчисленные шизовые феньки…
Однажды вечером Сва пришёл в парадняк прямиком из библиотеки с отцовским кожаным портфелем полным книг.
– Что это у тебя за глюковина? – прыснула Мади, и все вокруг расхохотались.
– Наследство от дедушки, – нашёлся Сва, но ощутил лёгкий досадный жар.
– Да, прикол. И букварей у тебя там! На всех нас хватит, – улыбнулась Глори и подмигнула, что значило: «Не вянь, смейся с нами!»
– Восемь батлов поместится, – оценивающе глянул Бор и почесал в затылке.
– Дай поносить! – тут же подскочил Откол.
Изображая крезанутого профессора и тараща глаза по сторонам, он аршинными шагами прошёлся по спирали, потом завертелся в центре, прижимая портфель к груди и картаво выкрикивая:
– Учиться, товарищи! Учиться! И ещё много-много раз – учиться! – подождал, пока стихнет смех, и замычал голосом кретина: – Экзамены сдают и принимают в дурдоме. Вместе с анализами…
Книги вывалились на пол, Сва схватился за голову и ринулся к Отколу.
– Караул! – истошно заорал тот и, бросив портфель, в театральном ужасе взбежал по лестнице на целый пролёт.
То краснея, то бледнея от всеобщего смеха, Сва молча собрал книги, обтёр каждую носовым платком, бросил его в угол и удалился, ни на кого не глядя. На улице его нагнал Нот:
– Не бери в голову! Обычная проверка на прочность. Они не придурки, но подколоть любят, особенно новичков. Молодец, всё правильно сделал. Теперь ты – свой, увидишь.
В ответ Сва скривился в угрюмой ухмылке и промолчал. Через десяток шагов остановился, вздохнул и пожал Ноту руку:
– Если бы не ты, я бы в парадняк вряд ли вернулся.
Среди пиплов он после этого действительно стал совсем своим. На следующий день герлицы с улыбками заглядывали ему в глаза и наперебой тянулись сделать кис, парни дружелюбно жали руку, а Откол, как ни в чём не бывало, протянул крошечную шоколадку:
– Для милых бородатых дам, другим не дам! – и тут же вытащил бутылку рэда, подмигивая: – Давай на двоих, а?
Пили все вместе, но к шоколадке Сва не притронулся. Тогда Глори, взяв её в губы, заставила его откусить половинку и закончить поцелуем. Кружилась голова, в груди теплело от вина и ещё больше от рассеянной в воздухе девичьей нежности.
А дома одолевала грусть. Лави напрочь исчезла из парадняка. Лишь раз Сва случайно, глупо разминулся с нею из-за учебных дел. На следующий день Точка передала ему от неё привет, усмехнулась, но больше ничего не сказала. И он разволновался.
– Ты что, правда, на Лави завис? – ухмыльнулся Дик. – Все герлухи уверены.
– Ну, не больше, чем остальные, – отмахнулся Сва. – Сингует она классно. И вообще… Говорят, привет мне вчера передавала. А сама почти не появляется. Странная немного, тебе не кажется?
– Лави классная герла – факт! Но глючная и к тому же флэтовая. Её фрэндихи сами не знают, когда она сюда прикамает, – втолковывал Дик и многозначительно щурил глаз. – Чего ты удивляешься? У неё свои флэта, свои дела, свои лавера…
После этих слов Сва охватила тоска. Влекущие, с тревожными скорбными тенями глаза Лави, их первая встреча, её поцелуй и песни опять, обжигая, ринулись из памяти. Он боялся представить, что будет, если увидит её вновь. Ведь дальше, он-то себя знал, неотвратимо начиналась любовь. И потому изнывал: если у неё есть кто-то, зачем передавать ему привет? А может, Дик, как обычно, привирает? Лучше наплевать на его ухмылки, стиснуть сердце, как в ожидании боли или неведомого счастья. Сва хмуро пожал рыхлую ладонь приятеля, издалека махнул всем рукой и поехал домой.
Приближалась безнадёжно долгая зима, и вместе с последними листьями исчезало радостное удивление, в котором прошли почти два месяца. Оказалось, что в хипповом радужном мире ему не хватало главного. Ни клёвый прикид, ни легко освоенный сленг, ни пробившаяся каштановая бородка, о которой герлицы наговорили ему столько всяких слов, мало что изменили. Каждый день видеть их целующихся то с одним, то с другим становилось невмоготу. Без особого сожаления Сва соглашался быть чудаковатым одиночкой, отходил ото всех в любимый угол, мрачно сутулился, и никто не разглядел бы, как, прикрыв глаза и ошалело куря, он задыхался от гложущей тоски:
– Неужели они спокойно становятся общими для всей тусовки? И такая жизнь им катит? Или мне это кажется? Если так, они просто ничего не чувствуют. Говорят о любви ко всем на свете, а любить-то они могут? Или не дано?
Ни алкоголь, ни сигареты не помогали унять мелкую поганую дрожь. Сердце колотилось, разгонялась по телу пьяная тяжесть, и он готов был бежать куда угодно, лишь бы прекратилась эта тихая горячка. Не было ничего наивнее, чем искать в парадняке что-то настоящее. Обниматься с одной, затем с другой, потом тащить её в постель – и так со всеми, по кругу? А дальше? Лучше уж забить и на парадняк и на весь пипл. Но он знал, что уйдёт из системы лишь навсегда. А идти было некуда и не к кому. Девицы хмуро поглядывали на него и явно считали шизиком, полностью задвинутым на Лави. Как ни пытался Сва сойтись с какой-то из них, чтобы немного развеять тоску, ничего не получалось. Напрасно то с Данетт, то с Мади, то с Глори пытался он говорить о Бергмане, Феллини, Тарковском, битниках, Керуаке, Гессе, Булгакове, о любимых рок-группах и так далее. От него явно ждали другого. Быть может, они тоже искали родную душу, стремились вовсе не к хипповой фри-лав? Сва чувствовал, как от мимолётной, дружеской нежности в их глазах возникало лёгкое безумие, и учился каменеть в ответ.
Ни к кому, кроме Лави, его не влёкло, не могло влечь. Встретиться с нею он мечтал до одержимости, безнадёжно пытался о ней забыть и в мельчайших подробностях вспоминал манящие глаза, лицо, фигуру, голос. Ради того, чтобы увидеть её, мотался по разным тусовкам и каждый вечер хоть ненадолго заглядывал в парадняк. Сва почти не ездил на факультет и в библиотеку, но и оставаться дома, непрестанно думая о ней, был не в силах. Он всё больше утверждался в мысли: Лави вовсе не тусовочная герла, как остальные. Она настоящая, и потому отовсюду свалила. Не раз в минуты отчаяния Сва готовился одним болевым рывком расстаться с системой и погрузиться в мир одиночек, но останавливало предчувствие: надо терпеть и ждать, Лави когда-нибудь появится.
Из-за пронизывающего ледяного ветра в тот вечер парадняк был непривычно малолюден. Не было гитары, никто не пел, не смеялся. С полдюжины хиппов толпились в самом тёплом месте, у батареи, курили, без особой охоты глотали ледяной вайн и лениво переговаривались.
Дик, завидев Сва, отвёл его вглубь подъезда, к заколоченной двери чёрного хода, где поворачивали во тьму усыпанные мусором ступеньки и откуда вечно тянуло подозрительной вонью.
– Не хочешь косячок рвануть? Немного опиума для пипла. Или религии для народа, как сказал бы отец всех мажоров, – он протянул сигаретку.
– Это что? – догадался Сва и напрягся.
– Это? Травка. Не пробовал ещё? – глаза Дика глубокомысленно блеснули.
– А ты пробовал?
– Не смеши! Я два года зависаю.
– М-да? А зачем тебе?
– Да, просто. Чтобы крышу покруче задвинуло. Отрубиться, кусок кайфа поиметь. А что?
– Не пойму, зачем такой кайф лично тебе? Ты что, по-другому не умеешь?
– Чего тут понимать, чувачок? Торч много круче вайна. А жизнь кругом херовая. Нет кайфа в лайфе. Ну, будешь? Если что, потом сочтёмся.
– Нет, я… – Сва заметался взглядом по стенам: – Слушай, у меня с собой портвешок есть. Может, всё-таки дринканём?
– Опять молдавский? Ладно, уговорил, – он неохотно улыбнулся и спрятал сигарету.
Сва пил понемногу, как обычно, Дик жадными глотками, быстро хмелел, хмуро усмехался, выслушивая пустяшные прогоны о жизни, учёбе, последних тусовках. Потом вдруг перебил, хмельно растягивая слова:
– Мне это давно в лом, вот где! – он провёл рукой по горлу.
– А наш парадняк?
– Лабуда это, не врубился ещё?
– Ты же сам меня сюда привёл, – удивился Сва.
– А-а! – отмахнулся Дик и, опираясь спиной о заколоченную дверь, разом прикончил бутылку. – Пошли отсюда, смердит.
Они вернулись в парадняк, но остановились в стороне от остальных. Дик пьяно привалился плечом к стене и с мрачной многозначительностью произнёс:
– После «лета любви» в Калифорнии и Вудстока ничего кайфового в мире не было. И уже не будет. Тем более в совке.
О чём шла речь, Сва имел смутные представления и спросил о другом:
– А по жизни… ты что ищешь?
Вместо ответа Дик ни с того ни с сего начал рассказывать про какую-то герлу:
– У неё что фейс, что брэст – полный улёт. Хайр классный, бек-сайд – до крезов заносит. Кисанёшся разок и заторчал. Я был от неё в коме недели две, пока она не свинтила. Фрилав давила, я сразу не просёк… – он опустил глаза, но тут же овладел собой и ухмыльнулся: – В системе так, старик! Не жмись особо с герлами. Хочешь, скан-тую тебя с одной чувихой. Сайзы – умат! Можешь клёво к ней пристроиться. А то у нас тут, вообще-то говоря, одна криватень тусуется.
Сва смущённо пожал плечами:
– Я бы не сказал.
– Ну, а чё ты тогда с ними паришься? Повторяю тебе, как фрэнду, забей на Лави и расслабься. Наши при тебе давно кисляк давят.
Сва едва сдержался, чтобы не крикнуть: «О ней при мне молчи! А то фейсану тебе разок, как френду, чтобы не лез не в своё дело!» Но вместо этого вяло отговорился:
– Сначала герлице нужно в глаза хоть немного заглянуть, по душам поговорить.
– Брось эти понты! Душа, или что там у них, у любой герлы сходу открывается вот этим, – он сделал выразительный жест рукой. – Учить тебя что ли?
– Учить чему? Мы не в скуле, я разных девиц повидал. Мне совсем другое нужно, – прервал его Сва.
– Йесненько… – Дик как-то странно усмехнулся. – Значит, ты такой?
– Такой, – он не нашёлся, что сказать, поёжился от холода, помахал всем рукой и выскочил из парадняка.
Не раз потом вспоминал Сва этот разговор и сигарету с травкой:
– Понятно, Дику жизнь давно опаскудела. К тому же он понтярщик. Такая открывалка работает лишь там, где и открывать нечего. Но дурь – это серьёзно, это отмычка уже от мозгов, чёрный ход в самую душу.
Несколько дней по городу растекалась холодная оттепель. Растаяли лужи, крупные капли висели на ветках, лоснились от влаги последние кучи листьев, оставленные дворниками на бульваре. В один из вечеров, когда Бор который раз пел то по-французски, то по-русски песню Холидея «Ворота тюрьмы», когда из угрюмого задверья в парадняк вползали сырые туманы, холодной испариной оседали по стенам, стыли на полу и проникали под одежду, когда все ёжились от неуюта, задумчиво рисовали на стенах пацифики, простуженно чихали, наперебой сморкались и словно чего-то ждали, в подъезд вошёл Откол. Он потянул в воздухе носом, перекосил лицо, словно от жестокой боли, крикнул «Слушай, народ!» И истошно, надолго закашлялся.
– Ну, и в чём фенька? – спросила Точка, всегда готовая рассмеяться и всех рассмешить.
– Хочу прочесть вам одну придумку. Называется «Откашлялся». Он размотал толстый шарф, вынул из протёртого до мездры чёрного кожаного пальто бумажку и начал читать: «Известный артист комического жанра вышел на сцену, улыбнулся, открыл рот и негромко откашлялся. В зале вежливо зааплодировали. Тут он откашлялся ещё раз, погромче. Подождал, пока стихнут приветствия, и закашлялся сильнее. Зрители принялись по привычке смеяться. Тогда артист начал кашлять непрерывно, с натугой, хрипом, слезами и покраснением лица. Народ зашумел, засвистел, потом заорал, затопал. Артист всё кашлял. Никто уже не смеялся. Наконец, все начали, стуча сиденьями и возмущённо крича, покидать зал. Комик обвёл уходящих мутным взглядом, покачнулся, кашлянул напоследок и скончался».
Откол кашлянул пару раз, картинно вынул носовой платок, развернул на пол-лица, шумно вздохнул и… опять положил в карман:
– Ну, как?
– Забавно, – хмыкнула Глори. – Под Хармса сделано.
– Не понял юмора, – недовольно уставился на него Бор, замотанный вокруг головы серым пушистым, похожим на женский шарфом.
Откол ничуть не смутился:
– Если текст вам не покатил и кашлять никому не расхотелось, предлагаю оттянуться по-другому. Сейчас мы сделаем для себя немного музыки. Делимся по способностям и тембру. Одни кашляют, другие сморкаются. Басом, тенором, фальцетом, кто как может. Мне на это начхать, – он театрально чихнул, – я займусь режиссурой. Начали! Горловые партии солируют. Можно кашлять дуэтом, можно трио. Потом вступает хор носов, затем опять кашельники.
Народ хмыкал и хихикал, слушая объяснения Откола. Все были явно готовы к спектаклю.
– А чихать можно?
– Если кто умеет нелажово, то вперёд! Мне лично слабо.
Со второй попытки получилось нечто забавное. Трое попеременно кашляли, остальные, зажав носы и выпучив глаза, вразнобой трубили на весь подъезд.
– Вэл дан. Теперь пауза, накапливаем рабочий материал и ждём ценителей. Но помните, друзья мои, мы работаем в коллективе. Меньше самовлюблённости. Каждый должен понять идею и дать ей яркое личное выражение. Всё должно быть предельно жизненно, должно убеждать…
Где-то вверху громыхнула дверь лифта.
– Попробуем под блюз, – прогнусавил Потоп, не отрывая платка от носа.
– Лучше на мотив «Эй, ухнем!» – хохотнула Точка.
– Всем убрать смайл! – Откол хлопнул в ладоши и обвёл труппу сердитым взглядом.
Со слезящимися от смеха глазами все ждали лифта и тихо пробовали силы. По углам звучали репетиции. Бор выделывал нечто неслыханное с помощью своего носа.
– У тебя талант просто выдающийся, аграмадный! – не выдержала Ни-ни и сделала ему пальцами «носик».
– Не выпускай пары, старик. Ты начнёшь, – довольно улыбался Откол.
Тут же послышались хохочущие вскрики:
– Бор станет солистом ансамбля «Горлонос», новой рок-звездой.
– Мы объедем с гастролями весь мир.
– И всем утрём нос.
Хлопнула дверь лифта, и в подъезде появилась пожилая пара.
– Уан, ту, гоу ит! – прошептал Откол и театрально чихнул в пол. Бор громко, старательно начал. С обеих сторон его принялись обкашливать две герлицы, к ним неуверенно, но басовито присоединился Потоп. Жильцы остановились на полпути, недоумённо всмотрелись в молодые лица с красными носами и безумными от еле сдерживаемого смеха глазами.
– Мань, гляди! Они все чеканутые. Напились штоль? – помотал головой тщедушный мужичонка.
– Во! Опять собрались, раскашлялись. Ещё заразят чем, – дёрнула его к двери крепколицая жена. – Кто их, чертей, знает?
Тут вступила группа с носовыми платками и выдула несколько коротких мучительных аккордов. Их сменило энергичное соло Бора и нестройный кашель аккомпанемента.
– Не пойму, хулиганят што ли? – голос женщины стал грозным, а щёки запылали. – А то щас! Милиция рядом, живо всех разгонят!
– Тётенька, да мы гриппуем! – зажмурился Откол и неудачно чихнул. – От холода тут прячемся.
– Мы все хиппу-уем… – гнусаво протянула Мади и выразительно закашлялась.
– Чево? Не поймёшь их… Лёнь, ну, чё встал-то? Седой, а всё на девок пялисся, – хмуро оглядывалась женщина, подталкивая мужа к выходу.
– В Москве эпи… демия! – чихнул Бор и внушительно сыграл носом.
– Мы тут лечимся… – хохотнул и всё испортил Потоп.
– Халюганы они! – догадался мужчина и блеснул на жену глазами.
– Щас милиция вас вылечит! Заразы такие, ещё и насмехаются, – женщина вытолкала мужа на улицу и гневно обернулась, – Собрались, расчихались. Я пойду сообщу, кому надо!
Дверь захлопнулась, и все взорвались от хохота.
– Угораю, мама!
– Ну, ка-айф!
– Это, это… полный абзац!
– У вас хипп в голосе! – Откол грозно ткнул в Мади пальцем.
Все разом покатились со смеху, но Потоп раздельно и громко произнёс:
– Леди подумала, мы хотим её заразить. Придётся скипать.
– Чё ты застремался? – демонстративно кашлянул Бор.
– Нет, я серьёзно, – кашлянул в ответ Потоп.
– Расслабьтесь! – крикнула Точка и презрительно высморкалась. Откол вынул из сумаря бутылку портвейна и приподнял над головой:
– Так! Начинаем заседание худсовета. Разбор полётов…
– На полу заседать будем? – прыснула Ни-ни.
– А могут и в ментовку посадить, – мрачно продолжил Потоп.
– Или в крезу положить, – хохотнула Точка.
– Или, или… Не кашляйте, народ! – закричал Откол и открыл бутылку. – Да здравствует первый в мире ансамбль носоглоток!
– И первый в истории концерт новейшей хиппо-музыки, ура!
Жизнь в парадняке проходила по своим законам. Чтобы меньше мозолить глаза, обычно собирались после восьми вечера, когда жильцы безвылазно сидели по домам у телеящиков. После очередного стрёма с вызыванием полисов, все на несколько дней рассыпались по другим тусовкам. Ходили на «Пушку», на «Стрит», к «Ноге» или заваливались на чей-нибудь флэт. А через неделю-две потихоньку возвращались в парадняк. Так же беспрерывно курили, дружно смеялись над приколами, обнимались, поражали пионеров хипповым прикидом, феньками и непрерывным стёбом, иногда все вместе шли в кафе «Аромат», где блаженно тянули копеечный чай со слойками или пустым хлебом, аскали мелочь, делали детский смайл возмущённым гражданам, скидывались и в ближайшем лабазе покупали на всех конфет и дешёвого вайна, долго согревали и настраивали доску, чтобы отсинговать пару песен, кайфовали в тишине, подписывались на сейшены с другими тусовками, мечтали о весне и летних трассах и к полуночи разъезжались по домам до следующего раза.
Но Сва, чтобы жить, должен был мертветь. Изнутри, с каждым днём всё больше. Гнать любые мысли, смеяться любому пустяку. Болтать ни о чём – быть, как все. Он держался из последних сил. А дома в нём всё срывалось.
– Одиночество – это когда один ночью… – крутилась в голове дурацкая мысль.
От неё он пытался избавиться, то глядя в книгу, то уставясь в окно. С нею засыпал, забывая во сне себя и неодолимую грусть. И внезапно просыпался, когда в нём просыпалась надежда:
– Она придёт. Не может она пропасть навсегда.
Однажды в парадняке Сва попал на бёздник Откола. Тот был в ударе, да ещё по такому случаю, принёс вайна и кучу прикольных штуковин.
– В честь моего двадцатиоднолетия провозглашаю новое направление в искусстве. Называется Аз-арт!
– Азарт? – переспросил Потап.
– Вот ты первый и попался, – довольно рассмеялся Откол. – Азарт, а не азарт! «Аз» – это я, ты и любой, кто захочет, а «арт» – всем понятно. Получается, если мозги наморщить, «я-искусство», то есть, «самоискусство». В переводе на московско-пешеходный значит «самовыражение».
– Ну, и как ты будешь теперь прикалываться, подкалываться или откалываться? – поинтересовалась Ни-Ни.
Откол молча, без улыбки поднял палец вверх, и все покатились со смеху.
Для начала он вытащил из сумки и повесил себе на спину небольшой коллаж в багетовой рамке на мотив картины «Не ждали», где вместо фигуры ссыльного была наклеена фотография хиппаря в крутом прикиде. Расхаживая так, Откол читал короткие забавно-нелепые стихи и, уставившись глазами в глаза, доводил до истеричного смеха одну герлу за другой: «Квадратное сердце», «Он с женой контуженной», «Надувная птица», «Цветок в горшке», «Поцелуй тротуара»… Кроме названий и отдельных строк Сва ничего не запомнил. Сочинения Откола в тусовке знали и называли, как и он сам, «стихарями».
– Прочти «Красные фиги»! – крикнул Потоп.
– Нет, это я читаю только по крупным государственным праздникам, – комично посерьёзнел Откол. – Когда фиги торчат на всех домах.
Не подавая вида, Сва долго всматривался в его лицо и когда пересёкся с ускользающим взглядом, не поверил: в глазах Откола стыла весёлая жуть, в бессмыслице слов колотилось отчаяние, всё походило на непонятную пытку себя и других. Или так показалось? Откол не подавал вида. Насладившись эффектом «стихарей», он неожиданно пустил по полу заводную мышь, которую все тут же начали с визгом и хохотом ловить.
– У братишки взял поиграть. Умоляю, не сломайте!
– Кайф! Где кошка? Умираю, держите – сейчас рухну! – визжали девушки.
– Бор, крезанулся? А-а! А-а-а!
Это Бор сунул мышь за шиворот Муазель.
– А для тех, кто боится мышей, – крикнул Откол, – предлагаю маленький концерт. Следующий аз-артный номер! – жестом фокусника он достал из-за пазухи детскую пластмассовую флейту, набрал в рот сигаретного дыма и выдохнул изо всех отверстий вместе с долгим гнусавым звуком.
– Откол, дай дунуть! – хохотнула Данетт.
Рядом покатывались со смеху другие и рвали игрушку к себе.
– Класс! – хмыкнул Потоп. – Можно оттянуться?
Откол невозмутимо отдал флейту и тут же в упор выстрелил в него из пистолетика с лентой бумажных пистонов. Отпрыгнул, сунул его Ни-Ни и крикнул:
– Будешь отстреливаться! От Потопа и полисов.
Все ополоумели. Носились по подъезду за мышью, пытались дуть друг на друга «музыкальным дымом», поочерёдно, вспомнив детство, стреляли трескучими пистонами и смеялись до потери сил. Но тут, перекрывая шум, Откол крикнул:
– Сто-оп! Всем стоп! – вынул пакет и поднял высоко над головой: – На случай стрёма. Если жильцы станут нависать, типа «пошли вон!», всем замолкнуть и сунуть в рот вот это. Хватит каждому.
Он принялся серьёзно и сосредоточенно раздавать направо и налево дешёвые соски-пустышки. Раздался громовой хохот, несколько человек сползло по стенам на пол, изнемогая в смеховых конвульсиях. Долго ждать не пришлось. Вскоре на лифте спустился юноша, глянул на дружно чмокающих хиппов, недоумённо поправил очки и диковато гоготнул.
– Держи, малыш! Это тебе от райсобеса, – протянул пустышку Откол.
– Нет уж… Вы тут сами, без меня… – смутился тот и с оглядкой поспешно скрылся.
– В кино не увидишь, комики! – добродушно остолбенел старик, старательно повертел пальцем у виска и заковылял к лифту. – Подождите, я жену позову, фотоаппарат вынесу.
– Во, здорово! Приходите, обязательно!
– Всей семьёй!
Проводив очередного жильца, пиплы корчились в припадках смеха, хватали ртами воздух и ходили вдоль стен с бессильно плачущими глазами.
– Чудо-соски! Для продления жизни! – с пафосом кричал Откол. Но тут с улицы вошла знакомая всем женщина средних лет, грозно обвела взглядом подъезд и сказала, заводясь с полуоборота:
– Так, опять вы здесь!
Все мгновенно замерли и, глядя на чудище по-детски вылупленными глазами, принялись дружно и звучно сосать пустышки.
– Что? Совсем рёхнулись? – вскрикнула женщина и неуверенно отступила к лифту.
– Мы ещё маленькие, – не выдержала Данетт.
– Мы хорошие. Нам есть хочется, – жалостливо протянула Точка.
– Сейчас вас накормят. В отделении. На бульвар выметайтесь! Живо!
– А на улице холодно! – продолжала Точка.
– Нам там стра-ашно, – поддержала её Муазель.
– Тётенька, не выгоняйте нас, пожалуйста! – жалостливо басил Бор.
– Дурью маются. Всех вас на стройку! В Сибирь отправить! Вкалывать!
– Мы готовы, сразу вслед за вами! – крикнул Откол.
– Вроде трезвые, а что творят. И правда, хуже младенцев, – сбавила тон женщина. – Неужто, моя дочка такой станет? – она захлопнулась в лифте, а вслед ей неслись голоса:
– Пусть дочка к нам приходит!
– Ей с нами классно будет!
– Ещё чего… – из плывущего вверх лифта донёсся задушенный вскрик и потонул во всеобщем восторженном гаме.
– Всё, халатов зовите! Отъезжаю.
– О-о, тащусь! Прун пошёл, о-о!
– Не могу, живот от смеха… вывихнул!
– Гуд фо ю, Откол!
– Давайте споём ему!
Откол с серьёзным видом сосал пустышку, вслушиваясь в плохо звучащие голоса:
– …хэппи бёсдей ту ю, Откол! Хэппи бёсдей ту ю!
На этот раз Сва не усидел в углу. Вместе со всеми пил портвейн и улыбался, поминутно срываясь на смех. Перед уходом подошёл к Отколу, благодарно глянул в пьяное улыбающееся лицо, но так и не решился ничего сказать, только пожал руку. Тот в ответ вынул из кармана заводную мышь, взял зубами за хвост, по-кошачьи помотал головой и очень похоже мяукнул. На одном плече у него висела Точка, на другом Мади.
Без причины много дней подряд Сва вспоминались строчки из «Надувной птицы»:
И думала птица, что небо – в груди, Что целая жизнь у неё впереди…
А потом она, конечно, лопнула. Как детский воздушный шарик. Откол был прав, он всё понимал. Глупо страдать из-за людей, у которых «квадратное сердце». Но зачем смеяться над собой и хиппами, с их мечтой «улететь в небеса»? Чем он сам держится? На все попытки сблизиться Откол отвечал гримасами и дурацкими выходками.
– Это же Откол! Он такой был и таким останется, – говорили о нём герлицы.
Нот сдержал усмешку и попытался объяснить необъяснимое:
– С ним особо не поговоришь. Ясно, что талантлив, и это знаёт. Один мой знакомый – отец в рок-авангардных кругах, слышал, как Откол свои «стихари» читал, и заценил: «Мэн может далеко продвинуться. Но пока это способный наивняк. Для начала сойдёт». Я согласен. Откол всякий, в нём всё перемешано. Все его любят, девицы к нему липнут, но никто не знает, что у него в душе. Хотя, мне кажется, он давно и безнадёжно на Лави глаз положил.
Иначе и быть не могло. Сва понимал, что в своих чувствах не одинок. Лави нельзя было не любить. Тусовка без неё заметно потускнела, никто не подавал вида, но все ждали её возвращения. А о Лави не было вестей, её подруги пожимали плечами:
– Дереву ясно, телефон отключила. Уже которую неделю не отвечает.
Сва не мог пересилить тоску и, хотя денег было в обрез, каждый вечер покупал сигареты, портвейн или печенье, угощал друзей, слушал заумные прогоны, а в душе то и дело взмывали воспоминания об их единственной встрече и непонятные, то ли радостные, то ли тревожные, предчувствия. Герлицы держались от Сва в стороне, с кем-нибудь из хиппов он глотал вайн, до одури курил, в нужных местах кивал головой и улыбался, но говорил мало и вяло – о всякой ерунде. С краю, в углу или у стенки, потерянно отсиживал час-другой, на прощанье махал рукой в пространство и молча исчезал.
«Способный наивняк», – вертелись в голове слова, он примеривал их к Отколу, Ноту, себе и с досадой усмехался:
– Ну, и припечатали олды! Сразу всех, кто моложе. Ладно, наплевать. Пусть для них мы наивняк. Они тоже такими были. Во все времена так было. Пожалуй, только про Лави не скажешь, что наивна. В ней что-то другое есть, странное. И опять мысли надолго возвращались к ней.