Глава третья В ней главный герой в который раз уже убеждается, что человек – это нечистая сила животного мира

На следующее утро выпал четверг и Сигорд почти весь его посвятил сбору пластмассы на свалке. Попутно понял, что не худо бы заиметь нитку с иголкой, но другого способа, как купить за деньги, не придумал и, естественно, отложил «на потом».

Собирал он истово, сделал три рейса, сдавая найденное тому же Мирону, и заработал в общей сложности одиннадцать талеров. Минус талер на хлеб, минус два на пополнение бульонных кубиков… Двадцать один шестьдесят. Это были хорошие деньги для Сигорда, но… Каждый день так убиваться ради десятки – нерационально. Кроме того, желудок заныл: чай, хлеб и бульонные кубики стали приедаться. И десны заныли, напухли. Авитаминоз. Против авитаминоза надо травку щипать, жевать и сок глотать, а саму траву выплевывать… И опять пришло ноябрьское утро, еще более светлое и теплое, чем накануне…

* * *

– Там пожарная каланча, достопримечательность нашего района, древнейшая в столице. Ни о какой передаче прав на застройку того «пятна» и быть не может, даже и не думайте. А эту вашу заявочку, господин Лауб, мы служебным, обычным, однако ускоренным порядком – удовлетворим, с января можете строить, ломать, возводить…

– Да уж, вы позаботьтесь лично, проконтролируйте, а то ваши сотрудники намекают… Не знаю уж на что они намекают, но оформление документов тормозят, не хочу сказать саботируют. Истребление глупцов обернулось бы настоящим геноцидом любого народа Земли.

– В моем муниципалитете???

– Так точно. Кстати, у меня совершенно случайно листочек распечатан, это я себе для памяти набросал: фамилии, должности, суть зацепок.

– Давайте сюда.

– Вот, возьмите. Эдгар… Мы с вами реалисты и люди дела, мы понимаем сложности современного несовершенного законодательства, все эти нестыковки и неувязки, все эти рогатки, сквозь которые волей-неволей всем нам приходится продираться, работу по которым не уложить в нормированные часы работы и оклады; и ваш взнос в наше общее дело суперценен для нас, очень важен для нас, но когда всякая канцелярская мелочь…

– Все, все, все. Ни слова больше. Я лично всем займусь и доконтролирую, так сказать, до победного итога. Виновных укрощу и накажу.

– Не сомневаюсь в вас, Эдгар, мы же не первый год знакомы. Уверен, что это не вина, а скорее, глупость исполнителей тому причиной.

– Этого добра у нас хватает, вы правы, неистребимое племя. Не стрелять же их. Я разберусь.

– Что поделать, Эдгар, что поделать… Истребление глупцов, если за него взяться, обернулось бы настоящим геноцидом любого народа Земли, поэтому такие люди, как мы с вами, должны использовать тот материал что есть, и не хныкать. Использовать и добиваться. Вы незаурядный человек, истинный работоголик, и ваша настоящая карьера вся впереди. Вы еще так молоды…

– Вашими бы устами, господин Лауб, вашими бы устами… Да вы только гляньте на мои просторы, посмотрите, в каком районе приходится работать! Пустыри да свалки! Бизнес идет сюда медленно, неохотно. А ведь это не окраина города, хотя она формально окраина, это же центр, чуть ли ни в радиусе Большого Президентского Дворца.

– У залива, вдобавок.

– Именно у залива! Это самый перспективный, с точки зрения развития, район города! Стоит только заглянуть в завтра!

– Скорее, в послезавтра…

– Это уже зависит от вас, от бизнеса. Ну а сегодня – да, увы… О! Видели! Этот сраный, извините за выражение, бродяга-мешочник сам под колеса лезет, ни пройти ни проехать – сколько их тут бродит… Хотя «тяжелая» криминогенность на удивление низка – только бродяжничество, да нарушение общественного порядка, кражонки… Вот, кстати, вам на заметку еще объект: аналогичные свободные территории и свалки.

– Да, но давайте сначала с тем нашим домом разберемся?

– Хорошо.

– Но еще первее – поедемте, пообедаем? Мне не терпится показать вам один индийский ресторанчик. Недорогой, но весьма уютный, тем более, что фирма пока еще оплачивает мне представительские…

– С удовольствием.

* * *

– А что, дружище Таф, часто ли ты ошибаешься в весе?

– Чего? Как ты сказал? Не, спасибо, я так посижу, куда мне курить с моими легкими…

– Ну просто посиди. Я говорю: когда у Мирона или у Кечу взвешиваешь – часто ли твои прикидки разнятся с «ихними» завесами?

– Да воруют! Весы у них коцаные! Суки, кровь из нас сосут.

– Это понятно, ты не волнуйся, а то как раз все легкие выплюнешь на мой мешок. Но точен твой глаз, или как?..

– Когда и ошибусь… А что?

– Да ничего. Хотя я даже и лучше придумал. Смотри сюда!

– Что за фигня? – Таф непонимающе уставился на странное коромысло в руках Сигорда.

– Это я из простой деревянной вешалки и трех веревочек с крючками соорудил, но вместо пальто я на ней «массу» взвешивать буду.

– Как это?

– Вот так это: сюда на крючок свой мешок цепляешь, а с другой стороны – эталон висит на три кило. Цепляем и сравниваем!

– А на хрена?

– Я же сказал: взвешивать. Ты, я, Хромой, другие ребята – подходи ко мне и определяйся точно.

– Да? Себе и вешай, а мне не надо… И зачем мне – я не понимаю?

– Это потому что ты тупой, – продолжил Сигорд свои объяснения, – потому и не понимаешь.

– Сам ты тупой.

– Тоже верно, иначе бы еще на той неделе догадался. Короче, я буду себе взвешивать, а ты как хочешь.

– Ну и дурак.

Сигорд оказался хитер и терпелив: трех дней не прошло, как трое из «собирашек» стали из любопытства сначала проверять собранное на вешалке, а потом согласились сдавать товар Сигорду, потому как лень им было ходить туда-сюда, самим сдавать «массу». А Сигорду не лень, хотя и он теперь попал в разряд обвешивающих жуликов.

– Зачем тебе, Сиг? Какой тебе с этого навар? Что ты с этого имеешь?

– Что имею? Очень многое полезное: во-первых – головную боль, во-вторых – неблагодарный труд, в-третьих, непонимание современников. В-четвертых – оговоренные пять процентов с каждого из вас за доставку груза. Пока это – крохи, по два-три талера за день выходит, но потом поглядим… А если честно – то это я так грехи замаливаю.

– Грехи? Ты чего, Сиг, рехнулся?

– Я – Сигорд, а не Сиг. Может быть, и рехнулся, но пока не отмолю – буду грузовым ишаком работать. Это я сам на себя такие вериги навесил и обойдусь без чужих советов, понял?

– Ладно, не кипятись, каждый по-своему с ума сходит. Гони три талера, а довесок – тебе: за меня помолись, не забудь.

– Хорошо, помолюсь на весь довесок, если не забуду.

– Удачной молитвы!

Сигорд не только забывал отмаливать чужие грехи, он и свои-то «вериги» выдумал, чтобы считали чудиком и вопросами не доставали…

Нет, ради двух-трех талеров он не стал бы надрываться, конечно, в день ему очищалось двенадцать-пятнадцать, а в последние три дня выходило по двадцать пять.

Сегодня был четверг, а в понедельник Сигорд добился результата и сам ошалел от заслуженной удачи – получилось!..

Сигорд, сколько знал себя, был исключительно злопамятен: семейные, служебные, студенческие, школьные даже обиды – жили в его сердце, угасали, бледнели, конечно, за давностью лет, но – жили, помнились, переживались из раза в раз, из года в год…

С тех пор, как он опустился и сбомжевался, обиды от людей и обстоятельств уже стали привычным делом, каждодневным, и память, побитая алкоголем, не могла содержать их отдельно, а беспорядочно собирала в один большой серый мешок, в общую непреходящую обиду на человечество. Все мечты его вращались вокруг бесперебойного доступа к пойлу с градусами, к долгожданному и жестокому торжеству над обидчиками, теми, кто его унижал, выгонял, бил все эти годы…

В последний месяц мечты о мести стали не такими навязчивыми, а мысли о выпивке он отгонял сразу же, до того, как они оформлялись в слова и образы… Но зато вернулась злопамятность: всю собранную массу, свою и чужую, он намеренно взялся сдавать только Кечу, игнорируя Мирона, и эта избирательность не осталась незамеченной:

– Ты чё, чувак, мне-то почему не несешь?

– Как это? Видишь же, принес.

– Это потому что я его подменяю, а его до послезавтра не будет. Чё, думаешь я дурак?

– Этого я не думаю. Ты отнюдь не дурак. – Сигорд врал смело, не боясь разоблачений, но комплименты отпускал, словно бы огрызаясь.

– Ну так а что тогда? Что, у Кечу медом намазано?

– Да нет. Не медом, и гири у вас одни и те же.

– Чё? При чем гири? Чё несешь?

– Все, молчу. Пока. Счастливо оставаться.

– Погоди. Нет, ты объясни: почему ты ему сдаешь, а не мне. Что я тебе, на хвост наступил?

– Нет, все нормально. Однако он к прейскуранту чуть строже относится, чем ты.

– Какому… А, вот ты о чем. Помню, помню наш разговор… Ну, ладно, топай себе, сдавай кому хочешь. Только… – Сигорд остановился и замер расчетливо. Потом обернулся. Так совпало в этот день, что он вспомнил о своем внешнем виде и побрился. Мало того, и зеленую рубашку выстирал, так что она была, конечно, мятая, линялая, но явно чистая. Вид у него был по-прежнему бомжачий, а все же он уже отличался от своих товарищей по классовой прослойке.

– Что – только, Мирон? Не будешь принимать от меня? – Сигорду невыносимо захотелось улыбнуться, замять впечатление от резко взятого тона, задобрить недовольного приемщика… Каким чудом он удержался?..

Мирон разинул рот уперся взглядом на взгляд – и вильнул ими!

– Я так не говорил.

– Тогда – что «только»?

– Чего?

– Ты сказал: «сдавай, кому хочешь, только…»?

– Да, я так сказал? Не обратил внимания. Нет, сдавай, кому хочешь. Если мне будешь сдавать – знай: со мной без проблем, уж я-то – Мирон намекающе нажал голосом – всегда честно вешаю, грамм в грамм.

– Возможно, не спорю. Хотя и у тебя, как я обратил внимания, случаются погрешности.

– У меня???

– У тебя. Но случайность – она и есть случайность. Мой товар – хорошего качества?

– Нормального.

– Мусор, подкладки для весу, неаккуратная упаковка?

– Нормального, я же уже сказал. – Мирон все никак не мог переключиться на иной, более равноправный уровень разговора со странным этим ханыгой, однако и того факта, что ханыга приносит очень много, когда приносит, причем почти все – не ему, а сменщику, отрицать не мог: товар был весьма кондиционный, словно бы перед сдачей его перебирали и сортировали (Так оно и было, Сигорд, на этапе подготовки, не стеснялся в усилиях).

– Тогда признай очевидное и приглядись к прейскуранту.

– Зачем это?

– Чтобы у меня был интерес сдавать именно тебе.

– Шагай… – И вслед уже. – Я подумаю.

На послезавтра, это было как раз в понедельник, Сигорд приволок в два приема двойную против обычного порцию и приступил уже к Кечу:

– Слушай, Кечу, фигня получается.

– На то и фигня. Что такое? – Кечуа был тоже дородным мужичком, основательным, солидным, но низеньким и очень подвижным: раз, раз, два-с, три-с – все взвешено, уложено, укрыто – как с моторчиком. Как при этом он умудрялся сохранять солидность? – удивительно.

– Мирон считает, что мой товар вот по этой строке должен идти, – Сигорд отчеркнул еще раз по тому же месту ценника, что и в первую сдачу.

– Пусть считает.

– Вот и я говорю: пусть считает. Поверь, мне с тобой проще дело было иметь. С тобой спокойнее.

– Ну так, а что тогда? Что за прощания с соплями?

– Он больше готов платить.

– Да хрен бы с ним, дураком деревянным! А я что – из своего кармана должен тебя надбавками кормить?

– Из своего не должен, а мое – это мое, как я его понимаю.

– Что??? Ты мне еще условия ставить? Ты, босявка хренова? – Сигорд в понедельник утром побрился уже специально и рубаху не поленился выстирать заново. В области косметики и парадно-выходной одежды возможности Сигорда были минимальны, но все, что мог – он сделал. Он очень робел – а ну как они стакнутся и выведут его на чистую воду, и прогонят навсегда?..

– Босявка, так оно и есть. А у тебя много ли таких босявок?

– Десять тысяч, только крикни!

Но оба, Сигорд и Кечу, знали, что это не так: Сигорд со своей бригадой в пять-шесть сборщиков приносил едва ли не четверть всей втормассы, принимаемой от физических лиц.

– Тогда – да. Жалко. Ну, по крайней мере, у меня совесть будет спокойна, что я не нанес ущерба твоим экономическим интересам.

– Фу ты, ну ты! «Экономическим интересам»! Грамотный, что ли?

Сигорд, шевеля губами, во второй раз пересчитал деньги: четырнадцать червонцев, шесть пятерок, восемь трешек и две монеты по талеру. Сто девяносто шесть талеров. Из них тридцать с пенсами – его. Но это за два дня.

– По какому ты хочешь – по этому? – Кечу с усмешкой ткнул в самый высший разряд, по которому никто никогда не получал, ибо гранулированная очищенная масса, упакованная в мешках, продавалась в других местах и совсем по другой цене.

– Нет, вот по этой. – Сигорд в третий раз потянулся ногтем – подчеркивать.

– И Мирон платит?

– Да. Но взял с меня слово тебе не говорить. «Если выдашь, – говорит, – больше ничего от тебя не приму, хоть золото носи».

– От же сука! Мы же… Ну, а если я ему скажу, что ты мне сказал, а? У тебя выбора не будет, мне понесешь и по прежней цене. А? И даже по меньшей сдашь, потому как некуда будет сдавать.

– Тогда настоящая сука – ты будешь, а не Мирон. И массу тогда пусть Мирон тебе носит, а я пойду алюминий собирать. Баночный. Мне на мою бутылку хватит…

Оба осеклись и замолчали.

Ультиматум, если вам доведется встретить его на жизненном пути или предъявить кому либо – очень точный аршин для измерения собственного «Я». Сигорд трепетал, изо всех сил стараясь держаться прямо и вровень. Главное – взгляд не опускать. Это как в обезьяньем стаде: или сомнут, или признают. Первое – больно, второе – хорошо. Но чтобы добиться второго – надо быть готовым огрести первое.

– Не треснешь?

– В самый раз будет. Иначе нет мне смысла работать, и так почти по нулям.

– Эх… – Кечуа уже все решил про себя и его стенания на бегу, сокрушенные потряхивания головой были просто ритуалом: обстоятельства меняются, а квартплата и семья ждать не могут, надо приспосабливаться к обстоятельствам…

– Ну, давай попробуем, уговорил, будем считать. Со следующего раза вот по этому ценнику.

– С этого раза. Я, как ты заметил, сначала сдал, сначала получил, а потом уже разговор повел. Так?

– И что?

– А то. Если ты серьезно к делу относишься – сегодняшний груз и пересчитай по новым расценкам.

– Ну, ни хрена себе! – Кечуа заматерился уже не шутя. – Сдал – принял: сделке конец! Следующий груз – новый расчет. Все. Ты что, дурачок? Что ты мне свои правила устанавливать пытаешься, а?

– Кечу…

– Хренечу тебе, а не Кечу!

– Кечу. Я скажу, ладно? А ты послушай и уж сам решай. Именно так оно все у нас и было сегодня: я без единого писка сдал тебе массу по старой цене и принял деньги, не скуля. Так?

– Естественно, а как еще?

– И я того же мнения. Дело было сделано. Но если ты хочешь показать мне, что ты лучше Мирона – покажи это, прояви добрую волю и здравый смысл. Понял, о чем я говорю?

Кечу опять остановился на миг и задумался в нехарактерной для себя позиции. Но моторчик вновь заработал и погнал Кечу бегать по заваленному пластмассой складу…

– Пилим. Пополам. На – еще червонец, либо уваливай к хренам хоть к Мирону, хоть к Господину Президенту! Ты меня достал окончательно!

– По рукам.

Удивление, алчность, досада, покорность судьбе – все эти эмоции, словно в калейдоскопе, промелькнули по лицу Кечу, который сначала удивился легко прервавшемуся торгу, потом сообразил, что можно было бы отжать еще половину с уходящего кровного червонца, потом подосадовал, что не догадался сделать это, хотя бы попробовать сделать, и, наконец, философское смирение над фактом свершившейся сделки, с которой он, все-таки, что-то там наэкономил…

– Твоя тележка вот-вот развалится.

– Знаю. – Сигорд пальцами подвернул, закрепил отошедшую гайку, подопнул для крепости ногой… Да что толку, Кечу прав: тележка на ладан дышит, а без нее тяжко грузы таскать. Городская свалка – она, конечно, рог изобилия, но непредсказуемый рог, по заказу нужное не найдешь. Тележка была не совсем тележкой – Сигорд приспособил так дорожную сумку на колесиках, но та и найденная была далеко не молода, а каторжный труд на благо Сигорда в считанные недели превратил ее в окончательную рухлядь.

– И штаны поменяй, что ли. Смотреть противно.

Сигорд залился краской смущения ото лба до шеи и сам ощутил, что покраснел. Он и рубаху навыпуск, и штаны поддергивал, и старым скотчем изнутри обклеивал, но все равно, видимо, сзади жопа светится – это он позавчера так неудачно за проволоку зацепился.

– Да, точно, ты прав. Но свалка – дело непредсказуемое: ищешь одно, а находишь другое. А когда нужно что – год искать будешь и фиг найдешь.

– Ты о штанах?

– Ну… Да, и о штанах в том числе. Ты думаешь, что раз сва…

– Так купи. Не попей один раз и на барахолке купи.

– Спасибо за добрый совет. – Но Кечу даже и не услышал иронии в словах Сигорда, он уже перекладывал грузы в нужном для него порядке залегания.

– Ешь на здоровье. Завтра тоже я. Несешь?

– Да.

– Все, счастливо.

Сигорд шел, шел налегке, громыхая тележными колесиками по пыльным ухабам, запнулся, когда одно отскочило, потом неуклюже размахнулся и забросил дряхленький гужевой трупик – хотел подальше, да не получилось – туда, откуда подобрал ее, в груды мусора. Забросил и заторопился «на точку», рассчитываться с народом.

Итого: сорок. За вчерашний день считать – пятнадцать, да сегодня пятнадцать пятьдесят, да десять выторгованных. И тех что было, за вычетом потраченного и проеденного – двести ровно. И червонец, самый первый, вроде как реликвия. Все состояние – двести… пятьдесят… талеров! Ого! Если перевести на международную валюту потверже – пятьдесят баксов! В фунтах меньше, правда…

Солить, что ли, такие деньжищи, елы-палы??? Надо жить и тратить их на удовольствия. Например, на… Человек заскрежетал остатками черно-желтых зубов и ударил себя в скулу – получилось неожиданно больно, даже кровь показалась.

– На штаны. – Сигорд промывал и промывал саднящую кожу, а все равно пальцы в розовом, залепить бы надо.

Наконец, Сигорд распрямился над осколком зеркала и потер уставшие глаза. Купюры-то он различает и прейскурант пока еще тоже – да, а вот собственное лицо рассматривать в мелких волосяных подробностях и брить его – уже проблема. Он выпятил грудь, нахмурился, откашлялся и постарался взять голосом поближе к басу:

– Первый лот: штаны министерские, двухштанинные, антикварные, инкрустированные пуговицами. С тремя карманами. Двести пятьдесят талеров! Кто меньше? – и сам же откликнулся дребезжащим тенором:

– Один талер!

– Лот продан.

Организовать в собственном воображении аукцион – оказалось гораздо проще, чем купить реальные штаны: для начала Сигорда погнали прочь с барахолки, чтобы не досаждал своим присутствием приличным людям.

– Ну а что? Всякий засранец будет хвататься за чистые вещи – кто их потом купит?

Хорошо хоть охранник его не бил:

– Давай, давай отсюда, батя, видишь, разорались курицы. Что ты сюда забрел, у них снега зимой не выпросишь. Кыш, чтобы я тебя больше здесь не видел.

Сигорду не привыкать к унижениям, он даже хотел сунуть охраннику пару талеров, чтобы тот пропустил в другие ряды, но… Пожадничал.

А до другой барахолки – добрый час идти… Сигорд обошел барахолку по периметру и в одном месте, где сетка забора вплотную подступала к торговле, он окликнул очередную тетку:

– Эй, красавица, штаны не продашь?

– Штаны? – Тетка развернулась и присмотрелась. – Кому штаны, тебе, что ли ча?

– Именно. Мои сносились.

– Да уж вижу по мотне. – Тетка почесала необъятный бок, покосилось на соседок и уже погромче:

– А платить, как собрался – деньгами, аль натурой?

– Увы, деньгами. Натура – видишь, тоже сносилась, так что наличными и только наличными.

– Во как! А на вид справный, удалой… – Соседка слева засмеялась в голос, справа – только фыркнула. – Ну так что из-за забора-то орать, сюда иди, подберем по фигуре.

– Не могу, гоняют…

– И правильно, что гоняют, и так не продохнуть. Покажи деньги?

Сигорд вытащил заранее приготовленные и отложенные отдельно две трешки и пятерку:

– Вот.

– Что? И с этими бумажками ты собрался покупать? Одежду? Да ты в уме ли? – бабы, гляньте на орла…

– Хватит, хватит голосить. Нашла над кем куражиться. Не хочешь продавать – пусти меня. Вот, дедуля, у меня есть брюки…

– Это еще кто? ты куда встреваешь, а? Брюки у нее… Сама и носи, хоть на голове! Он ко мне первой обратился. Прыткая, а? Не сладим дело – тряси товаром, сейчас же – не встревай в чужой бизнес. Учить меня взялась! Эй, жених! Тебе какие?

– Самые простые. Чтобы целые, прочные, мне впору. И с пуговицами.

– Только с пуговицами? А на зиппере?

– Или на молнии, главное – чтобы было, что застегивать. И цвет не маркий: серый там, черный…

– Не маркий? Тогда тебе коричневый бы надо. – Тетка заухала, засмеялась.

– Это, небось, мужику твоему коричневые понадобятся, если он затеет тебя на руки взять. – Теперь уже смеялись в голос все трое: обе соседки и сама толстуха.

– Ишь ты, хват какой. Ладно. Есть у меня штанцы, как раз за одиннадцать талеров, настоящие брюки. Очень хорошие… Сейчас достану…

– Не трудись. Мне нужны за пять талеров.

– Сколько??? За пять талеров тебе нужны целые брюки? Я правильно тебя расслышала?

– Да. За пять талеров мне нужны целые брюки, которые мне впору, ноские, не заляпанные жиром и краской, скромного цвета, ты меня правильно расслышала.

– Ага! Может быть, я тебе еще за эти деньги … … должна? – матерные ругательства выскакивали из луженой толстухиной глотки легко и далеко, но Сигорд приметил, что тетка не злого нраву, а ругается для порядку и от скуки, потому что дело к вечеру и покупателей уже мало, особенно в этом медвежьем углу…

– Это после и за отдельную цену, красотка, но для тебя, такой горластой, возможна скидка… Кстати, как раз, может быть, квит на квит и выйдет.

– Нет, за пять талеров – нет.

– Ну… Раз нет – хозяин барин…

– Погоди. Стой! Куда ты в таком тряпье? В миг лягавые прихватят, по шее надают, да деньги отнимут. Погоди, есть у меня вроде бы за пятерку…

Весело было Сигорду торговаться наравне: денежки-то – собственные, горбом заработанные, на хорошую вещь пойдут, почти и не жалко отдавать. Семипудовую продавщицу звали нежным и хрупким именем Роза, но откликалась она и на Руфу. За одиннадцать талеров Сигорд получил, после пятнадцатиминутного хорового лая с обеих сторон, три пары штанов, хотя, по его вслух высказанному недоумению, правильнее было бы сказать: три пары штанин, ибо штанов оказалось трое, а не шесть. Три пары штанин, короче, и в виде бонуса козырному покупателю – три иголки, пришпиленные на картонку, с тремя узенькими шпулями ниток – черного, белого и зеленого цветов. Стороны остались очень довольны друг другом, хотя Сигорду пришлось первому проявить доверие и просунуть купюры сквозь клеточки сетки-рабицы, ограждающей территорию барахолки. Полиэтиленовый пакет со штанами был ему переброшен через этот же невысокий забор.

Теперь самое важное было – добраться до дому целым и невредимым, да примерить обновки… Сигорд вдруг стал суеверным и пугливым: каждый лягавый вдали, каждый встречный ханыга казались ему угрозой, и деньги-то он взял с собой нешуточные, в кармане на груди лежало тридцать девять талеров, плюс барахло в пакете – не видно же, что там всего лишь ношеные штаны… Глупость несусветная, конечно же, – и деньги он с собой таскал куда большие, и пакеты с мешками, – а все равно страшно. Видимо, все дело в том, – решил про себя Сигорд уже дома, среди родных стен, – что из вещей ничего не покупал он очень и очень давно…

Ага, зеркало надо сначала протереть получше… Все равно ни хрена не видать в сумерках, хоть на улицу под фонарь выбегай! Но Сигорд подавил нетерпение и благоразумно лег спать, предварительно поужинав вволю бульоном с хлебом, а на второе – сладким чаем с бутербродом на ливерной колбасе: праздник должен быть праздником!

Человек спал в эту ночь крепко, на удивление беспробудно, а Дому – занеможилось: и потряхивало его, и ежило, и что-то скрипело в боках, осыпалось со стен волглыми штукатурными комками… Предчувствие было ему: завтра приедут ломать… А ведь только-только забрезжило хорошее, даже запахи на чердаке напоминали этим вечером…, едва напоминали, самое чуть-чуть, теплом да скудной снедью, которую уплетал человечек, прежнее бытие напоминали… Эх…

Но пробудилось и расправило свои короткие крылышки безоблачное утро, за ним появился громогласный день да выгнал из дома прочь все дурные предчувствия и предзнаменования: никто не приезжал, ничего не ломал. Зато Сигорд, вместо того, чтобы спозаранку трудиться на пластмассовой ниве, почти полдня кривлялся перед кривым треугольным зеркалом, все мерил и мерил штаны, одни за другими, по почти бесконечному кругу.

Старые он четырежды, а то и больше, обыскал по сантиметру, прежде чем выбросить – и они у него на руках окончательно расползлись на лоскутья, а новые оценивал вдумчиво, очень взвешенно, прежде чем решил: эти, самые черные, пойдут как парадные, на редкую носку. Эти, тоже черные, но с лоском на заднице и коленях, станут повседневные, а полицейские галифе, ПШ, полушерстяные, в самый раз будут для ползания по свалке. С запоздалым раскаянием Сигорд сообразил, что надобно было и на рубашки потратиться, но…

– Забурел, Сиг, забурел!..

– А что такое?

– Броишься, весь из себя важный. – Бомж, по прозвищу Дворник, говорил нараспев, с улыбкой, но Сигорду явственно послышалась зависть в голосе Дворника, а под нею – недоброжелательство. – Жениться, что ли, собрался?

– Хрениться. Аккурат возле точки лягавые поселились: в машине сидят, смотрят по перекрестку во все стороны. Один раз докопались – сыт по горло. Хочешь, познакомлю? Будешь грузы мимо них возить? (Сигорд на следующий день купил возле той же барахолки, с рук, ручную тележку на колесиках, не такую хлипкую, как прежняя и более вместительную. Отдал семь талеров, как с куста)

– Не, сам знакомься. – Дворник помотал пыльной бороденкой. – И так кровью харкаю.

– Ну вот. А когда я бритый, да чистый – легче мимо них проскочить без потерь. Бытие определяет сознание, дружок. Еще раз подсунешь с песком – разворочу рыло не хуже лягавого. Мы договорились?

– Это кто разворотит, ты, что ли? Мне, что ли?.. Где песок, чего ты гонишь?

Сигорд молча вынул из взвешиваемого пакета полусплющенную литровую бутыль из под оливкового масла и потряс ею: жиденькой комковатой струйкой потек оттуда песок.

– Ну и сколько там этого песка? Ста грамм не будет? Недосмотрел. Ты недовешиваешь больше, на взвеске нас обштопываешь. Что, не так что ли?

Сигорд отсчитал два талера восемьдесят пенсов, подождал, пока Дворник проверит и спрячет деньги куда-то под мышку, и только после этого съездил ему кулаком по уху.

– Прочь, сука. Больше не подходи, сам носи.

Сигорд знал что делал, по себе знал: бомж и гордость – понятия несовместные, гордых давно бы уже сгноили в обезьянниках, забили бы до смерти, заморили бы голодом, или сами бы они сгорели от стыда и невозможности отомстить.

– Они со мной по-человечески, и я с ними по-человечески, так что пусть не обижаются, – сказал Сигорд пустому небу. – Приползет, никуда не денется.

Через день Дворник принес ему массу, как ни в чем ни бывало, и Сигорд ее как ни в чем ни бывало, принял, в этот и несколько последующих раз никакого песка-довеска не было.

«Контры» с Мироном принесли Сигорду дополнительные, как он и добивался, барыши от Кечу, но вместе с барышами и существенные неудобства: сдавать приходилось не каждый день, а накапливать к рабочей смене Кечу, а, стало быть, таранить весь этот груз в дом и хранить его там. На свалке не спрячешь, а держать массу явно, без присмотра – чистое безумие: разворуют.

* * *

Пришел декабрь, а вместе с ним жаркое лето и предновогодние настроения. А за декабрем – январь… Но Дом жил и хранил в себе маленького суетливого человечка. Дом жил, обреченный, и каждый день высматривал сквозь городское марево свою судьбу, но грузовики, краны-стеноломы, тракторы с бульдозерами если и показывались на горизонте, то все равно пробегали мимо, устремленные к другой добыче.

Откуда было знать Дому и Сигорду, что очень крупный чиновник из столичной администрации, заместитель мэра, некий Моршан, не доглядел за происками врагов своих и попал под топор президентской Немезиды: следствие шло – и успешно, чиновнику грозил расстрел, а те проекты, которые он курировал, были приторможены до выяснения всего комплекса обстоятельств, то есть на неопределенное время. Даже повышенный размер взяток со всех заинтересованных сторон не помогал – сдвинуть с места любой из остановленных проектов – это подставить себя под возможный удар, после которого даже тюремная баланда покажется милостью.

– Господин Лауб, пожалуйста, я вас очень умоляю: не кричите на меня. Все, что от меня зависит и даже больше – я сделал. И буду делать, но есть пределы у каждой компетенции. И у каждого терпения, кстати сказать. Мое – почти безгранично, но – почти.

– Эдгар, слово «очень» – лишнее в сочетании со словом «умоляю», ибо второе – самодостаточно. Впрочем, я не собираюсь учить вас основам грамматики и этики, так что и вы не пытайтесь учить меня терпению.

– Но я и…

– Собрать деньги под инвестиционный проект – уже морока на годы, и гиря на сердце, для меня ведь тоже ничего бесплатного не бывает в этом мире, и я даже не о акульих банковских процентах речь веду, дорогой Эдгар…

– Я понимаю…

– А раз понимаете – извольте впредь не отгораживаться от меня секретарями, телефонами, совещаниями и чиновничьим хамством. Политик – если, конечно, мораль и порядочность для него не пустой звук – не должен крысятничать, то есть обманывать и обворовывать своих же подельников, иначе его место среди избирателей. Мы договорились?

– Я не политик, господин Лауб, а простой чиновник на службе у города.

– Бросьте. На вашем уровне – это уже неразделимые понятия.

– Еще как разделимые: политиков выбирают…

– Кто вам сказал?

– …а чиновников назначают.

– У меня глаз точный: вас будут очень высоко выбирать. Так, договорились?

– Договорились. Но я еще раз…

– Что еще раз?..

– Господин Лауб, как вы не понимаете, что не дело это – качать права по служебному телефону! Даже сейчас, здесь, на нейтральной территории, под плеск фонтанов, я вовсе не уверен, что нас не слышат лишние уши, все эти официанты, метрдотели, службы внутренней безопасности, люди из Конторы, люди из Службы…

– Волки из лесу…

– И волки из лесу, да, волки. И ваши возможности, кстати, тоже позволяют вам попытаться набрать на меня компромат из моих собственных уст…

– Микрофон у меня вмонтирован в зуб. Не перегибайте палку, успокойтесь. Изначально политики… хорошо: чиновники были созданы нами для того, чтобы пользоваться их услугами в специально отведенных для этого местах, но не для того, чтобы подглядывать за ними. Не будем играть в шпионов, ладно?

– Вы много старше меня и я прощаю вам ваши оскорбительные афоризмы. И я пока еще не политик. Когда сам загремел, дураку понятно было, что на него уже компра мешками лежала, не с повинной же он явился? Я честный человек, но от клеветы и доносов никто не застрахован. Вы думаете, на меня никто доносов не пишет? Не сравнивают мой оклад с маркой моей машины, хотя это вторжение в прайвеси и ничье свинячье дело? Кому какое дело, что я ем и что ношу в свободное от работы время?

– Пишут, конечно. Как и на всякого толкового делового чиновника, Эдгар. Плебс всегда зол на чужой ум и завистлив к чужому успеху. Нет в этом сомнений, но…

– Погодите, уж я теперь выскажусь. Пишут чуть ли ни каждый день. А того, что у меня в мои тридцать два года лысина во весь лоб и ишемическая болезнь сердца – не-е-ет, этого никто не знает и знать не хочет! Мои дети предпочитают мне мою тещу – они меня просто плохо помнят, потому что папочка дни и ночи на работе проводит, в этом треклятом кабинете! Чтобы им не надо было думать, когда вырастут, о куске хлеба и о прочем… Папочка для них – это голос из телефонной трубки!

– Да. Но не заставляйте меня рыдать, Эдгар. Что нового-то, не выяснили?

– Выяснял… Дело не в подмазке. Они там, в департаменте, чисто все тормозят, без корысти и интриг с другой заинтересованной стороны. Осенью будет совещание, как раз по поводу пятен застройки и по направлениям, которые курировал Моршан, там должна наступить относительная прозрачность перспектив.

– Да, пожалуй. У меня аналогичные сведения. Осенью в начале, или в конце?

– Ближе к началу, где-то на излете марта.

– Что поделаешь, подождем…

* * *

Сквозь звуковой смог большого города пробился на берег залива далекий выхлоп-раскат: крепостная пушка бабахнула в сторону Президентского дворца. Полдень.

…И часы бы надо купить. Есть такие лотки на барахолке, лотки с мелочевкой, где все предметы стоят трешку. Может быть это кукла, а может одежная щетка, а может и часы – цена одинакова: три талера ноль-ноль пенсов. Удобно. Жалко, что рубашек там не бывает.

Сигорд уже с неделю, как перевел свою зеленую рубашку в разряд повседневных, а для «представительских» нужд, то есть когда он просто шел по городу, была у него ковбойская, в коричнево-зеленую клетку; поверх нее, когда по непогоде, армейский унтер-офицерский френч без шевронов и погон. Ботинки удобные – но дрянь на вид. Зато ремень настоящий, кожаный, – в червонец обошелся, почти как трое штанов …

И все равно ханыга. Сигорд знал, видел по глазам и поведению окружающих, что его социальный статус ни для кого не секрет, однако же и ханыга ханыге – рознь. Во-первых, он чистый. Вернее, не откровенно грязный, когда штаны и куртка в пыли, в блевотине, а щеки и руки черны от неумывания. Да, и пятна, и пуговицы не все, и рукав хреновенько заштопан, а все же пальцем провести – не запачкаешься. Во-вторых, он трезвый, и морда у него не скособочена постоянными отеками, синяками да ушибами. Так что он – просто… Просто… Кто же он – просто? Бомж, да, но не простой, а который прибился под теплый бочок солидной благотворительной организации, и благоденствует на ее харчи, пользуется ее санитарно-гигиеническими услугами. И вдобавок, надо бриться не забывать, вот что!

Мирон тоже согласился брать по новым ценам и Кечу это проглотил, пришлось ему привыкнуть, ибо не прихоть двигала Сигордом в его «предательстве», а реальность: уехал Кечу в отпуск на неделю, а товар не ждет. Не ждет товар, движения, денег просит, дальнейшей переработки в промышленное сырье требует.

Около полутора десятков оборванцев несли, подобно пчелам в улей, собранную добычу в специальное место на дикой свалке, а место-то Сигордово! Он там главный, он определяет – кому, сколько и за что платить, и в каком виде товар носить. Можно в любом, хоть недавленую лимонадную бутылку приноси – примет Сигорд! Но по соответственно пониженной цене. А если хорошо придавленный груз в стандартном трехкилограммовом брикете – три талера. Расчет на месте, никуда больше ходить не надо, оборотные деньги всегда при Сигорде. Некоторые из сборщиков продолжали самостоятельно носить урожай к Мирону и Кечу, но и те уже привыкли к качеству и виду поставляемой Сигордом массы, косоротились и облапошивали «диких» сдатчиков, не стесняясь. Много их трудилось теперь на Сигорда, но толковых, надежных – всего трое: Джонни Тубер, Курочка, полупомешанная тетка-алкашиха, да Дворник – это гвардия, на которую можно более-менее рассчитывать в прогнозах и планах, говорить с ними, как с вменяемыми, поручать что-то… Тубер пару раз в неделю ночует тут же на свалке, стережет несданные по какой-то причине мешки с массой, Курочка доносит Сигорду о новостях и сплетнях. Но и гвардейцы его – конченое отребье.

Сигорд очень быстро привык ощущать себя человеком, вознесенным над толпой и обстоятельствами: к концу лета он уже чуть ли ни на равных спорил с Мироном, на свалке уже не беседовал ни с кем, но отдавал приказы и распоряжения, которые, впрочем, усваивались окружающими из рук вон плохо и выполнялись через пень-колоду…

14 февраля, точно в день Святого Валентина, покровителя всех влюбленных, Сигорда ограбили и избили. То, что тучи над ним сгущаются, он почуял задолго до этого злосчастного дня, однако до сих пор почти ежедневные предчувствия оказывались ложными. Многие желали ему беды: дикие сборщики, случайные знакомые, даже гвардия его, те, кто кормились непосредственно «из его рук»… Кормились, не кормились, а ему доставалось явно больше, и вообще он был бугор на ровном месте и плохой товарищ. Кто именно навел на него лихих людей, кто просветил их насчет денег в карманах у бездомного нищего – Сигорд так и не догадался. Не было стопроцентной уверенности в том, что, мол, «вот ты и есть гнида, я вычислил тебя по этим и этим вешкам и следам», а подозрения – не в счет, они только лишь подозрения.

– Эй!.. Эй, чувак, ну-ка стой! – дело было под вечер, на безлюдном пустыре между свалкой и обжитыми улицами. Сигорд возвращался домой после обычного дня, но шел не прямо, а кружным путем, чтобы заметить слежку, если кто вдруг затеет узнать, где у него нора с лежбищем. Однако, этот участок пути был в его маршруте постоянным и самым опасным, если не считать улицы, вдоль которой регулярно ползают лягавские патрульные машины.

– Стой, я сказал! – Оклик приближался быстро, а грозные голоса были молоды, и Сигорд остановился.

– Ты что тут делаешь, бродяга? А? чего тут забыл? – Их было трое: двое белых, один с китайским разрезом глаз, лет им до тридцати, явные нарки, наркоманы.

– Да, сыночки… Что тут можно делать… Вот, бутылки собираю… – Сигорд поднял чудом как сюда попавшую пол-литровую бутылку… Целую, кстати, действительно можно бы сдать.

Китайского вида молодчик пинком вышиб бутылку, попало Сигорду и по руке…

– Остынь, дед, после соберешь. Курево есть?

– Есть. Вот, угощайтесь, – Сигорд вынул полупустую пачку «Портовых», без фильтра, – забрали пачку.

– Кудряво живешь! Вся помойка окурками балуется, а у него – вон, сигареты в пачке, как у большого. Богатый, да? А, дед?

– Что вы! – Сигорд неловко развел локти – саднили разбитые ботинком пальцы на правой руке. – Нашел давеча непочатую, а курю-то я мало, а выбрасывать-то жалко… курите на доброе здоровье…

– Хватит свистеть! – Подключился один из белых, Сигорд видел его иногда, знал, что зовут его Брысь, из местной шпаны. – Ну-ка, фитиль, тряхни карманами! Деньги гони.

– Какие де… ой!.. – Сигорд получил кулаком в глаз и упал.

– Деньги давай.

– Нет у меня денег! Не бейте!.. Нету!

– Обыщи, рыжий! – велел нарк китайского вида. Брысь сверкнул взглядом в его сторону, видимо недовольный командирским тоном, однако нагнулся и полез обшаривать карманы. Сигорд извернулся и попытался откатиться в сторону, но его окружили и в несколько пинков поставили на ноги.

– Стой и не дыши! Смирно стой, сука, не то кишки наружу. О! А говорил – нету… Мошенник, ты хотел нас напарить?

– Это не мои деньги. Сыночки, пожалуйста…

– Стоять! – Китаец неловко сунул кулаком в живот и Сигорд тотчас попытался свалиться на землю, но третий, самый здоровый, крепко держал Сигорда за шиворот его полувоенного френча и свалиться не дал.

– Где остальные?

– Это не моя сотня. Мне с ребятами рассчитываться. Ребята, Христом Богом молю: не забирайте. Это мои оборотные деньги, мне завтра их отдавать. Не губите…

– Что значит, оборотные?

– Не мои, значит. Мне их сборщикам отдавать завтра, за массу, что они мне сдают. Я ее потом от себя сдаю, а с ними сразу рассчитываюсь.

– Фигня, еще заработаешь. Подожди, Брысь, я сам осмотрю. – Китаец отодвинул рыжего в сторону, и сам полез хлопать по карманам, щупать подкладку френча.

– Последний раз спрашиваю, сука, добром спрашиваю…

Китаец щелкнул выкидухой, уперся узким лезвием в рубаху, – Сигорд втянул и без того впалый живот, но лезвие не отставало…

– Последний раз спрашиваю: где остальные бабки?

– Нету больше. Ну, хоть половину отдайте, как мне теперь жить?..

– Ничего, выкрутишься. Вот что… Как тебя зовут, говоришь?

– Эрик.

– Эрик. Раз в неделю будешь отстегивать нам по сотне, Эрик, не то задавим, понял?

– Где я возьму столько? Я не смогу.

Китаец чуть надавил ножом, но сразу же ослабил.

– А сколько можешь?

– Полтину в месяц смогу. Больше не поднять мне, честно. Я же не Рокфеллер пока, гляньте, я нормальные ботинки себе купить не могу. Ребята, ну отдайте хоть половину, мне для дела надо. А кто мне иначе понесет? Ну, пожалуйста…

Вроде и был резон в словах старика-оборванца. Действительно – платит другим оборванцам, сам с них навар имеет. И не миллионер, это очевидно… Но… Десять мелких купюр – сотня была в руках у китайца, а сотня – это, в пересчете на героин, шесть-семь чеков, разовых доз, три суточных нормы. Какой дурак откажется от того, что уже в руках – в пользу неизвестного завтра? И друзья, что сзади дышат, тотчас выйдут из повиновения, да и вены с утра зудят, вмазки требуют…

– Вывернешься. Через неделю готовь полтинник. Здесь, же. Сюда принесешь, сам принесешь, понял, Эрик?

– Много полтинник, не поднять мне столько…

– Я сказал. Все. Побежал отсюда…

– Может, на тридцатнике остановимся, а? Ребята?

– Я тебя за «ребят» кишки наружу выпущу. Нашел себе ребят, фитиль. А ну побежал! Быстрее!

Сигорд послушно наддал ходу и захромал быстрее.

Слезы бессильного бешенства мешали ему сидеть и лежать. Даже бульон не лез в горло, не говоря уже о ливерной колбасе на булке… Чаю не хотелось. Только воду пил Сигорд, кружка за кружкой, некипяченую… Выпить бы. Ох, как хотелось выпить, но злость и отчаяние пересиливали даже вновь вспыхнувшую алкогольную жажду. Покурить бы… К черту курево, он сегодняшнюю порцию уже использовал… на подарки этим гадам… О-о-о!..

Сигорд замер, прислушиваясь, на цыпочках подошел к люку, соединяющему чердак с верхним этажом и вновь замер, надолго…

Всюду было тихо. Сигорд достал все три заначки, вытащил из под ботиночных стелек обе сотни, не найденные грабителями наркоманами, сбил все в единую кипу, рассортировал по купюрам, опять собрал в стопку и взялся внимательно пересчитывать, хотя наизусть помнил и сумму, даже количество купюр каждого достоинства, эту сумму составляющих.

– желто-серых сотенных бумажек, стох – двадцать пять.

– серо-зеленых полусотенных, полтинников – двенадцать.

– сиреневых двадцатипятиталерных, квотерных – десять.

– красных десяток, чириков, дикарей – тридцать (их обычно много надо, ими удобнее всего рассчитываться со сборщиками, особенно если трешки и «рваные» под рукой).

– синих пятерок, пяток, синих – двадцать.

– зеленых трешек, трех, трюльников – двадцать.

– желтых одноталеров, рваных – десять ровно.

Металлической мелочи, серебра и меди, – на четыре с половиной талера. А он почему-то думал, что «рваных» у него девять, а мелочи – меньше четырех. Зажрался, парень, счета деньгам не знает. Итого… Три тысячи восемьсот двадцать четыре талера шестьдесят один пенс. Ого!

Сигорд был потрясен фантастичностью суммы, заработанной им, принадлежащей ему одному! В полном и безраздельном его владении! Что хочешь можно с ними сделать: жратва, шмотки, конья… Сигорд дважды отплюнул набежавшую слюну и сцепил руки в замок… В долларах это будет, будет, будет… Практически восемьсот баксов. Да неужели настолько много???

Сигорд поцарапал пальцами карман, где лежал калькулятор, но передумал, очень уж циферки мелкие для его глаз, тем более, что калькулятор на солнечных батареях, работает только на солнечном свете, да и то… Дохленький калькулятор, но достался «за так»: кто-то выбросил, а Сигорд нашел! Кстати говоря, он теперь и калькулятор может легко купить, за четвертак – вполне приличный. Нет, это дорого.

А вот если бы эти подонки не отняли сотню, так у него бы сегодня вплотную к четырем тысячам подкатило. Опять навернулись слезы, и Сигорд, чтобы успокоиться, пересчитал деньги еще раз. Внушительная пачечка получилась, в сто двадцать семь листов одинакового размера, но разного достоинства и цвета. Семьдесят семь банкнот, остальное – казначейские билеты. Чирик – это еще банкнота, настоящие деньги, а вот пятерку или трешку за границей уже не возьмут, ни в Аргентине, ни в Европе, казначейские – они только для внутригосударственного употребления. Раньше, еще до войны, купюры тоже были разного цвета, но и разного размера, чтобы неграмотным и слепым было легче различать, где какие; однако с тех пор, как Господин Президент, который еще до Муррагоса, объявил, что с неграмотностью в стране навеки покончено, купюры стали печатать одинакового размера; мнение же слепых услышано не было: видимо, глухие принимали решения. Можно было бы все богатство Сигорда уместить в восемь листов, если добавить к накопленному сто семьдесят пять с половиной талеров и разменять на красно-серые пятисотенные купюры, или даже в четыре листа, если забить все в самые высокие банкноты, бирюзовые тысячи… Но что с ними делать потом человеку в положении Сигорда? Как разменять? Где из рук выпустить, чтобы не отняли, по шеям не надавали? Да еще и лягавым сдадут, а уж те с радостью примут и его, и «вещдоки», и сгинет это все без следа вместе с ним самим. С лягавых станется. А с сотней он обращается вполне легко. Иной раз покосятся, конечно, потрут, на свет позыкают – но берут и не хают. Сотню, по правде говоря, Сигорд потратил только один раз, или, вернее, разменял, поскольку не было ничего другого за пазухой, а ему приспичило транжирить: купил себе полукопченой колбасы небольшую палочку, двести граммов голландского сыра, двести граммов конфет и хорошего чая в пакетиках. И две тарелки. Хотел он еще и ложку с вилкой купить, но проще оказалось украсть в одной благотворительной столовке, куда Сигорд иногда захаживал по старой памяти и из экономии. Алюминиевые, правда, зато и потерять не жалко. Сотня – тоже отличная бумажка, хоть куда купюра! Вот, если бы сегодня эти сволочи его не встретили…

Был бы автомат – положил бы, не задумываясь, всех троих! Сигорд зажмурился, попытался представить себе сцену кровавой мести… И заплакал: даже в мечтах не получалось у него губить человека. Хотя бы и таких вонючих отморозков…

Как теперь жить?

Сигорд понимал, что прежнее бытие закончилось, и возврата не будет ни в каком виде: раз уж они вцепились в него – не отступятся, пока не высосут насухо, а то и просто убьют, не заморачиваясь соображениями выгоды и целесообразности. Какая там целесообразность, когда они в обдолбанном состоянии родную мать не пощадят… А «на кумаре», на ломках – и себя не пожалеют, если подопрет, руки наложат.

Это он так торговался, для понту, чтобы они как следует его не обыскали. Сигорд давно уже не носил на себе оборотные – «рабочие» – деньги единой суммой, именно в предвосхищении разбоя со стороны шпаны – и вот пригодилось… Как дальше-то быть?

С тех пор, как у Сигорда начали скапливаться сотенные бумажки, путь его домой стал длиннее вдвое: Сигорд не ленился наматывать лишние круги, чтобы только убедиться, что никто его не выслеживает. Как он сетовал, бывало, что свалка далека от логова – а пригодилось, наконец.

– Да, да, да. Да! Он псих. Он параноик с манией преследования, никому не нужный ханыга, сквалыжник, бомж, и тэ дэ и тэ пэ… Но – кто и зачем помешает ему строить свою жизнь на осторожности? Дети? – у них своя жизнь. Жена, любовницы? – он забыл, как это выглядит, все дано отмерло от «веселой» жизни и квазидиетического питания. Не говоря уже о простатите и прочем. Друзья? – по счастью, у него нет никаких друзей. Религия? – ну, быть может потом, поближе к концу… Да и то навряд ли. Погоди-ка… Он начал спрашивать себя, кто и зачем может раскритиковать его образ жизни и повлиять на него, но сбился и закончил извечными глупостями на тему смысла самой жизни. Смысл обождет, а пока надо придумать завтрашний день.

Можно заниматься прежними делами почти неделю, а уже потом… Чушь. Дозы кончатся – они и нагрянут, не дожидаясь ими же назначенного срока. Все, надо рвать и думать новое. Завтра он сдаст запас, плюс то, что Дворник охраняет, минус «пятку» на Дворника… И шабаш! Если в тот район не забредать, то прежнюю жизнь и память о ней можно как бы зачеркнуть навсегда. Жалко накопленного опыта, жалко отработанных связей с Мироном и Кечу, жалко размеренной спокойной жизни. Эх… Нет в жизни счастья! Нет его, одни только заботы, да бесполезные барахтанья! Сигорд зашмыгал носом, рука стиснула… деньги… И сердце его немедленно согрелось: деньги! Друзья мои, спасибо, что вы есть. Вот такие друзья не предают, и об этих друзьях не забывают.

Сигорд аккуратно разделил деньги на три неравные стопки:

– двадцать пять сотенных отдельно, на самое глубинное залегание, чтобы только подушечками пальцев через всю дыру дотянуться, да не до денег, а до кончика пластмассовой веревки, к которой привязана специально мятая жестяная банка, наглухо закрытая для крыс и насекомых, в которой и лежит рулончик, со всех сторон обернутый в три слоя толстым полиэтиленом.

– двенадцать полтинников, десять квотерных, тридцать чириков – отдельно, в пластмассовую мыльницу, схваченную резинкой, в соседнюю стену, на кирпичный выступ: даже если с фонариком специально смотреть – ничего не видно.

– и пятерки, трешники, да простые талеры – все одной кучкой, в старом портмоне, в выемке возле самодельного столика, за которым он пирует. Так просто, сходу и впопыхах, никто не найдет, а если, паче чаяния, придется выдать под пытками и угрозами… Тоже безумно жалко, но основное можно попытаться сохранить.

Решение пришло внезапно: следует завтра же прикончить обязанности и долги по массе, никого ни о чем не предупреждая, спрыгнуть оттуда навсегда и пойти в гости к Титусу Августу, адрес есть. Именно так. Сигорд не сомневался, что Титус его узнает и обрадуется ему, а уж он постарается обставить встречу таким образом, чтобы Титусу было видно, с кем он имеет дело: не с нищим, пришедшим выпрашивать и садиться на хвост, а с самостоятельной личностью, при деньгах и характере. Титус много интересного ему рассказал, грех было бы не воспользоваться. Предлог есть: сигареты, мол, отдать, купит ему пачку «Картагена» с фильтром, по обстоятельствам – так и проставится на бутылку дешевого легкого вина, иначе не с кем будет разговаривать…

Загрузка...