Бронзовый бег
– Пушкин – наше всё?
– К сожалению, да.
Песня о солнце
Площадь Пушкина
Памятник А. С. Пушкину установлен на одноимённой площади 6 ноября 1954 года.
Сама площадь была названа в честь поэта чуть раньше – в 1949 году.
Скульптор – Матвей Генрихович Манизер.
До завершения формирования площади Советов здесь был центр праздничной городской жизни: устанавливали новогоднюю елку, шумно гуляли на масленицу и выступали на митингах к дню Октябрьской революции. На старых фотографиях площади у дома №5 по ул. Орджоникидзе видны солидные деревянные трибуны для почётных горожан.
Почему именно Пушкин стал любимцем Кемерово, а, например, не Лермонтов? Странный вопрос. Ведь именно Александр Сергеевич написал о нашей Томи: «Опрятней модного паркета, блистает речка, льдом одета».
С появлением новой фаворитки площадь Пушкина приобрела столь ценимую сегодня камерность. И если бы не толпы паркующихся здесь по будням авто, то быть бы ей королевой города, а стала она королевой бензоколонки.
Глава 1
Карл Иванович Блинов, главный снабженец "Коксохима", а если покопаться поглубже, то и великий комбинатор на срок лишения свободы от восьми до пятнадцати с конфискацией имущества при отягчающих обстоятельствах, проснулся в приподнятом настроении. Такие люди как он, знавшие что и где хорошо или плохо лежит в стране, жившей в ожидании неминуемого приближения грядущего коммунизма, но превращавшей в дефицит даже спички, были голубой мечтой и ценным кадровым капиталом любого советского предприятия. Их драгоценным качеством было умение найти и взять в нужные сроки и в нужных количествах "то самое" остро необходимое всем, что не пылилось на полках. Иными словами, "достать" дефицит. Дефицитом в те годы были не только посуда, мебель и модная одежда, но и строительные краны, бульдозеры, кирпич и прочее, и прочее. В промышленности всё это называлось ёмким словом "фонды". Сначала в коридорах московских главков и министерств нужно было "выбить фонды" для родного предприятия, а потом, путём тонких переговоров и замысловатых многоходовочек, ещё и добиться реальной поставки этих самых фондов. А кто сказал, что на пути к коммунизму будет легко?
И если у какого-нибудь "Спецшаражмонтажа" не было такого "вёрткого как угорь" Карла, то и о выполнении им плана, и о реализации в срок поставленных партией грандиозных задач можно было даже и не мечтать. А значит, у начальства не будет карьерного роста, а у трудящихся путёвок на море в Сочи и новых квартир. Хотя такой нерасторопный рукамиводитель мог не только "застояться на месте", но и "загреметь" или, иными словами, "засидеться на весьма определённый срок".
"Кадры решают всё! " – так 4 мая 1935 года тонко заметил Генеральный секретарь ВКП(б) Иосиф Сталин на выступлении в Кремлёвском дворце перед выпускниками военных академий. Выпустил в воздух кольцо ароматного дыма "Герцеговина Флор" и сделал какие-то важные пометки красным карандашом в списке военачальников, которые не сумели грамотно решить все поставленные им задачи. А потом он немного подумал, улыбнулся уголками глаз и добавил: "Будут у нас хорошие и многочисленные кадры в промышленности, в сельском хозяйстве, на транспорте, в армии – наша страна будет непобедима. Не будет у нас таких кадров – будем хромать на обе ноги".
Так вот, Кемеровский коксохимический завод твёрдо стоял на двух крепких социалистических ногах. Да что там ногах – исполинских опорах. И в этом была немалая заслуга и героя нашего рассказа – Карла Ивановича Блинова. Да, как сказали бы сегодня, он был "конкретный решала". Таких как он, несведущие в хозяйственных делах граждане за глаза обидно называли "купцами", "пройдохами", а ещё хуже того – "барыгами", хотя бывали словечки и того хлеще. Но не будем их осуждать. Время было послевоенное и непростое. Не до сантиментов. Самого себя Карл Иванович обычно представлял как "специалиста по узким вопросам с карманами полными самых широких полномочий". Люди разные нужны, люди разные важны.
За окном его новой трёхкомнатной квартиры в только что сданном доме на улице Весенней сияло июньское утро 1953 года. Все трудящиеся давно уже несли трудовую вахту, а он – нет. Он был в законном отпуске, который специально подгадал на июнь. Любимая дочка Светочка должна была скоро родить, и от забот у Карла Ивановича кружилась голова. Даже с его могучими ("могущими") связями, обставить детскую и подготовиться к достойной встрече нового члена советского общества было непросто. Вот, например, детская кроватка. Наши советские, конечно, были в продаже, но ему хотелось для внука солидную, из дуба, чтобы с первых же дней на белом свете Блинов-младший привыкал ко всему хорошему. Коллега из Новосибирска обещал поискать по базам немецкую. Первые поставки из «нашей» Германии уже пошли, но что-то не звонил. «Надо бы набрать ему самому», – подумал Карл Иванович.
Он и имя внуку уже придумал – Максим. В честь пролетарского писателя Максима Горького. Как гордо будет звучать – Максим Андреевич Блинов! Конечно, не Блинов, а Тихонов, но будущий дед упорно называл его своей фамилией, а не отца. «Тихонов – ну что это за серость! Какая-то невзрачная, унылая как осень в колхозе, а вот Блинов – совсем другое дело. Яркая и горячая как весеннее солнце. С такой и жить, и карьеру делать – одно удовольствие». Необходимо заметить, что внука со стопроцентной уверенностью ему никто не обещал, но знакомый врач обнадёжил: «Дорогой Карл Иванович, не волнуйтесь, будет вам точно внук, гарантирую – пятьдесят на пятьдесят».
– Если внучка – тоже хорошо, но всё-таки пусть лучше будет внук. Так, куда же Варвара (жена Карла Ивановича) поставила кофе?
Почему наш герой мечтал именно о внуке, а не о внучке? При всём декларируемом в СССР равноправии мужчин и женщин, женщина всё-таки была "верным другом советского человека". Ну вот вы себе представляете, чтобы Валентина Терешкова первой полетела в космос вместо Юрия Гагарина? Или, например, чтобы главным плакатным стахановцем был назначен не Алексей Стаханов, а Прасковья Ангелина? Нет, вот! И Карл Иванович тоже таких несуразностей представить себе не мог.
Домработницу Зину он сегодня отпустил, жена с подругой упорхнули куда-то по своим "женским делам", а Карл Иванович наслаждался тишиной и спокойствием июньского утра. Он наконец-то нашел банку индийского кофе "со слоном", сварил себе чашечку крепкого ароматного напитка, развернул свежую газету "Известия" и погрузился в блестяще написанный фельетон о нерадивых строителях, которые сдали бассейн, но забыли провести в него воду.
По квартире витал тонкий аромат Chanel №5, который с изрядными усилиями, но удалось достать через знакомого мидовца в Москве на день рождения жены. Для него не было неразрешимых задач, но иногда случались «непростые» вопросы, которые требовали особого подхода. Ему нравились такие нетривиальные вызовы – заполучить то, что другим было не по силам. Это «там у них» деньги решают всё, а у нас – "связи" с нужными людьми. Впрочем, он и сам был таким "нужным человеком". На самом деле это был высокий профессионал своего дела, который в тонкостях познал советский образ жизни и плавал в нём как килька в томате. Конечно, этот умный и осторожный хитрец понимал, что «играет с огнём» по-крупному, но при этом не страдал ни от страха, ни от лишних угрызений совести – с кем нужно делился, кому надо заносил. И стал советским бонвиваном самой высокой пробы. В его защиту заметим, что не забывал он и про родное предприятие – трудился на его благо не покладая рук.
Карл Иванович взял с тарелки уже третью шанежку, так в Кемерово называют круглые булки с творогом сверху, и, напевая себе под нос какой-то прилипший мотивчик, откусил от неё смачный кусок. Аромат CHANEL оживил в его памяти известную далеко немногим историю: «Вот шанежки. Казалось бы, странное слово. А ведь мало кто знает, что пошло оно от Коко Шанель. Говорят, она обожала такие булки с творогом и съедала их на завтрак с кофеем минимум штук пять. А познакомил её с ними светлейший князь Дмитрий Романов, с которым у Коко был яркий, но короткий роман. Очевидцы рассказывают, что часто они устраивали с князем поедалки наперегонки, в которых Коко выходила неизменной победительницей. Съем и я ещё одну за её здоровье». Довольный полнотой прекрасно организованной жизни, он ласково похлопал себя по животу и расслабленно откинулся на спинку стула.
В дверь длинно и настойчиво позвонили. «Кто бы это мог быть? Может быть телеграмма от тёти Аси?" – попытался он себя успокоить.
Ой как не любили В СССР в 1953-м такие неожиданные звонки в дверь. И даже самые уверенные в себе хозяева жизни, занимавшие посты и повыше, чем Карл Иванович, вздрагивали и покрывались холодным потом, когда в их квартире раздавался нежданный звонок. Днём-то ещё куда ни шло, а вот ночью… Некоторые большие руководители от такого случайного ночного звонка сразу падали с инфарктом, а их полнотелые жены одномоментно худели килограммов на пять.
Оказалось – чепуха. Посыльный с запиской из горисполкома: «Тов. Блинов, просим срочно явиться к председателю горисполкома тов. Горюнову. Дата. Подпись».
Карл Иванович недоуменно повертел её в руках: «Странно. Вроде ничего срочного, когда я уходил в отпуск, не было. Может быть, телефон! Я же просил поспособствовать в установке в квартире телефона. Нет, ну вряд ли они стали бы посылать из-за этого курьера… Всё-таки это как-то странно…» – встревоженно размышлял Карл Иванович, выброшенный неожиданным визитом курьера из океана утренней идиллии прямо на мыс "неуютных волнений", хотя и не чувствовал за собой ничего "такого", отчего ему следовало бы волноваться.
С председателем горисполкома Константином Ивановичем Горюновым они давно были "на короткой ноге". Познакомились ещё по партийной работе в Новосибирске, а потом он вот вырос до головы Кемерово, а Карл Иванович пошёл по хозяйственной линии и осел на «Коксохиме», что тоже было неплохо – крупнейший комбинат Кемерово; с одной стороны – размах, а с другой – начальников над тобой поменьше.
«Да если посмотреть в суть вопроса, то и он, и я – мы оба по хозяйству, только у него забот больше, а денег меньше, – немного позлорадствовал Карл Иванович. – Что же я ему так срочно понадобился?». Город частенько обращался к руководству крупных предприятий – то там помочь, то тут оказать содействие. «Ну а как иначе? Одно же дело делаем».
В своей уютной жизни типичного советского элитария, Карл Иванович устраивал свои дела очень аккуратно, чтобы всё было "по полочкам" и старался не оставлять компетентным органам каких-нибудь «ниточек», потянув за которые они могли бы вытянуть на свет божий какое-нибудь бревно из «мутной воды» его трудовых будней.
Это состояние внезапной тягостной неопределённости, возникшее после визита курьера, стало для него как заноза в пятке. Сидеть с ним на месте ещё получалось, а вот пройдись хотя бы два шага и мучительно заноет: все мысли только об одном. Поэтому он не стал мешкать, а быстро оделся и направился в горисполком. Благо это было недалеко.
«Посмотрю заодно, как он там обосновался на новом месте – я ведь не был ещё у него в новом кабинете на площади», – горисполком недавно занял основательное здание напротив строящегося Дома связи, которое изначально предназначалось для других хозяев – «наркомата всего» – МВД, но потом курс партии резко изменился, и его отдали «младшей группе» – городским властям.
Прошёлся по Островского, свернул направо, пересёк просторную площадь Пушкина, в начале которой поздоровался с гипсовым бюстом поэта на белом белёном кирпичном постаменте: «Как быстро летит время… Ещё в начале 1949-го городские депутаты решили к 150-летию со дня рождения назвать площадь в честь великого русского поэта и соорудили бюст по-быстрому. Я же всё это помню. А в 1950-м должны были установить памятник, но, видимо, закрутились. В городе столько новых строек, и голова у них полна забот».
Карл Иванович остановился перед ведущими в горисполком гранитными ступенями и сердце его наполнилось восторгом, глядя как преображается улица Советская: «Красавец у нас городской совет! Жаль, конечно, что Москва башню на нём зарубила – как бы они хорошо в паре с Домом связи смотрелись! Ну конечно, им же там, в Москве, виднее. Если экономить, так сразу на Кемерово. Ни разу здесь не были, а указания слать – хлебом не корми. “Борьба с излишествами”! Далась им эта башня. В ней и кирпича-то, поди, всего на две машины. А нет ведь, нужно было указать нам из центра: "Недопустимо так бездумно транжирить народное богатство!" Касьяныч (Моисеенко Леонид Касьянович – один из ведущих архитекторов Кемерово 1940-50-х гг. В частности, по его проекту построена «визитная карточка» Кемерово – ансамбль Главпочтамт (Дом связи) и Администрация города (здание управления МВД) – С. К.) такое сильное решение на Советской запроектировал! Ночами не спит, всё чертит, макеты клеит, а они раз шашкой, два шашкой и нет вам больше башенки. Ну ладно, столица, мы её ещё при случае достроим. Не забудем, не проспим…».
Зашёл в просторный вестибюль. Постовой с кобурой на ремне поинтересовался: «К кому?» Оказывается, пропуск ему уже был выписан заранее. «Ждут! Что же там такое случилось?» Ох, как не любил он эти загадки, на бумажках с синими печатями.
Поднялся на второй этаж. «Шикарно они тут устроились. С размахом!» Залитые солнцем холлы с высокими потолками были устелены свежими ковровыми дорожками. В приёмную председателя вели массивные дубовые двери. Карл Иванович потянул за бронзовую ручку с шишечкой, тяжёлая дверь легко ему поддалась без малейшего скрипа:
– Добрый день, Людочка. У себя? Зайду?
– Здравствуйте. Конечно заходите. Вас давно ждут.
Огромный кабинет градоначальника был ещё не до конца обжит. Напротив окна одиноко стоял высокий шкаф для бумаг с затянутыми изнутри белыми занавесками стеклянными дверцами. В углу ютились пара черных кожаных кресел и журнальный столик с графином воды. Центр "аэродрома" занимал внушительных размеров начальственный стол, который своими близкими к концертному роялю габаритами напоминал задремавшего бегемота. Над этой хаотичной неустроенностью возвышалась как Эверест, шапкой белых волос, фигура хотя и рано поседевшего, но весьма импозантного председателя горисполкома Константина Ивановича Горюнова.
Увидев Карла Ивановича, хозяин кабинета расплылся в улыбке, решительно встал из-за стола и сделал несколько широких приветственных шагов ему навстречу, показывая тем самым, как он рад его видеть (вообще, уже по первым секундам встречи посетителей в "высоких" кабинетах намётанному взгляду сразу становится понятно "кто есть кто"):
– Карл, сколько лет, сколько зим! Как у тебя? Говорят, пополнение рода Блиновых ждёшь?
– Спасибо, Костя! Вот ведь всё у тебя на учёте, даже будущие граждане нашего города.
– Ну а как же, работа у нас такая. Присаживайся!
– Спасибо. Всеми мыслями сейчас со Светочкой. Врачи у нас в Кемерово, конечно, замечательные, но всё равно переживаем.
– Сколько осталось?
– Говорят, недели две.
– Ну, чтобы всё у вас прошло благополучно! Курить будешь? – Константин Иванович открыл настольную коробку с папиросами и жестом предложил гостю.
– Казбек? Давай подымим. А у вас как дела? Что-то срочное?
– Да. Извини, что выдернул тебя из отпуска. Но без тебя мы, кажется, не разберёмся, – при этом Константин Иванович выразительно провёл себе ребром ладони по горлу.
– Даже так! Ну давай, рассказывай…
– Помнишь, в 49-м мы новую площадь, которая на Орджоникидзе, постановили назвать в честь Пушкина? И памятник решили установить в следующем году.
– Конечно, сегодня шёл мимо – с Александром Сергеевичем поздоровался.
– Ну, закрутились, понимаешь. Тут сначала это НАТО образовалось в 49-м, потом этот штатовский самолёт сбили в 50-м. Все же на нервах постоянно – вдруг новая война. Не мне тебе рассказывать. Мы же куём оборону страны. Ну и опять же, мы ведь доверили этот вопрос товарищу Штерну, а в 1950 году оказалось, что он никакой нам и не товарищ, а еврей-вредитель и входил в "Еврейский антифашистский комитент". Сам-то он отделался лёгким испугом – пять лет лагерей, а мы?
– Да-а, – сочувственно протянул Карл Иванович, – тут нужен за этими самыми глаз да глаз.
– Ну вот, виноват. Не доглядел. А потом – Корея. 19-й съезд партии. И тут ещё и Сталин умер. Ну не до памятника нам было, понимаешь? – Константин Иванович достал ещё одну папиросу и нервно прикурил.
– Я-то тебя прекрасно понимаю.
– Так вот, в 49-м мы поставили бюст Пушкина и в городском бюджете утвердили на памятник смету почти в 400 тысяч рублей.
– Так. Ой-ой-ой, вот это уже совсем нехорошо…
– Чего уж тут хорошего. Сейчас 53-й, а памятника нет. Мой человек в Москве узнал от верных людей, что через месяц будет у нас комиссия с ревизией из Центра. Понимаешь, чем дело пахнет? Им только дай зацепиться, а потом начнут копать вдоль и поперёк. А я же, как принципиальный человек, часто гну свою линию. А кому это понравится?
– Это точно! Сколько, говоришь, был бюджет? 400 тысяч? Тут строгачом можно и не отделаться… Найдут и то, чего и в помине не было.
– Да знаю я. Вот и прошу тебя, как близкого друга, организуй ты нам этот памятник. На тебя одного вся надежда. Наш снабженец-то совсем ещё зелёный. Ну, пошлём мы его с этим заданием. И что? Да обделается он. А тут каждый час дорог!
– Но у меня же дочь! Ты же знаешь. И я в этих памятниках ни бум-бум!
– А я тебе кто – Ванька Жуков? Выручай! Тебе телефон, кстати, я уже договорился – проведут! И если всё гладко будет, я тебе по партийной брони сделаю автомобиль – «Победу».
Карлу Ивановичу дали ровно день на сборы и самые широкие полномочия. «Вот ведь какие дела. Хорошо иметь больших начальников в друзьях, но и какие большие от них проблемы…» – грустно размышлял всемогущий снабженец на побегушках.
Где искать этот памятник, он понятия не имел. Но у него была верная записная книжечка, в которой можно было найти ответ на любой, самый заковыристый вопрос.
После обеда в тот же день он уже сидел в кабинете главного архитектора города:
– Карл Иванович, по телефону ты ничего не решишь – нужно ехать. Я бы начал с Тбилиси. У них там хорошая самобытная школа скульпторов, если не получится – поискал бы в Ленинграде, ну и если уж нигде нет ничего подходящего, то остаётся только Москва. Есть там такой деятель – Манизер. Толковый дядька, но говорят он всегда так плотно загружен заказами, что, скорее всего, поставит тебя в план на следующую пятилетку, а у тебя, как я понимаю, вопрос не терпит отлагательств.
– Да уж… Вопрос – кипяток, – Карл Иванович вспомнил наполненные тревогой глаза председателя горисполкома и начал мысленно паковать чемодан.
"Ну что, Карл, вот и взошло над тобой солнце русской поэзии, – подумал он про себя. – Взошло и позвало в дорогу!"
Глава 2
Тбилиси встретил Карла Ивановича коктейлем летних кавказских ароматов.
«Хорошо в Тбилиси, где нас нет», – вздохнул Карл Иванович.
Прямо из аэропорта наш гонец направился в тбилисскую Академию художеств, чтобы побыстрее закрыть не терпящий отлагательства вопрос спасения не только доброго имени, но и, возможно, свободы "старого" друга: "Сейчас главное решить вопрос, а с гостиницей как-нибудь улажу. Ну, а если не улажу – буду считать звёзды".
Высокий и статный ректор академии Вахтанг Астанишвили встретил его как давнего приятеля, хотя и видел первый раз в жизни:
– Дорогой Карл Иванович, для Кузбасса обязательно найдём! Везде тебе скажут: «Приходите завтра», а у нас, пожалуйста, есть Пушкин! Забирайте хоть сегодня!
«Какая удача! Вот сейчас договор подпишем – и домой. Всё оказалось не так уж и сложно», – обрадованный неожиданно лёгким поворотом дел, он даже представил как пожимает после подписания договора руку ректору и поднимает за его здоровье бокал золотистого цинандали.
– Можно взглянуть?
– Можно налюбоваться от головы до копыт. Пойдём, дорогой! – утомлённый перелётом визитёр не придал особого значения несколько странному описанию памятника, сочтя это обычной манерой кавказского красноречия.
Идти было недалеко. Ангар со скульптурами граничил со зданием Академии. В высоком и душном помещении стояли невпопад чьи-то большие головы, отдельные руки, ноги, девушки почти без одежды, но вёслами циклопических размеров, атлеты раздирающие пасти львам и бородатые пионеры с горнами. Ловко лавируя между призывающими немедленно заняться физкультурой конечностями, Вахтанг провёл гостя в дальний угол хранилища, где в пыльном полумраке, чуть в стороне от всей этой сумятицы тел, выделялось накрытое белой накидкой массивное изваяние.
Приблизившись к загадочному экспонату, ректор встал слева от него, сделал такое торжественное выражение лица, как будто бы выдавал сейчас замуж за правнука чернокожего африканского князя свою единственную дочь, выдержал мхатовскую театральную паузу и, не глядя, поймал левой рукой нагло нарушавшую звенящую тишину муху, не успевшую осознать всей значительности исторического момента.
– Там, тибидом – тибидом – тибидом, – вытянувшись в струну, он резко потянул за край покрова, который с шумом упал на цементный пол, подняв облако белой пыли.
– Гомарджоба, Александр Сергеевич! – при этом его лицо осветилось такой лучезарной улыбкой, что любому наблюдавшему эту сцену зрителю сразу стало бы понятно, как высоко в Грузии ценят мастеров застольных речей и приравнённых к ним повелителей изящной рифмы.
Взгляду Карла Ивановича предстала величественная конная скульптура с сидящим на ней верхом великим поэтом. Одной рукой Пушкин сжимал поводья, а другой касался уха, за которое было заложено длинное перо, напоминающее по размеру уже скорее павлинье, чем гусиное. Одет он был как франт, в модное заграничное пальто с каракулевым воротником, фалды которого богато ложились на круп коня, а его кучерявую голову, по последней парижской моде, украшал высокий щёгольский цилиндр. Без всяких сомнений, это был именно Александр Сергеевич: узнаваемый гордый профиль, бакенбарды, ниспадающие как грозди спелого винограда, курчавая пышная шевелюра – спутать его с каким-нибудь зализанным Гоголем-моголем было невозможно. Смущало лишь одно – слишком бравая, по-военному статная гусарская выправка. Но кто его знает, какая она была на самом деле?
– Конь…? – удивлённо произнёс остолбеневший Карл Иванович. От неожиданного зрелища вся его холёная лысина тут же покрылась мелкими капельками пота.
– Сомневаешься? Как ты мог подумать, что мы позволим себе подсунуть Сандро Пушкину кобылу! – при этом Вахтанг описав указательным пальцем в воздухе полукруг направил его туда, где и находилось убедительное подтверждение того, что перед ними был именно ого-го какой конь, а не кобыла.
– Да нет, я не о том… Хотелось бы уточнить породу коня, – вовремя сориентировался наш посланник.
– Не просто конь – орловский рысак! Ты посмотри, как он гордо идёт!
Объективно говоря, скульптура действительно была великолепна. И если к исторической достоверности фигуры всадника ещё можно было придраться, то сам конь был безупречным олицетворением всех родовитых предков, которые встретились в орловской породе лошадей: арабских, датских и голландских кровей. Его правая нога застыла немного приподнятой и согнутой в колене, собираясь сделать шаг в вечность и ввезти своего седока в сокровищницу мировой литературы. Другие же три твёрдо стояли на земле, видимо, олицетворяя несомненную народность поэта, следование традициям и готовность принять прямое участие в свержении самодержавия.
– Он же как птица в небе летит, только по земле – цок-цок, цок-цок. Бери! Не жалко. Будет в Кемерово как в Ленинграде, только лучше. Медный Пушкин! – подытожил Вахтанг и ласково погладил коня по груди.
– А конь, случайно, не Пегас? Ну как аллегория, что Пушкин оседлал любимца муз… – к Карлу Ивановичу неожиданно вернулось привычное чувство юмора.
– Вах, шутишь, дорогой! Слушай, запомни или лучше запиши, в комплекте ещё есть кот, который цепью надо приковать к постаменту. Ну ты помнишь: «И днём и ночью кот ученый, всё ходит и ходит по цепи кругом…». Цепь – во! – Вахтанг поднёс прямо к лицу Карла Ивановича свой сжатый до белёсости кулак и пытливо заглянул ему в глаза, пытаясь понять какое же впечатление произвела скульптура на покупателя.
– Мощно! С размахом. А кот тоже орловский?
– Ваймэ! Кот ваш – сибирский. Народный! Из пролетариев. Хочешь, справку напишу?
– Кот – это хорошо. У нас любят котов… Позвоню и всё подробнейшим образом опишу.
– Конечно, переговори. Настоящая кавказская бронза! Передай там вашему главному, что пусть тоже приезжает. Возьмём барашка, поедем в горы, будем душевно читать стихи и пить молодое вино за нашего великого советского поэта – Сандро Пушкина!
Из-за разницы во времени, сегодня звонить домой было уже бесполезно – в исполкоме никого не было. Карл Иванович вышел на связь с Кемерово следующим утром:
– Костя, кажется, нашёл я Пушкина, – неуверенно проговорил он в тяжелую эбонитовую трубку.
– Карл, я верил в тебя! Подписывай договор и давай домой к дочке – нянчить внука, – по голосу Константина Ивановича чувствовалось, что он почти танцует у аппарата.
– На коне и с котом, – продолжил великий снабженец уже менее уверенным голосом.
– Кто на коне? С каким котом? – Карл Иванович почувствовал, как на другом конце провода напряглись не только провода.
– Пушкин. Сандро.
– Карл, ты пьян?
– Нет, есть конная скульптура. Пушкин сам на себя похож, я его сразу узнал – это точно он. Конь породистый, с родословной. Орловский рысак. Кот – сибирский. Наш. Бронза – кавказская.
– Карл, если ты шутишь, то это не смешно. А если нет, то тем более не смешно. Пушкин – не маршал Жуков. Ищи дальше. Удачи! – и собеседник резко оборвал разговор, повесив с размаха трубку.
Карл Иванович подумал: «Да, у всех нервы… Понятное дело – ревизия на носу…».
Перезвонил Вахтангу и вежливо отказался. Сказал, что в Кемерово в принципе не против коней, но хотелось бы, по крайней мере, двойку, запряжённую в карету, чтобы был виден размах "солнца русской поэзии". А так – не подходит. Вахтанг предложил ещё раз хорошо подумать и порывался сам позвонить в Кемерово, чтобы объяснить местным, какой шедевр они упускают, но Карл Иванович твёрдо убедил его этого не делать.
Глава 3
Следующей остановкой в поисках спасительного монумента в бронзе или уже, на крайний случай, в чугуне был Ленинград. Знающие люди сказали, что есть только одно место, где можно попробовать его найти – это Творческие мастерские имени И. А. Крылова.
– Здравствуйте, я из Кемерово. Меня интересует памятник Пушкину.
– Очень приятно. Александр Бакланов – заместитель директора по монументальной скульптуре. У нас очень широкий выбор памятников, и многие есть в готовом виде: Гоголь, Маяковский и, конечно, Пушкин, – интеллигентный молодой человек неопределенного возраста в костюме с бабочкой, как у конферансье, был подчеркнуто приветлив, но границ гостеприимства не нарушал.
– Пушкин на коне?
– Ну зачем же сразу на коне. Пешком. Хотя, если нужно…
– Ой, хорошо-то как. Да я тут только что из Тбилиси. Так у них Пушкин на коне, представляете? Думаю, может, какое-то распоряжение было, чтобы повыше как-то выглядел, посолиднее, что ли.
– А! Наслышаны. Это работа Ираклия Гурадзе. Известный мастер. Неоклассицист. Большой новатор. Постоянно переосмысливает заржавевшие догмы искусства.
– А у вас какой Пушкин?
– Обычный. Задумчивый.
– Отлично! Можно взглянуть? – в этот момент Карл Иванович ещё больше полюбил «культурную столицу», где новаторство знало своё место и не посягало на вечные ценности.
Хранилище готовых памятников находилось не в Ленинграде, а в Выборге. Договорились встретиться там завтра утром. Карл Иванович на радостях тотчас же забронировал билет на вечерний рейс на Москву и дальше в Кемерово и в предвкушении скорого возвращения домой с удовольствием отужинал в ресторане Астория. Выпил за «Сергеича» водочки под осетровую икорку и в прекрасном настроении пошёл отдыхать.
Пока Карл Иванович с Александром шли через огромный склад, где опять нужно было продираться через лес чьих-то отделённых и прикреплённых рук и ног, замдиректора "по отображению великого прошлого в не менее великом настоящем" поинтересовался:
– Карл Иванович, а Вы знакомы с современными тенденциями в скульптуре?
– Как-то не очень, – признался Карл Иванович.
– Сейчас я Вам представлю работу нашего ленинградского скульптора Дмитрия Петрова. Его ещё называют основателем направления "борзóго соцреализма".
– "Борзóго" это в смысле "наглого"?
– Нет, что Вы! Дмитрий Иванович очень деликатный и интеллигентный человек. Мы с ним хорошо лично знакомы. Ещё до войны он создал к ХХ-летию Октября монументальное произведение "Ленин и Маркс в окружении борзы́х охотятся на кабанов". Конечно, Вы понимаете, образ "кабанов" был тонкой художественной метафорой, символизирующей всяческих левых и правых уклонистов, которые извращали суть марксистко-ленинского учения и были вовремя одёрнуты партией.
– Да, знаем мы таких. Ну а почему он стал родоначальником именного "борзóго", а не, к слову, "махрового соцреализма"?
– Особенно в этом памятнике ему удалась группа борзы́х, корпуса которых подобны натянутым лукам, а зоркие глаза пристально всматриваются во враждебные силуэты кабанов на горизонте. Вошли в золотой фонд нашего искусства как пример мастерского воплощения в нейтральном образе бдительной "пролетарской чуйки". Прекрасно доносят до зрителя идею личной ответственности каждого советского человека в поиске и выявлении классовых врагов.
– Я вот тоже в 39-м как-то проявил пролетарскую чуйку, – вовремя поддакнул Карл Иванович, чувствуя высокую идеологическую планку своего визави.
– Можно много говорить о принципе "партийности в искусстве", но стоит только один раз взглянуть на этих борзых, и сразу становится понятно, что значит "чуять врага за версту". В 37-м эта работа была смонтирована в Москве на Красной площади на Лобном месте и простояла там вплоть до завершения в 1938 процесса над так называемым «право-троцкистским блоком». А после, в 1939, её отправили в культурно-просветительское турне по странам Африки, чтобы наглядно продемонтрировать угнетенным народам чёрного континента, что значит революционная бдительность, –
темпераментный лектор даже взмок от влажности случайно поднятой темы. На рубашке в области подмышек у него проступили большие круги тёмного пота. – А вот и наш Пушкин, прошу вашего любезного внимания!
Перед Карлом Ивановичем предстал памятник поэту, который уже при первом взгляде заставил его усомниться в правильности поспешного отказа от грузинского предложения. Пушкин стоял на пеньке в окружении зайцев, один из которых, видимо, самый наглый, сидел у него на плече. Другие же окружали основание плотной группой, напирали и лезли друг на друга, чтобы оказаться поближе к одетому в крестьянскую рубаху и широкие мешковатые штаны Александру Сергеевичу. В левой, чуть согнутой в локте руке поэт держал увесистую морковь. Карл Иванович насчитал девятнадцать косых, потом сбился и бросил эту затею.
Казалось, что зайцы внимательно слушают классика, который читает им что-то в этом духе:
Прощай, немытая морковь!
В последний раз передо мной
Ты предстаешь в красе угрюмой
И блещешь гордою главой.
Отныне будем мыть тебя,
Скоблить и чистить не щадя,
Чтоб яркостью твоей красы
Без страха полнить животы.
– А зайцы чьи? – грустно спросил он, понимая, что домой сегодня, скорее всего, не полетит.
– Некрасова. Памятник задуман для советской сельскохозяйственной выставки во Франции. Символизирует преемственность русской поэзии от Пушкина к Некрасову – связь времён, так сказать. Некрасов, как и всякий литературный новатор, был крепко связан с традициями своих великих предшественников, и больше всего – с наследием Пушкина. К сожалению, этой преемственной связи не замечали читатели-современники. Противопоставляли, в сущности, выдуманного, небывалого Пушкина выдуманному, небывалому Некрасову. А ведь именно из произведений Некрасова крестьяне узнали, как им плохо живётся. А кто предтеча? Правильно – Пушкин! Он был чувствителен к ним во многих местах:
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетётся рысью как-нибудь.
Заметьте, не бежит и не скачет, а именно «плетётся», символизируя угнетённое положение крестьян и лошадей при царизме. И Некрасов через годы протягивает ему руку соратника, также осуждая эксплуатацию кучкой загнивающего дворянства широких народных масс:
Однажды, в студёную зимнюю пору
Я из лесу вышел; был сильный мороз.
Гляжу, поднимается медленно в гору
Лошадка, везущая хворосту воз.
Чувствуете, как Некрасов подхватывает и развивает тонко замеченное Александром Сергеевичем? "Поднимается медленно в гору" эхом народного отчаяния перекликается с "плетётся рысью как-нибудь". Сани явно перегружены дровами. А почему? Разрываясь между барщиной и оброком, крестьянин не мог позволить себе уделять должного внимания собственному хозяйству и тем самым он варварски перегружал лошадь. Более того, среди советских литературоведов есть и такое мнение, что он пишет о той же самой лошадке, что и Пушкин!
– А морковь – это, видимо, символ плодородного литературного наследия Александра Сергеевича? – предположил Карл Иванович
– Конечно! Вы глубоко правы. А говорили, что не разбираетесь в современном искусстве. Морковь – это метафора питательной среды творческого достояния Пушкина для будущих поколений литераторов. Памятник единственный такой в своём роде. Очень смелое стилистическое решение. Ваш город, как его, Кемерово, не пожалеет! Ну, как вам?
– Впечатляет, – великий решала закурил папиросу и медленно обошёл скульптурную группу. Потрепал одного из зайцев за ухо и задумчиво почесал подбородок. – А другого Пушкина у Вас случайно нет? Ну поспокойнее. Может быть с сигарой? – на всякий случай уточнил он.
– Пушкин – не мальчик на побегушках, – уверено отрезал питерский.
Карл Иванович понял, что, как и с первым предложением, без звонка руководству он на себя такую ответственность точно взвалить не сможет, и взял паузу до завтра. Всё-таки, хотя Кемерово и не считался в культурных кругах захолустьем, готов ли он был к таким передовым творениям советских монументалистов?
Соединили с горисполкомом неожиданно быстро:
– Есть в Ленинграде один вариант, – преувеличенно бодро начал Карл Иванович и вкратце описал скульптуру из самого эпицентра культуры.
– Ой… Карлуша, только зайцев нам не хватало. Я скоро сам уплыву куда-нибудь на льдине – наверное, прямо под воду. Мне шепнули, что комиссия, оказывается, уже через две недели будет в Кемерово. Найди ты нам нормального Пушкина. Разве я многого прошу? Умоляю! – голос Константина Ивановича сегодня был уже совсем не таким начальственным, как позавчера.
Да Карл Иванович и сам понимал, что Пушкин с зайцами – это слишком смелый ход для его неизбалованной высоким штилем малой родины. С тоской в сердце будущий дед сдал билет на Кемерово и в весьма подавленном состоянии уехал на вечернем поезде в Москву.
В купе он устроился на нижней полке и долго не мог уснуть. Ворочался с боку на бок, вспоминая встречи последних дней: "Если в Москве дело не выгорит, то придётся выбирать между Пушкиным-Мазаем и Пушкиным-маршалом. Да, Костя вряд ли простит мне такую осечку. Ну я сделал для него всё, что мог. Кто бы мог подумать, что выйдет такая дилемма… Назвали бы площадь лучше в честь этого проходимца Ермака. Хотя и там, поди, такая же канитель. Ох уж мне, это искусство… Век бы его не видеть!" – его привычные энтузиазм и уверенность, что неразрешимых задач не бывает, а есть только "косые руки", куда-то исчезли.
Видавшая лучшие времена лодка неторопливо скользила по широко разлившейся реке. На носу серой кучей сгрудились мокрые и испуганные зайцы. Они нервно подёргивали носами и недоверчиво смотрели на гребца.
– Не бойсь, косые. Сейчас найду место посуше и высажу вас, безбилетники, – Карл Иванович уже приглядел пологий участок берега и наметился причалить к нему. Лодка осторожно огибала большое коряжистое дерево, которое река принесла сюда откуда-то издалека.
– Милостивый государь, не будете ли Вы так любезны угостить меня рыбкой, а то я, знаете ли, с утра ничего не ел.
Осторожно обернувшись он увидел на берегу Александра Сергеевича на коне. Точнее, в коне. Это был кентавр иссиня-черной масти с верхом Пушкина, а внизу вполне себе мощный круп породистого коня.
– Так у меня вот, только зайцы, – начал он оправдываться.
– Поди, придержали для себя рыбки, а мне зайцев предлагаете. Жулик! А я ещё стихи вам свои хотел почитать, а теперь вот не буду, – Пушкин-конь обиженно заржал, встал на дыбы и ускакал прочь по берегу. – Жулик! Стреляться!
Карл Иванович посмотрел на реку и увидел, что погода вдруг разительно переменилась – подул резкий ветер, и его лодчонка опасно закачалась от набежавших волн.
– Гражданин, просыпайтесь. Скоро прибываем. Москва! – рябая проводница трясла его за плечо.
– А где Пушкин, куда он ускакал?
– Какой Пушкин? Вы одни в купе были.
– Ой, простите, дурной сон.
– Сдавайте бельё!
Карл Иванович собрал бельё и посмотрел на часы: "Чёрт-те что творится. Ехать ещё минут сорок, а меня уже подняли".
Невыспавшийся и злой за свои нелепые неудачи последних дней, он сел у окна и, глядя на пробегающие мимо столбы, опять начал раскладывать в уме бесконечный пасьянс, какое же из двух зол выбрать на крайний случай. Взвешивал все за и против, но карта не шла: "Зайцы или конь? Конь или зайцы? А может быть послать их всех с этим зверинцем к ***! Я-то здесь при чём? Сами прошляпили, сами и расхлёбывайте. Зачем я вообще ввязался в эту историю? Ну нет, так нельзя. Я обещал".
Глава 4
Столица встретила искателя культурных ценностей неласково. В творческом союзе советских скульпторов сразу сказали, что единственный человек, который может ему помочь, – это Матвей Генрихович Манизер: "Но он заслуженный и именитый лауреат Государственной премии, и к нему очередь на годы вперёд. Вряд ли он возьмётся. Попробуйте, конечно, но шансы у вас невелики».
Манизер действительно был «узким» специалистом по Пушкину. Пока все ваяли Лениных, он нашёл свою «тихую гавань». В 1937 г. у Чёрной речки на месте дуэли поэта установили барельеф Пушкину его работы. Это стало началом большой «Пушкинианы» Манизера. Скульптор выполнил статую А. С. Пушкина для нового здания вокзала в городе Пушкино, другую – для фойе Государственного академического Малого театра. Большие монументальные работы Манизер осуществил для Московского метрополитена. Наиболее известна станция «Площадь Революции» (1939), где в низких углах арочных проходов размещены большие фигуры с атрибутами различных родов деятельности: пограничник с собакой, птичница с курицей, молодой рабочий с шестерёнкой, чиновник с пакетом из "стола заказов" и т.д.
Карл Иванович понял, что это и есть тот последний шанс, упустить который ему просто нельзя. Нужно было найти какой-то особенный подход к скульптору, чтобы тот не смог отказать ему дежурной фразой: «Я чрезвычайно загружен работой! Приходите в следующем году».
Карл Иванович купил в магазине, не глядя, бутылку коньяка и палку дешёвой конской колбасы и в грустных мыслях погруженный, заперся в номере. «Промашки быть не должно. Нужно думать, думать…». Коньяк он пил из горла и рвал колбасу зубами не режа. И тут его осенило!
Он решил написать Матвею Генриховичу Манизеру письмо от имени трудящихся Кемерово и, как уполномоченный делегат народа, умолять его изваять памятник.
Весь вечер он сидел в гостинице, даже не поужинав, пил коньяк уже из гранённого стакана и писал «Послание кемеровских пролетариев Манизеру». Пол в его номере устилала скомканная бумага черновиков. Нужные слова витали как мухи в голове, жужжали неперебой, но на бумагу не ложились. То получалось слишком формально, то чересчур дерзко. «Ну не то, не то! Всё какая-то белиберда!». Всё-таки великий снабженец первый раз в жизни писал от лица всего Кемерово. И это был трудный хлеб.
Наконец он нашёл, как ему показалось, правильный тон «плача сибиряков по культуре» и сел за чистовик.
«Дорогой Матвей Генрихович, обращаются к Вам труженики Кемерово. Мы живём и работаем на благо нашей великой Родины – СССР в Сибири. Город у нас чистый, красивый, ухоженный, но, конечно же, не Москва и не Ленинград. А мы ведь тоже тянемся к культуре. Хочется после рабочей смены культурно прогуляться по городу, сходить в библиотеку. Детишки пусть вырастут культурными – станут учёными, инженерами и, может быть, кто-то пойдёт по линии искусства – будет таким же известным скульптором, как и Вы. Одна наша печаль – нет в нашем городе памятников великим русским поэтам и писателям! Ни одного.
Мы все чтим память об Александре Сергеевиче Пушкине и многие его стихи знаем наизусть. Ведь именно он был зарницей Великого Октября. Бывает, стоишь у станка, точишь деталь, а в голове молотом стучит:
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадёт ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Только наше терпение на исходе. Долгие годы ручаются нам решить вопрос. И даже в 1949 поименовали в честь Пушкина целую площадь, а памятник на ней и поныне отсутствует. Сколько раз мы писали и в горисполком, в и горком партии, и даже в Москву тов. Молотову. Все обещают разобраться, но только завтраками кормят. А он нам жизненно необходим, как воздух свободы.
Надеемся на Ваше живое участие!
Матвей Генрихович, помогите нам с памятником Пушкину. Кемерово Вас вовек не забудет!».
Далее шли подписи.
Карл Иванович накупил чернил разных фабрик и несколько перьевых ручек, которые сразу немного «подправил», чтобы было похоже, что они давно были в ходу, и сел подделывать подписи.
«Конечно, обманывать это нехорошо, но по существу я же всё написал как есть – взаправду, а подписи… – ну, все кемеровчане действительно мечтали об уютной площади в центре города с памятником солнцу русской поэзии. Так что где тут обман? Я всего лишь «копьё судьбы» в руках истории», – успокаивал он себя.
Сначала он вспоминал фамилии и имена своих знакомых. На двадцатой странице в ход пошла фантазия – и в подписных листах появились Синебрюхов, Красномаков, Попугаев, Широкоплечев и многие другие «новые жители» Кемерово.
За полночь, исписав разнокалиберными подписями около 50 листов, Карл Иванович сказал: «Всё. Довольно! Будь, что будет». Упал в кровать и отрубился. Коньяк и мозговой штурм – лучшие снотворные.
Проснувшись наутро ровно в семь без будильника, он был необычайно бодр и деловит, несмотря на то, что проспал всего пять часов. Его наполняла спокойная уверенность, что план неприменно сработает и действовать нужно именно так, как он вчера и решил. Перед именитым московским скульптором должен был предстать не ловкий «выбивала», а делегат от кузбасского трудового народа – немного смущённый порученной ему миссией, но непобедимый в своей прямолинейной правоте.
Карл Иванович, как вы подумали, не сразу ринулся к Манизеру, а сперва направился в ГУМ. Там он купил самый обычный мешковатый костюм фабрики «Большевичка», каких у него самого отродясь не бывало. И ещё косорылые ботинки не то от «Красного Обувщика», не то от минской фабрики «Лукошкино», которые тоже никогда не состояли на службе в его привычном гардеробе.
После этого он вернулся в гостиницу и оделся во всё новое. Его ноги, переобутые в «чудо» советской торговли, удивленно спрашивали: «Товарищ, за что?!», а глаза удивлённо искали в зеркальном отражении хоть какие-то знакомые черты былого лоска. В номере он долго стоял перед зеркалом и искал такое выражение лица, чтобы в нём были и почтительное уважение к скульптору, и застенчивость человека из Кемерово в столице, и, главное, твёрдая решимость не уйти от него добровольно без памятника поэту. Продуманный образ он дополнил пенсне не по размеру, которое постоянно сползало с его крупного носа и возвращалось на место суетливым движением, что должно было убедительно демонстрировать волнение просителя.
Отрепетировав «ходока из народа», наш кузбасский вездеход пошёл на «взятие Манизера». Новые скрипучие ботинки нестерпимо натирали ему ноги, и это добавляло его лицу выражение непридуманного страдания.
– Нет, я от вас, уважаемый, без Пушкина не уйду. Не на того напали, – зарядил себя Карл Иванович, открывая дверь подъезда в престижном доме на Котельнической набережной.
Скульптор работал в домашней мастерской, когда на пороге его нескромной даже по столичным меркам квартиры появился исхудавший за время метаний по стране делегат от Кузбасса. В его левой руке была зажата, как кепка Ильича, исписанная сотнями подписей измочаленная пачка бумаги. Взгляд – потупленный и пламенный одновременно. Всё по сценарию.
Мастер вышел к посетителю в длинном кожаном фартуке со свежими следами глины:
– Говорите быстро и по делу. Я работаю.
– Матвей Генрихович, меня к вам отправили трудящиеся Кузбасса с огромной просьбой, помогите! – для произведения нужного впечатления он даже немного присел при финальном «помогите», уменьшившись в своём гигантском росте. Это точно должно было сработать.
Его пригласили войти. В кабинете он аккуратно сложился на краешке стула, показывая тем самым свою робость и смущение перед лицом великого деятеля искусства. На край стола этот нескладный человек осторожно положил пачку скрученной бумаги с обращением к скульптору трудящихся и их пёстрыми подписями. Это было напоминанием, что он здесь не по своей воле, а как представитель широких масс сибирских тружеников. А после Карл Иванович рассказал в красках всю запутанную историю памятника Пушкину в Кемерово. Как в 49-м обещали и установили временный школьный бюст на площади,а потом и совсем про него забыли. Прошли уже годы, а памятника всё нет и нет. Про ревизионную комиссию из Москвы он, конечно же, умолчал.
– М-да. Оторвали́сь мы здесь в Москве от народа… Живём, как на Марсе. Непременно нужно помочь. Непременно! Я думаю, исходя из вашего описания площади, вам подойдёт памятник метра на 4 высотой. Полагаю, за год управимся. Готовьте договор.
– Никак нельзя, дорогой Матвей Генрихович, за год. Трудящиеся волнуются.
– Уважаемый, как вас там, Карл Иванович? Я ведь вам, буквально говоря, памятники не рожаю. У нас, понимаете ли, тоже есть свой производственный цикл. Обязательства.
– Отец родной, не погуби! Ну, может быть, есть хоть какой-то выход? – Карл Иванович резко накренился через стол вперёд к скульптору и вдобавок ещё и выдвинул подбородок, что практически упёрся лбом в его фартук.
– Ну, если вам уж так крайне срочно необходимо… – видя такую искреннюю мольбу делегата, Манизер не смог остаться безучастным, – недавно я делал для Малого театра скульптуру Пушкина – могу отлить копию. Но она будет весьма небольшого размера, почти в его натуральный рост. Вам, наверное, это не подойдёт.
– Ещё как подойдет! – выдохнул Карл Иванович.
– Готовьте договор.
– Так вот, уже со мной. Пожалуйста. Только сумму вписать!
– Хорошо, я посчитаю смету, подпишу и завтра заедете, заберёте. Только имейте в виду,лишней скульптурной бронзы у меня не было и нет. Доставайте сами, где хотите. Это уже ваши хлопоты.
– Конечно, Матвей Генрихович, это как раз не вопрос, – из Карла Ивановича, воспользовавшись сладким ощущением победы, попытался вылезти сидевший взаперти пройдоха-снабженец, но его быстро затолкали обратно.
– Да, кстати, если будет необходимость, я и Ленина могу исполнить.
– Непременно будем иметь это в виду! – и у великого снабженца в записной книжечке появилась новая запись: "Манизер. Скульптуры. "Я от народа".
Назавтра Карл Иванович уже в своём привычном гардеробе ответственного хозяйственника был в Главкультснабе: «Что тут у вас с бронзой для товарища Пушкина?» С ней тоже оказалась беда. Бронза для дела и для тела поэта требовалась не абы какая, а специальная, обладающая повышенной пластичностью и вязкостью для передачи тонких деталей скульптуры. Все пути к ней вели к одному поставщику – заводу цветных металлов в Мытищах, куда он и выдвинулся без лишних отлагательств.
Глава 5
Мытищи – это всего 16 километров от центра Москвы, а уже совсем другая жизнь. Завод находился на окраине города. Покосившиеся столбы ворот венчал металлический пояс, на котором когда-то было выбито: «Народ и партия – едины». Буква «е» отвалилась, и надпись теперь категорически утверждала, что и те, и другие – редкостные динозавры во всех смыслах этого слова.
Что вскоре и подтвердилось.
Карла Ивановича встретили весьма прохладно. Он вёл долгие разговоры с директором и начальником отдела сбыта про фонды, недобросовестных поставщиков, про Кузбасс и про трудности везде и во всём. Заводчане понимали его чрезвычайный интерес к предмету переговоров и прощупывали, какую бы поиметь выгоду с сибиряка за сверхплановый труд. "Липкая" восточная дипломатия шла уже второй час, но конца и краю ей не было. В иной ситуации он развернул бы все эти привычные вымогательства провинциальных москвичей и в два счёта легко получил бы желаемое. Ещё сами бы и должны остались. У него были нужные рычаги «где надо». Но сейчас он почувствовал, что очень сильно устал. Он хотел побыстрее вернуться в родной Кемерово к будущему внуку и дочке Светлане. Вся эта возня смертельно ему надоела. И тут он вспомнил про обещанную награду – автомобиль:
– Бронза, бронза… А если трудящиеся Кемерово вам в плане шефской помощи передадут очередь на автомобиль?
– Да? У вас есть такая возможность? А какой? – ещё минуту назад вялый директор вдруг "проснулся" и проявил живой интерес к делу Карла Ивановича.
– Наша «Победа»*, – спокойно и твёрдо ответил он.
– О-о-о, Карл Иванович, что ж вы нам сразу-то не сказали, как важен памятник Пушкину для Кемерово? Кстати, а сколько бронзы нужно? Всего-то тонна? Мы можем и больше. Может быть ещё что-то хотите отлить? Приходите завтра, мы подготовим все небходимые документы.
Через три дня Карл Иванович уже был дома. Успел. Светлана дождалась его, как и обещала.
А ещё через три дня она родила богатыря – 3 600!
Счастливый дед настоял, чтобы внука назвали Александром, и всем доказывал, что Александр Андреевич Блинов, то есть, конечно же, Тихонов, звучит гораздо внушительнее и современнее, чем Максим. Ну вы, уважаемые читатели, понимаете, в силу каких обстоятельств он изменил своё мнение.
Матвей Генрихович Манизер отлил скульптуру точно в срок, как и обещал.
15 декабря 1953 года тщательно упакованный в деревянный саркофаг "бронзовый гость" прибыл в Кемерово в пломбированном железнодорожном вагоне. Все посвященные в детали нехорошей истории городские чиновники ждали этот день с таким же нетерпением, как когда-то в революционном Петрограде в апреле 1917-го большевики встречали вагон-посылку из Швейцарии, где томились в изгнании наши самые отъявленные "гидры революции" – Владимир Ленин и сотоварищи.
Вопрос, ставший причиной "бронзового бега", был благополучно закрыт. Константин Иванович пережил ревизию без серьёзных замечаний и остался главой вверенного ему города при полном доверии партии и правительства. Все прочие управленцы, полгода жившие в страхе громкого разоблачения, облегченно "выдохнули" и бережно поместили ценный груз на склад, а потом с чувством исполненного долга… спокойно про него забыли.
В августе 1954, Карл Иванович прогуливался по площади Пушкина и , к своему удивлению, обнаружил на своём привычном месте всё тот же пыльный "школьный" бюст Пушкина на том же самом покосившемся белённом кирпичном постаменте. "А где же тóт памятник, за который я так бился? Что за дела?" – сердито подумал он, вспоминая все свои мытарства по пыльным закромам искусства.
Придя домой, он тут же набрал приемную горисполкома:
– Людочка, это Карл Иванович, соедините, пожалуйста, с главным, – селектор прошелестел и в трубке без промедления появился бодрый голос городского головы.
– О, Карл, рад тебя слышать. Как растёт Блинов-младший?
– Спасибо, справляемся. Костя, а что там с памятником Пушкину? С декабря же на складе лежит. Как же так? 6 июня, вот недавно, был день рождения поэта. Почему же не приурочили? – в голосе участника "великих дел" были и обида и праведный гнев. Ему было больно не столько за себя, сколько за державу.
– Карл, прямо сегодня об этом думал. Ко дню рождения не получилось – были отдельные обстоятельства, о которых не по телефону. Но есть у нас на примете пара интересных дат. Специально придержали, потому как понимаем, что второго такого случая не будет. Как только определимся, сразу дам тебе знать, – талантливо, но малоубедительно соврал Константин Иванович. Признаваться "ветерану битвы за взятие Манизера" в том, что как только вопрос с ревизией был закрыт, то он тут же забыл о "солнце русской поэзии" не было никакого желания.
После звонка возмущённого горожанина Константин Иванович немедленно вызвал к себе зама по культуре и поручил срочно найти ближайшую подходящую дату, к которой и следовало бы "подтянуть" открытие памятника.
Назавтра план действий был готов. Самым удачным решением на расстоянии вытянутой руки оказалось 6 ноября. Вы можете подумать, что этот выбор означал "ровно пять месяцев со дня рождения поэта". И ошибётесь. В это день, в 1830 году Пушкин закончил последнюю из «маленьких трагедий». Его и утвердили как "день П". Мудрый и видавший виды заместитель благоразумно умолчал, что она называлась «Пир во время чумы».
Вы спросите, а в чём же здесь интрига? Шёл 1954 год. В воздухе витал то ли "ветер перемен", то ли "запах жаренного". И разобраться в такой резкой перемене розы ветров было непросто. Сначала внезапно рассыпалось "дело врачей", а все зрители уже заняли лучшие места в партере и приготовились к впечатляющему второму акту. Всё-таки так замечательно сидеть с хорошим видом на сцену и в нужный момент вскидывать руку с большим пальцем вниз: "Добить!", благоговейно чувствуя, что в этот раз не твоя очередь стать ужином для львов. Потом "мингрельское дело", а после начался массовый исход осуждённых ещё вчера одним росчерком пера на десяточку-двадцатку "врагов народа" на свободу. А выпускали на волю их по личному указанию тех же самых особистов, которые их "пачками" туда и отправляли. Мумия Сталина при этом продолжала безмятежно прохлаждаться в Мавзолее на Красной площади, аккурат рядом с мумией Ильича, и даже мизинцем не пошевелила, пропустив начавшийся в стране стремительный передел власти. Ещё не прозвучали слова исторического доклада "О культе личности и его последствиях" Никиты Сергеевича Хрущева на ХХ съезде КПСС в 1956, но аппаратчикам всех уровней, которые имели внушительные послужные списки заслуг "по старым понятиям", вдруг стало очень неуютно в своих "тёплых" креслах. И нюх их не подвёл. Атмосфера в кабинетах власти стала прямо-таки предгрозовой. Никто толком не знал, как далеко зайдут намечавшиеся разборки в том, кто и чем лично отличился при "хозяине". А ведь, как метко говорил товарищ Бендер: "У нас все ходы записаны". И это чувство приближающегося Судного дня мешало многим ответственным товарищам не только привычно отовариваться в столах заказов, но и просто спокойно спать.
6 ноября 1954 года на площади по случаю торжественного открытия памятника А. С. Пушкину собрались «лучшие люди города» – партийцы и немногочисленные кемеровские деятели искусств. Большинство из приглашённых были в серых или черных плащах и таких же одинаковых фетровых шляпах. В народе их за глаза называли «проходимцами», поскольку они в обязательном порядке участвовали во всех официальных мероприятиях: «легко на них проходили». За ходом митинга бдительно наблюдали товарищи Ленин и Сталин, портреты которых окружали герб СССР на трибуне слева и справа.
Поэт стоял весь в белом. Праздничную речь произнёс первый секретарь обкома КПСС, потом горкома, далее слово дали председателю горисполкома Константину Ивановичу Горюнову.
Верёвки обрезали, белые одежды пали. И Кемерово увидел «нашего» Пушкина.
С площади вёл прямую трансляцию корреспондент областного радио Миша Ялин:
– Наш микрофон установлен на площади имени Пушкина. Сегодня, 6 ноября, здесь открывается памятник великому сыну русского народа, гениальному писателю Александру Сергеевичу Пушкину. На торжественное открытие памятника собралось несколько тысяч трудящихся областного центра. Пришли представители советских, партийных, профсоюзных и комсомольских организаций, рабочие заводов и фабрик, студенты, учащиеся школ и ремесленных училищ. Многие из них в знак любви к великому поэту принесли огромные венки, живые цветы.
Карл Иванович обошёл вокруг памятника, в судьбе которого он принял такое живое участие, и оценил его:
– Совсем как живой. Ну здравствуйте, Александр Сергеевич!