Владимир Лаутеншлегер
Острова
Во мне было столько тепла, как в 7-40 в вагоне на «Выхино», и, казалось, еще немного и я что-нибудь дикое выкину.
Или выкинусь
из окна с облупленной рамой:
В синем море белые острова.
Люди тонули, а я в ржавой лодке, той самой, что
никого не спасла.
Но и вряд ли причалит к берегу, это, старик, как пить дать, нужно принять без истерики,
Нужно просто принять
временность всех спасений,
Счастливых случаев, божественных промыслов
и чудес.
Есть мнение – важнейшее из всех мнений, что ещё никто из нас не воскрес.
А, значит, слушать в общем-то некого, в общем не за кем и идти, пусто, точно в 1-53 на «Орехово», когда слышишь, как стонут пути.
Думал вырасту к тридцати,
а мечтаю о ржавой лодке, ковыряю белые острова,
Можно б было тупо купить себе водки.
И, как все, не заметить тепла.
Более или менее я
Душных кухонь приют, где слова не закончатся раньше, чем спички, где совдеповских люстр маяки держат улицу наплаву, меня тянет, под всхлипывания электрички, и бросает к обочинам, точно былую листву.
В каждой луже в бензиновом хороводе ветхих крыш отражается вороньё.
Я в бумажном кораблике в половодье.
Я бросаю штурвал.
Я кричу, что здесь всё не моё.
Этих улиц и лиц полоумная бледность, из-за штор узкоглазых текущая на бульвар.
Бросить взгляд или камень, и то и другое тщетно, если город пристал, как противный липкий загар.
«Бездна времени» – слышишь, случайный прохожий,
ищущий что-то особое в пыльности местных мансард?
У меня под рубашкой дырка размером с Боже, как писал один умник со странной фамилией Сартр.
Пасторальный уклад пассажиров конечных станций.
затянувшейся раной проспект приближает
хрущёвок огни.
Вдохновляться бездействием новых санкций,
похмеляться под «Боже, царя храни».
Раньше мне говорили, что память похожа на плёнку, только я не фотограф, и вечно сваливаю горизонт.
Это, как купить в переходе иконку, принести её в дом и надеяться, что пронесёт.
Но коварная блажь зазеркалья набитых маршруток возвращает в провинции немоту.
Сквозь промзоны ползу, выбираясь из затхлых суток, в однокомнатную пустоту.
Мимикрия под хохот соседских балконов.
Скальпель диктора мысли досужие уберёт.
Более или менее я, без оваций и шутовских поклонов, с тротуара ступает на эшафот.
Рижская
На станции «Рижская» входит Бог,
садится меня напротив:
– Ну, как ты, братишка, сам жив-здоров? Чего не одет по погоде? Льет третью неделю, а ты без зонта, я знаю, что бегаешь быстро, но если с трамваем какая беда…
я тихо:
– Ну, можно таксиста…
– А если простынешь? ты в детстве хворал, забыл, небось, мази и банки? Ты помнишь однажды, как всех напугал?
киваю:
– Полдня в бессознанке.
– Тогда за тебя так просили, малой, и мать, и отец, тетя Клава. скажу, по секрету, и та, что с тобой сбежала со школьного бала.
– Да, лучше б не бегала…
– Дело твое… Себя поберег бы ты всё же.
Совсем одному-то какое житье…
– А с ними не дай мне, Боже.
Где тропы морщин оставляют свой след, ниц белые волосы вьются. Он что-то добавить хотел мне в ответ, но только успел улыбнуться.
Вагоны, гремя, уносили нас вглубь земли рукотворных тоннелей. Хотелось кричать, мол, Господь, я так глуп, но больше никак не умею.
он:
– Будем прощаться (вставая)
– Пока…
Ты вспомнил, что тут меня бросил?
Толкала плечами толпа старика,
и он не расслышал вопроса.