«Жрать хочется, да и секс был бы не лишним, что же все-таки на первом месте: жратва или размножение? Надо Фрейда перечитать. Блин, где же я вчера кость закопал? Так… В этом бачке нашел, потом подрался из-за нее с Тузиком вот здесь. В этом углу я его мутузил! Так, потом побежал в парк, где-то на клумбе у памятника… – рассуждал про себя Шарик. – Здесь у нас кто? Пушкин, нет, тот был лысый… А, вот он! Узнаю клумбу… О-о-о!» – начал рыть землю Шарик. Когда он уже облизывал кость, к нему подбежала еще одна дворняга:
– Здравствуй, Шарик!
– Привет, Карма, – поцеловались.
«Чем от нее так воняет? Опять она зубы не почистила!» – опустил он голову, чтобы не слышать этого запаха и двинул лапой вперед кость.
– Грызть будешь? У меня тут говядина, прошу к столу! Что ты нос воротишь? Кость-то совсем свежая, я ее вчера нашел.
– Ты такой гостеприимный, Шарик.
«Поздно», – подумал он про себя, понюхав у Кармы под хвостом. «Зря только косточку потратил. Ну, ладно, как-нибудь в другой раз… вот бабы, знают же, что продолжения не будет, но от ужина никогда не откажутся». Женщины всегда делились для него на три большие группы, первые, доверчивые, которые жили верой в светлое будущее, вторые, что уже потеряли веру и довольствовались надеждой, в третью группу входили те, что любили, любили его. Входили и выходили. Торча в своем одиночестве, он упорно делил их на группы, не отдавая отчета себе в том, что женщины не умеют делиться. Шарик оставил Карму за столом и побежал дальше, на поиски еды.
«Где бы мне пожрать?» – перебегали впереди него дорогу мысли. «Куда ты прешь, урод, на своем Опеле. Что ты орешь? Я даже слова такого не знаю – шелудивый. Нет, не надоело еще. И как бы она мне не надоела, моя жизнь, я сам разберусь с ней, в крайнем случае, терять ее под твоим корытом точно не хотелось бы. Разуй глаза! Не видишь, зеленый мне горит!» – продолжал рычать про себя Шарик.
«Может, к Мухе? У нее всегда была заначка. Так трудно бегать на голодный желудок, старею, что ли? Да нет, показалось…» – прибавил он ходу.
– Шарик! – бросилась на грудь ему лохматая рыжая сука.
– Муха, привет! (поцеловались) «И от тебя как от Кармы воняет, вчера в одной помойке рылись что ли?» – промолчал Шарик. – Есть че пожрать, а то я на этой неделе не завтракал… Слушай, давай потом эти игры, – отстранился он от мухиной привязанности. – Дай сначала червячка заморить…
– Макароны будешь?
– Да, сойдет! А соус есть? – набросился пес на еду. – Кстати, ты не знаешь, что такое шелудивый, – при виде соуса, вспомнил красную морду водителя «Опеля» Шарик.
– Шелудивный? Не, не знаю, мне кажется от слова дивный – блеснула филологическая искра в голове Мухи.
– А вот мне так не показалось, хотя я не против, – метал макароны Шарик.
– Мне все время говорят, что я хорошо сохранилась. – умилялась его аппетитом Муха. В душе она все же мечтала, чтобы он так же набросился на нее. – Как ты думаешь, льстят?
– А они как выглядят? – не отрывался от миски Шарик, которая в свою очередь делала его голос еще более проникновенным.
– Тебе честно сказать?
– Нет, честно скажи им. Тогда ты точно узнаешь, льстят или нет.
– А ты где сейчас живешь? – продолжала вертеть перед ним хвостом Муха.
– В бочке из-под коньяка.
– Я смотрю выдержанный стал, помудрел, что ли.
– Ага, как Диоген.
– Кто это?
– Древнегреческий философ, который жил в бочке.
– Значит, ты не одинок.
– Нет, не одинок, там столько ароматов, ведь для коньяка были отобраны лучшие сорта винограда.
– У кого?
– Думай, что говоришь.
– Зачем мне думать, когда хочется просто поговорить.
– С тобой невозможно, Муха. Дай, поесть спокойно, – не отрывая морду от тарелки, повернулся к ней задом Шарик.
– Да ешь, кто тебе не дает.
«Кто мне только не дает», – про себя пробурчал Шарик.
Муха же ненадолго оставила его в покое и попыталась занять себя чем-нибудь, напевая бархатным голоском: «Как же мне хочется, как же мне хочется вам насолить. Я не злопамятна, это все одиночество, на которое вы меня обрекли».
– Шарик, я давно хотела тебя спросить.
«Черт! – огрызнулся тот про себя. – Сейчас начнет разводить на чувства. Ну что за дурацкая женская привычка, лезть в душу на голодный желудок».
– Ты никогда не хотел быть человеком?
– Хотел, конечно, хотел… только расхотел, после того как прочел «Собачье сердце».
– О чем книга? – лениво спросила Муха, всем своим видом демонстрируя равнодушие к литературе.
– О полном распаде иллюзий. После этой книги вижу один и тот же сон.
– И что там? – заинтересовалась Муха.
– Кот.
– Кот? – чихнула Муха.
– Ты не простыла? – сверкнули заботой зрачки Шарика.
– Нет, у меня на кошек аллергия.
– А кот не простой, говорящий, – убрал последнюю макаронину Шарик, облизнулся и положил морду рядом с миской.
– И с кем же он говорит? – еще раз чихнула Муха и виновато зажмурилась.
– Со своим хозяином.
– А-а, – понимающе завыла Муха, – это значит, что ты как всякая собака, в поиске хозяина.
– Да, только у этого хозяина моя душа.
– Черт, как все запутано, дай подумать… Значит, в прошлой жизни ты был человеком, а в следующей будешь котом.
– Этого мне только не хватало.
– Да, нежности тебе всегда не хватало.
– Ну, по крайней мере будет повод жить долго, – не слушал ее Шарик. Он закрыл глаза и задремал.
«Какая из жизней сработает на этот раз? – думал про себя Шарик. – Если политика ушла в бизнес, старики требуют реставрации, средний класс обнищал, молодежь подсела на алкоголь, наркота, изолирует их от подлинных переживаний души и тела. Артисты художники писатели – фуфел, культивирующие стеб и цинизм. При низком уровне жизни, низок и уровень духа, хотя цинизм – это не плохо, в нем гораздо больше правдивого, чем в демократии, чем в либералах, ставших консерваторами, удерживая власть. Только хочется спросить у них: а что в консервах? – тушеное мясо рабочей силы, из него можно приготовить любое блюдо, лишь бы хватило водки, люди будут бухать и пахать, на то они и созданы. Уважение, где оно? Хотя бы к себе самому, люди готовы отдаться за несколько сотен, за несколько макаронин. – Посмотрел на пустую миску Шарик. – Фигурально, а некоторые даже на полном серьезе готовы. Что же сделало нас скотом, таких чувствительных и разумных? Что?»