Судьба советского офицера - читать онлайн

– Первый тост предлагаю на брудершафт.

…От воспоминаний оторвал шум открывшейся двери. В купе вошёл Труворов и спросил:

– Не спите ещё?

– Рановато, – отозвался Синеусов, недовольный тем, что снова придётся поддерживать какой-то разговор.

Но он ошибся. Труворов быстро разобрал постель и лёг спать, отвернувшись к стене. Порадовались этому сразу два человека. Не только Синеусову хотелось побыть наедине со своими мыслями. О том же мечтала и жена Труворова Екатерина Владимировна, Катя, поскольку всё, прошедшее за последние сутки, вывело её из душевного равновесия.

Дмитрий Николаевич, Дима Теремрин, тот самый Дима Теремрин, любовь к которому осталась в её памяти чем-то светлым, тёплым и драгоценным, и которого она давно оплакала, получив известие о том, что он погиб, оказался здоров и невредим. А ведь известие о том, что Дима Теремрин погиб, пришло не от кого-то, а именно от Сергея Труворова, ставшего впоследствии её мужем. Но сегодня её взволновало не только то, что принесено ей было ложное известие. Взволновали воспоминания. Ведь, вот так же, как сегодня, она уезжала с этого самого вокзала много лет назад вместе со своими родителями. Правда, её никто не провожал, поскольку Теремрину сделать это не удалось. То, что произошло между ними в ночь перед отъездом, тогда, в минуты прощания, ещё не укладывалось в сознании. Сначала она очень боялась, что догадаются родители. Но в суете им оказалось не до того. Потом снова охватила печаль, ведь предстояла разлука с Димой. Они даже не успели толком коснуться в разговорах будущих планов, но иногда и слова не нужны: всё ясно бывает и без слов. Те чувства, которые родились в быстротечные дни отдыха, не могли исчезнуть бесследно. Она вот так же, как сегодня, проводила, глядя в окно, Машук и белые здания санатория, где оставался Дима. И сегодня он тоже оставался там, в санатории. Но сегодня между ними лежала непреодолимая пропасть. А тогда? Разве её не было уже тогда? Просто о ней, о пропасти той, они с Димой ещё не подозревали, по крайней мере, не подозревала она.

Что же произошло? Неопытный ещё восемнадцатилетний птенчик, она не сразу поняла, что случилось с нею после той ночи. А когда поняла, призналась маме. Сначала был шок, потом бурное негодование по поводу того, что случилось, гнев на Теремрина, поступившего столь бессовестно. Потом, обо всём узнал отец, и негодование достигло апогея. У Владимира Александровича возникло желание немедленно наказать Теремрина, который, к тому же, ни разу не подал о себе весточки. Остановило спокойное, резонное замечание мамы по поводу неприглядной ситуации. Неужели столь солидный и ответственный человек начнёт ловить мальчишку, чтобы женить на дочери? Как это выглядеть будет? Наконец, спохватились: надо ведь меры принимать. Катя всё ещё надеялась, что ей удастся связаться с Димой, хотела подождать ответа на письмо, которое она ему отправила. Потом выяснилось, что он куда-то откомандирован из того соединения, в котором служил и адрес которого дал ей. Решение у родителей напрашивалось одно. Кате надо учиться. Какой ребёнок? Да к тому же без отца. Ещё встретит человека. А пока надо прервать случившееся известным способом. И тут всё дошло до бабушки, а бабушка была человеком верующим. Она набросилась на сына и невестку:

– Вы что, убийцы? Ребёнка хотите убить? Прокляну.

– Почему убить? – удивилась Катина мама. – Это ж дело законное.

– Какое такое законное? Кто такие законы установил? Хрущёв их установил. Он аборты разрешил и популяризировал, чтоб население страны сократить. А почему? Да потому что безбожником был, потому что храмы взрывал, приходы уничтожал… Потому что хотел обезлюдеть Россию. Знаете, кто аборты разрешил в России? Троцкисты, когда власть захватили. А Сталин, вырвав власть у убийц, аборты запретил…

– А Сталин, что же, не из них что ль? – спросила Катина мама.

– Сталина не трогайте. Сталин Православным был. И, между прочим, в храм наш «Всех Святых», что на «Соколе», который с домом вашим рядом, во время войны не раз приходил молиться. Я сама видела.

Жили Катины родители в знаменитом «генеральском» доме, что у метро «Сокол». Он построен был близ Храма «Всех Святых». А неподалёку от Сокола, в доме довоенной постройки, жили родители отца Кати. В тех домах немало было свидетелей, которые не раз видели Сталина в Храме в годы войны. Кто-то даже в детстве своём получал от сопровождавших вождя кулёчки с конфетами подушечками.

Бабушка продолжала наступление:

– У неё, – кивала она на Катю. – Там уж человек растёт. И душа в нём живёт. Бог душу вдохнул в тот самый момент, – она запнулась, не зная, как сказать, потом переключилась на Катю: – Тебя бы высечь, внученька, да правнуки мои в тебе живут. Вот когда родишь, тогда разберёмся, – прибавила она и, обращаясь к сыну и невестке, потребовала: – И что б никаких упреков я не слышала в её адрес. Не сметь более вспоминать и обсуждать, что как да почему…

Катя не запомнила всего, что сказала бабушка – в памяти осталась лишь главная канва разговора. Поняла она тогда на всю жизнь то, о чём бабушка сказала столь убедительно – прекращение беременности смертный грех, тягчайшее преступление, ибо это убийство. И нет ему прощения от Бога.

Может, она тогда и не была верующей, как и теперь таковой не была вполне, но в русском человеке, даже ещё не осознавшем себя Православным, живёт на интуитивном, генетическом, а, быть может, даже на духовном уровне понимание Божьих Законов. Надо лишь пробудить человека для их понимания. Социализм по отношению к людям неизмеримо милосерднее бесчеловечной звероподобной демократии. Если бы ещё осветить его Божьим светом! И это теоретически было возможно, да вот только практически не получилось. Державный социализм запретил убийства детей во чреве, чем оказался ближе к Христовым заповедям. Первый адвокат бесовщины, измены, предательства, человеконенавистничества Хрущёв разрешил эти убийства. А демократия даже гомосексуализм дозволила, о чём, кстати, бабушка говорила во время того памятного семейного совета, предрекая, что последователи Хрущёва ещё не такое дозволят…

И как тут было не увидеть высшей правды: действительно, откуда всё берётся – разум, зрение, слух, осязание в тёплом комочке жизни, который появляется на свет. Уж не сильные ли мира сего в него всё это вкладывают, как в банк?! Нет, эти «сильные» только отнимают у человека всё, что можно отнять. Так откуда же сама жизнь? Стоит человеку задуматься, и он начинает понимать, что вовсе не имеет значения, на каком месяце беременности убит человек. Душа приходит не в какой-то месяц. Она приходит в ту самую малую капельку жизни, которая образуется при слиянии мужчины и женщины. Она освящена Богом. И как же важно, чтобы это слияние не произошло до того, как оно, слияние это, тоже освящено Богом. Этого не понимали и не знали те, кто жил в годы, которые были для людей лучше, чем годы демократии и в материальном и в моральном смысле. Но они были безбожными, – те годы – а потому калечили души людей в главном, в самой системе продолжения человеческого рода. И, всё же те времена были честнее хотя бы тем, что религия отрицалась открыто. При демократии же – двойные стандарты – с одной стороны, Церковь будто и не преследуется, но законы зачастую принимаются антицерковные. И убийство младенцев во чреве дозволено, и одной особи, претендующей на принадлежность к мужскому полу, дозволено выполнять роль процедурной клизмы в отношении другой особи, тоже имеющей внешний облик, напоминающий мужчину.

Бабушка тогда поведала очень многое, сокрушаясь, что не поведала раньше. Поведала она и о том, что первый мужчина, согласно учению церкви, становится генетическим отцом для всех последующих детей женщины, а потому тот, кто женится на женщине, побывавшей уже в интимной близости с другим мужчиной, должен быть готов, что дети будут не в деда, не в отца, а в проезжего молодца. Катя часто потом думала о том, что услышала от бабушки. А вскоре после того бурного разговора с бабушкой удалось узнать, что Дима не пропал, что он «направлен для выполнения интернационального долга в горячую точку…».

Удивляло только то, что не было от него писем. Писать то оттуда, наверное, можно было. Но он воевал, и это меняло дело. Даже отец сменил гнев на милость. Но однажды пришёл со службы мрачным. Долго молчал, но Катя чувствовала, что ему есть что сказать именно ей. Наконец, заговорил и поведал о том, что в госпиталь поступила партия раненых «оттуда». Он умолчал о том, как и почему зашёл разговор с одним из раненых офицеров. Просто в этом разговоре отец упомянул, что где-то служит «там» некий Дима Теремрин, которого он хорошо знает.

– Теремрин! – воскликнул офицер, – Так ведь я служил в его батальоне. Он был моим комбатом. Но, – и он, сделав паузу, сокрушенно покачав головой. – На моих глазах его… В общем, наповал. А следом и меня ранило.

Не знал рассказавший всё это офицер, а потому не узнал отец Кати, и не узнала она сама, что в первую минуту Теремрина действительно сочли убитым. Даже отнесли в сторонку и накрыли плащ-палаткой. А потом, уже после того как Труворова, посчитавшего Теремрина убитым, тоже тяжело ранило, и его срочно эвакуировали с передовой, причём без сознания, решили и Теремрина в минуту затишья перенести туда, куда переносят тех, кому уже нечего делать в госпитале. И вдруг он очнулся. Труворов о том так и не узнал, потому что сам долгое время был без сознания и кочевал из госпиталя в госпиталь, пока не попал на операционный стол к Владимиру Александровичу. Не узнала и Катя о том, что Теремрин жив, что он только ранен, хотя и очень тяжело, не узнала потому, что он долгое время не только писать, но даже разговаривать не мог.

Она глазам своим не поверила, когда увидела его живым и здоровым в санатории. Но это был он, он, именно он. И Труворов тоже, сразу или не сразу – Катя так и не поняла это – узнал его, хотя и видел его «там» всего несколько раз, поскольку прибыл в батальон незадолго до рокового боя.

Теремрин же, едва вернувшись из санатория в тот давний и памятный ему год, когда познакомился с Катей, получил приказ немедленно выехать в командировку. Сразу не написал Кате, потому что не знал, как написать, да и хотел разобраться в обстановке. А там из боя в бой.

А потом – ранение, госпитали – сначала один, потом другой, третий… Когда же госпитальные мытарства закончились, отправили на реабилитацию. Но времени прошло столько, что и не знал, как писать. Решил позвонить, когда доберётся до Москвы. Добрался, позвонил и услышал незнакомый женский голос:

– Сегодня Катенька будет поздно. Они с мужем в гостях.

– С мужем? – переспросил Теремрин и от неожиданности не нашёл, что ещё сказать.

– Да… Вы разве не знаете, что Катенька вышла замуж. А кто это говорит?

– Школьный товарищ, – сам не ведая зачем, солгал Теремрин.

И вот встреча через столько лет. Разумеется, он все эти годы даже не подозревал, что их мимолётная ночная близость не прошла бесследно. Конечно, тут можно заметить, что, вступая в близкие отношения с женщиной, мужчина должен предположить подобный поворот. Но всегда ли мы, мужчины, об этом думаем? Не ведая о том, что случилось, Теремрин сделал вывод, что женщины народ ветреный, и особенно доверять их уверениям в чувствах, не следует. Катя же, Екатерина Владимировна, вывод сделала более правильный, и она уже воспитывала своих детей, а в особенности дочку, в соответствии с этими своими выводами.

Глава третья

Синеусов в соседнем купе тоже предавался воспоминаниям. Он хорошо запомнил, как предложил Ирине выпить на брудершафт и протянул наполненный Шампанским бокал, как бокалы, встретившись, тонко звякнули.

– Что теперь надо делать? – спросила Ирина, когда они выпили, держа руки скрещенными.

Синеусов молча потянулся своими губами к её губам, а потом, не отрываясь от неё, он попытался усадить Ирину на кровать, но она осторожно и твёрдо воспротивилась этому. Поцелуй был долгим. Наконец, Ирина села на краешек кровати, а он опустился на стул. Теперь по отношению друг к другу они были и прежними, и уже немножечко другими.

– Мне, кажется, пора, – уняв мелкую дрожь в теле, мягко сказала Ирина, – А то ведь поздно уже…

– Пора-то пора, но одежда вряд ли высохла, – возразил Синеусов.

Ирина все же сходила в ванную комнату, чтобы убедиться в этом.

– Что же делать? – растерянно произнесла она, и тут же спросила с надеждой: – Утюг можно где-то найти?

– Днём можно, но сейчас бытовка закрыта.

К счастью, по телевизору начался, наконец, приличный кинофильм – большая редкость в годы перестройки, и Ирина отвлеклась. Синеусов очень хотел, чтобы она осталась, но он не мог настаивать на этом и надеялся, что всё решится как-то само собой. Он приготовил чай, он угощал её фруктами, сладостями, он всё время старался сделать ей приятное. Тем не менее, Ирина всё-таки решила, что одежда её более или менее подсохла, и быстро добежать в ней до своего санатория вполне можно. Она надела юбку и блузку. Синеусов приготовился её провожать, не смея более удерживать. И тут обратил внимание, что секундная стрелка на его часах стоит на месте. Когда остановились часы, он не знал.

– Надо же, – сказал он, – забыл завести. Который же теперь час?

– И я сегодня часы не взяла. Пойдём скорее.

Они вышли к лифтам. Лифты не работали. И тут Синеусов указал на электронное табло на стене над лифтами. Там часы показывали 0 часов 40 минут.

– Боже мой! – Воскликнула Ирина. – Корпус уже закрыт.

Синеусов и сам был озадачен таким поворотом дел.

– Наш корпус тоже закрыт, и проходная закрыта. В твой санаторий вряд ли достучишься, – перечислял он.

– Может, всё-таки попробуем? – попросила она.

– Дежурные у нас сегодня скандальные на вахте. Открыть откроют, но ночевать мне придётся в клумбе перед твоим корпусом, – и, взяв Ирину за руку, сказал: – Пойдём в номер, здесь тоже стоять не дело. Отбой-то был в двадцать четыре часа.

Ирина покорно пошла за ним. На столе их ждали полные бокалы, и Синеусов сказал:

– Вот видишь… Дело не доделано, как же можно уйти?

Ирина поспешно села на стул, не захотев занять прежнее место на кровати.

– Что же ты так волнуешься? – прошептал Синеусов, – В конце-то концов, кровать широкая, да и я, ей Богу смирный.

А сам подумал: «Куда уж смирнее, если всё внутри горит и клокочет, а я не смею и подумать ни о чём…». Но он понимал, что мужчина никогда не должен терять рассудка, мужчина должен быть всегда сильнее женщины и быть нравственнее, нежели женщина, ибо женщина иногда срывается с тормозов не из-за недостатка нравственности, а от избытка чувств. То, что много лет назад в этом же самом санатории Дмитрий Теремрин принял избыток чувств молодой девушки за поощрение его настойчивости, не сделало его счастливым, как не сделало счастливою и саму Катю, на какое-то мгновение потерявшую власть над своими чувствами и покорившуюся им. Но Синеусов не знал о судьбе Кати и Теремрина, да и, казалось бы, возраст у Ирины был не тот, чтобы сравнивать ситуации. Вчерашняя школьница Катя и учитель истории Ирина – разве сравнимы?

Казалось бы?! Но кто может наверняка заранее сказать, что ждёт за чертою, которую в старой добропорядочной России преступать считалось преступным. Синеусов и Ирина жили уже в иное время. Ведь даже то, что они остались вдвоём в номере, и им предстояло провести ночь на одной кровати, было чертою этого времени. А ведь они, по существу, не знали друг друга. Сутки прошли с момента их знакомства. Синеусов не ведал, замужем Ирина или не замужем, и она не знала, женат он или не женат. На курортах спрашивать об этом, было не принято, ибо курорты предполагали и несколько иные – курортные отношения, а, проще говоря, курортные романы. Курортный же роман – это роман на время курортной путевки. Хотя, конечно, известно немало исключений из этого правила.

Было уже поздно, и сама обстановка требовала развития событий.

– Вот на этой стороне, у окна, чистое белье, – сказал Синеусов. – Просто одноместных номеров свободных не было, и мне дали одному такой. У нас так принято…

– Номер шикарный. Не то, что у нас, – сказала Ирина и тут же спросила: – И воду на ночь не отключают?

– Нет. Но это не только потому, что у нас военный санаторий. Просто «Ленинские скалы» расположены повыше и значительно. Повинно несовершенство здешнего водопровода. Не хватает напора воды. Ведь оба санатория фактически на склоне Машука…

– Да, у нас в это время воды уже нет, – сказала Ирина. – Так я могу принять душ?

Когда после душа вошла в комнату, завернувшись в полотенце, попросила:

– Отвернись, пожалуйста.

И тут же нырнула под одеяло, уже разобранной и аккуратно подготовленной дальней стороны кровати. Синеусов выключил свет и, когда, тоже приняв душ, вернулся в комнату, ему показалось, что Ирина уже спит.

Он долго укладывался, долго не мог устроиться удобно, наконец, спросил:

– Ты спишь?

– Сплю, – был ответ.

– Тебе удобно?

– Да…

Его тянула к ней неодолимая сила, но была ли той силой истинная, высокая, всепобеждающая любовь, он не знал. А, не зная этого наверняка, он сдерживал себя. Сдерживал, а все же думал: «Ну и что? Ей же не восемнадцать лет… Почему бы и нет…». Он нашёл в темноте её руку, взял в свою ладонь её узкую, изящную кисть, слегка сжал, ощущая трепет её руки, отражавший трепет всего тела. Подвинулся ближе. Она молчала, затаив дыхание, как ему показалось, в ожидании…

– Можно я тебя поцелую? – попросил он.

– Зачем?

Этот вопрос не мог рассчитывать на вразумительный ответ. Он мог лишь напомнить Синеусову, что подобных вопросов женщинам не задают.

– Мне понравилось целоваться с тобой, – сказал Синеусов. – А тебе?

– Да…

Он посчитал это «да» приглашением к действиям и, повернувшись к ней всем телом, припал своими губами к её губам. Она вся дрожала. Он решил, что дрожала от страсти, и попытался пробраться к ней под одеяло. Она слабо препятствовала этому. Он что-то говорил ей ласковое, нежное, и говорил вовсе не потому, что женщинам нравится, когда говорят ласковые слова, ибо женщины любят ушами, а говорил, потому что чувствовал потребность говорить так.

– Перестань, – шептала она. – А то может случиться непоправимое. Не надо, милый, – вдруг ласково обратилась она к нему.

– Перестань – уже резче сказала она. – А то случится непоправимое. Не надо, прошу тебя, не надо…

Но Синеусов знал, что слова, подобные тем, что говорила Ирина, означают, порой, обратное тому, что хотят женщины сказать на самом деле.

– Я боюсь, не надо…

Но и эта фраза никак не отозвалась в сознании Синеусова.

Ирина продолжала что-то твердить всё тише и тише, но он, не обращая внимания на этот лепет, скользнул к ней под одеяло и ощутил всем своим разгорячённым телом, что она была совершенно голой, ибо сушить вынуждена была всё. Их тела уже готовы были слились в одно целое. Ирина вдруг попыталась вырываться, но не смогла, и вдруг, почувствовав какое-то неведомое ей доселе прикосновение в том месте, до которого она никогда и никого не допускала, причём прикосновение, вызвавшее болевые ощущения, резко выкрикнула:

– Больно!.. – и сильно оттолкнула Синеусова, словно очнувшись и одумавшись, а, может, просто испугавшись того неведомого, что накатывалось на неё.

Синеусов отпрянул, лёг рядом и попытался стать ещё более ласковым, более нежным, а в душе бушевали два чувства: во-первых, радость оттого, что ему всё-таки встретилась такая, у которой прежде никого не было, а во-вторых, начинало волновать сначала лёгкое, а потом всё нарастающее угрызение совести. Он не должен делать того, делал, потому что он не мог ей предложить того, что должен предложить после того, что случается между мужчиной и женщиной, когда у женщины это случается в первый раз. И он не стал добиваться того, чего не имел права добиваться.

Он говорил ей о своих чувствах с искренностью, он был ласков с нею, ставшей особенной, неповторимой, умиротворённой в те непередаваемые минуты. Но он понимал, что она вправе ждать каких-то его предложений, и это его беспокоило. Но Ирина не говорила ни слова. Она отвернулась от него и едва слышно всхлипывала. Неприятные ощущения постепенно проходили, но она не знала, что же всё-таки случилось, поскольку неведомо было ей, как всё это происходит.

Проснулись, когда яркое солнце заливало комнату. Воскресное утро в санатории – самое спокойное время: ни за мусором не заглянут, ни для уборки номера не придут, да и лечебных процедур нет. Завтрак они проспали, а потому отправились в город, чтобы в каком-нибудь кафе совместить завтрак с обедом. С того дня время полетело стремительно. Они гуляли по городу, танцевали, ходили в музей, в театр. Они привязывались друг к другу все сильнее, но в номер к нему Ирина больше не зашла ни разу вплоть до самого отъезда. Да и в тот день забежала лишь на минутку. Того, что позволила ему в ту ночь, о которой у неё остались гнетущие воспоминания, она больше не позволяла. Отпуск должен был когда-то закончиться, и он закончился для Синеусова раньше, потому что приехал он в санаторий тоже раньше, чем Ирина.

И вот теперь он лежал на диване купе спального вагона. Спать не хотелось. Он вышел в коридор. Дверь в соседнее купе, где разместились Екатерина Владимировна с дочерью, была открыта. В это время проводница проносила чай, и Екатерина Владимировна предложила:

– Присоединяйтесь к нам.

После потребности побыть одному и разобраться в своих мыслях у Синеусова появилась другая потребность, вытекающая из первой – поговорить с кем-нибудь, а может и поведать что-то из того заветного, что томило душу. Поезд почти всегда располагает к откровенности, поскольку попутчики чаще всего более уже никогда не встречаются в жизни. Здесь же к откровенности располагала и сама Екатерина Владимировна. Синеусов принял приглашение, взял стакан с чаем и присел на диван в их купе напротив неё. Алена была поглощена какой-то интересной книгой. Она отказалась от чая и даже предложила Синеусову своё место за столиком, перебравшись в противоположный угол купе и включив лампу над дверью.

Быть может, Синеусов и не начал бы свой рассказ, но Екатерина Владимировна спросила об Ирине, которую хорошо, как выяснилось, рассмотрела на платформе. И он поведал кое-что об их отношениях, о своих чувствах и о том, что продолжение отношений невозможно.

– Почему? Вы женаты?

– Нет… Но у меня на руках два сына.

– Два сына? А что случилось с женой? Развелись? – поинтересовалась Екатерина Владимировна.

– Её нет в живых…

– Извините. Мы затронули больную тему.

– Нет, нет… Вы не сделали мне больно… Давно это было, да и…

Он почему-то прервался, помолчал, а потом вдруг, словно решившись на откровенность, заговорил:

– Поженились мы сразу после того, как я окончил училище. Встречались с третьего курса. На танцах в нашем Доме офицеров познакомились… Была она, как бы вам пояснить, – Синеусов некоторое время подбирал определение и сказал мягче, чем мог бы, наверное, сказать. – Была она чрезмерно общительна, что при её привлекательности иногда давало некоторые авансы иным повесам и ловеласам. Пытались ухаживать за ней многие, и это ей нравилось. А мне хотелось настоящей, крепкой семьи, хотелось детей… И родились два мальчика с разницей в два года. Она ими занималась недолго. К бабушке отправила. А сама предпочла блистать в военном городке, отвечая на некоторые ухаживания. Я-то всё на службе, да на службе. Взвод, потом рота. От солдат надолго не уйдёшь. А в гарнизоне есть и те, кто иначе служат: в караулы не ходят, в лагеря не выезжают. А вот времени свободного у них много. Да что вам рассказывать? Вы лучше меня, наверное, знаете гарнизонную жизнь.

Он помолчал, глядя в окно, за которым мелькали огоньки какого-то населённого пункта, затем, не спеша, продолжил:

– Когда второй ребёнок родился, квартиру дали, но жена предпочитала держать сыновей у своей мамы. Словом, никак я не мог всё поставить на место. А тут снова беременность, хотя она не хотела больше детей. Я твердо сказал: ребёнок должен быть. Ну и начала мудрить – и в институт, мол, решила поступать, да и какой я такой начальник, чтобы семью большую содержать. А когда я вернулся из летних лагерей, оказалось, что она прекратила беременность. И после этого у меня к ней всё пропало – хоть разводись. Только из-за сыновей и терпел. Не скрою, появилась и у меня пассия. Он вдруг улыбнулся и заметил:

– Говорят, что в таких вот случаях мужчина не изменяет, а ищет более перспективные варианты для продления своего рода. В общем, сыновья росли, а семьи не было. Примерно год спустя я снова находился в летних лагерях, и зачем-то понадобился срочно в городке. Она мне позвонила и сказала, что ладно, мол, безлошадный, попрошу уж, что б за тобой съездили. И попросила одного майора, о котором говорили, что у него с ней, – Синеусов запнулся и с трудом вымолвил: – В общем, мало ли что говорили. Хотя, конечно, всё могло быть.

– Да, это печально, – молвила Екатерина Владимировна.

– Очень даже… Мало того, что его попросила меня привезти – ещё с ним сама за мною поехала. Да ещё ночью…

– И как она посмотрела вам в глаза?

– Никак, – вздохнув, сказал он. – Не доехали они. На крутом повороте лоб в лоб столкнулись с КАМАЗом. Оба насмерть.

– Что вы говорите. Какой ужас! – проговорила Екатерина Владимировна, и после паузы спросила с участием: – А как же дети? С кем они теперь? С бабушкой?

– Нет. Дети со мной. И всегда будут со мной. Поэтому, пока не вырастут, а они ещё и в школу не пошли, придётся мне позабыть и о себе, и о тех женщинах, которых мог бы рассматривать в качестве спутниц в жизни.

– У меня сложилось впечатление, что девушка, которая провожала вас, очень хорошая. И, наверное, любит вас, – сказала Екатерина Владимировна.

– Мне кажется, что я тоже её полюбил. Но…

– Что «но»? Как же это так, молодой человек: о себе, значит, вы подумали, а о ней? Вы сказали ей о детях?

– Нет… Знаете, хотелось, что б, – он запнулся. – Боялся я, что всё испорчу. Замечательные у нас сложились отношении. Хотелось хоть на время забыться.

– А честно это?

– Вы учительница? – вопросом на вопрос спросил он.

– Нет, я врач…

– Понимаю, что поступил не очень честно.

–То-то и оно, – сказала Екатерина Владимировна. – Да и не вам за неё решать. Меня, к примеру, если бы встретила настоящего человека, дети бы не остановили. Напротив, хватило бы и им тепла и любви, поскольку это дети любимого.

– Что же мне делать?

– Выяснить отношения. Во всём признаться. Адрес-то, надеюсь, у вас есть?

– Конечно. Она как раз перед отъездом мне дала его.

– Так немедленно напишите. Всё расскажите ей. А она уже решит, как поступить. Извинитесь, что сразу не сказали всего. Объясните, уж как сумеете.

– Спасибо… Спасибо, – радостно сказал Синеусов. – После разговора с вами всё стало на место.

С лёгким сердцем он встал, собираясь откланяться. А Екатерина Владимировна вслед, чтобы, наверное, ещё более раззадорить его и утвердить в решении, сказала:

– А то сморите. Мы, женщины, мстительны. Вот не узнает правды ваша Ирина, подумает, что женаты, и заведёт новый роман.

– Нет-нет, – испуганно возразил Синеусов. – Она этого не сделает.

– Ещё как сделает! – убеждённо заявила Екатерина Владимировна. – А кому ей хранить верность? Человеку, который уехал и забыл её?

– Не успеет. Я напишу…

Синеусов попрощался и удалился в своё купе. Всё прояснилось в его мыслях. Он разобрал кровать и лёг спать, но долго ещё размышлял над тем, что написать Ирине и как сделать ей предложение. Тут нужна была особая деликатность. Завершение же разговора с Екатериной Владимировной пробудило некоторое беспокойство и, даже ревность. Он подумал о том, что Ирине ещё осталось некоторое время отдыхать в санатории среди многочисленных донжуанов и ловеласов, которые будут непрерывно осаждать её. На курорте красивая женщина подвергается атакам не единожды в день.

Поразмыслив, он решил немедленно написать письмо при тусклом свете дежурного ночничка, чтобы отправить его утром с любой большой станции. Но это оказалось сложнее, нежели подготовить статью по боевой подготовке для военного журнала. Здесь затрагивались такие струны души! Сказать бы сразу: люблю и прошу быть моей женою. Но Синеусов подумал: «А вправе ли я совсем ещё молодой женщине навязывать своих детей? Сколько проблем! Какая ответственность! Ведь она шла на отношения со мной, вероятно, полагая, что я холост. Правда, успокаивали слова Екатерины Владимировны о том, что, если женщина любит, дети не могут быть помехой, особенно в таком как у него случае. Исписал несколько листов бумаги, но потом от всего написанного оставил, наверное, не более того, что осталось в краткой записке в известном эпизоде из фильма «В бой идут одни старики». Что ж, краткость сестра таланта… Ирина должна была знать, что он любит её, что он холост, но у него два сына…

Утром он купил в киоске на платформе конверт, вернулся в купе и открыл накладной карман сумки, чтобы взять адрес. Адреса не было. Он в замешательстве стал вспоминать, когда и где мог потерять его. Письмо от детей было на месте. Он помнил, как положил листочек с адресом туда же, где находилось письмо, помнил, как, заметив ещё до посадки в поезд, что карман открыт, застегнул его. Больше он туда не лазил, но адрес исчез.

«Мистика какая-то, – размышлял он. – Но не Ирина же его вытащила? Зачем ей это? Она сама написала его. Нет, конечно, нет. Но ведь больше просто некому».

Он открыл сумку, пошарил там, проверил все свои карманы, зачем-то осмотрел купе. Всё тщетно. Сосед крепко спал, и Синеусов вышел в коридор в надежде, что удастся поговорить с Екатериной Владимировной. Дверь в её купе была открыта, и он снова получил приглашение на чай. Поблагодарил, зашёл в гости и поделился своим несчастьем.

– Невероятно, – говорил он. – Листок не мог выпасть незаметно. Но что же делать?

– Писать на санаторий.

– А я и санаторский адрес толком не знаю. И фамилию её не знаю.

– Как же так? – удивилась Екатерина Владимировна.

– Всё откладывал и откладывал серьёзный разговор. Ну а просто ни с того ни с сего посчитал неудобным фамилию спрашивать.

– Тогда выход один. Сесть во встречный поезд и вернуться в Пятигорск, – посоветовала Екатерина Владимировна.

– И это надо? – неожиданно вставила Алена, начавшая прислушиваться к разговору, к которому накануне ещё была равнодушна.

– Это уже зависит от человека и силы его чувств, – ответила Екатерина Владимировна.

Синеусов оживился. Казалось, решение найдено. Он допил чай и пошёл смотреть расписание остановок в крупных городах, то есть на таких станциях, где можно было выбрать наиболее удобный встречный поезд для возвращения в Пятигорск.

Железнодорожных станций впереди было ещё много, и он, изучая расписание, размышлял, с которой из них удобнее вернуться в Пятигорск. Выбор свой остановил на Харькове. В ту пору поезда ходили ещё по старому маршруту – через Украину. Это уж потом, когда «вожди-пигмеи» отрезали от России даже исконно Русские земли Харьковской области и Донбасса, пришлось изменить маршрут, чтобы не тратить время транзитных пассажиров на нудные эксперименты «самостийной» таможни.

Синеусов выбрал Харьков, потому что оттуда, если не удастся взять билет до Пятигорска, удобнее продолжить путь на Москву. Через Харьков проходило большое количество поездов не только Крымского, но и Кавказского направлений.

Чем ближе был Харьков, тем больше колебаний ощущал Синеусов. Волновало, конечно, в первую очередь то, что Ирина может отвергнуть его предложение. Волновало и то, что отпуск был на исходе, а денег осталось ровно столько, чтобы добраться от Харькова до Пятигорска. До Москвы же потом пришлось бы ехать уже не в «СВ», как теперь, а в плацкартном вагоне, что, конечно, гораздо менее приятно.

Он всё ещё стоял в раздумьях у расписания, когда поезд начал замедлять свой ход. Из купе вышла Екатерина Владимировна, которой было очень интересно узнать, решится или не решится Синеусов на такой, прямо скажем, хлопотный шаг. Это не было пустым любопытством. Она всё время думала о Теремрине, и почему-то лезли в голову глупые мысли: а как бы поступил Дима, если бы она была на месте Ирины, а он – на месте Синеусова? Хотя, конечно, сравнивать было бессмысленно. Ситуации слишком разные. Да и понимала она, что в их отношениях с Димой Теремриным, которого она считала погибшим и который столь внезапно вновь возник на её пути, поправить что-либо просто невозможно.