– Ты только не удивляйся, – сказала Аля, – но ты услышишь много странного.
– В смысле? – спросила я. В такси было сумрачно и тесно – переднее сиденье было отодвинуто назад, и мне приходилось прижиматься к нему коленями.
Аля снова улыбнулась. У нее было такое странное лицо – она выглядела угрюмой все время, кроме тех моментов, когда ее лицо вдруг расплывалось самой теплой улыбкой, которую я когда-либо видела.
– Ты пользуешься феминитивами? – спросила она.
– Конечно, – сказала я.
– А почему? – спросила Аля.
– Потому что они точнее определяют реальность происходящего и позволяют мне не поддаваться давлению патриархата, – сказала я.
– Понятно, – сказала Аля. – Ты читала «Лингвистику активизма» Аркадия Васильевича?
– Конечно, – соврала я.
– Ну, тогда ты помнишь там такой фрагмент, – Аля моргнула и вдруг стала читать, будто с листа: – Активисты создают дискурс, который нарушает существующие структуры социализации. Эти структуры похожи на изнеженных любовников, которым удалось вырваться из шумного мира и уединиться на краю вселенной. Каждые их «люблю» и прикосновения естественны и не требуют согласия. Активисты же полицейские, проверяющие документы любовников. Их, активистов, присутствие не вызывает радости. Не может ее вызывать. Если активисты приятны, если их жесты вызывают чувство комфорта и безопасности, то место активизма занимает коррупция. Она не всегда сковывает – наоборот, в загнивающей культуре, в разваливающемся обществе коррупция остается единственным работающим инструментом индивидуальности. У тебя нет выбора вне этой системы.
– Ты это наизусть помнишь?! – Я и не представляла, какой планке мне придется соответствовать, когда назвалась фанаткой Васильева.
– У меня фотографическая память, – сказала Аля. – Но ты помнишь этот фрагмент?
Я задумчиво покивала. Я почти ничего не поняла из сказанного, потому что рассматривала Алино лицо – на время этого монолога оно из угрюмого стало каменным, прямо как у Лисетской.
– У нас принято все время пытаться менять язык, которым мы разговариваем, – сказала Аля. – Такая игра.
– Что-то я пока этого не заметила, – сказала я.
– Потому что я легко переключаюсь, – сказала Аля. – И могу с людьми карамельна разговаривать. А Станка, например, почти не говорит просто по-русски. Это чтобы ты не удивлялась.
– На каком же языке она говорит? – спросила я. – И почему ее так зовут? Это настоящее имя?
– Это от слова «stan», фанат, – сказала Аля. – И мы уже приехали.
Такси затормозило возле сложноустроенного четырехэтажного дома. Он походил на несколько московских хрущевок, склеенных в лабиринт и обрезанных по последнему этажу. Мы пропетляли по дворам и наконец подошли к обшарпанному подъезду. На металлической двери, поверх облупившейся зеленой краски, кто-то вывел красным баллончиком слово «ЧЁРТ». Аля набрала код на домофоне – две восьмерки, девять, три, ключ и ноль, – и мы оказались внутри дома.
В нос ударил затхлый запах сигаретного дыма. Я бросила курить еще год назад, но мне сразу захотелось почувствовать на губах сигаретный фильтр. Здесь стены будто сочились никотином.
Мы поднялись на последний этаж и оказались перед толстой, может быть дубовой, дверью, которая выпячивалась из стены вытатуированными досками. Каждый сантиметр ее покрывали надписи и рисунки. Они накладывались друг на друга, а иногда неизвестная художница закрашивала старые надписи коричневой краской и рисовала поверх. В глаза сразу бросалась большая белая надпись арабской вязью посередине створки:
Здесь она выглядела не так, как в кафе – мне сразу вспомнились черные флаги одной запрещенной в России организации.
– Наслаждайся, – сказала Аля, опускаясь на ступеньки. Видимо, я была не первой посетительницей, которая замерла перед этим произведением подъездного искусства.
– А вот этого не нужно, – сказала Аля, когда я потянула из кармана телефон, чтобы сфотографировать дверь. – Хочешь запомнить – запоминай словами.
В гостях нужно с уважением относиться к хозяйским прихотям, хотя, конечно, ей было легко говорить. У нее-то, очевидно, не было никаких проблем с памятью. Я же с трудом помнила собственный мобильный телефон. Я постаралась осмотреть дверь очень внимательно.
Посередине створки, чуть выше моей головы, красовалась арабская или стилизованная под арабскую надпись. Прямо от нее, вниз, шла толстая черная лента: «B R I D E S H E A D». Буква «В» была зачеркнута и рядом красовалась красная «P» того же шрифта. Там же кто-то пририсовала кривые цифры «221», видимо, как отсылку к Шерлоку. Слева от арабской вязи из мешанины букв и узоров выделялся прямоугольник с текстом:
Под ним красовался рисунок углем: женское лицо в терновом венке с цветками вместо глаз. Присмотревшись, я поняла, что цветки кто-то нарисовала поверх закрытых век. Мое внимание привлек список под картинкой.
СПИСОК ЖЕРТВ СМОТРЯЩЕГО:
1. Станка – Я
2. Аля
3. Женя
Четвертый пункт был закрашен белилами, поверх которых другой рукой было выведено «Кира».
Ниже было еще полтора десятка пунктов («Вера», «Виола», «Лешка», «Мишель»), но они становились все меньше и меньше и последний был совсем не читаем. Рядом с некоторыми именами были рисунки: чертики, ботинки, бабочки. Рядом с «Вера» с трудом втиснулось слово «Православная».
– Кто такой «смотрящий»? – спросила я у Али, которая молча наблюдала с лестницы.
– Сюда. – Она указала на верхний правый угол двери. Я прочитала надпись, выведенную жирным маркером: «ПРОТРИ ХАТУ».
– Что это значит? – спросила я.
– Подумай, – сказала Аля. Ей явно нравилось следить за моими мучениями.
– Звучит как патриархат, – сказала я, сама удивившись собственной догадливости. – Наверное, это вы так переводите «Check Your Privilege».
– Молодец, – сказала Аля. – А «смотрящий» – это главный по хате в тюрьме. Вот мы и есть жертвы смотрящего.
– Интересно, – сказала я. – А кто это придумала?
– Станка. А вот это мое. – Аля указала на маленькие буквы справа от арабской вязи. Я прочитала вслух:
– Сотка с косою придет за тобою.
– Это стихотворение, – сказала Аля. – Простенькое, но Станке понравилось.
– А что такое сотка? – спросила я.
– «Женщина», – сказала Аля. Руками она показала кавычки.
– Понятно, – соврала я, опуская взгляд ниже. Здесь было еще одно лицо, мужское. По бакенбардам я узнала Пушкина. В коричневую древесину на щеках поэта были вписаны маленькие слова «слезы, кровь, любовь», повторявшиеся так часто, что казалось, что лицо изъедено червями. Еще ниже была нарисована фигурка толстого Будды, подписанная «Деревенский Да-Будди-Да-Буддай». Под ней, у самого пола, были вырезаны восемь квадратиков, видимо, изображавших игральные кости. На всех костях было по шесть точек, двадцать четыре справа – красные, слева – черные.
Я осторожно провела пальцем по костям. Краска шелушилась и хрустела.
– Нужно подкрасить, – сказала Аля. По ее задумчивой интонации я поняла, что она читает с двери. После недолгих поисков я заметила возле списка жертв бледную надпись: «Нужно подкрасить». Она, видимо, была нанесена на дверь через трафарет. Я сделала шаг в сторону и вдруг увидела целый слой рисунков и надписей, который до этого казался мне просто фоном к более ярким и новым записям.
Над арабской вязью было выведено курсивом: «The World Is Tired Here». Рядом щурился глаз со знаком плюса вместо зрачка. В центре, за вязью, распластались огромные серые буквы: «БУДЬ-ДСМ». По всему контуру двери шла длинная надпись, которую в некоторых местах перебивали более новые рисунки, и из-за этого мне не удалось прочитать ее целиком:
«В этом […] живут люд […] ым не плевать […] что […] сестры живут в […] и пустыни».
Я попыталась разобрать маленькие значки под словом «пустыни» и увидела еще один слой рисунков – теперь уже сделанных шариковой ручкой. Маленькие четверостишия и цитатки заполняли все пространство между рисунками и надписями побольше.
«Страна – пиздец, народ – говно, – прочитала я, – за дном опять находим дно».
– Черная ручка – это гости, – сказала Аля. – Они обычно пытаются написать что-нибудь вызывающее. Хочешь – могу дать ручку.
Она протянула руку к стене, и я увидела, что в трещине у самых ступенек в нее воткнута черная ручка, обмотанная бумагой.
– Мне пока нечего написать, – сказала я.
– Ничего. – Аля махнула рукой. – Еще напишешь.
– Труд. Смерть. Капитан, – прочитала я вслух. Эта надпись примостилась под ухом у Пушкина.
– Это Станка написала, – сказала Аля. – Она пишет стихи.
– Я догадалась, – сказала я, хотя ни о чем таком даже не думала.
– Молодец. – Аля взглянула на экран телефона и поднялась. – Готова идти?
– Да, – сказала я, хотя на двери еще оставалось очень много непрочитанного. – Мы же сюда вернемся?
– Не знаю, – сказала Аля. – Может, если ты захочешь сюда после больницы поехать… Хотя нет, мы же все на концерт пойдем.
– На какой? – спросила я.
Аля толкнула дверь, и та со скрипом открылась.
– Там несколько разных групп. Мы идем ради Ангела Ульянова и Kaсе. Kасе – это наши знакомые музыкантки.
– Белла и Вита, – я решила блеснуть знаниями. Аля уважительно покивала.
– Они классные. – Мы вошли в квартиру, и Аля зашарила по стене в поисках выключателя. В конце длинного пустого коридора загорелась одинокая лампочка.
– Станка? – позвала Аля. – Я с гостьей!
– Воз? – раздалось из глубины квартиры.
Аля окинула меня взглядом.
– Пани сис-сотка фемини илонская, Маруся.
– Е? – спросила квартира. Голос у Станки был хриплый.
– После, – сказала Аля. – Интереска.
– Здравствуйте, Маруся. – Станка так и не появилась. – Я сейчас оденусь и выйду к вам.
– Смотри-ка, – сказала Аля. – Старается ради тебя.
– В смысле? – спросила я.
– Оденется даже. Могла бы и голой выйти, – сказала Аля. Я успела испугаться, но она тут же рассмеялась.
– Не бойся, – сказала она. – Я шучу!
Мы прошли мимо нескольких закрытых дверей и оказались в странной, тускло освещенной комнате. В углу, у окна, стоял старый диван с протертой спинкой. Рядом покачивалась дверь на балкон, заваленный черными, перетянутыми полиэтиленом покрышками. Пол комнаты был устлан совершенно новым ковром, который, казалось, скрывал яму-ловушку.
Когда глаза привыкли к полумраку, я заметила, что все стены комнаты заклеены фотографиями формата А3, на которых были изображены человеческие лица. Я подошла к одной из них. Она была напечатана на листе тонкой клетчатой бумаги. Пиксели совпадали с клетками – точно так же, как на портрете Фуко в «ИКС». Только тут я вспомнила, что та фотография была подписана именем Аля.
– Нравится? – спросила Аля.
– Да, – сказала я. – Это ты сделала?
– Я, – Аля хотела еще что-то добавить, но осеклась.
– Не оборачивайся, – раздался у меня за спиной хриплый голос. Я вздрогнула и хотела обернуться, но Аля помотала головой. Она все еще улыбалась, и я не стала пугаться.
– Можно к тебе прикоснуться? – спросила Станка. Она стояла уже совсем близко.
– Не надо, пожалуйста, – ответила я.
– Лана, – сказала Станка. – Тогда можешь обернуться.
Я медленно развернулась и увидела невысокую девушку чуть-чуть старше меня с короткими осветленными волосами, которая, улыбаясь, отступала к стене.
– Привет, – сказала она. У нее было странное и не очень красивое, мальчишеское лицо: узкие губы, широкие скулы. Карие глаза смотрели хитро и грустно. Хотя я была выше Станки сантиметров на двадцать, казалось, что она смотрит на меня сверху вниз, возможно, из-за ее худобы. Из рукава китайского халата, словно щупальца спрута, тянулись соломенные пальцы.
– Здравствуйте, – сказала я, надеясь, что нам не придется жать руки. Станка вызвала у меня необъяснимую неприязнь.
– Я не буду к тебе прикасаться без предупреждения, – сказала она, будто прочитав мои мысли.
– Спасибо, – сказала я.
– Маруся, ты интересуешься Аркадием Васильевичем? – Станка двигалась очень странно. Ее голова повернулась в сторону Али, а потом обратно ко мне, но ее тело в это время оставалось совершенно неподвижным.
– Очень, – ответила за меня Аля. – В такси мы обсуждали «Лингвистику активизма».
Станка посмотрела на меня – на этот раз сдвинулись только ее зрачки. Больше всего она напоминала мне детскую игрушку, змейку, скрепленную из нескольких цветных пирамидок.
– И как? – спросила Станка. Вопрос был явно обращен ко мне, но Аля снова ответила за меня:
– Здорово.
Я почувствовала, что меня игнорируют, и сказала:
– Меня очень интересуют мысли Аркадия Васильевича.
– Здорово, – повторила за Алей Станка. – Хорошо. Сейчас поедем.
– Тебе что-то нужно собрать? – спросила Аля.
– Я бы переоделась, – сказала Станка.
– Марусь. – Она пощелкала пальцами. – Можно мы тут тебя оставим на пару минут? Или можешь в архиве Аркадия Васильевича подождать, это последняя дверь направо.
– Архив Аркадия Васильевича? – спросила я.
– Ну да, – сказала Станка. – У нас там что-то вроде музейчика. Тебе может быть интересно.
– Хорошо, – сказала я. – Подожду вас там.
В Москве я привыкла, что все время переписываюсь с Мари. Теперь, когда я была ближе к ней, чем когда-либо раньше, я оказалась втянута в такой стрессовый процесс, что все время забывала, что ей нужно отвечать. Чтобы идти по коридору медленнее и не выглядеть подозрительно, я достала телефон и обнаружила от Мари длинное сообщение. Не слушать ее сейчас было бы совсем свинством, учитывая, что она говорила, что поссорилась с мамой, а я даже не смогла ее нормально поддержать. Я достала наушники и включила голосовое.
«Марусь, – Мари звучала устало и грустно, и мне сразу захотелось ее обнять и поцеловать. – Я знаю, что у тебя там важное дело, прости, что отвлекаю. Просто мне тут реально неприятно как-то и очень тебя не хватает, хотя я знаю, что ты скоро приедешь. Пожалуйста, напиши мне что-нибудь, можно очень короткое. Мне просто хочется тебя увидеть или тебя услышать, например. Я хочу тебе сказать, что очень по тебе скучаю, надеюсь скоро тебя увидеть и обнять, прижать к себе и вообще не отпускать никогда. Будем вместе слушать PVRIS и вообще ни о чем не думать. Надеюсь, что ты там интересно и полезно проводишь время и тебя там не обижают разные престарелые лесбиянки».
Я улыбнулась и толкнула дверь, которая должна была вести в архив. Наговаривая ответ Мари, я огляделась.
Это была большая комната с двумя окнами напротив двери, освещенная настенными лампами. Под окнами стояли два стола, на одном из которых располагался стационарный компьютер, а на другом были разложены какие-то документы. Я прикрыла дверь и прошлась по комнате.
Слева от столов, у стены, стоял большой и длинный шкаф из «Икеи», весь заклеенный бумагой. Все свободное пространство на нем было исчерчено карандашными надписями и схемами. Я отправила Мари сообщение, открыла инстаграм и отошла к столам, чтобы сравнить шкаф с фотографией Али. Не то чтобы были какие-то сомнения, что именно это и есть пресловутый архив Васильева, – по разговорам с Алей и Станкой это было очевидно. Но я все равно проверила – никаких сомнений. Аля позировала именно в этой комнате.
Противоположная стена комнаты была вся заклеена листами и фотографиями, перетянутыми красными и синими нитями. Рядом с каждой записью была приклеена бумажка с номером. Я открыла шкаф, и оказалось, что цифры на стене соответствуют номеркам на полках шкафа.
Я пересекла комнату и только теперь заметила, что под нитями и листами по всей длине стены тянулась лента, расчерченная на года с 1935 по 2025. Синие нити соединяли документы и записи с этой лентой.
Передо мной раскинулась вся жизнь одного человека – русского эмигранта, критика и писателя, Аркадия Васильевича Белого, которого Эмилия и другие друзья звали Васильевым. Здесь были его фотографии – ребенком, подростком, взрослым. Черно-белые, цветные, поврежденные, засвеченные, подписанные от руки. На одной Васильев стоял с Эмилией и Лисетской перед мостом через Сену. Подпись под фотографией гласила: «Кентавр, Дневникка, Овсянка. Париж, 1962». На другой Васильев, старше и без усов, сидел у основания большого каменного льва. Фотография была подписана: «Кентавр. Лондон, 1985».
Я прошла вдоль стены до точки, отмечавшей 1966 год. Тут были газетные вырезки, посвященные смерти Эмилии, фотографии с похорон. Тут же висела распечатка какого-то письма. Почерк у Васильева был мелкий, и письмо было написано по-французски, поэтому я с трудом могла его разобрать, не залезая в телефон к словарю. К счастью, рядом висел перевод.
Ева, прости, но нам придется отложить наши ссоры, – прочитала я. – Я только что получил очень странную посылку от нашей Э. Думаю, ты или уже получила такую же, или получишь ее сегодня.
Надеюсь, мое письмо застанет тебя в Нью-Йорке. Или, возможно, если ты получила посылку, то уже пытаешься вернуться в Париж. Никакая обида не должна тебя остановить. Это именно то, что мы когда-то обсуждали с тобой, – сейчас все наши распри нужно позабыть, потому что мы нужны Э., хотя, я не хочу этого писать, но, возможно, уже поздно. В таком случае мы нужны М., потому что она окажется совсем одна. Я отправляюсь в порт сразу и по дороге отправлю тебе это письмо. Прости меня, прости меня за все так же, как я прощаю тебя.
С любовью,
В.
Письмо было помечено десятым мая. То есть Васильев отправил его за неделю до смерти Эмилии. Где-то рядом должно было быть указание на запись из дневника. Я отошла от стены, чтобы было проще рассматривать ее целиком. Почти сразу я заметила, что плинтус у стены размечен маркером. Над каждой пометкой было что-то написано, и тянулись они от 1955 года до 2020. Последняя метка была без названия – потому что она обозначала книгу Эмилии, которая еще не вышла. Рядом был номер: «EV1966-2». Я вернулась к шкафу, нашла нужную полку – справа внизу. Среди нескольких объемных папок была втиснутая толстая записная книжка. Она была затянута в пластиковый пакетик, но по вложенной в него бумажке было ясно, что я нашла то, что искала Лисетская. Последний дневник Эмилии E. Q.
Я осторожно вытянула дневник и подвинула папки так, чтобы скрыть место, где он стоял. В квартире было очень тихо, и хруст пластикового пакетика показался мне просто невыносимым. Я засунула книжку в карман худи и поскорее отошла от шкафа. Чтобы чем-то себя занять, я стала осматривать стол, на котором лежали бумаги. Руки немного тряслись, и я даже подумала о том, что могла бы покурить. Это было бы ошибкой, потому что бросать было не так уж просто, поэтому я решила, что сошлюсь на головную боль и отпрошусь от поездки в больницу – я чувствовала, что стресса в этом будет слишком много. Надо было позаботиться о себе. К тому же теперь я, в общем-то, могла просто сбежать – было совершенно не важно, что обо мне подумают жительницы этой квартиры.
Я взяла со стола толстую белую тетрадку, открыла ее на первой попавшейся странице. Это был рукописный дневник на русском языке. На внутренней стороне обложки было написано:
Имя соавтора было зачеркнуто и поверх простым карандашом было приписано: «о Станкой». Дата окончания текста или процесса работы тоже была зачеркнута, причем несколько раз. То есть кто-то зачеркивала год, писала новый, и потом снова зачеркивала, и снова писала.
Я не знала, кто такой Курейши, но у меня не было никаких сомнений, что передо мной личный дневник Станки. Возможно, Курейши был ее псевдонимом с фикбука – она походила на женщину, которая пишет фанфики.
Я оглянулась на дверь и перелистнула несколько страниц.
«Не знаю, что делать. Вчера я писал, что чувствую себя хорошо, но это было ошибкой. Я чувствую себя отвратительно. Снова крики и ссоры дома. Антон просто невыносим. И вообще все невыносимы. Вчера я еще думал, что…»
Я открыла дневник в другом месте:
«Мы снова на даче. Ебал я дачу».
Я пролистала до середины. Здесь почерк был мельче, а текст походил на мои конспекты с уроков истории:
«женщина – соц. сущ. по опр. франк седжв… пш. что / вет воз?
акт. яз. тер. иф им. эф. вена пер. быть яз. тер.
видел сегодня а. и к. фигня. вес? словарь language, лангваж, ланг. важ. словарикк».
Мне стало интересно, сохраняется ли мужской род и дальше в тексте. Я нашла страницу, помеченную сентябрем две тысячи восемнадцатого. Меньше года назад. Здесь тоже было много сокращений, но текст был более читаемым:
«подарок жене? аля: еще денег на кафе. кира: одежда? винишка?
леша и вера сказали, чтобы я ничего не дарил, а задумался о себе.
я подумал. аля права? надо дать денег. напишу антону завтра. что то сделаем. еще чтения в пт., проставил в календарь. что еще?»
Я осторожно закрыла книжку и поскорее отошла к стене с нитками, потому что в коридоре раздались шаги.
– Прости. – В архив вошла Аля. – Мы готовы.
Она успела накраситься. Ее лицо стало гораздо светлее, а губы и брови стали ярче и краснее.
– Я еще круги на щеках нарисую, – сказала Аля, заметив, что я ее разглядываю. – Но в больницу так было бы странно ехать, да?
– Пожалуй, – сказала я. В коридоре за спиной у Али появилась Станка. Она не стала заходить в комнату, поэтому я не могла разглядеть ее одежду. Только заметила, что это было что-то темное – не серая униформа Али, Леши и Веры.
– Подём, – сказала она. – Пора.
Ее хриплый голос меня снова удивил, и когда мы вышли на лестничную площадку, я попыталась заглянуть ей в лицо. Я не успела ее особенно рассмотреть в квартире, потому что все происходило слишком быстро, и мне приходилось фиксировать реальность очень общими штрихами. Станка, как будто подслушав мои мысли, остановилась и выловила из кармана телефон.
– Стоп. – Она подняла ладонь. – Алло?
Аля остановилась, с тревогой глядя на Станку. Та что-то внимательно слушала в телефоне, и я смогла наконец ее рассмотреть.
Лицо у нее было странное – мне не зря показалось вначале, что у нее какая-то мужская внешность. У нее не только скулы, но и подбородок был широкий. Вообще, если бы не одежда – а Станка была в чем-то вроде короткого платья, – я бы легко приняла ее за мальчика.
Станка прикрыла телефон ладонью и повернулась к нам:
– Извините. Подождите здесь, ладно?
Аля кивнула, я последовала ее примеру. Станка пошла вниз по лестнице. Аля села на ступеньки, а я стала разглядывать дверь, раз уж выдалась такая возможность. Теперь, когда мы вышли из квартиры, я перестала все время бояться, что кто-то из них сейчас пойдет проверять шкаф с документами, и поэтому смогла немного расслабиться. Нужно было, конечно, написать Мари, но я понимала, что тогда правильно будет не просто написать, а немного с ней поболтать.
Я стала разглядывать те места дверной створки, которые в прошлый раз показались мне пустыми пятнами, и сразу же заметила замысловатый узор, покрывающий дверь от верхнего левого угла до нижнего правого. Кажется, это была надпись латиницей, в которой некоторые буквы затерлись до такой степени, что прочитать ее было невозможно. Зато я нашла еще один рисунок – совсем бледный календарь, в котором название каждого месяца сопровождалось несколькими цифрами – только месяц март был зачеркнут и даже не подписан. Под календарем желтели два слова: «марта, нет».
Вообще, наверное, дверь надо было разглядывать в цветных очках, потому что она больше всего напоминала мне одну из тех картинок, на которых люди с нарушением цветовосприятия не могут найти спрятанные цифры. Я заметила, что среди всего нарисованного есть отдельные кусочки темно-фиолетового, но они никак не желали складываться в общую картинку.
– Что-то случилось, – сказала Аля.
– Что? – Я обернулась.
– Что-то случилось, – повторила Аля. – Или в кафе, или с Аркадием Васильевичем. Станка по телефону говорит только со мной и Кирой. С Кирой она бы говорила на варсло. Раз она говорит по-русски, значит, это кто-то незнакомый или Женя.
– Женя? – спросила я. – Женя Мыльникова?
– Ну да, – сказала Аля. – Они давно знакомы. Станка помогла Жене с запуском «ИКС». Да и до этого помогала.
Сложно было представить, что эта странная девушка, живущая в квартире, напоминающей советскую коммуналку, совмещенную с советской же библиотекой, могла как-то помочь Жене Мыльниковой.