Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Материалы архива Л. Леончини. Том 2 - читать онлайн

Я древний храм. Безжалостное время

И человек преступной пятерней

Царапают мне паросское темя,

И выжигает мне метопы зной

Полуденный немеркнущего солнца, —

И раскрошился царственный фронтон,

Что окровавленного зрел Колоннца

И дочери-сестры невинной стон.

Я периптер дорийский на вершине

Червонным дроком крытого холма,

А подо мной бесплодные пустыни

И океана синяя кайма.

Две сотни раз сменялись поколенья,

И вереницей долгою века,

Как корибанты, с хриплым песнопеньем

Неслися вдаль, как вечная река.

Но никогда еще Дианы жрицы

И Аполлона пастырь не всходил

Во глубь моей мистической светлицы

В пьянящих облаках своих кадил;

Но никогда святое Аллилуйя

Через меня к далекому творцу,

Как звуковая, мечевая туя,

Не поднималась к звездному венцу.

И храм, и бог, и песнь, и пророки —

Цветы пустыни, желтоликий дрок;

И их целует в пламенные щеки,

Кто навсегда остался одинок;

Кто только истины своей минутной

Чуть-чуть в словах предвидит волшебство;

Кто, уходя из жизни многотрудной,

Улыбки детской ведал торжество.

Руина я, руина в желтом дроке,

Маяк, оберегающий моря, —

И только Музы строгой и высокой

Молилась тень под сенью алтаря;

Да ласточек стрельчатые короны

Со щебетанием мне нижут грудь,

И плющ по обезглавленным колоннам

Всё выше к небу пролагает путь.

В безбережном просторе вод

Меня благословил Господь

Незапятнимою мечтой

Невоплотимости святой,

Которую не сотворил

По слабости среди могил

Мой нерасчетливый творец,

Алмазно-радужный венец

Надвинувший на горький лоб,

Но зла не водворивший в гроб.

И я, открыв алтарь зениц,

Влюбился в белоснежных птиц

Неукоснительный полет,

И в Розы пурпуровый рот,

И в колокольню над селом,

В ее торжественный псалом;

И я поклялся никогда

Лицеприятного суда

Не быть слугою, а нести

Святым невольником мечты

Фантазии и нищеты

Недонесенные кресты.

И я, как ты, мой брат, Христос,

Носил с утеса на утес

Венец завороженных роз,

И не угас Хризостомос

Под натиском враждебных сил

У окровавленных могил,

Меж злобных поросячьих рыл,

И не угаснет никогда

До гласа Страшного Суда,

До торжества, до торжества!

У меня небылицы

Украшают столицы

Беспредельных империй;

И дворец суеверий,

И чертоги фантазий

Не чертенок чумазый,

И не сам Люцифер,

И не ратники сфер,

Шестикрылая братья,

От людского проклятья,

От хихиканий злых,

От глупцов головных

Охраняют: цветы

Без шипов и без яда —

У пустыни ограда,

Через пропасть мосты.

Да, цветочки простые,

Но зато голубые,

У меня часовые, —

И никто не прошел,

И никто не прочел

У поэта скрижали

Ликованья, печали!

И у библий раскрытых,

Красотою залитых,

Вдоль коралловых литер

Проходил лишь Юпитер

В ореоле лучей…

Я ничей! Я ничей!

У границ часовые

У меня голубые;

Голубые ж глаза,

Что твои небеса:

Только рыцарь креста

Их целует в уста!

А наемник простой

За чертой, за чертой!

Только Розу одну

Навсегда в синеву

Пропустили вчера

Часовые царя,

И навстречу они

Ей подъяли в тиши,

Как войска на картинке,

Золотые тычинки,

И лазурным венцом

Королевну потом

Увенчали…

Закатятся когда-нибудь бельма

Окровавленных дедушки глаз;

Императора будут Вильгельма

Катафалк выставлять напоказ.

Мой папаша – наследный кронпринец,

И я сам буду скоро как он;

Принеси мне, Христосик, гостинец,

Оловянных солдат миллион.

Я к тебе обращаюсь, бедняжка,

На соломе родившийся в свет, —

У меня на атласике шпажка

И отличий висел винегрет,

Я к тебе обращаюсь, малютка,

Потому что таков этикет;

Да и старому Богу не шутка

Приказать, – я покамест не дед!

Положи же мне, грязный мальчишка,

На Сочельник под царскую ель

Для обстрела с людьми городишко

И соборов высокую цель.

И заполни саженный подносик

Несожженных еще государств,

И жестоких, жестоких, Христосик,

Принеси мне пилюль и лекарств;

Принеси мне мортиры, Спаситель,

Но в четыреста двадцать модель, —

Я пороков земную обитель

Искуплю, превратя в вермишель!

С великой и счастливою планидою

Ты обручен навек, младенец Толюшка!

Пустое, что продрог ты под хламидою

И что гниет твое грудное донышко,

Пустое, что питаешься акридою,

Что не видна в гряди твоя коронушка:

Ты пощажен кровавой Немезидою,

Тебя баюкают Эвксина волнышки,

Ты обойден бесплодия обидою,

Тебя благословил, простое звенышко,

Господь псалтырью. Завтра ж над Авлидою

Он навсегда тебе даст Деву-Солнышко!

И ты за ней на розовые лестницы

Пойдешь с мечтой, нетленною прелестницей!

Как глаза у блядующей девки,

Изрубцован полозьями, мутен

Ледяной камилавок у Невки,

Но тебе он, Григорий Распутин,

Золотая, атласная саржа!

Ты – символ отвратительной язвы,

Горностаем покрытой, – и баржа

Выгребная гордилась бы разве

Катафалком тебе и клоаке,

Для которой пророком Астарты

И блядующим фетишем мрака

Справедливости жалкие карты

Ты, ханжа и преступник и шулер,

Передергивал в годы проклятья!

А! святая возмездия пуля,

А! поэта священная братья!

Не впервые мы терпим шпицрутен,

Не впервые нас гонят сквозь строй,

Но чтоб символом был нам Распутин,

Нет, палач, лучше в землю зарой!

Пусть никто не виновен в обмане,

Пусть виновных не знает мудрец,

Но в невинном разбойничьем стане

Мы, казненные духом, Отец,

Очищенья, очищенья в Ханаане

Ожидаем за великое страданье

В искупителей священном Иордане!

Мы боролись до последнего дыханья, —

Ниспошли же нам предтечу Иоанна,

Пусть крещением залечит наши раны,

Пусть врачует преисподние изъяны,

Пусть поставит серафимов для охраны.

Очищенья! Очищенья в Ханаане,

Заслуженного за долгое страданье!

Мы явленья ожидаем у Иордана

Долгожданного Мессии. Осианна!

Ну, полно угрожать, Старуха,

Окровавленною косой,

Нирваны адской повитуха,

Я уж не заинька косой!

Прибавится лишь жалкий колос

В твоем чудовищном снопу,

Но вечности нетленный голос

Не увязать тебе в снопу.

Ине один на смертном ложе

Возляжет солнца аколит:

С ним рядом на него похожий

Любви прострется аколит,

Денницы сын, душисто-алый,

Цветами избранный царем,

И заглушишь ли ты кимвалы

Над умирающим царем.

Веди же рать туберкулеза

В мою расшатанную грудь,

Неувядающая Роза

Покроет стынущую грудь.

Счастлив, счастлив я, знай, я в счастьи,

Меня не режет адамант,

И потому я в черной пасти

Не растворюсь, как адамант.

Счастлив, счастлив я на отходе,

Я царское дитя люблю,

Свободнее во всей природе

Не сыщешь бега кораблю!

И потому иди же, сводня,

С бессмертной Розой серафим

Из-под косы взлетит сегодня,

Шестокрылатый Серафим!

За горами Мегера-Зима прикорнула,

Знать и ей соглядатаем быть надоест,

И не целится в грудь из студеного дула

Почему-то озлобленный вечно норд-ест!

Бирюзовою мантией венчанно небо,

А у моря хитон – голубая яшма,

У коней же, подкованных золотом Феба,

На попоне пурпуровой пряжи кайма.

Как влюбленная девушка нежен возница,

Повелитель небес неустанных коней,

И цветы золотые летят с колесницы

На усталую грудь и на жемчуг морей.

И ликуешь невольно, как будто бы жизни

Не испита унылая чаша до дна,

И покажешься сам себе радостным крыжнем

Или чайкой, что где-то далеко видна!

И поверишь невольно, что дикие руны

Ты неверно в свитке заповедном прочел

И что скоро развеется ужас заструнный

И вернутся мечты на отцовский престол!

Зазолотились колокольцев

Звончатые в груди звонницы,

Волшебно трельные подольцы:

Пасхальные взвилися птицы…

И откровенье Сердобольца

В студеные сердец бойницы,

Не пораженное позором,

Ласкалося, – но каркал ворон

Над плащаницами с укором…

Благовестителей бесплодных

Крылящий шелестами крыл,

Экстаза слов багрянородных,

Марий смиренных Гавриил,

Оставя голубой оазис,

Пришел в Бастилию людей,

Где, опираяся на базис

Телесный, правил Асмодей.

У окровавленного трона

Алели хищные цветы,

о только робко Анемоны

Хранили образ чистоты:

На белоснежной колыбели

Они в метелях родились.

И на безволненной свирели

Небес серебряный нарцисс

Им ангелов великий образ

В Эдеме Божьем показал, —

И совратительница кобра

Поползла в подземельный зал,

А Гавриил собрал малюток

И, кудрем перевив букет,

От Асмодея мерзких шуток

Вскрылил в преображенный свет,

Вскрылил к заоблачной вершине,

Где, искупая дольний срам,

Стоял в незыблемой пустыне

Голубоглавый белый храм.

И, блеском райским обливаясь,

Уста беззвонные звонниц

Разверз он: стаи задыхались

Там меди звонкокрылых птиц.

И с алтаря часовни древней

Он сбросил беззастежных книг

Сухую ересь, и Царевну

Мечту избавил от вериг:

Поэт ее в горах последний

Пред тем, как броситься на дно,

Приворожил, смертельно бледный,

На голубое полотно.

Затем коленопреклоненной

Лик закрывающий сераф

С хитона ткани позлащенной

Снял белолепестный аграф,

И тихо, тихо анемоны

Ей улыбнулися тогда

И к основанию короны

Ее приникли навсегда.

И купола тогда раскрылись,

И белоснежная чета

В лазури вечной зазыбилась:

Архангел Божий и Мечта!

Ты одна за моей плащаницей,

Как Мадонна с Голгофы, пойдешь;

И забрызгает грязь колесницу,

И подол твой, и блески калош.

Простынями больной потаскушки

Всё увешает небо февраль;

И лабазы, трактиры, избушки

Площадными словами печаль

Безысходную встретят малютки,

Что рыдает за гробом навзрыд;

И булыжник дорожный для шутки

Ей в подошвы вопьет свой гранит.

И не будет цветочков на крышке…

И в наемной карете пастор

И босяк в шутовском сюртучишке,

С треуголкой и факелом, взор

Ненадолго от черных шалевок

Отвлекут, меж которыми спит,

Как и в жизни смирен и неловок,

Беспредельности жалкий пиит.

И не станут звонить колокольни,

И венков с эпитафией нет,

И старушке протявкает школьник:

То непризнанный, видно, поэт!

Ты одна за моей плащаницей

Поплетешься на тесный погост;

Но не будь там подбитою птицей

И скажи мне с улыбкою тост.

И скажи мне: Как рада я, Толя,

Как я рада теперь за тебя,

Что твоя прекратилась неволя,

Что ушел ты безумно любя.

Ты расскажешь лазоревой маме,

Что оставил сестрицу одну,

И за мною она с васильками

Голубыми отправит весну.

И ты выйдешь мне к двери навстречу

Лучезарным серафом Отца,

Поцелуем тебе я отвечу, —

И блаженству не будет конца!

По розовым лестницам неба

Срывать голубые фиалки

Ведешь ты меня из Эреба,

И жизни прошедшей не жалко

Мне радостей творчества скорбных;

Ты жить не хотела у прялки,

Я долга верблюдом двугорбым

В подданстве не мог быть у палки.

Пустая гнела нас беседа,

Унылые каркали галки,

И горек был ломоть нам хлеба,

Как будто седой приживалке.

И в неба граненого слова

От скуки я долго метал кий,

И тело казнил я сурово

И жил наподобье весталки.

Но ты златорунного Феба

Признала в верижнике жалком.

По розовым лестницам неба

Срывать голубые фиалки

Ведешь ты меня, и в гирлянды

Свиваем мы небо без прялки

И скачем, как встарь корибанты,

В лазурных фиалок скакалки.

Люби, твори и будь спокоен,

И не катайся на изнанке,

Не наноси себе, мой воин,

В сердечный пряничек твой ранки!

И чтобы вес твой был удвоен,

Стань хоть пасхальным поросенком!

И обжирайся! Чтоб утроен

Был пай, указанный Розенком!

Будь хоть привратницы достоин

Сферичной, царственной осанкой,

Будь отрубями хоть напоен,

Но стань племянником германки!

Твоя же золотая рыбка

К тебе вернется без приманки,

Без ритма шаловливой зыбки,

Без слова сахарной баранки!

Теперь ей круглая улыбка

Лица и пухленькие ручки

Важней всего: устала рыбка

Лечить братишкины колючки!

Один, как верста придорожная,

Стою я в краю гололедицы,

Но жизнь мне постыла острожная

И ласки седые метелицы,

Но песнь надоела мне горькая

Плетущихся мимо острожников,

И жду не дождуся лишь зорьки я, —

Забыл меня, бедного, Боженька!..

Настанет весна, это знаю я,

Приходит нередко болезная,

Зачем-то душою оттаю я,

Польется и песнь безнадежная!

Ах, сколько допето напраслины

Над миром, холодным покойничком!

Ах, сколько в игольчатом паслене

Сожгло мотыльков моих солнышко!

Не лучше ль забиться мне в петлице,

Как окунь, висящий на удочке,

Не лучше ли Деве-Метелице

Навеки склониться на грудочки?!

Кольцо яремное на шею не ложится

Тому, кого Господь по странному капризу

Одел уже с утра в серебряную ризу.

Пускай он навсегда израненная птица:

Ему печали явь сокроют занавески

Лазоревых небес и слова арабески.

И даже под бичом надсмотрщиков тюремных,

И даже на дыбу, без чести и без шлема,

Ему не изменить видение Эдема.

Вся грязь вселенной, весь позор деяний темных

Не захлестнут лазурь и не повергнут вниз

Ушедшего туда в мерцаньи Божьих риз!

Под окном у моей королевской конуры

Нерабатки причудливых роз, —

Хлопотливо там квахтают черные куры,

День-деньской разрывая навоз,

Потому что болото мостят мне вассалы,

Высыпая у дома помет;

Но зато так поистине царственны залы

Голубые, где дух мой живет,

Что с веселием детским пернатым мещанкам

Я бросаю задорное: ку-ка-ре-ку,

И нередко к соседских помоев лоханкам

Подливаю спитого чайку.

Но сегодня, взглянувши в рябое окошко,

Я впервые заплакал навзрыд,

Словно в сердце вкогтилася черная кошка,

Словно в горло вцепился мне стыд.

Гнилоглазый был день, и сопливые тучи

То и дело сморкались в навоз,

И на преющей, вздувшейся мусорной куче

Белокрылый сидел альбатрос

И, с опаской в глазенки хатеночек глядя,

Из-под кала клевал потроха

Собачонки издохшей: какой-нибудь дядя

Милосердный ей дал обуха.

Альбатрос, альбатрос, и в лазоревом чуде

Для крылящего жизнь нелегка,

Очевидно, и синие вечности груди,

Как у нищенки, без молока,

И насущного хлеба презренная мука

Всем равно на земле суждена,

И свободного в мире не может быть звука,

И полынию чаша полна!

И такой же ты бедный, отверженный Лазарь,

Что от брашна чужого живет,

Как и тот, кто с проклятием по пыли лазит,

Воскрыляя мечтой, как поэт!

И всё те же должны мы вертеть веретена

И продажными делать уста,

Потому что прострешь ли за коркой ладони,

Называя им крылья Христа?

Февраль не больно любит вёдро,

Любовница на нем повисла

Ревнивая, что часто ведра

Роняет вместе с коромыслом,

И жалкая бывает весень

На склонах выжженных Тавриды,

И, если б не исполнил песен,

Замерз бы в выцветшей хламиде

Певец лазурной небылицы,

Для неизверившейся Музы

Волшебных сказок вереницы

Чрез распахнувшиеся шлюзы

Души роняющий и в стужу.

Но вот уже лучи разули

Обутую в отрепья лужу

И смело родники вздохнули.

Сегодня же вдруг защелкали

Голодные дробовики, —

То вестников весны встречали

Сторожевые старики.

Вот, вот под облаками первый

Весны-прелестницы гонец,

Змеится тоненькою вервью

Подснежник в крылиях – скворец.

Но неприветливо встречает

Гостей крылатых человек,

И вестниц первых ожидает

В желудке даровой ночлег.

И только часть усталых пташек

По куполам монастыря

В святой обители монашек

Спасла вечерняя заря.

Смотри, смотри, осьмикрылатых

Покрылись факелы крестов

В заката пурпуровых латах

Гирляндами живых скворцов.

Вихрятся черные по граням,

Кружатся дружно щебеча,

И рада птичьим оссианам

Осьмиконечная свеча!

Так подле мертвого Нарцисса,

Рыдая, бьются серафимы

На фресках Джиоттовых в Ассизи

В базилике неоценимой,

Но только там срывают птицы

Одежды с ангельского тела,

Здесь перелетных вереница

Кресту псалом хвалебный пела.

Псалом весны, что рядом с храмом

В зеленой мантии взвилась

И расстилает над Бедламом

Свой одуряющий атлас!

Видали много мы уж весен

Кругами орошенных вежд,

Но мы и эту просим, просим,

Хоть без иллюзий и надежд!

Мы нынче пастырь без отары,

Глас извопившийся пустынь,

И потому волшебной чары

Мы в келье пригубим окрин

С волшебноокою малюткой,

На огнедышащем коне

Несущейся уже близютко

По белоснежной пелене!

Не пять ли птиц, стрелою сокрушенных,

Продаст торгаш за пару пенязей,

У Бога же, у Бога окрыленных

В природе несть избраннее друзей,

И потому апостолов Христовых

Волосья все судьбою сочтены;

Несите же тяжелые оковы:

Дороже вы мне вестников весны.

Кто исповедует перед врагами

Всего и всем горящего меня,

Архангелы лилейными руками

Снесут того в немеркнущего дня

Обитель райскую блаженным ликом,

Отвергший же меня перед людьми

Останется в неведении диком

Зерном невсхожим вековой зимы.

Казнящую Спасителя десницу

Простит Господь, не ведавшую зла,

На Духа же Святого не простится

Познания преступная хула!

Барочный храм Святого Марка.

На площади разбит цветник.

Октябрьское солнце жарко

Палит латунный воротник

И саблю генерала Фанти,

И метлы худосочных пальм

В геометрическом аканте

И сонме хризантемных чалм.

Нагое университета

Слепит строение вблизи,

И, словно на зените лета,

Везде закрыты жалюзи.

На распылавшейся скамейке

Я, разленясь, насупротив

Сижу удушливой келейки,

Что, девочку закрепостив

Мою, лягушечие глазки

Зеленые мне таращит

Навстречу, словно для указки,

Кося на королевский щит.

Скорей бы колокольчик, что ли,

Академический педель

Потряс, чтоб вышла из неволи

Моя плененная газель;

Скорей бы прогуляться к Vasc’е,

Где кедры хмурые стоят,

Где Фра Анжеликовы сказки

Всё сызнова творит закат.

Но неугомонимы совы

Ученые, и в коридор

Не высыпал полуготовый,

Недоучившийся доктор.

Как молчаливы, как послушны

Цветы узорчатых корзин!

Как безразличен и как скучен

Небес лазурный балдахин!

Но чу! из полутемной щели

Заснувшей улички трамвай,

Визжа, катится у панели,

Нарушив окрыленных стай

Покой полуденный, – и с желоба

Церковного и с темных ниш

Взвились в лазоревое голуби,

В лазоревое море с крыш!

Взвились, вихрятся всюду белые,

Снежинки, тучи, паруса!

Мечты нетленные, бестелые

Освободились в небеса!

А! сколько их неслышно килями

Чертоги неба бороздят,

И снова, убежденный крыльями,

Я верую, что Хаос свят!

Тут выпорхнула из-под арки

С чудовищною кипой книг

На площадь пресвятого Марка

Моя газель – и детский крик

При виде синеву разящих

Бессчетных крыл раздался тут:

– Таких мне, Толик, настоящих

Старайся раздобыть минут!

– Голубка, я твой неразлучный,

Неопалимый голубок,

Избранник песни сладкозвучной,

Приявший лавровый венок!

– Я – незапятнанная Пери,

Ты – шестикрылый серафим!

Но лишь в обители Химеры

Мы будем счастливы. Летим!