Аллан Эммануэль Карлсон родился 2 мая 1905 года. Накануне его матушка прошествовала в первомайской колонне по Флену, требуя избирательного права для женщин, восьмичасового рабочего дня и прочей блажи. Впрочем, от демонстрации был, по крайней мере, тот прок, что начались схватки, и сразу после полуночи она родила своего первого и единственного сына. Произошло это в маленькой избушке в Юксхюльте при содействии соседской бабки, которая, разумеется, не обладала особыми акушерскими талантами, зато имела общепризнанный статус, поскольку однажды в девятилетнем возрасте сделала книксен самому Карлу XIV Юхану, который, в свою очередь, приходился приятелем (скажем так) Наполеону Бонапарту. К чести бабки можно сказать, что младенец, которого она приняла, дожил до взрослого возраста, да еще и с лихвой.
Отец Аллана Карлсона был человеком заботливым, но сердитым. Заботливым по отношению к собственной семье, а сердитым – на общество вообще и на каждого его представителя в частности. Вдобавок к нему плохо относились верхи этого общества, особенно после того, как он встал посреди площади во Флене и начал агитировать за использование противозачаточных средств. За это ему пришлось заплатить десять крон штрафа, причем сам он уже мог на сей счет больше не беспокоиться, поскольку Алланова мать от такого срама вообще перестала его к себе подпускать. Аллану шел тогда шестой год, и он был уже достаточно взрослый, чтобы попросить у матери более подробных разъяснений, почему кровать отца вдруг переставили в дровяной чулан возле кухни, но в ответ услышал только, что незачем задавать слишком много вопросов, если нет желания получить затрещину. А поскольку Аллан, как и все дети во все времена, такого желания не имел, то тема оказалась закрыта.
Начиная с этого дня Алланов отец появлялся в собственном доме все реже. Днем он более-менее сносно выполнял свои обязанности на железной дороге, вечерами обсуждал социализм на всяческих сходках, а где проводил ночи, Аллан так толком и не смог себе уяснить.
Однако экономическую ответственность перед семьей отец нес исправно. Каждую субботу большая часть зарплаты передавалась жене – вплоть до того дня, когда он вылетел с работы за насилие к пассажиру, нечаянно сообщившему, что едет в Стокгольм, дабы вместе с тысячами других подданных приветствовать короля во внутреннем дворе дворца и засвидетельствовать его величеству готовность защищать родину.
– Ты себя-то сперва защити, – сказал отец Аллана и двинул пассажиру правым кулаком так, что тот повалился навзничь.
Вследствие скоропостижного увольнения содержать семью отец больше не мог. А все попытки найти другую работу обрекала на провал сложившаяся репутация драчуна и поборника контрацептивов. Оставалось дожидаться революции или даже поторопить ее: дело-то шло, как назло, ни шатко ни валко. Но в этом вопросе Алланов отец имел твердую установку на результат. Значит, шведскому социализму нужен зарубежный опыт. Вот тогда-то все и завертится, и оптовику Густавсону и ему подобным дадут жару.
Словом, он собрал чемодан и поехал в Россию свергать царя. Отсутствие в доме поступлений с железной дороги, конечно, ощущалось, но мать Аллана была скорее даже рада, что супруг покинул пределы не только округи, но и страны.
После эмиграции кормильца матери и Аллану, которому еще не было десяти, пришлось самим удерживать семейную экономику на плаву. Мать попросила срубить четырнадцать больших берез на их участке, а потом пилила и колола дрова на продажу, а сыну повезло устроиться за гроши рассыльным в производственный филиал акционерного общества «Нитроглицерин» в окрестностях Флена.
Письма из Санкт-Петербурга (который как раз переименовали в Петроград) приходили регулярно, и мать с нарастающим удивлением констатировала, что убежденность ее супруга в благотворности социализма все больше сходит на нет. В этих письмах Алланов отец нередко ссылался на друзей и знакомых из петроградских влиятельных кругов. Больше других он цитировал одного человека по имени Карл. Не самое русское имя, думал Аллан, – да и другое, которым отец иной раз величал приятеля, тоже было не больно-то русское – Фаббе.
По словам отца, Фаббе держался той точки зрения, что народ в своей массе не понимает собственного блага и надо, чтоб его кто-нибудь вел за ручку. Поэтому самодержавие лучше демократии, покуда осуществляется силами наиболее образованной и ответственной части общества. А то ведь семеро из десяти большевиков и читать-то не умеют, веселился Фаббе. Как вообще можно давать власть неграмотной толпе?
В этом пункте, правда, Алланов отец большевиков защищал, потому что видели бы его домашние, писал он в Юксхюльт, что такое русские буквы. Ничего удивительного, что люди грамоты не знают.
Да и ведут себя эти большевики просто из рук вон! Сами чумазые, а водку хлещут прямо как наши путейцы, которые напрокладывали дорог через весь Сёдерманланд. Алланов отец всегда поражался, что рельсы такие прямые – при том, сколько бреннвина выдувают укладчики: на каждом повороте шведской железной дороги просто жуть берет.
Вот и большевики вроде того, если не хуже. Фаббе говорит, социализм кончится тем, что все поубивают друг дружку, пока не останется один, который все и порешает. Лучше уж с самого начала прибиться к царю Николаю, хорошему и образованному человеку, с идеями насчет будущего. Фаббе, он знает, что говорит, он даже встречался с царем, и не один раз. Сердце у Николая II, уверял Фаббе, по-настоящему доброе. Просто царю в жизни не везет – но это же не может длиться бесконечно? Всему виной неурожай и большевистский мятеж. А потом немцы стали озорничать только из-за того, что царь устроил мобилизацию. Но он же это сделал ради сохранения мира? И ведь не царь убил эрцгерцога вместе с женой в Сараеве? А?
Так, по всей видимости, рассуждал Фаббе, кем бы он ни был, и Алланов отец отчасти проникся его рассуждениями. Да и к царю с его вечным невезением он испытывал некоторую симпатию, чуя родственную душу. Рано или поздно все наладится – и у русских царей, и у простых добрых людей из окрестностей Флена.
Денег из России отец не присылал никогда, но как-то пришла посылка с эмалевым пасхальным яйцом – отец, по собственным словам, выиграл его в джокер у этого своего русского приятеля, который, помимо выпивки, партийных споров и игрой в карты с отцом, ничем особенным не занимался, кроме как вот такие яйца выделывал.
Отец подарил пасхальное яйцо работы Фаббе «дорогой супруге», которая здорово осерчала: нет бы чертову обормоту настоящее яйцо прислать, чтоб семья хоть поела досыта. Мать чуть было не выкинула подарок в окно, но вовремя одумалась. Может, оптовик Густавсон за него что и даст, он всегда был падок на диковинки, а такому-то яйцу, на взгляд матери, в диковинности уж точно не откажешь.
До чего же мать изумилась, когда оптовик Густавсон после двух дней раздумий предложил за яйцо восемнадцать крон. Разумеется, рваными кредитками, но тем не менее!
Теперь она стала ждать новых яиц, но вместо этого из следующего письма узнала, что царские генералы предали своего самодержца и тому пришлось уйти с должности. В письме отец костерил на чем свет стоит своего яйценосного друга, сбежавшего из-за всего этого в Швейцарию. Сам же он намеревался остаться и дать бой этому выскочке и шуту гороховому, который взял теперь власть и которого тут величают Лениным.
Для отца все это имело глубоко личную составляющую, поскольку Ленин имел неосторожность отменить частную собственность на землю в тот самый день, когда отец купил двенадцать квадратных метров земли для разведения шведской клубники. «Участок стоил всего четыре рубля, но никому не позволено национализировать мою клубничную грядку безнаказанно», – написал отец в своем самом последнем письме домой. А завершил его словами: «Итак – война!»
Война теперь шла постоянно. Причем почти повсеместно, и уже не первый год. Она разразилась как раз после того, как маленький Аллан получил работу рассыльного в акционерном обществе «Нитроглицерин». Нагружая коробки с динамитом, Аллан слушал разговоры рабочих о том, что творится в мире. Он удивлялся, откуда они столько знают, но еще больше поражался, как много зла могут причинить друг дружке взрослые люди. Австрия объявила войну Сербии. Германия объявила войну России. Потом Германия за один вечер захватила Люксембург, прежде чем объявить войну Франции. За это Великобритания объявила войну Германии, на что немцы ответили тем, что объявили войну Бельгии. Тогда уже Австрия объявила войну России, а Сербия объявила войну Германии. Так и пошло. Вмешались японцы и американцы. Британцы зачем-то захватили Багдад, а потом Иерусалим. Греки и болгары принялись воевать друг с другом, как раз когда пришло время русскому царю отречься от престола, а тем временем арабы захватили Дамаск…
«Итак – война!» – написал отец. Вскоре после этого кто-то из приспешников Ленина приказал казнить царя Николая и всю его семью. Царское невезение так никуда и не делось.
Спустя еще несколько недель шведская дипмиссия в Петрограде телеграфировала в Юксхюльт о смерти отца Аллана. Вдаваться в подробности ответственный чиновник обязан не был, но, вероятно, не смог удержаться.
По его словам, отец Аллана сколотил дощатый забор вокруг участка земли в десять – пятнадцать квадратных метров и объявил эту землю независимой республикой. Свое маленькое государство он назвал Истинной Россией и погиб в стычке с двумя бойцами правительственных войск, пришедшими снести его забор. Отец принялся защищать свои рубежи на кулаках, так что договориться с ним красноармейцам не было никакой возможности. Под конец они не нашли другого средства, как засадить ему пулю между глаз, чтобы наконец передохнуть.
– Что, нельзя было помереть не такой дурацкой смертью? – обратилась мать к телеграмме из дипмиссии. Прежде она и не рассчитывала, что супруг когда-нибудь вернется домой, но в последнее время все-таки стала на это надеяться: ее беспокоили легкие и уже не позволяли колоть дрова с прежней прытью. Мать издала хриплый вздох, и на этом горе было исчерпано. Аллану она сообщила: все есть, как есть, раз и навсегда, а дальше, без сомнения, будет так, как будет.
А потом ласково взъерошила сыну волосы и снова отправилась колоть дрова.
Аллан не очень понял, что она имела в виду. Ясно было только, что отец умер, мать кашляет кровью, а война кончилась. Сам он в свои тринадцать уже стал докой по части того, как устроить взрыв, смешав нитроглицерин, нитрат целлюлозы, нитрат аммония, нитрат натрия, древесную муку и еще кой-чего по мелочи. Может, когда и пригодится, подумал Аллан и пошел помочь матери с дровами.
Два года спустя мать откашляла свое и отправилась на то гипотетическое небо, где уже обретался отец. На пороге избы вместо нее появился недовольный оптовик, полагающий, что мать могла бы заплатить восемь крон и сорок эре в счет последних кредитов, прежде чем взять и умереть без предупреждения. В планы Аллана, однако, не входило откармливать Густавсона сверх необходимого.
– Почему бы господину оптовику не потолковать об этом с моей матерью напрямик? Могу одолжить лопату.
Оптовик был хоть и оптовик, но сложения довольно мелкорозничного, в отличие от пятнадцатилетнего Аллана. Этот мальчик становится мужчиной, и если он даже вполовину такой тронутый, как папаша, то ждать от него можно чего угодно, рассудил оптовик Густавсон, и ему тут же понадобилось срочно вернуться к себе в контору и пересчитать деньги. С тех пор тема долга больше не всплывала.
Каким образом матери удалось скопить несколько сот крон капитала, Аллан себе даже представить не мог. Но деньги эти имелись, и их хватило не только на похороны, но и на создание фирмы «Динамит-Карлсон». Когда не стало матери, Аллану хоть и было всего пятнадцать, но в акционерном обществе «Нитроглицерин» он успел усвоить все, что нужно.
К тому же парень активно экспериментировал в гравийном карьере позади избы. Настолько активно, что у коровы ближайшего соседа, за два километра от карьера, даже случился выкидыш. Но Аллан об этом никогда не узнал, потому что этот сосед, как и оптовик Густавсон, опасался сынка полоумного Карлсона, может, такого же полоумного, кто его знает.
Интерес к происходящему в Швеции и в мире Аллан сохранил со времен службы рассыльным. Не реже чем раз в неделю он ездил на велосипеде во Фленскую библиотеку пополнять свои знания. Там ему иной раз попадались склонные к дебатам молодые люди, причем всех их объединяло стремление вовлечь Аллана в то или иное политическое движение. Но насколько Аллана интересовали происходящие события, настолько же ему не было интересно в них участвовать или на них влиять.
Дело в том, что мировоззрение Аллана складывалось противоречиво. С одной стороны, он принадлежал к рабочему классу – как иначе сказать про человека, который в девять лет оставил школу и пошел работать на промышленное производство? С другой – он чтил память отца, а тот за свою слишком недолгую жизнь успел увлечься почти всем. Начал как левый, потом поддержал царя Николая II, а завершил жизнь в земельном споре с Владимиром Ильичом Лениным. Мать, со своей стороны, между приступами кашля кляла всех, от короля до большевиков, а между ними Яльмара Брантинга[3], оптовика Густавсона и – не в последнюю очередь – Алланова родного отца.
Кем-кем, а тупицей Аллан не был. Хоть он и отходил в школу всего три года, но их ему хватило, чтобы выучиться читать, писать и считать. А благодаря политически грамотным рабочим акционерного общества «Нитроглицерин» он проникся интересом к происходящему в мире.
Однако тем, что сформировало жизненную философию молодого Аллана, стали слова матери, когда они оба получили известие о смерти отца. Завет этот не сразу проник в душу юноши, но зато укоренился в ней навсегда.
Все есть, как есть, а будет, как будет.
Это означало, что нельзя себе потакать – тем более по серьезным поводам. Как, например, когда в избушку в Юксхюльте пришло известие о смерти отца. Аллан, в согласии с семейной традицией, в ответ продолжил колоть дрова, может, разве что дольше и молчаливей обычного. Или когда мать последовала тою же дорогой и ее выносили из дому к ожидающему снаружи катафалку. Тогда Аллан остался на кухне и наблюдал за происходящим в окно. А потом произнес тихо, так, что только сам расслышал:
– Прощай, мать.
И закрыл эту главу своей жизни.
Аллан занимался своей динамитной фирмой не покладая рук и за первый год третьего десятилетия двадцатого века сумел собрать солидный круг клиентов по всему Сёдерманланду. Субботними вечерами, когда ровесники отправлялись на танцы, Аллан сидел дома и придумывал новые смеси, чтобы повысить качество своего динамита. А когда наступало воскресенье, он отправлялся в карьер производить пробные взрывы. С перерывом с одиннадцати до часа – это ему пришлось в конце концов пообещать юксхюльтскому священнику, чтобы тот не особо возмущался, что парень не ходит в церковь.
Аллана вполне устраивало свое собственное общество, и это было хорошо, поскольку жил он довольно уединенно. Из-за того, что он так и не примкнул к рабочему движению, местные социалисты его презирали, а на приглашение в какой-нибудь буржуазный салон рабочему, да еще и сыну такого отца рассчитывать не приходилось. К тому же в этих самых салонах сидел оптовик Густавсон, а он ни за что на свете не стал бы якшаться с сопливым Карлсоновым щенком. Взять хоть то, что малец выведал, сколько Густавсон заработал на том яйце, купив его у матери Аллана считай что за бесценок и потом перепродав одному дипломату в Стокгольме. Благодаря этой сделке Густавсон стал третьим в округе владельцем личного автомобиля.
Да, в тот раз ему повезло так повезло. Да только везенье продлилось не так долго, как бы хотелось самому Густавсону. Августовским воскресеньем 1925 года, после церковной службы, он отправился на автомобильную прогулку, больше чтобы покрасоваться. И угораздило его отправиться как раз в Юксхюльт и проехать мимо Аллана Карлсона. На повороте перед избой Аллана Густавсон, должно быть, занервничал (если только в события не вмешался каким-то образом Бог или провидение) – руль, по-видимому, заклинило, – во всяком случае, Густавсон и его машина, вместо того чтобы взять чуть правее, на полном ходу влетели в гравийный карьер позади избы. Что само по себе не сулило ничего хорошего: предстояло ступить на землю Аллана, а после еще и объясняться, да только дело обернулось еще хуже, потому что в тот самый момент, когда Густавсону удалось наконец остановить свой взбесившийся автомобиль, Аллан произвел первый из своих воскресных экспериментальных взрывов.
Сам Аллан залег позади дощатого нужника, так что ничего не видел и не слышал. Что случилось неладное, он понял, только когда спустился в карьер оценить мощность взрыва. Там лежал автомобиль оптовика, равномерно рассеянный по всему карьеру, а местами попадались и фрагменты самого оптовика.
Ближе всего к дому приземлилась его голова, совершив мягкую посадку на поросший травой пятачок. И лежала теперь, уставившись на разрушения невидящими глазами.
– Что ты забыл у меня в карьере? – удивился Аллан.
Оптовик ничего не ответил.
В следующие четыре года у Аллана образовалось достаточно времени для чтения и углубленного изучения общественного устройства. Он сразу же угодил за решетку, хотя не очень понимал за что.
Потом к делу приплели его отца, старого ниспровергателя устоев. Это произошло, когда один из молодых и голодных учеников упсальского профессора расовой биологии Бернхарда Лундборга решил построить на Аллане свою карьеру. После всяческих пертурбаций Аллан угодил Лундборгу в лапы и был тут же отправлен на принудительную стерилизацию по «евгеническим и социальным показаниям» – иными словами, Аллан несколько отставал в развитии и при этом слишком многое унаследовал от отца, чтобы государство могло допустить дальнейшее воспроизводство Карлсонов.
Аллана эта самая стерилизация огорчила не особо, наоборот, ему в клинике профессора Лундборга даже понравилось. Там ему время от времени приходилось отвечать на самые разные вопросы – например, откуда у него потребность взрывать предметы и людей и нет ли у него в жилах, по его сведениям, негритянской крови. Аллан отвечал, что между подрывом предметов и людей, по его ощущениям, есть все же некоторая разница. Расколоть пополам каменную глыбу, оказавшуюся на дороге, даже приятно. А если вместо скалы окажется человек, то, как представляется Аллану, проще, наверное, попросить его посторониться. А что, господину профессору Лундборгу так не кажется?
Но Бернхард Лундборг был не из тех, кто с ходу пускается в философские диспуты с пациентами, и в ответ повторил свой вопрос насчет негритянской крови. Аллан отвечал, что выяснить это не так-то просто, но оба его родителя были в точности такими же бледными с лица, как он сам, – господина профессора устроит такой ответ? И добавил, что вообще-то ему страсть как охота поглядеть на живого негра – может, у профессора такой найдется?
Профессор Лундборг и его ассистенты на встречные вопросы Аллану не отвечали, но что-то у себя чиркали, хмыкали, а потом оставляли Аллана в покое, иной раз на несколько дней подряд. Эти дни Аллан посвящал чтению – газет, разумеется, но еще и книг из больничной библиотеки, весьма, кстати, солидной. Вдобавок – трехразовое питание, теплый туалет и отдельная палата. Так что принудительная забота пришлась Аллану по душе. Только однажды настроение у него испортилось: в тот раз Аллан полюбопытствовал у профессора Лундборга, что такого страшного, если человек негр или еврей. В ответ профессор, вместо того чтобы в очередной раз промолчать, впервые рявкнул, что господину Карлсону лучше заниматься своими делами и не совать нос в чужие. Ситуация чем-то напомнила ту давнюю, когда мать посулила Аллану затрещину.
Годы шли, и допросы случались все реже. Тут риксдаг как раз назначил комиссию по проверке случаев стерилизации «биологически малоценных», и по результатам этой проверки работа профессора Лундборга получила такой импульс, что койка Аллана срочно понадобилась следующему пациенту.
Так что в начале лета 1929 года Аллана объявили полностью реабилитированным и выкинули на улицу с мелочью в кармане, которой с грехом пополам хватило на поезд до Флена. Последнюю милю[4] до Юксхюльта идти пришлось пешком, но Аллан не видел в этом большой беды. После четырех лет под замком не грех и ноги размять.