Vous partez, chers amis; la bise ride l’onde,
Un beau reflet ambré dore le front du jour;
Comme un sein virginal sous un baiser d’amour,
La voile sous le vent palpite et se fait ronde1.
Une écume d’argent brode la vague blonde,
La rive fuit. – Voici Mante et sa double tour,
Puis cent autres clochers qui filent tour à tour;
Puis Rouen la gothique et l’Océan qui gronde.
Au dos du vieux lion, terreur des matelots,
Vous allez confier votre barque fragile,
Et flatter de la main sa crinière de flots.
Horace fit une ode au vaisseau de Virgile :
Moi, j’implore pour vous, dans ces quatorze vers,
Les faveurs de Thétis, la déesse aux yeux verts
В дорогу, о, друзья, объятьем скачут волны,
Янтарный луч златит прекрасный горизонт,
Как девственная грудь под ласкою любовной,
Трепещет, кружит парус в ветре вод.
Брег убегает. Вот богомолец и двойная башня, выше
Плетутся друг за другом ста колоколен крыши,
Серебряная пена волнами бормочет,
Потом Руан готический, и Океан грохочет.
Вы старому морскому льву, матросов року,
Доверив барку хрупкую,
Ласкаете рукой гриву потока.
Виргилия корабль простую оду подсказал
Горацию, а я молю для вас своим рассказом
О благосклонности Нерея дочери зеленоглазой.
Poète, dans les cœurs mettre un écho sonore,
Remuer une foule avec ses passions,
Écrire sur l’airain ses moindres actions,
Faire luire son nom sur tous ceux qu’on adore;
Courir en quatre pas du couchant à l’aurore,
Avoir un peuple fait de trente nations,
Voir la terre manquer à ses ambitions,
Être Napoléon, être plus grand encore!
Que sais-je? être Shakspeare, être Dante, être Dieu!
Quand on est tout cela, tout cela, c’est bien peu :
Le monde est plein de vous, le vide est dans votre âme…
Mais qui donc comblera l’abîme de ton cœur?
Que veux-tu qu’on y jette, ô poète! ô vainqueur?
– Un mot d’amour tombé d’une bouche de femme!
Поэт, в сердцах эхо пробуждаешь ты звучное,
Волнуешь толпу страстями,
Пишешь в металле деянья кипучие,
Заставляешь сиять свое имя речами!
Бежать в четырех шагах от зари,
Владеть народами тридцати стран земли,
Видеть, что земля безучастна к твоим амбициям,
Наполеона быть двойником и рыцарем!
Что знаю я? быть Шекспиром, быть Данте, быть Богом,
Когда б мы были во всем этом, всем этим, – добра немного.
Мир полон вами, пусто в души берлоге.
Но кто заполнит сердца твоего пропасть?
О победитель-поэт, что туда нужно бросить?
С уст женских любовного слова шепот!
Dans le bain, sur les dalles,
À mon pied négligent
J’aime à voir des sandales
De cuir jaune et d’argent.
En quittant ma baignoire,
Il me plaît qu’une noire
Fasse mordre à l’ivoire
Mes cheveux, manteau brun,
Et, versant l’eau de rose
Sur mon sein qu’elle arrose,
Comme l’aube et la rose,
Mêle perle et parfum.
J’aime aussi l’odeur fine
De la fleur des Houris,
Sur un plat de la Chine
Des sorbets d’ambre gris,
L’opium, ciel liquide,
Poison doux et perfide,
Qui remplit l’âme vide
D’un bonheur étoilé;
Et, sur l’eau qui réplique,
Un doux bruit de musique
S«échappant d’un caïque
De falots constellé.
J’aime un fez écarlate
De sequins bruissant,
Où partout l’or éclate,
Où reluit le croissant.
L’arbre en fleur où se pose
L’oiseau cher à la rose,
La fontaine où l’eau cause,
Tout me plaît tour à tour;
Mais, au ciel et sur terre,
Le trésor que préfère
Mon cœur jeune et sincère,
C’est amour pour amour!
В ванной, на мозаике близ краба
Я люблю увидеть сабо,
У ног моих небрежных.
Серебряной и желтой кожи сабо,
Мне нравится, что Ночь,
Когда покину мою ванную огромного масштаба,
Кусает кость слоновую волос и темный плащ,
И течет вода розовая арабов
На грудь мою важно,
Как заря и роза,
Смешивая ароматы и жемчуга сагу.
Я люблю тонкий аромат не зря
Цветок Гурии беря,
На китайской тарелке —
Шербет серого янтаря,
Опиум, жидкое небо,
Нежный и коварный яд,
Кто заполнит пустую душу
Звездным счастьем наград,
А вода повторяет
Нежной музыки звукоряд,
Бежит шлюпка турецкая
Под созвездьем огней-ягнят.
Я люблю фесок алые балдахины,
И звенящие цехины,
И сияние злата,
И месяца переливы,
И цветущее дерево, где сидит
Птица близ розы стыдливой.
И фонтан, где вода объясняется торопливо, —
Все мне нравится счастливо.
Но на земле и на небе
Из всех сокровищ предпочитаю ревниво
Моего юного и прямого сердца
Любящего заливы!
Sur l’eau bleue et profonde
Nous allons voyageant,
Environnant le monde
D’un sillage d’argent,
Des îles de la Sonde,
De l’Inde au ciel brûlé,
Jusqu’au pôle gelé…
Les petites étoiles
Montrent de leur doigt d’or
De quel côté les voiles
Doivent prendre l’essor;
Sur nos ailes de toiles,
Comme de blancs oiseaux,
Nous effleurons les eaux.
Nous pensons à la terre
Que nous fuyons toujours,
À notre vieille mère,
À nos jeunes amours;
Mais la vague légère
Avec son doux refrain
Endort notre chagrin.
Le laboureur déchire
Un sol avare et dur;
L«éperon du navire
Ouvre nos champs d’azur,
Et la mer sait produire,
Sans peine ni travail,
La perle et le corail.
Existence sublime!
Bercés par notre nid,
Nous vivons sur l’abîme
Au sein de l’infini;
la Des flots rasant la cime,
Dans le grand désert bleu
Nous marchons avec Dieu!
По воде глубокой и голубой
Путешествуем мы с тобой,
По окрестностям мира,
Серебряный след
Зондских островов зефиром.
От неба Индии сожжённого
Почти до полюса студёного.
Маленькие звёздочки
Указывают своим золотым пальцем,
В какую сторону
Направить должно парус;
Как птицы белые,
Крыльями парусов помахав небосводу,
Мы пробуем воду.
Мечтаем о земле,
Которой мы бежим,
О матери своей,
О молодой любви —
Но легкая волна
Вмешается в игру,
Смежит души хандру.
Терзает труженик
Земли скупой поля;
Раскроют воды
Шпоры корабля,
И море сотворит в пустотах
И жемчуг, и коралл
Без боли, без работы.
Высоты бытия!
Баюкают фрегат,
В пучинах жития —
Бессмертья виноград,
Реют воды потоком,
По голубой пустыне
Идем мы с Богом!
Dans un baiser, l’onde au rivage
Dit ses douleurs;
Pour consoler la fleur sauvage
L’aube a des pleurs;
Le vent du soir conte sa plainte
Au vieux cyprès,
La tourterelle au térébinthe
Ses longs regrets.
Aux flots dormants, quand tout repose,
Hors la douleur,
La lune parle, et dit la cause
De sa pâleur.
Ton dôme blanc, Sainte-Sophie,
Parle au ciel bleu,
Et, tout rêveur, le ciel confie
Son rêve à Dieu.
Arbre ou tombeau, colombe ou rose,
Onde ou rocher,
Tout, ici-bas, a quelque chose
Pour s’épancher…
Moi, je suis seul, et rien au monde
Ne me répond,
Rien que ta voix morne et profonde,
Sombre Hellespont!
В поцелуях воды на берегу
О ранах волны рассказ,
Чтобы утешить дикий цветок
На заре в дождях.
Вечером бриз скажет о нем
Древнему кипарису,
Горлице пропоет
Сожалений каприсы.
В спящих потоках,
Где все отдыхает
Вне страданий, вне ран,
Луна рассказывает о бледности.
Святая София, храм
Шепчет в синем неба чертоге,
Мечтатель небу доверяет
Свой сон о Боге.
Дерево иль гробница, голубь иль роза,
Скалы иль волны —
Все может взмолиться,
Рассказом пролиться неровным.
Я одинок, и нет в этом мире
Мне эха в эфире.
Нет ничего, кроме голоса огромного
Геллеспонта темного.
Du haut de la montagne,
Près de Guadarrama,
On découvre l’Espagne
Comme un panorama.
À l’horizon sans borne,
Le grave Escurial
Lève son dôme morne,
Noir de l’ennui royal;
Et l’on voit dans l’estompe
Du brouillard cotonneux,
Si loin que l’œil s’y trompe,
Madrid, point lumineux!
La montagne est si haute,
Que ses flancs de granit
N’ont que l’aigle pour hôte,
Pour maison que son nid;
Car l’hiver pâle assiège
Les pics étincelants,
Tout argentés de neige,
Comme des vieillards blancs.
J’aime leur crête pure,
Même aux tièdes saisons
D’une froide guipure
Bordant les horizons;
Les nuages sublimes,
Ainsi que d’un turban,
Chaperonnant leurs cimes
De pluie et d’ouragan;
Le pin, dont les racines,
Comme de fortes mains,
Déchirent les ravines
Sur le flanc des chemins,
Et l’eau diamantée
Qui, sous l’herbe courant,
D’un caillou tourmentée,
Chuchote un nom bien grand!
Mais, avant toute chose,
J’aime, au cœur du rocher,
La petite fleur rose,
La fleur qu’il faut chercher!
Высоко в горах,
Близ Гвадаррамы,
Открываешь Испанию,
Как панораму.
Безграничен горизонт.
Эскуриала поместье.
Поднимается мрачный собор
Скукой черной королевской.
И видно в мягкости
Пушистого тумана,
Так далеко, что может обмануться взор,
Мадрида световой узор.
Гора так высока,
Что на гранитных склонах
Гостит только орел,
Гнездясь в скалы разломах.
Зима, сверкая, извлечёт
Блестящих пик богатства.
Природы зимней серебро,
Словно седые старцы.
Люблю их гребней чистоту
В любой другой сезон,
Гипюра хладного шитьем
Связавших окоем.
Большие облака
Похожи на тюрбан,
Напяленный горой
И в дождь, и в ураган.
И сосны, чьим корням
Подобен рук захват,
Взрывают там ложбины,
Выстроившись в ряд.
И бриллианты вод,
Что под травой бегут,
Вращают камней водопад
И имя Бога чтут.
Но, больше всех вещей,
Люблю в душе скалы
Малюсенький цветок
Найти внутри горы.
Je connais tous les tons de la gamme du rose,
Laque, pourpre, carmin, cinabre et vermillon.
Je sais ton incarnat, aile du papillon,
Et les teintes que prend la pudeur de la rose.
À Grenade, des bords que le Xénil arrose
J’ai, sur le Mulhacen lamé de blanc paillon,
Vu la neige rosir sous le dernier rayon
Que l’astre, en se couchant, comme un baiser y pose.
J’ai vu l’aurore mettre un doux reflet pourpré
Aux Vénus soulevant le voile qui leur pèse,
Et surpris dans les bois la rougeur de la fraise.
Mais le rose qui monte à votre front nacré
Au moindre madrigal qu’on vous force d’entendre,
De la fraîche palette est le ton le plus tendre.
Я знаю все оттенки розы:
Пурпурной, красной, цвета киновари и карминной
Я знаю тон румяный бабочкиных крыльев
Все краски, что являют скромность розы.
В Гренаде, где течет Ксенил,
Я на Муласене парчой, фольгой белил
Увидел снег, красневший под лучами,
Как поцелуй звезды вечерней пред очами.
И видел я зарю, что отражением пурпурным
К Венере вознеслась, откинув плат лазурный,
И удивлялся в рощах свежего румянца холодку.
А роза, что на лбу жемчужном с краю,
Воспетая в коротком мадригале,
Чей аромат вкушают тут прилежно,
Полна оттенков свежих, самых нежных
Février grelottait blanc de givre et de neige;
La pluie, à flots soudains, fouettait l’angle des toits;
Et déjà tu disais: « Ô mon Dieu! quand pourrai-je
Aller cueillir enfin la violette au bois?»
Notre ciel est pleureur, et le printemps de France,
Frileux comme l’hiver, s’assied près des tisons;
Paris est dans la boue au beau mois où Florence
Égrène ses trésors sous l’émail des gazons.
Vois! les arbres noircis contournent leurs squelettes;
Ton âme s’est trompée à sa douce chaleur :
Tes yeux bleus sont encor les seules violettes,
Et le printemps ne rit que sur ta joue en fleur!
Февраль дрожит белой изморозью и снегом;
Дождь бьется по углам крыш, словно о край ковчега;
И ты говоришь: «О, ангелы-братья,
Когда же смогу лесных фиалок собрать я?»
Небо наше плачущее, и весна во Франции
Словно зима у тлеющего камина;
Париж в грязи, когда Флоренция в прекраснейший из сезонов
Перебирает сокровища под эмалью газонов.
Вижу деревья с контурами черных тог;
Твоя душа обманута их нежным пылом:
Лазурны только фиалки глаз твоих милых,
И весну смешит цвет твоих щёк!
C’est un bonheur pour nous – hommes de la critique,
Qui, le collier au cou, comme l’esclave antique,
Sans trêve et sans repos, dans le moulin banal
Tournons aveuglément la meule du journal,
Et qui vivons perdus dans un désert de plâtre,
N’ayant d’autre soleil qu’un lustre de théâtre —
Qu’un grand paysagiste, un poète inspiré,
Au feuillage abondant, au beau ciel azuré,
Déchire d’un rayon la nuit qui nous inonde
Et nous fasse un portrait de la beauté du monde,
Pour nous montrer qu’il est encor loin des cités,
Malgré les feuilletons, de sévères beautés
Que du livre de Dieu la main de l’homme efface;
De l’air, de l’eau, du ciel, des arbres, de l’espace,
Et des prés de velours, qu’avril étoile encor
De paillettes d’argent et d’étincelles d’or.
– Enfants déshérités, hélas! sans la peinture,
Nous pourrions oublier notre mère Nature;
Nous pourrions, assourdis du vain bourdonnement
Que fait la presse autour de tout événement,
Le cœur envenimé de futiles querelles,
Perdre le saint amour des choses éternelles,
Et ne plus rien comprendre à l’antique beauté,
À la forme, manteau sur le monde jeté,
Comme autour d’une vierge une souple tunique,
Ne voilant qu’à demi sa nudité pudique!
Merci donc, ô vous tous, artistes souverains!
Amants des chênes verts et des rouges terrains,
Que Rome voit errer dans sa morne campagne,
Dessinant un arbuste, un profil de montagne,
Et qui nous rapportez la vie et le soleil
Dans vos toiles qu’échauffe un beau reflet vermeil!
Sans sortir, avec vous nous faisons des voyages,
Nous errons, à Paris, dans mille paysages;
Nous nageons dans les flots de l’immuable azur,
Et vos tableaux, faisant une trouée au mur,
Sont pour nous comme autant de fenêtres ouvertes
Par où nous regardons les grandes plaines vertes,
Les moissons d’or, le bois que l’automne a jauni,
Les horizons sans borne et le ciel infini!
Ainsi nous vous voyons, austères solitudes
Où l’âme endort sa peine et inquiétudes,
Grottes de Cervara, que d’un pinceau certain
Creusa profondément le sévère Bertin.
Ainsi nous vous voyons avec vos blocs rougeâtres
Aux flancs tout lézardés, où les chèvres des pâtres
Se pendent à midi sous le soleil ardent
Sans trouver un bourgeon à ronger de la dent;
Avec votre chemin poudroyant de lumière,
De son ruban crayeux rayant le sol de pierre,
Bien rarement foulé par le talon humain,
Et se perdant au fond parmi le champ romain.
– Les grands arbres fluets, au feuillé sobre et rare,
À peine noircissant leurs pieds d’une ombre avare,
Montent comme la flèche et vont baigner leur front
Dans la limpidité du ciel clair et profond;
Comme s’ils dédaignaient les plaisirs de la terre,
Pour cacher une nymphe ils manquent de mystère :
Leurs branches, laissant trop filtrer d’air et de jour,
Éloignent les désirs et les rêves d’amour;
Sous leur grêle ramure un maigre anachorète
Pourrait seul s’abriter et choisir sa retraite.
Nulle fleur n’adoucit cette sévérité;
Nul ton frais ne se mêle à la fauve clarté;
Des blessures du roc, ainsi que des vipères
Qui sortent à demi le corps de leurs repaires,
De pâles filaments d’un aspect vénéneux
S’allongent au soleil en enlaçant leurs nœuds;
Et l’oiseau pour sa soif n’a d’autre eau que les gouttes —
Pleurs amers du rocher – qui suintent des voûtes.
Cependant ce désert a de puissants attraits
Que n’ont point nos climats et nos sites plus frais,
Où l’ombrage est opaque, où dans des vagues d’herbes
Nagent à plein poitrail les génisses superbes :
C’est que l’œil éternel brille dans ce ciel bleu,
Et que l’homme est si loin qu’on se sent près de Dieu.
Ô mère du génie! ô divine nourrice!
Des grands cœurs méconnus pâle consolatrice,
Solitude! qui tends tes bras silencieux
Aux ennuyés du monde, aux aspirants des cieux,
Quand pourrai-je avec toi, comme le vieil ermite,
Sur le livre pencher ma tête qui médite?
Plus loin, c’est Aligny, qui, le crayon en main,
Comme Ingres le ferait pour un profil humain,
Recherche l’idéal et la beauté d’un arbre,
Et cisèle au pinceau sa peinture de marbre.
Il sait, dans la prison d’un rigide contour,
Enfermer des flots d’air et des torrents de jour,
Et dans tous ses tableaux, fidèle au nom qu’il signe,
Sculpteur athénien, il caresse la ligne,
Et, comme Phidias le corps de sa Vénus,
Polit avec amour le flanc des rochers nus.
Voici la Madeleine. – Une dernière étoile
Luit comme une fleur d’or sur la céleste toile :
La grande repentie, au fond de son désert,
En extase, à genoux, écoute le concert
Que dès l’aube lui donne un orchestre angélique,
Avec le kinnor juif et le rebec gothique.
Un rayon curieux, perçant le dôme épais,
Où les petits oiseaux dorment encore en paix,
Allume une auréole aux blonds cheveux des anges,
Illuminés soudain de nuances étranges,
Tandis que leur tunique et le bout de leurs pieds
Dans l’ombre du matin sont encore noyés.
– Fauve et le teint hâlé comme Cérès la blonde,
La campagne de Rome, embrasée et féconde,
En sillons rutilants jusques à l’horizon
Roule l’océan d’or de sa riche moisson.
Comme d’un encensoir la vapeur embaumée,
Dans le lointain tournoie et monte une fumée,
Et le ciel est si clair, si cristallin, si pur,
Que l’on voit l’infini derrière son azur.
Au-devant, près d’un mur réticulaire, en briques,
Sont quelques laboureurs dans des poses antiques,
Avec leur chien couché, haletant de chaleur,
Cherchant contre le sol un reste de fraîcheur;
Un groupe simple et beau dans sa grâce tranquille,
Que Poussin avoûrait et qu’eût aimé Virgile.
Mais voici que le soir du haut des monts descend :
L’ombre devient plus grise et va s’élargissant;
Le ciel vert a des tons de citron et d’orange.
Le couchant s’amincit et va plier sa frange;
La cigale se tait, et l’on n’entend de bruit
Que le soupir de l’eau qui se divise et fuit.
Sur le monde assoupi les heures taciturnes
Tordent leurs cheveux bruns mouillés des pleurs nocturnes.
À peine reste-t-il assez de jour pour voir,
Corot, ton nom modeste écrit dans un coin noir.
Nous voici replongés dans la brume et la pluie,
Sur un pavé de boue et sous un ciel de suie,
Ne voyant plus, au lieu de ces beaux horizons,
Que des angles de murs ou des toits de maisons;
Le vent pleure, la nuit s’étoile de lanternes,
Les ruisseaux miroitants lancent des reflets ternes,
Partout des bruits de chars, des chants, des voix, des cris.
Blonde Italie, adieu! – Nous sommes à Paris!
Для нас везенье, критиков и журналистов,
Словно античные рабы, с воротничком почище,
Без передышки и без срока,
В банальной круговерти рока
Бездумно крутим мельницу журнала,
Исчезнув в гипсовой пустыне залов,
Мы люстры вместо солнца ценим свет,
Едва великий пейзажист, восторженный поэт,
Богатую листву, лазоревое небо
Прорвет лучом ночным, наполнив душу негой,
Так создается на картине красоты алмаз,
Хотим живописать его, но он далек от нас,
Хотя журналы есть, и красоты намек – все то,
Чем муж в суровой книге Бога пренебрег,
Вода, и воздух, и деревья, и пространство,
Лугов велюровых и звезд апрельских царства,
Серебряные блёстки, искры золотые,
О дети без картин и без наследств! Пустые,
Мы позабыли б нашу мать Природу,
Оглушены жужжаньем славы модной,
Что создается прессой и на свет влияет,
Тлеть в сердце мелким ссорам позволяет;
Теряем сокровенную любовь к божественным предметам,
Не слушаем античности заветов
В складках плаща, что сброшен был на мир,
Как девы робкой мягкая туника,
Стыдливо спрятавшая наготы кумир.
Спасибо всем вам, дорогие мастера!
Любовники дубов зеленых, почвы красной,
Которых видит Рим под сумраком своих дерев,
Рисующими куст и профили окрестных гор и рек,
Тех, что о жизни и о солнце заявляют,
В холстах нас алым светом согревают,
Не выходя из дома, совершаем мы турне,
Проходим по Парижу множеством пейзажей,
Лазури неизменною овеяны плюмажем,
Картины ваши словно раздвигают стены,
Распахнутые окна – им родня,
Откуда смотрим на великие зеленые поля,
На золотую жатву осени и леса мезонины,
На горизонт без края и лазурь небесной нивы.
Таким мы видим одиночество художника,
В душе смятение, страданье уничтожившего,
Пещерой Червара, чей образ кистью точной
Бертон2 упрямый высек мощно.
Мы видим вас на покрасневших скалах,
На пастбищах, где коз живет немало,
Склоняют главы козы, в знойном солнце тонут,
Грызут скалу, не находя бутона.
Их путь исполнен света столь,
Что лентой меловой сияет каменная соль,
И очень редко здесь ступает вдруг наш человеческий каблук,
Теряясь в глубине средь римских штук.
Деревьев стройных ряд с умеренной листвой,
Едва чернеют их стволы в тени скупой,
Подъяты, как флагштоки, купаются их лбы,
В безоблачной прозрачности небесной глубины,
И будто бы презрев все удовольствия земли,
Желая спрятать нимфу, тайну выдали они:
Фильтруют воздух дня их ветки слишком мощно,
Исследуют желания и все мечты на прочность,
Под градом веток их худой анахорет
Укрытье может выбрать, одиночества обет.
Ни травы, ни цветок не сгладят ту суровость,
И ясность тона не сокроет краски новость,
Уступы скал подобны тут гадюкам,
Покинувшим ползучих тел приюты,
Чьих нитей бледных ядовитые пружины,
На солнце разомлев, обнимут скал вершины.
И жаждущая птица выпьет горсть
Сочащихся по горным сводам слёз;
Но той пустыни сдержанной подарен властный дар,
Есть в нашем климате прохлады, свежести нектар,
Где тени непрозрачны и где в волнах трав
Телицы полногрудые ныряют, как корабль,
Где вечный взор сияет в небе строгом,
И человек так далеко, а мы как будто с Богом.
О мать ты гения! Божественная бонна,
Утешная и не воспетая в бесцветности огромной,
О одиночество! Объятье молчаливых рук,
Скучая в мире, небо впитывая вдруг,
Когда смогу с тобою, как анахорет,
Над книгою склонить главу, где сеет мысли свет?
А дальше Алиньи3, с карандашом в руке,
Как Энгр, игравший профилем людским в черновике,
В розы’сках идеала, в прелести дерев витает
И кистью мраморной картины высекает.
Он знает, сквозь жестоких контуров темницу
Потоки и лавины дня пытаются пробиться,
И всем картинам подпись точная идет,
Афинским скульптором ласкает силуэт,
Как Фидий, на Венере наводивший глянец,
С любовью склоны обнаженных скал он гладит.
Вот Магдалина4. И последняя звезда
Мерцает златом на холсте небесного пруда.
Раскаясь в глубине своей пустыни,
Мария слушает концерт зари,
Устроенный оркестром ангелов разбег,
И киннор древних, и готический ребек.
Сгорающий от любопытства луч пронзает купола,
Где мирно спят маленьких птиц тела,
Окутанные ореолом ангельских кудрей,
Вдруг просветленные отбле’сками теней,
Пока туники ангелов и край их ног
Купает в утренней тени зари поток.
Оттенка бурого земля, как волосы Цереры,
Деревень Рима плодородные карьеры,
По бороздам, мерцающим почти до горизонта,
Как океаном золотым там жатвы контур,
И, как курильница благоухающих паров,
Дым поднимается в клубов водоворот.
Хрустальный небосвод так чистотой играет,
Что видим бесконечности лазурь за его краем.
И впереди, там, у ажурных стен из кирпича,
В античных позах горстка пахарей, ворча,
С собакой, изводящейся от жажды,
Которая на влажной почве страждет,
Простая группа в тихой грации идиллий,
Которую Пуссен знавал и полюбил б Вергилий.
Но вечер с горной высоты спустится,
Тень сделается серой, углубится,
Лимон и апельсин разбавят зелени сурьму,
Закат весь истончен, сложил уж края бахрому,
Молчит цикада, и мы слышим звон
Воды сбегающей, потоков гон,
И мира спящего безгласные часы
Сплетают влажные от слез воды власы,
Едва хватает света, чтобы знаков разобрать ядро,
Там имя скромное, начертанное в черном уголке – Коро5.
И мы ныряем в дождик и туман,
В грязь мостовой и неба с сажей чан,
И вместо прежних милых окоемов —
Углы стен мокрых, крыши зданий темных,
Вновь ветер плачет, ночь зажгла фонарь,
Потоки светятся, бросая теней хмарь,
Повсюду – шум повозок, песни, крики ближе.
О светлая Италия, прощай! – Мы – в пасмурном Париже.
Moi, je suis la tulipe, une fleur de Hollande;
Et telle est ma beauté, que l’avare Flamand
Paye un de mes oignons plus cher qu’un diamant,
Si mes fonds sont bien purs, si je suis droite et grande.
Mon air est féodal, et, comme une Yolande
Dans sa jupe à longs plis étoffée amplement,
Je porte des blasons peints sur mon vêtement,
Gueules fascé d’argent, or avec pourpre en bande.
Le jardinier divin a filé de ses doigts
Les rayons du soleil et la pourpre des rois
Pour me faire une robe à trame douce et fine.
Nulle fleur du jardin n’égale ma splendeur,
Mais la nature, hélas! n’a pas versé d’odeur
Dans mon calice fait comme un vase de Chine.
Я тюльпан, я голландский цветок;
Красота моя такова, что фламандец
Бриллиантов пяток продаст за мои волшебства,
Я и прям, и высок.
Мой дух подобен феодалу и, как Иоланта,
В широкой юбке, в складках бантовых
Я несу гербы, шитые гладью,
Края – серебром, с пурпуром платье.
Божественный Садовник мне свяжет на спицах
Из солнца лучей и багрянца королевского
Нежное платье на нитях вселенских.
Ни один садовый цветок моей красоте не равен,
Но, увы, не заплатила ароматом природа скупая
Моей чаше, подобной вазе Китая.
Toujours les Paradis ont été monotones.
La douleur est immense, et le plaisir borné,
Et Dante Alighieri n’a rien imaginé
Que de longs anges blancs avec des nimbes jaunes.
Les Musulmans ont fait du ciel un grand sérail,
Mais il faut être Turc pour un pareil travail!
Notre Péri là-haut s’ennuyait, quoique belle;
C’est être malheureux que d’être heureux toujours.
Elle eût voulu goûter nos plaisirs, nos amours,
Être femme et souffrir ainsi qu’une mortelle.
L«éternité, c’est long! – Qu’en faire, à moins d’aimer?
Elle s’éprit d’Achmet: qui pourrait l’en blâmer?
Как этот Парадиз однообразен скупо,
Страданье велико, блаженство глупо.
И Данте не мог вообразить в своих лимбах,
Ничего, кроме белого ангела с желтым нимбом.
Мусульмане сделали небо огромным сералем.
Нужно турком быть для подобных кралей.
Наша пери на высоте скучает, хотя прекрасна,
Вечно в счастье жить – пребывать несчастной,
А ей хотелось вкусить земных забав и любви,
Страдающей – значит смертной быть.
Вечность длинна. Что ж делать, чтоб меньше любить?
Пери влюбилась в Ахмета: кто может ее осудить?
Dans l’Atlas, – je ne sais si cette histoire est vraie, —
Il existe, dit-on, de vastes blocs de craie,
Mornes escarpements par le soleil brûlés;
Sur leurs flancs, les ravins font des plis de suaire;
À leur base s’étend un immense ossuaire
De carcasses à jour et de crânes pelés.
Car le lion rusé, pour attirer le pâtre,
Le Kabyle perdu dans ce désert de plâtre,
Contre le roc blafard frotte son mufle roux.
Fauve comédien, il farde sa crinière,
Et, s’inondant à flots de la pâle poussière,
Se revêt de blancheur ainsi que d’un burnous;
Puis, au bord du chemin il rampe, il se lamente,
Et de ses crins menteurs fait ondoyer la mante,
Comme un homme blessé qui demande secours.
Croyant voir un mourant se tordre sur la roche,
À pas précipités le voyageur s’approche
Du monstre travesti qui hurle et geint toujours.
Quand il est assez près, la main se change en griffe,
Un long rugissement suit la plainte apocryphe,
Et vingt crocs dans les chairs enfoncent leurs poignards.
– N’as-tu pas honte, Atlas, montagne aux nobles cimes,
De voir tes grands lions, jadis si magnanimes,
Descendre maintenant à des tours de renards?
На Атласе (не знаю, истинна ли эта история?)
Есть огромная мела глыба.
С тусклыми уступами под горячим солнцем зона.
Здесь складки своей плащаницы овраги кладут на склоны.
Здесь – огромной усыпальницы дыба,
Скелетов и лысых черепов тонны.
Чтоб привлечь пастуха,
Лев хитрит и финтит,
Кабилец потерян в пустыне из гипса.
О скалу морду рыжеволосую лев скребет и ус,
Грива красная выкрасилась у дикого артиста,
Словно лев облачился в белое, как в бурнус.
Потом на край дороги лев ползет терпеливо,
Просит помощи, словно страданья избранник,
И плывет его лживая богомолья грива.
Веря, что умирающего на скале видит кабилец,
Не спеша приближается к льву очарованный странник,
А запачканный монстр кричит и скулит на земле.
Вот лев уже близко – превращается в когти рука.
Долгое рыканье следует за апокрифом жалобы.
Двадцать клыков вонзаются в плоть кинжалами.
О постыдись, ты, Атлас, что благородные очи вершин