Название «Стихотворения, красивые в профиль» кажется случайным, ничего не значащим. Но только тому, кто еще не открыл книгу.
Андрей Сен-Сеньков, наверное, единственный поэт, готовый придать названию текста большее значение, чем самому тексту. Собственно, иногда текста нет, только картинка под разросшимся названием. «Молния: престижное кладбище для карманных фонариков, особенно для тех, что бесплатно раздают во время рекламных акций», например. Разве нужно тут еще какое-то продолжение?
У текста нет, не должно быть третьего измерения. В профиль он обязан быть никаким, исчезнуть без следа. Но стихотворение – не просто текст. Оно никогда не равно себе, и чем меньше в нем знаков, тем больше на странице пробелов. Через них, если развернуть в профиль – оставить набор этих слов в голове после прочтения, не перелистывать сразу, – и проявляется новое измерение: другой, не написанный, невидимый образ. Об этом – и провокационное название первого текста в сборнике: «Книжка, а давай мы не будем тебя читать». Ее и не надо читать, ее надо смотреть. Будто картины Магритта, которые тоже теряют многое (возможно, важнейшее), если не читать подписи.
Вся поэзия Сен-Сенькова – об изменении ракурса, об умении увидеть невидимое, а плоскому придать объем.
«Красиво» у Сен-Сенькова то, что неожиданно, что застает врасплох. Сам он называет это «перефокусировкой взгляда». Ходячая печь Емели тут вдруг оказывается маленьким мальчиком; город Будапешт – человеком, который ночью голым идет по своей квартире; брови домиком превращаются в настоящий дом; могила старого художника становится листком бумаги, подложенным под ножку стула; автобус и троллейбус отбивают друг у друга маршрутку; двенадцатизначное число обретает облик и разум.
Взгляд Сен-Сенькова сродни взгляду ребенка, одушевляющего окружающий мир. Или бога, можно пофантазировать в эту сторону. Но это бог безответственный, чьи путаные речи лишены пафоса и назидательности. Бог мелочей.
На самом деле Андрей Сен-Сеньков – практикующий врач. Об этом я узнал не сразу. Мы познакомились, когда я составлял книгу о кинематографе Джима Джармуша и искал поэтов, которые согласились бы написать туда стихотворение. Многие отказывались с негодованием или недоумением. Другие приняли вызов. Сен-Сеньков оказался единственным, у кого уже были стихи о Джармуше. Они будто ждали своей минуты и совпали с моим замыслом. К жизни книгу вызвал «Патерсон» – фильм Джармуша о поэте, водящем автобус. С тех пор я не могу отделаться от этой связи: Сен-Сеньков – Джармуш – Патерсон. Тем более, что один из невидимых героев фильма, существовавший в реальности американский поэт Уильям Карлос Уильямс, тоже был практикующим врачом.
«Мои врачебные слова» (не врачующие, заметьте) – говорит о себе Сен-Сеньков. Хороший врач обладает даром остранения по Шкловскому: он должен увидеть любое явление, болезнь, пациента будто впервые. Через стихи этот метод распространяется на весь мир. Больница, в свою очередь, становится таким миром – может быть, даже загробным, где есть свой Данте и своя Беатриче. Как не вспомнить чудесное румынское кино о смерти и вознесении одного пенсионера – «Смерть господина Лазареску»; его героя тоже звали Данте, а врача – Вергилием. И все они – поэты.
В этих стихах очень много кинематографического. Большинство похожи на короткометражки – иногда документальные (наблюдения), иногда игровые (бывает, что остросюжетные): эти чаще всего почему-то напоминают картины Эдварда Хоппера, за которыми угадывается нерассказанный сюжет. Бывают и полнометражные, почти поэмы. Встречается анимация. Но воображаемая: экранизировать – ни-ни.
Неслучайные имена. От прибытия поезда братьев Люмьер до Фридриха Вильгельма Мурнау, от Кароль Буке с Джеймсом Бондом до Хичкока и от Линча до Каурисмяки, а потом обратно в прошлое, к безвестным русским комикам, нашим Чаплинам, которые сгинули, как не бывало.
И, конечно, монтаж, со времен Эйзенштейна – фетиш русского кинематографического сознания. Что превращает верлибр в поэзию, отделяет от прозы? Именно эта способность разрéзать строку и через разрыв соединить образы, слова, смыслы, найти вместо рифмы иное созвучие.
Но монтаж – еще и ритм, а ритм объединяет стихи с музыкой. Сен-Сеньков чувствителен к мелодии, ладу, тону, звуку как таковому, словесные эквиваленты которого так трудно бывает подобрать; его стихи – «музыка маленького роста». Eine kleine Nachtmusik для него – то, без чего не существует если не вселенной, то ее выражения в стихах. Напротив, человек, решивший от музыки отказаться, – чужак, изгой, диковина: этому герою даже посвящен отдельный текст. Порой музыка – фон для событий или размышлений: как писали раньше в соцсетях, current music, как в «Чья-то мама слушает R. E. M.». Иногда что-то более личное: мама поэта слушает другое – Джо Дассена, и «у нее классный вкус». Ну, а поэт, меж тем, вместе с самим Сатаной слушает плеск воды, омывающей камушки на берегах Миссисипи, и вспоминает о блюзовом гении Роберте Джонсоне, по легенде продавшем душу Нечистому.
Поэзия Сен-Сенькова, по его определению, «трансгенный рок-н-ролл», в котором регулярность грохота и танца выродилась в едва слышные шорохи, в мышиную и мушиную возню: нужно по-особому напрячь слух, чтобы их не пропустить, чтобы почувствовать их ритм. Чет Бейкер или Джон Колтрейн, мутировавший в сторону экспериментального free-джаза, возникают там и сям на полях free-лирики. Но пока играет эта едва уловимая музыка, жизнь продолжает продолжаться («Ручки радиолы как руки Венеры Милосской»).
Что там – за границей молчания и небытия? Как Саша Дванов в платоновском «Чевенгуре», Сен-Сеньков хочет узнать секрет вечной тишины у рыб, привычных инопланетян в домашнем аквариуме. А где-то на дне самых пытливых ждет «затопленная костница».
Элвис Пресли в новой жизни стал белым мышонком. А Карлсон тихо стоит на крыше, осознавая, что никакого Малыша не было. Или тот умер. Папа с мамой и фрекен Бок думали, что Малыш придумал Карлсона, но все было иначе. Наоборот. Призрачный мир проявлен, реальность разогнана, как туман.
Эта инверсия – возможно, самое магическое, что есть в стихах Сен-Сенькова. Здесь не художник Пиросмани рисует зверей, а они – художника. Вместо девушки со спичечной фабрики откуда-то берется спичка с фабрики девушек. История распятого бога рассказана с точки зрения забитого в его крест гвоздя.
Поэт переворачивает театральный бинокль и видит, как сцена и человечки на ней уменьшаются, превращаются в крохотных забавных существ, которых можно уместить на ладони.
Устройство снежинки становится темой поэмы. Большой дом строится из одной пылинки. Падение и растворение в чае крупинки сахара превращается в целую драму. Из всей экскурсии в Париж запоминается только сломанный ноготь. Бесконечные паломники идут к самой маленькой скульптуре в России – питерскому Чижику-Пыжику, – чтобы отдать ему дань. А ведь чтобы его увидеть, надо наклониться над парапетом.
Чтобы читать стихи Сен-Сенькова, кажется, тоже надо наклонить голову или принять странную позу, в которой вещи и явления встанут под необычным углом – а тот способ, которым с нами говорит поэт, окажется единственно возможным. Но, быть может, обойдется без эквилибристики. Патерсон у Джармуша водил автобус, Сен-Сеньков живет в Москве и ездит с работы домой на метро, по оливковой Люблинской линии. Не исключено, что эта книга идеальна для подземного чтения: спуститься, сесть в поезд, включить в наушниках музыку, открыть книгу и прочитать единственную на весь сборник рифму:
В Люблино – влюблено.