В миллионах тусклых глаз —
Харе! Харе! —
Вязнул я, и жил не раз
В каждой паре.
Но в одних очах лишь я,
Как в пожаре,
Истлевал до уголья —
Харе! Харе!
Те глаза в кошмарном сне —
Рама! Рама! —
Освещало тускло мне
Страсти пламя.
И шакалий злобный стон
Возле храма
Будоражил этот сон —
Рама! Рама!
А потом в миру людей —
Харе! Харе! —
Повстречался чудом с ней
В смрадной гари.
И случилось, грея кровь
В потной мари,
Мне познать её любовь —
Харе! Харе!
Эти чувства, этот ток —
Рама! Рама! —
Разогнал гнетущий смог
Жизни хлама.
И без лишних скорбных слёз
И без срама
Я увидел царство грёз —
Рама! Рама!
Серые тени лягут на плечи
В утренний час тишины.
Я замираю; хочется лечь и
Слиться со мраком стены.
Пусть проникают в моё подсознанье
Тихие образы снов.
И перепонки почуют рыданье
Мёртвых, гниющих богов.
Я улыбнусь ядовитым оскалом,
Вспомнив прошедшую ночь,
Вспомнив, как, тьмою объята, сверкала,
Жизнь, уносимая прочь.
И, исчезая, сочилась влага
Между расселиной скал.
И отражали биение флага
Тысячи мрачных зеркал.
И, освежившись, мгновения страха
В памяти цепкой моей,
Вдруг улетают частицами праха
В царство ушедших людей.
Я наблюдаю рождение Солнца,
Я восхищаюсь им.
Плавно струится сквозь злые оконца
Лёгкий, рассеянный дым.
Нервно стремится душа в поднебесье,
Мечется вновь и вновь…
Может быть скоро, может быть весь я
Тихо засохну, как кровь.
Мимо пройдут года —
Сквозь кружева паутины;
Я здесь останусь всегда,
Будучи месивом глины.
Узкая скромная щель,
Света полоска часто
Будет садится на мель
В замке моих причастий.
Я раздвигаю тень
Я открываю веки —
Жирный и скользкий день
Ловит мгновения неги.
Я превращаюсь в дым,
Я оставляю время,
Зная, что став седым,
Уж не исторгну семя.
Стадом лихой саранчи
Я опрокину стену,
Ту, за которой кричит
Зверь с перекушенной веной.
Тёплый кровавый град
Мне оросит всё тело.
Я погружаюсь в смрад,
Я продолжаю дело…
Я миллиарды лет наблюдал за звёздами.
Я тихо смотрел на них,
пребывая в задумчивости.
Тускло мерцая
сквозь чёрный занавес космоса,
они иногда вспыхивали,
но тут же гасли,
отдавая своё сияние
Бесконечности.
Я знал – где-то погибала жизнь.
Я завидовал тем существам,
удостоившимся счастья сгореть
в этой огненной пучине страсти…
Я миллиарды лет мечтал о Величии.
Я хотел стать огромным,
как Космос,
мудрым,
как Неизвестность,
и безмолвным,
как Вечность.
Властно сжимал бы я Время,
весело взирая в пустоту
и нежно сотрясая мир
толчками безумия…
Я миллиарды лет
оставался песчинкой Вселенной.
Я миллиарды лет
существовал по законам песчинки.
Рождался, жил, умирал
и снова рождался,
чтобы после надежд и смятений
снова уйти в неизбежное…
Тихо погружался я в плавные реки мысли…
Мечтая сгореть в рождении сверхновой,
мечтая растянуться
в Пространстве и Времени Бесконечностью,
мечтая познать суть мироздания…
Но оставаясь
лишь одной из миллиардов песчинок.
Лишь одной из песчинок…
Мне достаточно дня,
Мне хватило бы ночи,
Чтоб понять суть огня
И разверзнуться в клочья.
Я бы жаждал секунд
Окончания мира
Чтоб не чувствовать грунт
По прошествии пира.
Ощущать бы в груди
Не реальность – конечность.
Но, увы, – впереди
Ждёт меня только вечность…
Минуту назад
исчезало Солнце
и мне показалось —
умирает небо.
Но мгновением позже я подумал,
что ошибся,
а ещё мгновение спустя
уверовал
в правоту своих чувств.
Я ненавижу ночь
и, хотя не слишком люблю день,
предпочитаю всё же
находиться в нём,
чем в ней.
А минуту назад
что-то
вроде ледяного сквозняка
колыхнулось
в гулкости моего космоса,
и одно
из тайных желаний,
не выдержав мук смиренности,
возжаждало
быть узнанным
и, отрешившись
от спутанной цельности,
унеслось за горизонт.
Я почувствовал
странную лёгкость
и правоту свою
перед Луной – утешением ночи
и тяжкую вину перед Солнцем,
суть которого
неизвестна,
а близость
опасна.
И всё это
лишь минуту назад —
и как странно
и страшно…
Минуту назад последнее
необъяснимое
и зловещее эхо,
отразившись
от мякоти моих костей,
вакуума моих глаз
и горести моих слёз,
которых не было
и которые
я придумал сам,
когда-то давно,
унеслось в вышину,
в царство духов,
в вечное благоухание озона.
И духи
сказали мне:
«Радуйся!
Ведь минуту назад
ты ступил
на тропинку Вечности,
понял истину белизны
и обрёл
Бессмертие».
Ты являлась в виденьях, в эротических снах,
Возникая мгновенно и как будто невинно,
Воскрешая собой затаившийся страх
Белоснежно-хрустальной лавиной.
Застывая на дереве гладкой смолой,
Ты плела паутины волшебных кошмаров,
А стекая по телу горючей слезой,
Обожгла его каплей пожара.
Ты как демон ночей поселилась в груди,
Полонила свободу в объятьях;
Огнеоких озёр и морей посреди
Я порой забывался в проклятьях.
Ты исчезнешь? А может когда-то я сам
Отдалюсь от тебя в неизбежность;
Я прошу тебя – чтоб не досталась врагам —
Забери мою кроткую нежность.
Растопи её в горне своей пустоты,
Разложи на молекулы злости.
Я познал белизну и распад красоты,
Оттого-то покрылся коростой.
Она танцевала прекрасно,
Кружилась как буйная птица.
Глаза опалила красным
Безбрежно-волнистым ситцем.
Чечёткой шальных ударов
Дробила на части сердце
И в лежбище грустных кошмаров
Открыла тихонько дверцу.
Ветрами волшебного платья
Она овевала вершины
И чудных движений заклятьем
С собой зазывала в пучину.
И будто казалось – вот сила,
Вот кроткая прелесть мгновенья;
Казалось… но небо гасило
Печаль своего откровенья.
Беглые грёзы раскаяния
Мир, становившись видением,
С диким почти изумление
Мне приносил в оправдание.
Липкие испарения памяти вновь
клубятся загадочно,
вновь
счищают неведомо ржавчину
с потерянного было времени:
красное сливается с бездною,
и неизвестность,
становящаяся изведанным,
обрекает меня на злорадство…
Я полжизни провёл с существами,
чей удел был – гниение
и зловоние,
принимаемое ими за обыденность;
волна их сигналов совсем
проста и умеренна и
понять её можно при условии,
что мясо твоё отравлено
дыханием копошащихся химер,
что повсюду, но кажутся дымкою.
Они говорили мне порою,
не явно, а будто бы знаками:
«Уничтожь печаль
в твоём сердце,
ибо лишь мгла
является
нашей атмосферой и истиной,
воздухом нашего существования».
Говорили они:
«Мы – твои создатели;
ты возник по нашему
замыслу,
и желанию, и убеждению;
сцеплением наших атомов
создавались твои атомы,
твои чувства —
то наши чувства,
а мысли твои —
наши мысли,
и твоё существование загадочное —
лишь обрывки наших снов
и мечтаний;
ты спаян нетленными узами
с нами —
твоими богами».
Я богов убивал ежедневно,
настоящих богов – не этих,
тех, что пылали как Солнце,
и манили, и звали,
и даже
предлагали стать их собратьями…
Своей воли
усилием бешенным
разрывал я их коконы —
они лопались
ослепительными вспышками.
Мне было больно,
и раны ныли —
их много теперь, этих ран.
Но сам
предназначенный
быть богом,
через эту боль
я им становился;
и звание моё отныне —
низвергатель богов,
не призраков.
Таковым я останусь в Вечности…
Я велик в своём одиночестве,
Обречённость – моя империя;
Моей ауры хрупкой материя
Ядовитей, чем ауры прочие.
Я вливаюсь в потоки зыбкости,
Изливаясь, сквозят что в неведомом.
И со страхом, мне истинно преданным,
Разлучаюсь в бушующей дикости.
Мера ценности жизни – отчаяние.
Чем отчаянней, тем и ценней она;
Где-то там, на глубинах безмерного дна
Происходит с безумством венчание.
Но в моём изощрённом сознании
То не дно, а вершина величия.
Я поэтому лик свой сменил на обличие
Существа, чей закон – угасание.
Мрамор дробился, и белый,
С жилками серости лет
Искры швырял в недозрелый
Бледно-лиловый рассвет.
Там, у сплетения сути
Сна и реальности дней,
Нервными всплесками ртути
Билось круженье огней.
Билось и будто сливалось
В нежную ткань полотна,
Что через миг превращалась
В мерзость слепого пятна.
Да, в каждом миге – потеря,
Страх и отчаянье, да;
Странно: был, буду, не веря
В отзвуки слова «всегда».
Плавится, рушится, ноет…
Боль, ты со мной? Тронь, вот тут.
Слышишь, протяжно как воет
Голая страсть алчных уд.
Это всего лишь виденье,
Это лишь разума сбой —
Тихая жуть откровенья,
Что убивает собой.
Нежность, приди ко мне, слышишь!
Я возвращаюсь опять
В горд свинца, где на крышах
Так хорошо умирать.
Снова лишь миг. Исчезает
Ярость в душе и в глазах;
Снова огни потухают
Блёстками в буйных ветрах.
Тишь – и дрожание плоти,
Ненависть снова нема.
Я понял всё: в этой ноте
Жизнь заключалась сама.
А ведь всё это было когда-то,
А ведь всё это было уже:
Отражаясь в пустот мираже,
Вечно быть обязуясь утратой,
Каждым жизнь отмеряя закатом,
Время старилось где-то в душе.
«Я уже не хожу, посмотри!
Я уже не хожу, я летаю!»
Да, я помню то чувство, я знаю
Эту странную хрупкость внутри,
Эти странные грёзы, их три:
Я рождаюсь, живу, умираю.
И небесные своды тонки,
Да и твердь под ногами хрустальна;
Ты одна, ты мертва, ты печальна —
И плывут по теченью венки.
Жизнь и смерть – далеки и близки,
Так бывало всегда, изначально.
Ослепительно-горькая просинь —
Время жатвы, но нам – голодать.
Знаешь, эти года, как сказать…
Может лучше б их не было вовсе,
Может лучше сорваться с той оси —
Не рождаться и не умирать?..
Да, но время ведь старится где-то,
В чьей-то тонкой, звенящей душе,
Морщит панцирь в лихом вираже,
Порождает глухие сонеты
В зной игриво-тоскливого лета…
Боже мой – это было уже!
Мне нравилась женщина… Женщина? Нет,
Не плоть и не кровь составляли
Тот образ, всплывал что как правило вслед
Моей властной сути – печали.
Она проявлялась, печаль, но как дым,
Лишь став на мгновенье желаньем,
Стирала из памяти фибром одним
Бурление снов и терзаний.
Какие-то чувства, пылинки утрат
В душе пробуждались незвано.
Мне нравился смех её, но во сто крат
Я слёзы любил её, странно…
Ещё я любил её смерть, а ещё
Хотел не рождать её снова;
Но разум не знал, где здесь нечет, где чёт
И зеркала жаждал кривого.
Я мучился – долго, отчаянно, мне
Казалось, что щупальцев змеи
Сосали из чрева в пустой тишине
Нектар мой. Я делался злее.
Я делался твёрже, быть может мудрей;
Наверное, это призванье —
Уйти в глубину и вкусить поскорей
Щедрот от того состоянья.
Я звал это «женщиной», мне самому
Хотелось назваться «мужчиной»,
К началу придти, пусть пока к одному,
Без цели и веской причины.
Но лишь на мгновенье, всего лишь на миг
Возжаждав распада виденья,
Я тут же на шёпот менял нервный крик
И вновь обретал к ней почтенье.
Смирялся с водою, землёй и огнём,
Хоть сущности их мне не милы,
Лишь воздух кляня лютой руганью – в нём
Мои тихо таяли силы.
Бежали секунды, мелькали века,
И в безднах их след узнавая,
Свой страх поборов, улыбался слегка:
«Ты здесь? Что же, здравствуй, родная!..»
И мы смотрели на огонь,
И мы хотели прикоснуться,
Чтоб тотчас вырваться, очнуться…
Но, дрогнув, медлила ладонь.
Утробной похоти пожар
Мечтав сравнить с огнём природным,
Души аморфность со свободным
Стихий горением; угар
Трескучих лет и зим бесплодных
Из глубины телесных нор
Развеять по ветру, как сор,
Мечта была умов голодных.
Но миг отрыва от основ,
Миг воспаренья над отчаяньем
Пронёсся тотчас, и венчаньем
Со страхом, под звуки хоров
Его закончился полёт.
Лишь ветер дул всё также скромный,
Лишь мир безмолвствовал огромный,
Нам подарив тоски налёт…
Огонь горел недолго. Мы
Его с досадой затушили.
И искры алые кружили
И гасли, прячась за холмы…
Я знал снисхождение неба,
Я чувствовал горечь земли.
Коварно, настойчиво, слепо
Росли, извивались, цвели,
А после кукожились, стыли,
Сорвавшись, гноились слюдой,
Плоды безграничности силы,
Вели что меня за собой.
Я мерно ходил по долинам,
Грустил на излучинах рек
И вовсе казалась недлинной
Та мера отчаянья – век.
Внимая, как остов твердыни,
Всем игрищам вод и огня,
Я знал, что величьем и ныне
Снабжает безбрежность меня.
И рая забытого кроме
Одну был научен чтить твердь,
Где счастье – в тягучей истоме,
И где неизбежностью – смерть.
Я помнил цвета постоянства,
Я видел отметины нег;
В одной лишь – постыдного чванства
Мой нимб неразумно померк.
В других – забытьи и печали —
Он жарче блистал и ясней.
Но самую странную звали
Как будто бы нежность, я с ней
Разнился лишь в скромных деталях,
Лишь парой мельчайших частиц;
Но жертвою ложных реалий
Был вынужден часто пасть ниц.
Её ненавидел я люто,
Но, двойственной сущности раб,
Искал подсознательно чуда,
Стремившись к теплу знойных лап.
Я ей обожжён был, не спорю,
Но вскормлен был всё же другой.
Не важно, к стыду что и к горю
Порыв был направлен у той.
Лишь ненависть – вечная правда,
Царица подлунных степей,
Была рождена мною; равно,
Как я был извергнутым ей.
Любовница – вечно с тобою,
Сестра моя – вечно в тебе;
Уж если владеешь судьбою,
Потворствуй же этой судьбе!
Усталые грёзы тревожны.
Остатки безумств – коротки.
А чувства – противны и ложны,
Хоть их и лелеешь ростки…
Ласковые тени, будущего сны
Были непорочны, стали вдруг грешны.
Были тихи, вялы, сделались резвей,
Показалось – лучше, оказалось – злей.
Яркая окраска невесомых сфер
Медленно тускнела в сырости пещер.
Сонмы червоточин из эфирных недр
Выпустил Создатель, будучи столь щедр.