Что будет на гербе, того не миновать.
С тех пор, как наша степь очерчена Страбоном,
Балтийский леопард поставлен воевать
Пределы Азии, лежащие за Доном.
Там ходят люди с головами псов,
Олень стучит копытами в ворота,
И где-то в глубине серебряных лесов
Цветут лазурь и позолота.
Там белый витязь башню стережет
И тяжкой булавой приветственно вращает;
Он подвиг совершит и город подожжет,
Но даже этот грех Владычица прощает.
А дальше – вечный день и вечная весна,
Где светят соловьи у каждого алькова,
Взлетает роза, падает луна,
И рвется в небеса крылатая подкова.
Зачем же сущности всегда разделены
Девизом и копьем, финифтью и эмалью —
Мы только видим упоительные сны,
Как женщиной, пленясь немой согдийской далью.
И, выйдя на войну и падая на снег,
Навек раскрашенный лазоревым и алым,
Ты вспоминаешь, что вчера во сне
Она тебя и впрямь поцеловала.
Моя Норвегия, где я ни разу не был,
Печалится, и ждет, и плачет за чертой,
Где лестница морей уводит прямо в небо,
И мутная заря сочится пустотой.
По небу шпиль летит, и Старый Томас мчится,
Сжимая черный флаг железною рукой;
Русалка датская у ног его струится
И молит с корабля уволить на покой.
По мокрым берегам вышагивают сосны,
Корнями шевелят, жуют морское дно
И стерегут, когда обманчивые весны
Набросят маскхалат на каждое окно.
Они ломают строй, свистят и ждут ответа,
Но атаман молчит и рвется в облака, —
Лишь в небесах небес до самого рассвета
Сжимает флаг его железная рука.
Я не меняю твердь на беженку в ковчеге —
Меж небом и водой не вымолить огня.
Деревья хлещут ром, мечтают о побеге,
Моя Норвегия напрасно ждет меня.
…Редеет облаков летучая гряда.
Когда над городом сгустится тишина,
Опять, как из ларца Пандоры,
Метро наполнится шагами Командора,
И Невский зачеркнет Китайская Стена.
Мы возвращаемся: ни мира, ни войны,
Лишь свист и шорох покоренной дали, —
Но нет таких личин, чтоб мы не увидали
Привычный абрис Петроградской стороны.
Здесь не Офелия – здесь мышь оплачет вас
В буфете, где ни круп, ни соли,
Лишь только догорят остатки силы воли
В окошке над Невой, где Феникс не погас.
Мы опускаемся у самой кромки льда
И, крылья складывая, замираем.
Мы подождем, пока вороньим граем
Очнутся ваши города.
Не поминай о мертвых никогда:
Они и так на облаке кочуют,
Но вмиг слетятся, только кровь почуют.
Редеет облаков летучая гряда.
…Чтобы нам уехать на вокзал…
Подари мне лезвие души
От людей, что прячутся в тиши.
Я уйду к заливу под сосну,
Под корнями старыми засну.
И во сне, огнем неопалим,
Я построю свой Ерусалим,
Где людей стрижет, как тополя,
Жадная до похоти земля.
Я взрасту, как дерево в лесу,
Я по веткам расточу росу,
Я вернусь – а мы уже ушли
На другую сторону Земли.
Пусть теперь разят из-за угла —
Вместо крови вытечет смола!
В этом доме умирают кошки —
Знать, и мне придет пора,
И над кадишем в затрепанной обложке
Во дворе заплачет детвора:
Мендл, Мендл, ты идешь по кругу
С чашей у виска, пробитого дождем;
Где теперь найдешь себе подругу,
Где построишь дом?
В час, когда Творец затеплит ханукийю,
У твоих дверей завертится зима;
Звезды путь вершат – да кто они такие,
Чтоб сводить тебя с ума?
Тишка, Тишка, где ты, киса Тишка? —
Мяу! – отвечает Тишка, – я лечу!
Этот мир как недописанная книжка,
Нам сверстать ее не по плечу.
Не тягаться черной кошке с василиском,
Он давно таится в глубине двора. —
Киска, киска, дай мне силы, киска,
Мне с тобой пора.
Мы с тобой взовьемся, словно дым осенний,
Словно желтый лист, летящий в небеса,
Мы с тобой прольемся под ноги растений,
В дальние, далекие леса.
Морозная заря качается над лесом,
И больше потерять не страшно никого:
Сосновый гроб давно томится под навесом —
Как первые цветы, всегда на одного.
От пепельных берез до вечномертвой хвои
Земля скопила яд в бестрепетной игле;
Не прикасайся к ней – она готова к бою:
Вобьет тебе кутак и заточит в скале.
Ни стих державинский, ни сталинские руны,
Ни падающий снег у нас над головой,
Не объяснили нам, пока мы были юны,
Что эта часть земли оставлена Тобой.
Ладони распахни – с них бабочка взовьется,
Навек огранена в гранитный лед.
Застывший водопад набухнет и взорвется.
Полуночный Гаспар непрошеным войдет.
Этой ночью все деревья спешат раздеться,
Догадываясь что лета больше не будет.
В перевернутой банке свечным огарком лучится детство,
Да брусника манит укусом под левой грудью.
Вечор, ты помнишь, нам Афродита пела
Про обретение новой – ледовой – плоти,
А нынче снова грохочет белая пена,
И птицы, прощаясь, пляшут в водовороте.
Не сомневаясь, что лета больше не будет,
Не бойся и выпей осень из белой фляги —
Это только кровь моросит из раны под грудью
И падает спелой брусникой на белый ягель.
Это птицы, крича, на юг улетают – знают,
Рыбы знают и лезут в омут,
Облетевшие листья в предутренний лед вмерзают,
К полудню он снова тает, и листья тонут.
Нам не надо рожать детей, а если придется,
Посади их в лодку: они научатся плавать;
Белый свет повернется, вряд ли кто-то вернется,
Но по ним уже некому будет плакать.
Им в каждом камне вырыт шум водопада,
Им ягель на плечи ляжет белой периной,
Не оглядывайся: нам уже ничего не надо.
Мы входим в новый ледниковый период.
…Смерть! Где твое жало?
Когда на море падет лимонно-желтый закат,
Горбуша в реку пойдет искать Гефсиманский сад,
О камни брюхо кровить, выметывая икру,
Одну только ночь любить и умереть к утру.
Кровавый покров берез упал на твои холмы.
Мы верим, что всё всерьез, выныривая из тьмы,
Где рыбой кипит река, как десять жизней назад,
И падает в облака, серебря глаза.
Над нами кружится кит, в короне звездной дрожа,
Но из этой реки в него не метнуть ножа;
Я тоже стану китом, если останусь жив,
Вспенивая хвостом не воду, а рыбий жир.
Твоих плавников лучи уже не вморозить в лед
(На тундре ржанка кричит – никому не врет),
Уже не отнять руки, уже не отбросить пут
Той последней реки, где мертвые воду пьют.
Мы снова ворвемся в мир, где Бог на древе пропят,
Где плоть пробита до дыр, а душу кровью кропят,
Где красная (в хрустале) икра мерцает лучом,
Не различая во мгле, кто кому обречен.
У кошки серые глаза. Лови ее, лови! —
Пока над городом гроза признается в любви,
Меня прожектор опалит пятиконечным льдом,
И голый, словно эвкалипт, я влезу в кошкин дом.
Она одна, всегда одна, и свет в ее окне,
Но свет, летящий из окна, теряется на дне,
Где ни кровинки на лице, лишь волосы плывут, —
И вязнет якорная цепь в придонную траву.
С тех пор прошел немалый срок, мой хвост давно облез,
Мы все в плену кошмарных снов, и времени в обрез.
Мы кормим бабочек зарей из кожаной горсти,
Она становится золой, и Солнце не спасти.
Есть тайный сад камней среди монгольских орд,
Где каждый сотворил себе кумира.
Там птицы прячутся в тени медвежьих морд,
И к Маугли с небес спускается Багира.
Там одуванчики затлеют на лету,
Синица прорастет, и жимолость воспрянет,
И тени наших рук, пройдя сквозь пустоту,
Соединятся и в песок поманят.
Звезда без имени ворвется в зеркала,
Зажжет сухой бурьян у твоего порога,
Но ей не пройден путь, которым ты прошла,
Твоя кровавая и хрупкая дорога.
Над ней – молчание невидимых зверей,
Над ней – возносят крест в просвет сосновой кроны,
Над ней – не отступись, когда медведь-еврей
От нас потребует одной и той же крови.
Мы созидаем мир из песни и песка,
Змеиным ядом наводняя жилы,
Пока синица не отвянет от виска,
Пока мы падаем, а значит – живы.
Пока душа твоя в янтарь облачена
И в зеркалах не может отразиться,
На шее Маугли – булатная весна:
Всем одуванчикам грозится.
Изготовится к бою лещина,