Предполагаем жи…
Когда бы не грамматика,
могли бы просто жы…
по правилам «Примат и К».
И не было бы сча…
не потому, что нет его,
а потому, что щя…
достаточного для этого.
И не было бы бы-
тия (-тию, -тие, -тиё),
и не было б судьбы
не потому, что нет её.
Ни дня тебе, ни по крошке
от этих блокадных щедрот!
Протягивай по ветру ножки,
подтягивай к сердцу живот.
Будь сказано не в обиду:
от этого только беда,
такая пустяшная с виду,
что может хватить навсегда.
Нас тут много таких на полу,
в синем и красном углу.
Нас тут много еще таких,
много таких-сяких.
Так мы лежим и сяк.
Получше живых собак,
похуже мертвых львов.
Нет у нас в пасти слов.
Мы глядим в потолок,
видим ветку, цветок
и считаем внутри:
один, два, три…
Это вкривь и это вкось,
ничего не обошлось:
врозь и вместе, вместе, врозь.
Это в кровь и это в кость,
это новость, вроде, гость,
враз и вместо, в полость, в ость.
Это в гриву, это в хвост,
это всё навырост, в рост.
Это до звезды. До звезд.
В. К.
Так женственны (-анна и -енна)
земных окончаний слова.
Пусть слабая память блаженна —
блаженная память слаба.
И где напасешься на эту траву
овец, засыпающих стоя
то в черном, то в белом хлеву наяву
и блеющих что-то простое?
Пусть эти овечьи невечные сны,
как здешняя травка, неярки,
но в них (кто их знает?) слышны – не слышны
ворчанья небесной овчарки.
Л. В.
Как в залитых зенках алкоголика,
двоится, троится всё…
Неужели не найдется нолика —
приписать в расход на то, на сё:
на какую-нить водичку сольную,
каких-нить волнушек хор,
на такую нитку, чтоб не бóльную,
если недобор и перебор?
Где ее ссучили, где навóщили,
тебе ли не знать о том…
Ну, не все равно ли «в óщип», «вó щи» ли,
если наливают «суп с котом».
С большими говорить
на маленьком языке —
что-то вертеть-крутить
за спиной в кулачке,
что-то крутить-вертеть,
будто знаешь сам,
будто успел подсмотреть,
что там.
Оставь-на… всяк, оставь навсяк
и этот звук, и этот звяк,
и этот бим, и этот бом,
чтоб не припомнили потом,
и этот листик, Lizst и Lust,
чтоб чист и прост был костный хруст,
и – что там? – плач и скрежет зу…
и наверху, и навнизу,
и эту тень, и тень-тень-тень,
чтоб дребедела дребедень,
оставь пустяк, оставь, пусть так,
все это так, и все не так.
Где найдешь,
там и потеряешь
(с гулькин нож,
это ножевая ж).
Неглубок
ранки поперечник:
голубок
поглядел в скворечник.
А внутрях —
горсточка помета,
перья, прах
и еще чего-то.
Сопротивленье этого
матерьяла,
петого-перепетого
от велика до мала,
в том, что с родного голоса
слышно еще ля-ля,
а выше – всё тоньше волоса:
от малого до нуля.
Однозвучной жизни шум,
ту-ру-рум, бу-рум.
Это вот она поет
(или не поет).
Ни о чем-то, ни о чем
и о чем-то ни о чем.
Как и ты – одно из двух —
про себя и вслух.
За ушкó да
на солнышко,
хоть и škoda,
что сон еще.
Хоть и школа,
и схолии
(роль глагола
в истории).
А история
старая,
только то и
осталось ей,
что у всех
переспрашивать:
это ваше ведь,
ваше ведь?
…comme un sansonnet
Да видно ж нельзя пока
на клюв наколоть жучка
и спеть жучку «алеманд»
и – что еще? – «полукурант».
Под лапками там и тут
лишь черные точки ползут.
А этим, как ни свисти,
выходит «бог-пронеси».
Эти чешуйки одна за другой
прилепятся, хоть и не сразу,
и станешь ты в них «королевич-Бовой»,
возьмешь копьецо и поскачешь травой
в глаза поглядеть Китоврасу.
В доли не додали,
вдоль и не до дали
где-то поперек
(видишь – огонек).
Этой целой доли
хватит ли на «до» ли,
если не дольют
(sol, fa, mi, re, ut)?
Хватит, у тебя ведь
синенькая память
мозга поперек
(видишь – огонек).
Нам ли быть в печалях
на семи морях?
Грудь в доля́х и далях,
сердце в якорях.
Кровь идет, а день стоит,
и в близорукие пропилы
гла́зок на нее глядит
и видит, видит что есть силы,
что силы есть, да нету рук,
близко, да не остановит,
и лишь сердечник звук «тук-тук»
всё ловит, ловит, ловит, ловит.
Что там ласточки всё развешивают?
Как что? Всё обратно по местам.
Каждый вечер сдают они вещи в уют.
Что ли нам сдавать их? Не нам.
У этих крылышки укорочены
и хвостик не так остер,
чтобы не было ни заочины,
а то сморгнешь и – в костер.
У них до темени нету времени
(к тополям идут тополя),
ведь выше темени нету времени,
лишь голимые «пузеля».
На подпорочках, как помидорки,
с кусточка – по два/две, по три,
немилые братики-сестёрки,
фанфаны де ля патри.
А лён ваш так светел, так светел,
волна, завиток и волна…
Несильно немил, ведь над бесиком – петел.
Успеет еще дотемна.
На всякую память —
на вязкую камедь
наклеены звездочки те.
Легка жесть, мягка медь,
легка жисть, покамест
деревья видны в темноте.
На всякую память —
на вязкую камедь
наклеены звездочки ведь?
Легка же местами,
покамест над нами
ломается эта комедь?
Д.
Опять бросаешь ветер на слова,
и сохнет свет на капле покрывала,
талатта выгибается едва
и преломляет впившееся жало,
и вот готовы «парус» и «волна»,
и пару слов уже размалевало,
и распускает (верная ж она),
все то, что в просторечии соткала.
Слов словесных,
всем известных,