Стихи на брудершафт. Книга посвящений - читать онлайн

Буряту Баяру Жыгмытову, поэту

Лунноликий!

Улыбкой подобный луне, улыбаешься

И безмолвно взгляд опускаешь

В беспредельной любви к аргамаку.

Милый друг мой!

Тоскует седло по тебе,

Убивается птица-синица в окне,

Наклоняется мама головою к полыни и маку.

Рыжий конь по Боргою летит, как стрела,

Сквозь отар вечеряющих шепоты….

Ты уехал, Баяр, поклониться спеша,

Прислониться щекой дорогому улусу…

Ты умчался. Твой скорый, спешащий в Пекин.

Перекинулся за горизонт.

Ты ушел. Но осталось вино на столе.

Мы остались при нем околачивать груши

Самых спелых времен.

А. Маминову

Андрюша, ведун, друг мой медленный, —

И быль и эпос красноярский…

Своей па-литрою емелиной

Пьянил меня, – хмельной и яркой!

Я слушал веды твои бражные,

Под их э-пический бокал

Я мои рты малолитражные

То открывал, то разевал…

Вот Ювка, Жу… как бишь его…?

С чувихой эпизод… зачал…

Вот Санька Мухин… с Кехой? Гришкою?

Прикантовались на причал.

А вот и ты, сам-брат, с брательником

Привет, как анекдот, крича,

Гитарку в массы втюрив битникам,

Былинным вторили речам!

…Я с матушкой твоей и тетушкой

Ходил в натуре на базар…

А с прадедом, дедком из Ярцево

Ходил, мне кажется, в Норлаг…

…Но пали идолы столбистские…

И канул в лету Красный Яр…

А те истории неистовые,

Как рукописи, – не горят.

Здравствуй, однокашник!

Здравствуй, однокашница!

Здравствуйте, любимые мои учителя!

Жизнь почти что канула.

Ну, а мне все кажется,

Только начинается история моя…

Я сижу за партой

С Шуркой Пустоваловым

(а до слез хочу сидеть с Валей Машниной).

Мы рисуем нолики… Шурке я пожаловал

Половину калача. Вале – остальной.

Мы считаем палочки… мы жуем калачики

И скрипим-корпим пером над чистописанием…

Донимают сопли нас и устали пальчики!

А в окно валит весна – не по расписанию.

«Ши-ро-ка стра-на мо-я…»

Я воюю с кляксами.

Шурка наискось плетет изгородь крестов.

Только Валя Машнина тоненькими пальцами

Заплетает кружева аккуратных слов.

Поправляет локоть мне строгая учительница,

Гладит волосы мои, вставшие в дыбы.

«Широка стра-на…» моя

Вредная чернильница

Налетела на рожон – на рукав судьбы…

Рухнул с неба колокол. Шурка заливается.

А у Вали Машниной – слезки на колесиках.

А «непроливайка» -то и не проливается!

И звонок… ура!.. звенит, друг звонкоголосенький!

Отпускаем в небо голубей…

Старшеклассник! Моя птица милая,

Пробуй крылья высью, не робей,

Осмотрись, над родиной планируя.

Там, за горизонтом, корифей

Знания шлифует вдохновенные.

Мастер там – куда мастеровей! —

Мастерит дворцы обыкновенные.

А философ хвалит бочкарей.

А садовник сад реанимирует…

Старшеклассник, посмотри скорей,

Кто с тобою рядом – там – планирует?

Там поэт, политик, хлебороб…

Звездочет… Звездой своей счастливые,

Осчастливливают свой народ

Дерзновенностью, чуть-чуть стыдливою.

Там мечтатель сказки говорит,

Веруя, что сказки станут былями.

И когда в кострах своих горит,

Небо рдеет пламенными пылами.

……………………………………

Отпускаем в небо голубей!

Старшеклассник! Моя птица милая,

Пробуй крылья высью, не робей,

Осмотрись, над родиной планируя.

Любаше Г.

Я Вам желаю… не услады,

Не денег, боже упаси!

Ни прочих благ, которым рады

Вы были б в прочие часы.

Я пожелаю Вам любви!

Такого позыва хмельного,

Каким безумство босановы

Дурманит музыку крови…

И – не иного!

К юбилею Любаши Шульенко

……………………………….

Мы на земле лишь гости дорогие,

А ты – звезда, возможно, не земная.

Мы здесь живем, а у тебя другие

Предназначенья и стезя иная.

Мы люди хижин. Потому грубы мы.

А у тебя дворцовая галантность.

Кресла, ковры, обои голубые

И аура в сиреневом тумане.

Тебя не зря Любовью окрестили.

Скажу тебе чуть-чуть в гусарском стиле:

«Пью за любовь!.. Возможно, неземную».

В тебе есть то, за что тебя ревную

К некруглому юбилею

Ну, наконец-то этот юбилей!

Веселые, заснеженные гости

Преподнесут, должно быть, соболей

Под шумные запальчивые тосты.

На процветанье – поднесут ключи.

Устелют путь дорожкою ковровой,

Принудят дуть на сорок две свечи

И, наконец, поднимут «за здоровье!».

Эпиграмма о «Зеленой лампе»

«Зеленая лампа» – суть опус зеленый.

Выходит на свет чередой неуклонной.

Свет вооружается опусом оным

И млеет при сумраке желто-зеленом.

О, зелень заблудших в туман графоманов,

О, гении хамелеонских замашек,

О, борзописучие, страстно жеманные,

Окраской густющей – зеленой! – замажьтесь!

Пишите! Дерзайте в стихах самобытных

Писать о природе, народе и быте…

И в строчках своих, кирпичах глинобитных,

Мечтайте о лампе, о славе, о сбыте…

Меркуцио

Твой голос низкий и притворный,

Срываясь на тончайший альт,

Летит по каменной Вероне,

Тревожит каменную даль.

С презреньем к страху и опеке,

Ты там, где драка и кутеж.

Ты – шут, Меркуцио Монтекки!

Ты славно, видимо, живешь…

Злословишь яростно, Меркуцио,

Смакуешь слог свой, словно мед,

А замолчишь – вдруг станет скучно.

И кто молчание поймет?

Но вдруг – случиться – на минуту

Твой крик отчаянный замрет,

А человек услышит муку

И в то отчаянье войдет,

И станет близок человеку

Твой образ мысли. И – лица…

…………………………………

…А в мире том от века к веку

Живет предчувствие конца.

От века к веку мир прекрасен,

А ты извечно смертен в нем.

А звук молчания напрасен.

А человек и глух, и нем.

В.Г.

Ах, Валечка! Колечко с бирюзой…

Прелесть торжествующего взора,

Образ стана, перевитого лозой…

Приходи на Теплые озера!

Ах, Валечка, немножко постоим.

Приоткрой мне тайну Пифагора.

Назову я именем твоим

Теорему ленточного бора.

В дальний свет, небесно-голубой,

Нас уносят сонные качели…

Целовались чё ли мы с тобой?

Ах, Валечка, почудилось ли чё ли?

Любимой

По Теси – в доасфальтовый период,

По селу – в раннепаводковый март

Ты ходила, моя девочка, парила,

Проживала под созвездием Стожар.

Валя-Валечка, стремительная фуга,

Ты звучала, как влюбленный альт.

За тобой врывался ветер юга,

Оживлялся ранний птичий гвалт.

Ты, ромашка зацветающего луга,

Каждой бабочке – почтенье и поклон,

Каждой сельской девушке – подруга…

Ну, а мальчикам?.. А мальчикам – полон!

С юной непосредственностью девы

Покоряла робкие сердца…

И влюбляла нас…

Ах, годы, где вы?

Где вы, первые свиданья у крыльца?

Ах, супруг! Ах, основы домоводства…

А кино… кино… кино еще манит.

Нет минуты – посудачить у колодца.

Ни секунды – поболтать и позвонить.

Нет нужды – растрезвонить белу свету,

Что купила сыну самокат,

Что, как прежде, к каждому рассвету

Снится муж – поэт и музыкант…

Золотой моей женушке

Проталинки в душе… Ты их творила,

Успешно соревнуясь со светилом.

Ты свет мой – ввечеру и поутру! —

Любил тебя. Люблю! И с тем умру.

Любил тебя, люблю и с тем умру,

Что есть в тебе космическая сила,

Которая нас в небо уносила,

И парусила нами на ветру

И парус тот вертело и кружило,

Бросало в набежавшую волну…

И я молю, чтобы меня хватило

Любить тебя, пока я жить могу.

Любить тебя, пока я жить могу,

Меня господь назначил – не иначе!

И с этим чувством я к тебе бегу:

Любить до смерти. Умирать – тем паче.

Вале

Захвачу в охапку небо!

Захвачу в охапку небо,

Как корзину звезд, или планет…

В пору утреннего бреда,

Заклинанья, иль молебна

Поднесу охапкой мой букет.

Я влюблен! И я замечен

Из созвездья звездных женщин,

Самой замечательной из жен…

Положу к её подножью

Млечный Путь и звездный дождик

И зарю, умытую дождем…

Валечке

Влюбленные часов не наблюдают,

А мы с тобой не наблюдаем дней.

Господен дар… Лишь одного не знаю:

За что господь так благосклонен мне?

Любить тебя с девичества, родная,

Быть рядом каждый день наедине —

Господен дар. И все же ты земная.

И тем дороже, тем милее мне.

Спич к друзья о Валечке

Друзья! Свидетелями будьте:

Я эту женщину люблю.

Она степною незабудкой

Переселилась в жизнь мою.

За ней явилось изумленье

Покоем вытканных лугов,

Зарей закатной, озареньем,

И вдохновением богов!

На весь доставшийся мне век

Она порывистость явила.

Меня, возможно, оживила.

Я стал, возможно, человек.

О, да! Душа моя на взлете!

И спич, как исповедь мою,

Друзья, произнести позвольте:

Я эту женщину люблю!

Вале Г.

Проталинки весны – как почтальоны

С писульками, написанными вкривь.

«Вам вербы от Болотникова Лени»… —

Весны воскресной – нежность и порыв.

Сыну

Разделим, сын, твою молитву

К святым и праведным богам.

Благословение на битву

Они даруют, верно, нам.

Разделим, сын, твою подмогу

Харизматическим вождям,

И ты почувствуешь, ей-богу,

Любовь к разбойничьим делам.

Разделим, сын, твою тревогу,

Как ковш мадеры – пополам.

Дадим душе своей работу.

Единоверие – мозгам…

Дочери

А хочешь «в города» сыграем, дочь?

Я понимаю: некогда тебе…

«Францёзишь»!.. – вот беда. Я «шпрехал дейч».

Он словно шелуха прилип к губе.

Не хочешь – «в города»? Сыграем в мяч?

На барабанах, может, в две руки?

…Тогда, дружок, ужо смотри, не плачь,

Когда уж нас низложат в старики.

Я – папа! Нет, не римский… Лишь тебе.

Я выстрадал свой образ и свой вес…

Чтоб ближе, доча, сердцем быть тебе,

Я «папству» поддан навсегда и весь.

Я первый среди пап скажу тебе:

«Лети, мое крыло! Опробуй крылья…».

Я напрягусь в земной своей узде,

Чтоб только безмятежно ты парила.

Оле

Ты ушла из дома. Возвратишься поздно.

Остывает в чайнике травяной настой.

Юная, колючая, розовая роза,

Сбрось с ресниц печалинки. И садись, не стой.

Доча моя, доченька, гордое создание,

Безрассудной гордости и мне не занимать.

Я, наверно, рядовой родительского звания,

И, наверно, генерал в нашем войске – мать…

Нам бы «утро доброе», нам бы «добрый вечер»,

Как антибиотики, принимать весь день.

Было б очень мудро и разумно очень

На сердитый ротик взять бы бюллетень.

Ты идешь из дома – возвращайся рано.

Чтобы не горчил потом травяной настой.

Глупый Буратино, я твой папа Карло…

Хорошо, я – Буратино! Ты – мой золотой!

Спич к друзьям на торжестве

Итак, друзья, мой годопад

Идет под знаком 50.

И это – осень.

А я, как сумасшедший, рад

Колючий иней целовать

На кронах сосен…

Над этой улицей Штабной,

Над домом

нежною зимой

засветить веси,

И лицезреть на шар земной,

Как снеговик, творимый мной,

Лишенный спеси…

Итак, друзья, я нынче рад

Начать тесинский маскарад

И куролесить…

И выпить чарочку – обряд!.. —

И завопить «я рад, рад, рад…»

И нос повесить…

Песня сына

Мы дети кулуаров и толпы.

Наши нравы – Цой и мотоциклы.

А еще немножко любим девушек и дым…

Дым коромыслом.

Мы сегодня – в завтра не глядим,

Бизнеса не знавшие Иваны,

Знавшие немножечко, что бизнес – это дым…

Дым марихуаны.

Ныне-присно горе от ума.

Божий мир не без родимых пятен.

Но, по-прежнему… по-прежнему! —

Отечества нам дым

Горек и приятен!

К рожденью внука

Сынок! Испытываешь чувство «сын!»

Отцовства твоего твои уроки

Являются достоинством твоим,

А могут быть обидны, и жестоки…

Ну что ж, сынок, отныне, как отец,

Ты будешь либо рад, либо виновен.

В одном лице – ответчик и истец:

Мир справедлив лишь так, как он устроен.

Ах, это чувство царственное – «сын!»

Тебе предъявит требованье долга.

Гражданственности! Верно, вместе с ним

Даст ощущенье счастья, силу бога…

Теперь, сынок, и у тебя есть сын.

Вот он пойдет, вот скажет тебе «папа»…

Потом твою наколку «Янь и Инь»

Осмыслит… и оценит тихой сапой…

Да-да, ты испытаешь легкий шок.

Когда твой сын впервые улыбнется,

Когда пойдет, когда произнесет… —

Признает! твое звание отцовства…

А уж когда совсем заговорит,

Запросит исполнение стремлений,

Исполнится мечта моих молитв:

«Дай бог, счастливым быть тебе, Савелий»

К «Енесеюшко»

Хор вытекал из драмтеатра.

По индевеющей аллее

Хористы хора шли из парка

И пели.

На окнах Спасского собора

Дрожали стекла и звенели.

Хористы степью шли и бором

И – пели,

Взрывая сонные глубины

Литою медью а капелла,

Взметались стаей голубиной

И пели.

И голубой небесный купол,

Дремоту сонную нарушив,

И ухо складывая в рупор, —

Хор слушал.

Он слушал, слушал, слушал, слушал

Те песни, реквиемы, гимны…

И доставал святую душу

Из глины.

Из праха извлекал он силы

Вокалом праведным и чистым

И выходил с восставшим миром

В солисты.

Под синим куполом поющим,

Под свист поземки и метели

Шли толпы зрителей на площадь

И пели.

Хор вытекал из поднебесья,

Круша земные параллели.

И разухабистые песни

Летели…

Визитная песня хора «Енисеюшко»

Тари-тари-тари-тари,

Судари, сударыни!

Сени-сени-сени-сени,

«Енисеюшко» на сцене!

Ду-да, ду-да, ду-да-ри,

Сударыни, судари!

Ай, дари-дари-дари

Тароватые дары!

Вам от крепкого мороза —

Пунцовеющая Роза!

Вам от пагубных снегов —

Шуба беличьих мехов!

От Саяна-яна-яна —

Запах пряного бурьяна!

От Сибири-бири-бири

Низко кланяться просили!

И наш хор – тебе, Расея,

От красавца Енисея!

Хормейстеру хора «Енисеюшко»Тане Красноперовой

Да сбудутся обеды сыто-пьяно!

Здесь я люблю сидеть (в конце дивана)

У круглого стола. Где ты, Татьяна,

Смакуешь остроумия друзей.

Где хор творит – от форте до пиано!

Где в чехарде звучаний состенуто

Наступит вдруг одна твоя минута,

Как пауза запальчивых речей…

Внезапно одиноко и локально,

Вдруг свешиваясь с кратера вулкана,

Глядит на дно допитого стакана,

Куда стеной стеклянною стекла…

…Не хочется мне видеть почему-то,

Как эта одинокая минута,

Общественным вниманьем обминута,

Кружает по окружности стола,

Где в окруженье суматошных будней

Среди бесцельных сутолочных блудней,

В среде закатных солнц и полнолуний,

Переживала прошлые века…

Жила-была…

Пережита минута!

Одна среди угарного уюта.

Не хочется мне видеть почему-то

Неистовый разгон маховика…

…………………………………….

Горит свеча. Подсвечник плачет. Странно

Кружится стол, диван и тень дивана.

И только ты, светла и осияна

В коловращенье не теряешь сана.

Да сбудется день ангела, Татьяна!

Над безутешной партией баяна

Царит колоратурное сопрано.

Ликует аллилуйя и – осанна!

Солисту хора «Енисеюшко» В. Титову

Ты много пел. Ты и теперь поешь.

Другие, знаешь, много только пили.

Все могут пить! Но петь, едрена вошь,

Господь лишь назначает с колыбели.

Тебя господь назначил выходить

На публику. И трогать за живое.

Как говорил ещё старик Эдип:

«Один наш цезарь, с голосом же – двое».

В. Титову на 50

Держись, мой друг, Титов!

Под градом пышных слов

Держи в карманах брюк от сглаза фигу.

Две четверти годов закупорить готов,

Готов ли перейти в другую лигу?

Здесь, в лиге мужиков, живущих до звонков,

Есть тоже песни, танцы и любовь.

Однако, черт возьми, – звонки, звонки, звонки

И угли догорающих костров.

Держись, мой друг Титов! Под скрежет позвонков

Скрепи зубовный скрип радикулита…

Не пей болиголов.

Не ешь на ужин плов.

Все будет хорошо!

Ну, у тебя налито?!

Светлане Прохоровой

Идут снега, в себя вбирая ёмко

Небесный свет и кружевную суть.

И Млечный путь – извечная поземка! —

Сквозит, переметая звездный путь.

Люблю декабрь!

Вьюги и метели

Шприцуют в кровь таинственную взвесь.

Кровь закипает! Но…

На самом деле

Я декабрю принадлежу не весь.

Принадлежу преодоленью лени

И переосмыслению Корана.

Весь – без остатка и без сожалений —

Сегодня Вам принадлежу, Светлана.

Прохорова Света – женщина особая.

Женщина загадочная, словно амулет.

В ней – порыв и сдержанность, цепи и свобода.

И в глазах есенинский несказанный свет.

Что-то от Аленушки, что-то в ней от Стеньки.

Что-то древлерусское в облике её…

Вот стоит и светится, прислонившись к стенке,

Словно дева русская, сини очи льет.

Спич к Светлане Прохоровой

Зима! А мы сошлись в раю.

И Вы одна тому виной.

Вина… Вино… Сижу и пью,

– Светлана! Чёкнитесь со мной!

Она, по-зимнему, нежна.

За две контрольные пятерки

Царит на круге, как княжна,

Как леди-в кризисном Нью-Йорке!

Здесь упоительный уют!

В ассоциации с зимой

Её Снежаной не зовут…

– Светлана! Выпейте со мной!

Она, увы, обречена

С поэтом брашно разделить.

А вот уж пить, или не пить

С другими – выберет сама.

Шумит «Шампанское» в ушах!

И муж с кинжалом за спиной.

А все идут на брудершафт!

– Светлана!.. Слушайте сюда…

Уж если встанет муж спиной

В оборонительный редут,

Светлана! Потанцуй со мной,

Когда нам музыку дадут.

Под эту старую кадриль

Покинем этот шумный круг,

И удалимся в монастырь,

Светлана! Ну-же… люди ждут!»

Зима! Я рядом с ней стою…

И Вы одна тому виной.

Вина… Вино… Итак, я пью,

– Светлана!.. Улыбнись со мной!

Анатолий Прохоров

Юбилейное

Мой друг сегодня гармоничен.

Открыв года на пятьдесят,

Он взрывчат, сдержан, ироничен,

Горласт, как шумный детский сад.

Рванет – от края и до края —

«голяшку», вступится ей в лад:..

«Вот мчится тройка удалая!..»

«Ямщик»…

«Бродяга»…

«Хас-Булат»…

Он пьет, пьянеет, не теряя

Лица значительный фасад.

Он выбирает, вместо рая,

Ещё – вторые – пятьдесят!

Короче, друг мой гармоничен.

Как идеал – от сих до сих —

Он высвечен коротким спичем,

Чтоб быть отличным… от других.

К Прохорову

Как оказалось, мы с тобою мылись

Водой одной реки. И берега,

Как оказалось позже, вились

Из водных недр Саян до Городка…

Я иногда кричал (ты, верно, слышал?)

Про хомуты… Кто все же крал их, а?

…А ты смотрел, возвысившись над крышей,

На пароход, трубящий как архар.

На белый пароход с трубой высокой,

Секущий бледный малахит Тубы,

На берег мой, затянутый осокой,

На остров Чаишный, в излучине губы.

…А мы с тобою шли, как оказалось,

Домой из клуба – в сторону ковша

Медведицы Большой… Что нам мешало

Тогда еще сойтись, как кореша?

Река? Река! Река, как оказалось,

Как вена кровеносная земли,

Она ступни босые нам лизала

И ластилась. А мы по плесам шли.

Ты —там, у Шалоболино и выше,

А я напротив маленькой Ильинки.

Но этой теме надо много пищи.

Оставим эту тему на… поминки.

К Анатолию Прохорову

Анатолий, доставай свою «голяшку»!

Анатолий, разверни её мехи…

Ухнем с жаром «под Распутину, под Машку»

Каламбур из всевозможной чепухи!

И о том, что нам деревня наша рада,

Когда вырвемся в деревню от тоски,

И о том, как возвращаемся, раз надо,

В гулы города… И гулы нам близки!

И о том, что мы из до-ре-ми-фа-соли

Обожаем самодельный винегрет…

Эй, дружище, не жалей-ка соли

В этот недосоленный куплет!

Анатолий, не терзай аккордом уши,

Я бы душу на «голяшку» променял,

И под марши околачивал бы груши,

И седлал бы рифмы, как коня…

Но зовет меня и манит меня поле.

Что-то важное нам нужно от земли.

Что-то важное… достойное и боле

Горделивое, чем в поле ковыли…

Анатолий, я хмелею, Анатолий!

Ты мне весь словарь разбередил!

И волнуюсь, и смущаюсь я, а то ли…

То ли еще будет впереди?

Анатолий, на хрена попу гармошка?

На попа её поставь пока в углу….

Выпьем, что ли? Помолчим немножко…

Впрочем, и молчать я не могу…

А. Прохорову

Я обречен…

Мы все обречены

За праздничным столом твоим встречаться.

Твой дом – ковчег, иль стенькины челны.

Нам все едино как по волнам мчаться.

Я сяду, друг…

Мы все, пожалуй, сядем,

Теснясь плечом, дыша в меха баяна.

И голосами, голыми до ссадин,

Споем тебе и весело, и рьяно.

Года идут. Мы зреем, Анатолий.

Философы сибирских деревень,

Мы так трактуем тему лучшей доли:

– Да будет жив мой друг. И я. Аминь.

Склоняются к закату президенты,

А новые хреновые вожди,

В плакатные «прикиды» приодеты,

Грядут, как неурочные дожди.

Идут, как танки, дни очередные,

Шарахая шрапнелью перемен.

Но, к счастью, есть, мой друг, и дни иные…

Мы в дебрях сада блудим средь камен.

Понимаешь, удивительное – рядом!

Чудеса нас окружают, чудеса…

Чудеса идут торжественным парадом,

Как Летучего Голландца паруса.

Чудесно просыпаться.

Чудесно выпить кофе.

Чудесно прокатиться в чудесный Абакан.

Чудесного чудесней —

Своей любимой профиль

Воображать по мирно бредущим облакам.

Чудесно жить в России.

Чудесно быть мужчиной.

Чудесно дом построить в отеческом краю.

Чудесного чудесней березы и осины

Воспринимать, как будто находишься в раю.

Чудесно сомневаться,

Чудесно верить в дружбу.

Чудесно доверяться теплу чужих ладош.

Чудесного чудесней, когда ты сам, мой милый.

Среди чудес известных кудесником слывешь.

Понимаешь, удивительное – рядом!

Чудеса нас окружают, чудеса…

Чудеса идут торжественным парадом,

Как Летучего Голландца паруса.

А. Прохорову

Я пишу тебе под… огурец.

Под картошку думается слаще.

А ведь мог бы под лимон, стервец!

Под лимон писалось бы изящней…

Вот арбуз зеленый… Желтый бок.

Недозрелый, знать, не настоящий.

Неужели же, японский бог,

Под рассол поэзия не тащит?

Я пищу тебе под Юбилей,

Загодя готовлю спич под пищу.

Пиццу с перцем. С перцем, вроде, злей.

Вроде, спич дороже аж на тыщу!

Юбилей, как вирус, я поймал.

Прописал его под толстой шубой.

…Вот стервец, и сельдь зарифмовал

В форме поэтической, но грубой…

Я пишу, пишу тебе под… соль,

Квашу мою оду, оду квашу!

Будто бы моей строки посол

Вписывает в эпопею нашу

Юбилей, друзей, и этот стол,

И застолье, вписанное в чаши

По сто грамм. А, может, и не сто,

Но под звон стопы моей, звучащей.

Мой друг преодолел себя.

И превзошел рубеж кандальный.

Он вполз на пик того столба,

Где приз его висел медалью.

Вокруг сияли небеса.

Внизу народ земной толпился.

А на столбе и со столба

Вид перспективы расступился.

Глядишь направо – песнь заводят.

Налево – сказку говорят.

На водах на тебя наводят

Бинокль. И даже фотоаппарат.

Мой друг блаженством охватился.

Преодолел хмельной азарт.

Потом устал. Потом смутился.

И со столба спустился… взад.

Ну, здравствуй, друг мой олимпийский!

Рассказывай: как там сидят?

А мы пока пригубим виски.

Наш столб пока ещё не взят.

По теории экстраполяции

Стало быть, тебе, друг мой, пятнадцать…

Стало быть, ещё рано бояться,

Мол, за юбкой уже не угнаться…

Стало быть, ещё будут погони…

Перспективы любить и стреляться…

Свежий хлеб… восхожденья… погоны…

Поздравляю тебя! Так держаться!

Спич к Нику Бородину

Экспромт Наташечке

Наташечка из всех цариц

Моей империи забытой

Моим величеством царит,

Короной сброшенной и битой.

Наташечка, в опалу что ль,

Молчит дорогою трамвайной

Под монотонный скрип качель

О днях низложенных тирана.

Наташечка пером скрипит,

Писец свободы монастырской,

То мадригал, то манускрипт

Меланхолический и дерзкий…

Наташечка грустит, ну что ж —

Ниспровержение монархий —

Огнем, иль ряской уничтожь —

Мостит кандальный путь в монахи

Для императоров былых,

Утраченных для пользы трона…

…Лишь пыль, как порох из патрона.

Ютится на висках седых

Ещё Наташе

Напиши мне, напиши,

Уляшина Наташа,

Приветливо ли помаши

Флажками для отмашки.

Вжик-вжик, мол, нету ни души

На палубе и юте.

Вжик-вжик… хоть неглиже суши

На нашем перепутье.

И напиши ещё… вжик-вжик…

Ласкающие кожу,

Слова о том, как жизнь бежит

И тень кладет к подножью

Моих несделанных шагов.

А волновой барашек —

Как ритуальный дар богов

Уляшиной Наташе.

Вжик-вжик… вжик-вжик…

Но застит глаз соленой пеленою,

Иль, может, зябкий март пуржит

Метельно надо мною,

Иль белоснежное руно,

Как сети из Байкала,

Легло на траулере… Но…

Отмашка отмахала.

Напиши мне, напиши,

Уляшина Наташа,

Свой ровный слог на букву «ши»

(иссякли рифмы наши).

И канул траулер ко дну

С уловом однодневным.

Остались лишь стихи ко дню

Эвтерпы… Иль Минервы?..

Борису Панкину, моему поэту

…спасибо, что зашел.

Сюда поэт не ходит.

Ночь, улица, фонарь…

Мертвили и мертвят.

Спасибо, что зашел,

Как в бухту пароходы

С куделей и пенькой

Твоих базаров, брат.

Я выложу на стол

Изделья скобяные.

Вот ковшик, вот ухват…

Ты будешь из ковша?

И уж потом, когда

Безумные, хмельные,

Мы выйдем в океан,

Признаюсь:" Я пират».

Там, в бухте привидений,

Я наловчился грабить

Зашедших наугад

Поэтов и бродяг.

«Ночь, улица, фонарь…»

О, мы, пираты, рады!..

Спасибо, что зашел.

Теперь и ты – мой стяг.

Валерию Плехову

Мой друг, ты перекати-полем

Скакал по Азии степной,

Её полынным духом полон,

Её испытывавший зной,

Кристаллизованный под кожей,

Как соль солончаков земли…

Слезят погодой непогожей

Земные замыслы твои.

Нет, друг, ты до смерти не умер.

Здесь, в атмосфере без отдушин,

Осталась совесть… Словно зуммер,

Тревожит климат малодушный.

Как странно: совесть да надежда —

Сведенные судьбой сестрицы —

Смешны, как клоуны манежа,

Обязанные повториться.

Но, как ни странно, не хохочет

Народ. Безмолвствует. Дивиться.

Он, как нахохлившийся кочет,

Боится смехом подавиться.

Мой друг, ты перекати-полем

Скакал по Азии степной.

И я недугом этим болен.

Теперь и очередь – за мной.

К художнику

Итак, художник, ты не стар.

Тебя судьба еще пожучит,

И свой заемный капитал

Она с тебя ещё получит.

Какие клятвы ей давал!

Какие ей писал пастели…

Какие глупые шептал

Слова, как женщине в постели.

Всё – суета. Судьба канючит.

Ведет то в суд тебя, то в сад…

Она портрет с тебя получит,

Его пора уже писать.

Бери мольберт и красок ящик,

И напиши её, судьбу,

Среди садов плодоносящих,

На процветающем лугу.

На фоне осени багряной

Судьбы откроешь вернисаж.

И это будет труд твой главный.

Итак, твори, художник наш!

К художнику Сергею Бондину

Ты, Бондин, как с гуся водою —

Пресветлой какой-то тоскою —

Течешь на холсты: к водопою,

К закату, к мирскому покою.

Слегка заложивши за ворот,

Ты с кисти рассеяно кинешь, —

Не Новгород белый, не Китеж, —

А наш покосившийся город.

Заборы и трубы печные,

Домишки, проулки и парки…

Построишь ты, Бондин, иные,

Свои колокольни и арки,

Пришьешь на воротах калитки,

На окнах – ажурные доски.

Знакомые вдруг, словно лики

Друзей, завалившихся в гости.

Ты, Бондин, как бондарь – кадушки,

Дворы закрепив обручами,

Себя разместишь у избушки

Все в той же пресветлой печали.

Любаше Титовой

Я рад тому, что ты мне рада,

И напишу тебе стихи

О том, как в пору листопада

В садах мужают женихи.

Под сенью зреющего сада

На вкус опробуют невест:

Какая на губах услада?

Какая… яблоки не ест?

Какая мед не жрет, шалея

От поцелуев на меду.

Какая в пору юбилея,

Благоухая, ждет в саду…

Пишу! Не о стихах радею.

В любовный яблоневый спас

Налевным яблочком упасть

Вынашиваю я идею.

Паденье! Вот ведь где отрада!

Вот что возносит нас к богам.

Я рад тому, что ты мне рада.

И… падаю к твоим ногам.

Пете Терентьеву

Дай мне руку, Петя.

Дай мне пять

Пальцев, снятых с клавишей баяна.

Браво песня спета!

И опять

Я к тебе со здравицей Бояна…

…песня – песней, парень,

Песни петь

Мы не прытче ль Пятницкого хора?

А как станем петухом сипеть?

В пляс пойдем,

Как девка Терпсихора?!

Что за радость нынче?

Что за грусть —

Умиляться за столом обжорством?

Нынче сердце в клинче.

Ну и пусть!

Пусть забьется в приступе мажорном.

Нынче – праздник друга.

Дружба – есть

Способ раскошелиться душою.

Дайте, люди, круга,

Наконец!

Выкину коленце с антрашою!

Ай-да, выйду ль я да

В перепляс…

И под озорнущий пересвист

Покажу крестьянский свой заквас!

– Тетя Надя, береги сервиз!

Три девахи до утра

Колошматили Петра,

А хватились поутру —

Все поддалися Петру!

П. Терентьеву

Ну что, мой малоинский друг,

Мой друг подсинский Петр?

Совсем отбился ты от рук,

В объятьях не заперт.

Бежишь, как Байрон говорил,

Объятий дружеских?

Ужель в теченье сей поры

Объятия жестки?

Но не хочу тебе пенять,

Когда ты есть мне друг,

Когда могу ещё понять

О власти женских рук,

Когда, как Пушкин говорил,

Волнуется душа

Во власти сладостных ветрил,

Как Вакх на дне ковша!

Оставим раз и навсегда

Претенциозный пыл

(тележный скрып, когда езда

Предполагает пыль).

Мы снова вместе и острим

По поводу и без.

И, словно Тютчев, говорим

О грохоте небес.

О сотрясении земли,

О перестройке масс,

О том, что мы б ещё могли…

Хотя могли б и нас…

Вот стол – опора живота.

И дом – оплот семьи.

И суета, и маята,

Зароки от сумы,

И всех закатов красота —

Житейский колорит,

В котором даже жизнь,

И та, как кажется, горит!

Горит неоновым огнем,

Спиралью и кольцом,

Горит! И мы сгораем в нем

С восторженным лицом.

И что способно поразить:

Гореть – душа лежит!

Но жлобское желанье жить

Нам головы кружит,

Колышет нас бравада – петь,