Статьи по общему языкознанию, компаративистике, типологии - читать онлайн

§ 1. Лингвистическое описание, его задачи и особенности

1. Лингвистика как наука складывалась постепенно и в течение многих столетий. На каждом этапе развития перед лингвистикой стояли различные задачи, содержание которых и степень их решения определяют научную значительность соответствующих лингвистических теорий. Однако при всем разнообразии последних общей отличительной чертой всей лингвистики до последнего времени является ее таксономичность, т. е. преимущественное (если не исключительное) предпочтение классификационной проблематики. Пользуясь эвристикой Хомского, можно сказать, что лингвистика оставалась на уровне адекватности описания [Хомский 1965: 483–484], т. е. умела правильно учитывать интуицию говорящих, но не могла дать ее объяснение, которое позволило бы осуществлять правильный выбор из нескольких в разной степени адекватных грамматик. Неудивительно поэтому, что языковая интуиция, слывшая непостижимой, оказалась тем «абсолютным духом», который лежал в основе почти всех прежних лингвистических построений.

Счастливое исключение представляют теоретические воззрения В. фон Гумбольдта, который сумел в атмосфере всеобщего триумфа классификационного метода, основанного на понимании языка как ergon, выдвинуть принципиально иное понимание языка как непрерывного синтетического процесса (energeia), для описания которого Гумбольдт впервые употребил понятие порождения (Erzeugung) [Гумбольдт 1859: 97]. Теории Соссюра, признанного родоначальника современной структурной лингвистики, недоставало именно этого динамического момента при интерпретации языка в синхронной плоскости. Отсюда – отождествление динамики с диахронией, статики – с синхронией, приводящее к неправомерному противопоставлению двух лингвистик. Отсюда же отмеченное Хомским ошибочное представление о производстве высказывания как о процессе, располагающемся в сфере parole. Как правильно указывает Э. Косериу, снятие данной антиномии возможно лишь в динамическом аспекте, «т. е. посредством рассмотрения изменения не просто как модификации уже реализованной системы, а как непрерывного создания системы» [Косериу 1963: 334].

2. Различение в синхронии языка динамики и статики есть первичная иерархизация объекта исследования. Распределение по уровням и иерархизация уровней есть способ существования всякой сложной системы, каковой является и язык. Прагматическим импульсом к установлению уровневого принципа научного описания послужило стремление умышленно ограничиваться эвристическим выбором определенных инвариантов, существенных для описания данной предметной области. Идея этого выбора состоит в элиминации бесконечности из рабочей процедуры описания. Таким образом, уже выбор определенных из бесконечного множества параметров задает довольно жестко уровень научного описания. Нередко «тонкая структура» некоторого явления может быть установлена лишь при одноуровневой его проекции, когда исключаются все особенности, обусловленные прочими уровнями (принцип гомогенности). Вместе с тем нельзя забывать, что «поскольку существует бесконечное множество параметров в природе, необходимо существуют законы вероятности, которые не могут анализироваться в соответствии с параметрами рассматриваемого уровня» [Вижье 1962: 103].

Метод уровневого анализа предполагает, следовательно, соблюдение, с одной стороны, иерархической перспективы, при которой вся иерархия уровней рассматривается как целое, как система sui generis, с другой стороны – сохранения чувства одного конкретного уровня, т. е. допущение его относительной автономности. Для каждого уровня могут быть установлены вполне строгие закономерности, строгие в той мере, в какой соблюдается автономность данного частного описания. Эти закономерности не допускают исключений, не предусмотренных их содержанием. Но описание, ограниченное одним уровнем, должно быть заведомо неполным, чтобы быть непротиворечивым. Включение в сферу анализа фактов, эффективное объяснение которых требует экстраполяции на иные уровни, можно рассматривать как имплицитно поставленную задачу достижения полноты описания, но следствием процедуры экстраполяции будет внесение коррективов в результаты одноуровневого описания с точки зрения их непротиворечивости. Таким образом, относительная автономность уровней обусловливает относительную непротиворечивость описания на изолированном уровне; только проекция результатов такого описания в пространство уровней позволяет решить вопрос о его абсолютной непротиворечивости.

В системе лингвистических уровней, вообще говоря, возможны два направления описания: 1) от низшего (в терминах Бенвениста – меризматического) уровня к высшему, 2) от высшего, т. е. уровня текста, к низшему. Опыт других наук, и прежде всего нейробиологии и физиологической кибернетики, свидетельствует о том, что изучение, например, естественных саморегулирующихся систем и конструирование их искусственных аналогов может быть успешным лишь при соблюдении так называемого гештальт-принципа. Такой подход разработан в практике советской школы биокибернетики и, в частности, в работах Н. А. Бернштейна и П. К. Анохина.

Принцип функциональной системы, лежащий в основе физиологии активности, гласит, что состав функциональной системы и направление ее функционирования определяется «динамикой объединения, диктуемой только качеством конечного приспособительного эффекта» [Анохин 1962: 77]. Нет оснований сомневаться, что этот принцип будет верным для любого частного проявления этой активности. С точки зрения функционирования второй сигнальной системы, в роли конечного приспособительного эффекта выступает эффект восприятия и понимания переданного языкового сообщения. И если рассматривать речевую деятельность как одну из форм поведения (разумеется, с оговоркой, что речевая деятельность не исчерпывается исключительно физиологическими аспектами поведения, но включает также и социальный аспект), то к ней полностью приложим принцип афферентного синтеза, т. е. предварительного сопоставления внешних и внутренних сигнализаций организма (Анохин). Результатом афферентного синтеза является принятие решения о действии как реакция на данную ситуацию [Бернштейн 1962: 57; Чистович 1961: 56–57], и это решение оформляется в виде программы действия.

Таким образом, естественное порождение высказывания протекает по схеме, включающей аппарат программирования всего текста высказывания в целом (целевая семантическая установка на данную ситуацию) плюс система последовательно соединенных кодов (синтаксический, морфологический, фонологический, фонетический), каждый из которых образует квазиавтономный уровень порождения. Процесс направлен от более обобщенного кода к более конкретизированному; последовательное добавление некоторого количества избыточности к массиву информации, передаваемой предшествующим уровнем, как раз и представляет собой реализацию обобщенной программы и в то же время регулируется этой программой. Сигналом окончания процесса порождения служит момент достижения допустимого в данном языке критического значения величины избыточности. Контролирующая функция обобщенной программы как генотипа порождаемого высказывания оказывается тем стержнем, вокруг которого складывается иерархическое единство уровней порождения. Система в целом обладает всей информацией, содержащейся в любой ее части, но кроме того обладает и такой информацией, которая принципиально невыводима из информации частей, – это было замечено еще Гумбольдтом. Даже в пределах одного яруса языка предсказуемость направлена от более сложного к более простому, и подтверждения тому могут быть найдены в работах Л. С. Выготского, Л. А. Чистович, П. Делаттра и др. Ввиду всего сказанного, ввиду отмеченной Р. Якобсоном императивности принципа необратимой предсказуемости в иерархии уровней [Якобсон 1965: 586], следует предпочесть в научном описании направление «сверху вниз», т. е. от системы к части системы, от текста к единице текста.

3. Если полагать, что задачей лингвистического описания является обнаружение и характеристика функционирования «тонкой структуры» языка, лежащей в основе всех наблюдаемых фактов, то следующий вопрос, вытекающий из поставленной задачи, состоит в выборе метода решения ее. Наиболее эффективным методом, разработанным в настоящее время для решения подобных задач во многих областях современной науки, является метод построения модели описываемого объекта. Необходимость введения модели как особого инструмента научного анализа диктуется объективными трудностями познания механизмов, недоступных (или пока недоступных) непосредственному наблюдению и получивших в кибернетике наименование «черный ящик». Примером «черного ящика» может служить центральная нервная система, о динамическом устройстве которой мы судим только по входам (стимулам) и выходам (реакциям). Примером «черного ящика» является и язык (langue), о внутреннем механизме которого мы судим по его функционированию (parole) (ср.: [Мельчук 1964: 8]). На основе изучения входов и выходов строится гипотетический механизм, имеющий вид определенного логического устройства, которому априорно приписывается свойство «быть похожим на внутренний механизм описываемого объекта». Это и есть модель объекта, и дальнейшая задача состоит в описании и проверке этой модели.

Однозначного определения модели в лингвистике не существует, и весьма инструктивна попытка Чжао Юэнь-Женя дать сравнительный обзор существующих определений и выяснить степень их синонимичности [Чжао Юэнь-Жень 1965]. Тем не менее можно говорить об общих требованиях, которым должна удовлетворять всякая хорошая модель! Впервые эти требования были четко описаны Ч. Хоккетом [Носkett 1954] в 1950 г., и за прошедшие 15 лет они не потеряли своей актуальности. И. А. Мельчуком было показано, что эти требования могут быть сформулированы как количественные критерии оценки и предпочтения лингвистических описаний [Мельчук 1963]. Последние понимаются как модель, включающая 1) элементы, в терминах которых производится описание, и 2) операции (правила) конструирования объектов из элементов. В качестве предварительного условия предполагается, что имеется четко определенная совокупность объектов, подлежащих описанию. Таким образом, модель есть система, порождающая объект, и описание объекта есть его порождение. Механизм, именуемый порождающей грамматикой, лежит в основе как синтезирующих, так и анализирующих моделей (см.: [Шаумян 1965: 100]), что находит экспериментальное подтверждение в исследованиях Н. И. Жинкина, Л. А. Чистович, Д. Ликлайдера, П. Делаттра.

Несмотря на то что построение порождающей грамматики языка выдвигается в качестве первоочередной задачи современной лингвистики, это отнюдь не снимает таксономической проблематики. В этом отношении лучшим примером остается опять-таки Гумбольдт, чья концепция диалектически совмещала оба аспекта исследования языка – язык как продукт и язык как деятельность. Таксономизм и динамизм – это свойства теории, которые не следует фетишизировать. И если в современной лингвистике ведущим становится динамический аспект, то это не дань научной моде, а объективное следствие развития и консолидации наук, имеющих своим основным объектом изучения человека и его деятельность.

§ 2. Фонология и слово

1. Задача, которая ставится перед лингвистической моделью, состоит в порождении текста, т. е. семантически и грамматически осмысленных последовательностей слов. Не вдаваясь в обсуждение вопроса, насколько существенна категория слова для всех языков мира, и довольствуясь данным П. С. Кузнецовым определением слова [Кузнецов 1964], отметим, что последнее, чтобы функционировать в качестве лингвистической единицы, должно обладать определенной устойчивостью своих характеристик. Это означает, что в грамматическом и фонологическом отношении слово есть гештальт, и на это более 40 лет назад с большой проницательностью указал Г. Шпет. Поэтому одной из важных лингвистических задач является установление (моделирование) структурных характеристик, обусловливающих единство слова как в парадигматическом, так и в синтагматическом аспекте. В отечественном языкознании вопрос о единстве слова как двойственной лингвистической проблеме (проблема отдельности и проблема тождества) был четко поставлен А. И. Смирницким.

Поскольку на уровне текста проблема выделимости слова и есть проблема его отдельности (или единства), постольку установление пограничных сигналов является отчасти решением проблемы синтагматического единства слова. С точки зрения структурной организации языка тип делимитации представляет даже больший интерес, чем средство делимитации, так как в предпочтении языком тех или иных типов сигналов (словесных или морфемных) отражаются более общие грамматические тенденции.

2. Отдельность слова в фонологическом плане может рассматриваться не только как реализация определенных правил фонологических ограничений (внешний аспект выделимости), но и как специфическая фонологическая цельнооформленность (ср.: [Реформатский 1963: 75]). Фонологическая структура слова – это прежде всего его слоговая организация. Целесообразно поэтому предположить, что слоговая структура в целом также выполняет функцию оформления единства слова; отчасти это было показано Г. П. Торсуевым на материале английского языка. Исследования детской речи дают в этом отношении весьма ценный материал. В речи нормально развивающегося ребенка первый этап освоения слов состоит в воспроизведении их слогового контура при частичной или полной фонетической недифференцированности элементов слога. Даже у детей, страдающих речевой аномалией (мы используем наблюдения А. К. Марковой [Маркова 1963]), этот принцип усвоения речи является преобладающим. Нарушения слогового состава усваиваемых слов, встречающиеся у детей-алаликов, определяются характером алалии.

При сенсорной алалии наблюдается добавление слогов и их перестановка, при моторной – сокращение слогов и их уподобление. Такое распределение ошибок отражает существенные закономерности взаимосвязи и иерархии различных уровней естественного речевого синтеза. Как можно заметить, сохранение слогового контура слов (количества слогов) предполагает нормальное состояние как анализирующих, так и синтезирующих механизмов речи. Очевидно, что слоговой контур является наиболее общей фонологической характеристикой всего слова, поступающей в виде программы в речевой аппарат и в равной степени предписываемой как сенсорному, так и моторному механизму. Следующий этап состоит в конкретизации словесной программы путем введения информации о порядке слогов; осуществление контроля за реализацией этой части программы предоставляется сенсорному механизму. Наконец, третий этап – введение информации о качестве слогов; реализация этой части программы контролируется моторным механизмом.

Таким образом, количество слогов и их линейная упорядоченность – наиболее общие фонологические характеристики слова, способствующие достижению его цельнооформленности. Конечно, роль слоговой структуры будет различной в разных языках, что зависит от общих фонограмматических особенностей этих языков. Естественно вместе с тем предположить, что и морфологическая структура слова не может быть безразличной к достижению его отдельности. Включение морфологического уровня в проблему формальной реализации отдельности слова может иметь два аспекта.

3. С одной стороны, морфологический контур слова, как и слоговой, может использоваться как инструкция при словесной сегментации речевого потока. Гумбольдт указывал в этой связи на двоякую роль флексии в индоевропейских языках, которая связана «с единством слова и с надлежащим отделением друг от друга частей предложения для органического его построения» [Гумбольдт 1859: 127]. Прекрасным примером морфологического пограничного сигнала могут служить префиксы именных классов в языках банту.

Имеется, однако, и другая сторона – на наш взгляд, более важная – в проблеме единства слова. Отличимость слова в тексте, т. е. его линейная отдельность, оказывается достижимой только благодаря тому, что и в системе слово обладает специфической цельнооформленностью. Мы вступаем здесь в область парадигматических характеристик, определяющих единство слова как точки в многомерном пространстве, координатами которого являются грамматические категории. Текст отличается от системы большим разнообразием формальных параметров, но количество существенного разнообразия в тексте не может превышать той пороговой величины, которая регламентируется количеством разнообразия в системе. Представленная таким образом, проблема парадигматического единства слова превращается в проблему отдельности грамматических классов слов.

Анализ единиц высшего грамматического уровня приводит к выводу об особом положении двух морфологических классов – имени и глагола, которые в предложении образуют тот формально-семантический стержень, вокруг которого развертывается вся панорама высказывания. Предложение само по себе уже обладает определенными средствами для четкого разграничения указанных классов, и среди них можно указать акцентуацию и порядок слов. Как убеждают опыты по реконструкции индоевропейской схемы предложения (см.: [Иванов 1965: 226 и сл.]), синтаксическая позиция играла роль самодовлеющего диктатора, предписывавшего каждому элементу, находящемуся в данной позиции, один и только один индекс морфологического класса. Подобный деспотизм синтаксической позиции в отношении определения морфологической принадлежности соответствующего члена предложения может быть следствием неразвитой морфологии. Совершенно противоположную картину можно наблюдать в языках с изощренной морфологией при сравнительно свободном позиционном синтаксическом режиме. Это имеет место, например, в суахили, где основным критерием распределения слов по грамматическим классам является стабильная морфемная структура (см.: [Охотина 1965]). И неожиданно оказывается, что язык суахили на уровне микроструктуры (слова) типологически сближается с протоиндоевропейским языком на уровне макроструктуры (предложения): в обоих случаях имеет место однозначная позиционная предсказуемость морфологического характера элемента, только в и.-е. такими элементами являются слова в предложении, а в суахили – морфемы в слове. В языке ганда используется типологическое различение имени и глагола, выражающееся в сосуществовании аналитически оформленных предложений с именным сказуемым и синтетически оформленных предложений с глагольным сказуемым.

Особый интерес представляет использование фонологических средств для противопоставления морфологических классов. Изучение этого вида лингвистических процессов позволяет установить конкретные проявления принципа иерархической взаимосвязанности лингвистических уровней и выяснить статус фонологии в пределах всей науки о языке. Тематика фонологических исследований включает не только инвариантное описание явлений субграмматического уровня, но и выяснение фономорфологических возможностей языка, или, говоря словами С. К. Шаумяна, потенций фонологических средств в отношении диакритической (различительной) функции. У фонем, помимо фонологической жизни, имеется другой аспект функционирования – в качестве «подвижного компонента морфем» (Бодуэн де Куртенэ), и это свойство стоит в непосредственной связи с общим свойством языка, охарактеризованным Мартине как «двойное лингвистическое членение».

Едва ли надо говорить, что в морфонологии, как нигде, важно соблюдение уровневой перспективы, предполагающей четкое различение «сегментного» и «суперсегментного» – различение, присущее как синтагматике, так и, в ином обличье, парадигматике, в которой имеются, с одной стороны, фонологические средства внутреннего упорядочения морфологических классов, а с другой стороны – фонологические же средства, используемые как обобщенные признаки целого класса в отличие от прочих классов, находящихся с ним в отношениях противопоставления. Понятно, что морфонология не может ограничиваться тем кругом проблем, который очерчен Трубецким. В ее задачи входит описание фонологических способов маркирования и в морфемах, и в парадигмах, и в предложениях, и в классах деревьев, представляющих эти предложения.

4. Морфонологическое описание целесообразно осуществлять в терминах сформулированных Якобсоном и Халле дифференциальных признаков. Однако в связи с различением сегментного и суперсегментного в описании следует оговорить классификацию признаков на просодические и ингерентные. Вряд ли можно закрепить за каждым признаком определенный функциональный облик: один и тот же признак в зависимости от многих условий структурного порядка может функционировать то как ингерентный, то как просодический. Например, на двойственность признака мягкости со свойственной ему принципиальностью обратил внимание Е. Д. Поливанов: «…в русском мягкость согласных – это специфическая черта самого данного звука, в турецких же языках твердость или полумягкость согласных зависит от того, является ли все данное слово задним или передним в сингармоническом отношении» [Поливанов 1934: 28 сн.]. Можно привести массу примеров, подтверждающих аналогичную двойственность едва ли не для каждого «ингерентного» признака.

В современной фонологии впервые на двойственный характер фонологических признаков обратили внимание лингвисты лондонской фонологической школы, разработавшей просодическую концепцию описания языка. Просодический анализ отражает современный взгляд на характер внутреннего механизма языка и является своего рода антитезой американской дескриптивной лингвистике с ее моносистемным представлением фонологии и оторванностью фонологии от грамматики. Суперсегментный уровень образует самостоятельную систему, соотнесенную с сегментными уровнями, и подобно тому как на сегментном уровне возникает задача лингвистического сегментирования речевого континуума на формальные единицы, на просодическом уровне необходима аналогичная сегментация. Единый суперсегментный континуум текста расчленяется на просодии фразы, синтагмы, слова и слога. Функция этих просодий – глобальное маркирование соотносимых с ними формальных единиц. Одни из типов словесных просодий фиксируют слово как фонологическую данность (например, слоговой и тоновый контуры, фиксированное ударение), другие – как морфологическую данность (например, подвижное ударение, морфемная структура). Признаки фонологического уровня, используемые в роли морфологических просодий, должны, вслед за лондонцами, рассматриваться как экспоненты грамматических категорий.

В дальнейшем будет различаться ударение и акцент – последний понимается как просодический маркер определенной сегментной единицы, воплощение которого может быть самым разным, в том числе и в виде ударения. В одном и том же языке различные субстраты словесного акцента сосуществуют в пределах единой структуры высказывания, но их соотнесенность определенным образом упорядочена. Так, например, словесный акцент, обеспечивающий, с одной стороны, цельнооформленность слова (кумулятивная функция), с другой стороны – выделимость слова (делимитативная функция), включает две системы признаков, одна из которых образует кумулятивную разновидность акцента, другая – разновидность, именуемую пограничными сигналами. Как показал Э. А. Макаев, количество разнообразия в обеих разновидностях акцента ограничено их компенсаторной взаимозависимостью: максимум кумулятивной организованности слова предполагает минимум пограничных сигналов и наоборот [Макаев 1965: 94].

§ 3. Сингармонизм как теоретическая проблема фонологии

1. Одной из распространенных разновидностей словесного акцента является сингармонизм. Считая этот термин «русским обычаем», Дени полагает, как и большинство исследователей, что существенной разницы между ним и понятием «гармония гласных» нет. Вопрос, в самом деле, автоматически снимался бы, если бы речь шла только о терминологических расхождениях. Но, как это часто бывает, выбор определенной терминологии отражает известную точку зрения на описываемое явление. Обычно внимание исследователей концентрировалось на соответствиях корневого и аффиксального вокализма, однако после опубликования работ Г. Шарафа все чаще стали говорить о сквозной гармонии, охватывающей как гласные, так и согласные, и именно с данным пониманием гармонии Трубецкой связывал термин «сингармонизм». Но неудобство прежнего термина состоит в том, что он может провоцировать неправильное представление о фонологической организации слова в сингармонических языках как процессе чисто ассимилятивном и фонетическом.

Между тем «причина возникновения гармонии лежит в морфологии и теснейшим образом связана с внутренней формой урало-алтайских языков» [Radlоff 1885: 51]. С этой точки зрения правильнее было бы говорить о фонологической ковариации морфем в слове, нежели о гармонии гласных. Нет основания для противопоставления сингармонизма и гармонии по размерам зоны активности гармонизирующего дифференциального признака, как это делают Л. Новак и В. И. Цинциус. Существует сингармонизм как фонологическая ковариация морфологического слова и сингармонизм как фонологическая ковариация фонологического слова. Понятия ковариации и зоны активности сингармонизирующего признака (акцента) вполне исчерпывают содержание понятия сингармонизма. Различия же в характере сингармонизации обусловлены морфологическим типом языка.

На зависимость фонологических особенностей «туранских» языков от морфологической структуры впервые указал О. Бетлингк. Одним из следствий использования агглютинативной модели построения слова явилась грамматическая однозначность аффиксов, которая, в свою очередь, обусловливает, по выражению М. А. Черкасского, конструктивную автономность их в пределах слова [Черкасский 1965: 63], что проявляется не только в слабости или почти полном отсутствии фузии, когда каждое слово предстает уже как бы в морфологически препарированном виде, но и в отсутствии редуктивной градации гласных, свойственной индоевропейским языкам. Тем самым значительно ослабляется кумулятивная действенность ударения, которое превращается в чисто делимитативную просодему. В этих условиях сингармонизм становится основным средством цементирования морфем в единое целое.

Влияние агглютинации на становление сингармонизма как акцента слова распространяется и по другому направлению. Отмеченная Б. А. Серебренниковым [Серебренников 1963] тенденция к сохранению аксиальной структуры парадигмы является основным принципом внутренней организации «туранской» морфологии, оказывающим постоянное регулирующее воздействие на явления как грамматического, так и фонологического уровня. Одним из первых и основных результатов этого воздействия явилась канонизация сингармонизма в качестве единственной фонологической модели оформления слова, а сингармонизм, в свою очередь, способствует дальнейшей стабилизации принципа аксиальности в морфологической парадигматике.

2. Фонетизм трактовки сингармонизма в алтаистике прошлого века может объясняться «дофонологичностью» лингвистики, переживавшей бурный расцвет фонетики. Но фонетизм новейших исследований, посвященных сингармонизму, представляется по меньшей мере анахронизмом [Реформатский 1965: 198]. Поскольку сингармонизм функционирует как акцент слова, наделенный и делимитативной, и кумулятивной способностью, он должен рассматриваться как просодическое явление, актуальное в обоих лингвистических измерениях – в парадигматике и в синтагматике.

Фонетизм понимания сингармонизма отражается и в традиционном представлении туранского вокализма как дихотомии «корневой вокализм: аффиксальный вокализм», основанием для чего послужило то простое обстоятельство, что аффикс, в отличие от корня, не имеет с сегментной точки зрения самостоятельной («словарной») огласовки. Сравнение таких морфем, как венг. ház, hez, híz, hoz, höz, húz, показывает, что с точки зрения словаря здесь имеется лишь четыре единицы: три корневых морфемы ház ‘дом’, híz-ás ‘прибавление в весе’, húz-ás ‘тираж’ и одна аффиксальная (показатель аллатива), существующая в трех разновидностях, ср.: ablakhoz ‘к окну’, étteremhez ‘к ресторану’, küszöbhöz ‘к порогу’. Корреляции по тембру и лабилизации признаются независимыми лишь в подсистеме корневого вокализма; в аффиксальном вокализме, вслед за Трубецким, постулируются две архифонемы («широкая» и «узкая»), в которых данные противопоставления нейтрализуются.

Однако, как отметил сам М. А. Черкасский, разделяющий эту точку зрения, соотношение двух вокалических подсистем таково, что «гласные ударных и неударных слогов фонологически (точнее, морфонологически) не идентичны… так как они никогда не встречаются в составе морфем одной и той же категории» [Черкасский 1965: 87]. Следовательно, указанные подсистемы находятся в отношении грамматической дополнительности, а это означает, что с морфонологической точки зрения они должны трактоваться как варианты одной системы. Из этого следует, что превосходство корня над аффиксом в сингармоническом отношении весьма иллюзорно. Как варианты одной морфонологической структуры, огласовки корня и аффикса в равной степени независимы друг от друга и, как варианты, друг от друга неотделимы. Не случайно Н. А. Баскаков счел возможным сделать вывод, что «строгая симметрия в противопоставлении гласных фонем позволяет установить для типичной структуры вокализма тюркских языков наличие одной фонотемы» [Баскаков 1965]. Эта «фонотема» есть не что иное, как просодический признак, играющий роль словесного акцента.

3. Между прочим, «фонемическая предвзятость» большинства урало-алтаистических исследований имеет известные объективные предпосылки в существовании так называемых нейтральных с точки зрения сингармонизма гласных, наиболее явственно выделяемых в финно-угорских языках. В данном вопросе можно различать две стороны – диахроническую и синхроническую. Кроме того, в самой синхронии надо различать субстанциональный и структурный (функциональный) аспекты.

В историческом плане вопрос решается путем реконструкции прото-финно-угорских гласных *ï, ё, существование которых в прошлом признается большинством исследователей. Эта реконструкция подтверждается не только наличием эстонских диалектных форм типа pitk ‘длинный’ (фин. pitkä) – rïnd ‘грудь’ (фин. rinta), не только рядом соответствий, диахронизируемых Чеславом Куджиновским следующим образом: фин. i – морд. о = ф.-уг. *ï; фин. i – морд е (ä) = ф.-уг. *i; фин. е – морд. u (ə) = ф.-уг. *ё; фин. е – морд. е, i = ф.-уг. *е [Kudzinowski 1939: 12–13], но и характером огласовки финских заимствований в северных русских говорах, ср. новгор. котышить – фин. kutittaa ‘щекотать’ при кивиштать – фин. kivistää ‘болеть’, а также отмеченными В. И. Лыткиным соответствиями перм. ы – венг. u, которые он объясняет несколько иначе [Лыткин 1964: 187–188, 231] и которые, по-видимому, свидетельствуют как раз о существования протовенг. *ï, трансформировавшегося, как это предполагается венгерскими фонологами, в u.

В синхронном плане для решения вопроса о нейтральных гласных полезно рассмотреть особенности фонетического освоения венграми славянских слов и славянами (в частности, гуцульским населением Закарпатья) венгерских слов. Можно заметить, что, например, слав. и, ы, представляющие варианты одной фонемы, передаются в венгерском через i, но в случае переднего варианта слово получает переднегласную огласовку, в случае заднего варианта – заднегласную огласовку, ср. венг. bika – слав. быкъ, но cinege – слав. синица. Обратный процесс, т. е. освоение закарпатскими украинцами венгерских слов, протекает в значительной степени параллельно. Материал, собранный Л. Дежё, показывает, что в передаче венг. i в словах с разной огласовкой наблюдается удивительная последовательность, нарушаемая гораздо реже, чем аналогичный процесс заимствования венграми славянских слов с и, ы. Ср.: гуцульские бирувати – венг. bírni ‘мочь’, гинтув – венг. hintó ‘коляска, экипаж’, где венг. i в заднегласных словах передается через слав. [ы]; при кiнч – венг. kincs ‘сокровище’ (ср.: kincses ‘богатый’), цiмер – венг. címer ‘вывеска, герб’ и т. п.

На основании вышеизложенного можно интерпретировать сингармоническую нейтральность как условную сингармонизацию, типологически сопоставимую с русским «условным ударением» А. А. Зализняка. Иными словами, [i] в венг. harmadik ‘третий’ и [i] в kezdődik ‘начинается’ функционально различны: хотя существующее на вариативном уровне различие между более передним и более задним [i] не обладает фонематической значимостью, оно обладает морфонологической значимостью. Мы наблюдаем здесь интересный случай того, как суперсегментный уровень непосредственно соотносится с вариативным, минуя фонемный. Элиминация категории нейтральности из «туранского» вокализма позволяет представить более стройную сингармоническую картину.

4. Интерпретация сингармонизма как просодического явления предполагает, что мы рассматриваем, как справедливо заметил Г. П. Мельников, не распределение гласных фонем в слове, а распределение признаков. Именно в этом направлении разрабатывается просодическая методика описания сингармонизма представителями лондонской фонологической школы. Одним из следствий применения этого метода является фонологически единообразное представление основы и аффикса. То, что фонологически выглядит как /gözlerimizden/, морфологически как , просодически кодируется Дж. Лайонзом в виде FRgazlarimizdan [Lyons 1962: 130] (турец. ‘от моих глаз’), где акцентные кванторы F и R означают соответственно передний ряд и лабиализованность.

Метод просодической квантификации морфонологических формул «туранского» слова представляется исключительно плодотворным не только ввиду его очевидной иерархической ориентированности, но и потому, что он обеспечивает наиболее естественный выход из таксономического аспекта описания в динамический, где информация, содержащаяся в кванторах, используется как вводная инструкция при порождении словоформ, благодаря чему достигается значительная экономность порождающей модели, не теряющей при этом своей экспланаторности. В фонологическом отношении просодический квантор представляет собой некоторый дифференциальный признак, релевантный с точки зрения сингармонизма. Морфонологическим содержанием операции квантификации является фонологическое коварьирование морфологических компонентов слова. Степень общности квантора определяется зоной активности соответствующего признака. С этой точки зрения различаются, например, сингармонизм слова и силлабический сингармонизм, описанный В. К. Журавлевым для праславянского языка. Поскольку сингармонизм есть распределение некоторого дифференциального признака в слове, рассматриваемом как глобальное целое, это позволяет ввести в определение слова в сингармонических языках критерий просодической предсказуемости: слово синтагматически характеризуется прерывом морфонологической предсказуемости по некоторому признаку. Напротив, в парадигматическом аспекте слово определяется как непрерывность вертикальной морфонологической предсказуемости по сингармонирующему признаку, благодаря чему достигается внутреннее единство парадигмы. Разумеется, говоря о таком определении слова, следует оговорить специфические случаи, связанные с наличием в языке сложных слов.

§ 4. Типы сингармонических тенденций и фонологическая структура языка

1. Если использование или неиспользование сингармонизма как словесного акцента регулируется морфологическими особенностями языка, то выбор конкретного сингармонического типа определенным образом соотносится с структурными закономерностями строения фонологической системы. Материал тюркских и урало-алтайских языков отражает сосуществование двух сингармонических тенденций – тембровой и лабиальной. Последняя играет подчиненную роль и вообще встречается только при тембровом сингармонизме, покоящемся на признаке тональности (по терминологии Якобсона). Примечательное исключение составляет марийский язык, где признак бемольности играет роль основного просодического квантора, что обусловлено наличием гиперфонемной ситуации в вокалической парадигматике с ее нестабильным элементом (ə), альтернационно связанным с (е, о, ö) и реализующим групповое отличие данных фонем от (i, а, u, ü). Именно последняя группа, характеризуясь большей четкостью синтагматических контрастов, становится парадигматической базой сингармонизма, и признак бемольности, по которому упорядочивается данная группа, выдвигается в качестве основного просодического квантора слова.

Выбор конкретного дифференциального признака для этой роли непосредственно связан с характером иерархии дифференциальных признаков, система которых может рассматриваться как результат расщепления первичного треугольника Якобсона, включающего признаки тональности и компактности. При прочих равных условиях, признаку, входящему в первичный треугольник, отдается предпочтение при выборе основания сингармонизации. Вместе с тем нельзя не заметить, что языки, обладающие минимумом вокалического разнообразия, характеризуются отсутствием сингармонизма. Следовательно, для установления сингармонизма необходимо наличие градации или варьирования по некоторому признаку, что мы и наблюдаем в «туранских» языках, имеющих расчлененную систему тембровых корреляций. Но здесь может возникнуть вполне обоснованный вопрос, почему из двух «первичных» признаков – тональности и компактности – эти языки используют первый и не используют второй, который является основным просодическим квантором в сингармонических языках Северной Сибири и Западной Африки. В качестве примера можно привести нанайский язык, сингармонизм которого описан В. А. Аврориным [Аврорин 1958], и язык ибо, описывавшийся неоднократно многими лингвистами.

2. В нанайском языке вокалическая система представляет две ступени, противопоставленные по степени раствора:

Своеобразие этого сингармонизма состоит в том, что он физически реализуется двояко: на вокалическом контуре слова – как компактностная ковариация, на консонантном – как диезная. Согласные в «широком слове» (огласовка II) имеют более веляризованные варианты, а в «узком слове» (огласовка I) – более палатализованные. Этот факт говорит о тесной связи между признаками звучности и признаками тембра, образующими первичный треугольник. Диезность и бемольность как вторичные тембровые признаки стали морфонологически использоваться для реализации признака компактности.

Несколько сложнее обстоит дело в африканских языках. Схемы сингармонизма, приводимые П. Ладефогедом для тви, фанти, игбира, йоруба, идома и ибо, построены на признаке напряженности [Ladefoged 1964: 36–39]. Сам автор не настаивает на данной меризматической трактовке африканского сингармонизма, и приводимые им результаты формантного анализа вокализма ибо обнаруживают четкое различение гласных по степени компактности и по тональности. Субстанциональная схема вокализма ибо по признаку компактности обладает пустой клеткой: (а, Е, О): (i, u, U, е, о). Однако эта схема структурируется таким образом, что заполнение пустой клетки приводит к формально четкому противопоставлению четырех подуровней по принципу четности, служащему парадигматической базой компактностного, точнее – диффузностного, сингармонизма. Отказаться от признака напряженности вынужден был и Дж. Гринберг, описывавший сингармонизм в тви, весьма сходный с сингармонизмом в ибо.

Как показал Дж. Карнохан, в ибо тембровый признак используется как просодический квантор слога, и это образует картину, противоположную той, которую мы наблюдали в «туранских» языках.

Эти существенные фонологические расхождения двух групп языков можно поставить в связь с различиями в области просодических систем. На примере славянской фонологии Якобсон показал, что корреляция палатализации и музыкальное ударение не совмещаются в одной системе, и это может объясняться тенденцией к ограничению разнообразия одного порядка. Дело в том, что и музыкальное (тоновое) ударение, и диезность относятся к одному меризматическому порядку как «тональностные» (тембровые) признаки, на что указывают сами авторы теории дифференциальных признаков, устанавливая соответствия: тембровые признаки (тональность, диезность, бемольность) – тон, сонорные признаки (компактность, звонкость и т. д.) – сила, напряженность – длительность [Jakоbsоn, Halle 1962: 553].

Если язык имеет развитую тоновую систему, то это исключает дальнейшую тембровую перегрузку просодического уровня за счет тембрового сингармонизма, что и имеет место в упомянутых языках Африки. Но тональностное варьирование фонологической системы не исключает варьирования по другому параметру – по признакам звучности, из которых именно компактность (или диффузность), как первичный признак, становится основанием сингармонизации. Из этого не следует, что компактностный сингармонизм должен непременно сопровождаться расчлененной тоновой системой. Отсутствие тембрового варьирования вокализма в палеоазиатских языках, отражающее, по-видимому, былое наличие музыкального ударения, служит достаточным основанием для установления сингармонизма по компактности. Напротив, динамическое ударение хорошо совмещается с тембровым сингармонизмом как явления разных меризматических порядков, и это можно наблюдать в урало-алтайских языках.

§ 5. Сингармонизм и ударение

1. Многосторонняя функциональная нагрузка сингармонизма ставит его в один ряд с таким универсальным просодическим средством, как ударение. Однако выяснению более глубоких зависимостей между этими явлениями, в частности в «туранских» языках, препятствует нерешенность в урало-алтаистике проблемы собственно ударения. Отправной точкой в акцентологических дискуссиях по этому поводу служит обычно турецкое ударение, квалифицируемое чаще всего как двойственное – музыкальное на исходе слова, динамическое на начале. Детальный анализ всех интерпретаций и диахронических гипотез (Педерсена, Ракетта, Ярринга, Поцелуевского, Поливанова, Владимирцова и др.) не входит в задачу настоящей работы, поэтому ограничимся следующим замечанием.

Если соображения компаративного характера заставляют реконструировать для древнейшей «туранской» эпохи динамическое и музыкальное ударения, то необходимо дать им различную с точки зрения просодической иерархии интерпретацию. Исходя из типологической закономерности, указанной в предыдущем параграфе, и учитывая наличие тембрового сингармонизма, приписываемого древнейшим состояниям «туранского» языка, можно заключить, что из двух ударений в качестве словесного акцента могло использоваться лишь динамическое, совместимое с тембровым сингармонизмом. Что же касается музыкального ударения, если таковое имелось, то оно, видимо, должно квалифицироваться как факт метрики либо как элемент фразовой (синтагмной) интонации. С этой точки зрения наиболее предпочтительной представляется интерпретация современного турецкого ударения Г. Ракетта.

2. В синхронном плане постановка вопроса о соотношении ударения и сингармонизма связывается с выяснением кажущейся просодической избыточности, состоящей в сосуществовании в «туранских» языках фиксированного ударения и сингармонизма. Такое впечатление дублирования словесного акцента возникает лишь при обращении к синтагматическому аспекту. Но и в самой синтагматике мы находим указания на то, что в действительности дублирования нет, а есть лишь дополнительность. В речи очень часто происходит коллокация сингармонически тождественных слов, различение которых возможно лишь на основании ударения, напр. венг. én nem neked hiszek ‘я тебе не верю’. Сингармонизм, следовательно, является хотя и необходимым, но не достаточным делимитатором слова, и ударение в этом отношении может считаться превалирующей просодемой. Такова синтагматическая обусловленность просодической «избыточности» туранского слова.

С точки зрения парадигматики соотношение ударения и сингармонизма иное. Уже в силу своей фиксированности ударение лишено морфологического значения и парадигматически задает лишь фонологическое слово, т. е. служит оператором порождения слова из слогов, что хорошо понимал Бодуэн де Куртенэ [1963: 103–104]. И если ударение – основной синтагматический акцент (делимитативная просодия), то сингармонизм – основной парадигматический акцент туранского слова (кумулятивная просодия). Следовательно, нет никакой избыточности, а есть лишь структурная дополнительность.

Из сказанного нетрудно предположить, что существует определенная структурная стратификация просодических средств языка, картина которой будет различной в разных языках. Последнее обстоятельство затрудняет построение универсальной стратификации просодий. Достаточно указать на чрезвычайно любопытную по своей специфичности просодическую ситуацию в африканских сингармонических языках. В качестве парадигматического акцента на уровне слова здесь функционирует тоновый контур, в качестве синтагматического акцента – компактностный сингармонизм. Ударение оказалось вытесненным на более высокие уровни, а тембровый сингармонизм, несовместимый на одном структурном уровне с тоном, стал использоваться как слоговая просодия, что и отмечено для ибо.

Настоящий текст следующим образом отражает основное содержание диссертации: § 1 соответствует Введению, § 2 – главе I, § 3 – главе II, § 4 – главе III, § 5 – главе IV.

Аврорин 1958 – Аврорин В. А. Сингармонизм гласных в нанайском языке // Докл. и сообщ. Института языкознания АН СССР. 1958. № 11.

Анохин 1962 – Анохин П. К. Теория функциональной системы как предпосылка к построению физиологической кибернетики // Биологические аспекты кибернетики. М., 1962.

Баскаков 1965 – Баскаков Н. А. К фонологической интерпретация вокализма в тюркских языках. Тезисы докл. (Рукопись). 1965.

Бернштейн 1962 – Бернштейн Н. А. Пути развития физиологии и связанные с ними задачи кибернетики // Биологические аспекты кибернетики. М., 1962.

Бодуэн де Куртенэ 1963 – Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. Т. 2. М., 1963.

Вижье 1962 – Вижье Ж.-П. Теория уровней и диалектика природы // ВФ. 1962. № 10.

Гумбольдт 1859 – фон Гумбольдт В. О различии организмов человеческих языков и влиянии этого различия на умственное развитие человечества. СПб., 1859.

Иванов 1965 – Иванов Вяч. Вс. Общеиндоевропейская, праславянская и анатолийская языковые системы. М., 1965.

Косериу 1963 – Косериу Э. Синхрония, диахрония и история // Новое в лингвистике. Вып. 3. М., 1963.

Кузнецов 1964 – Кузнецов П. С. Опыт формального определения слова // Вопросы языкознания. 1964. № 5.

Лыткин 1964 – Лыткин В. И. Исторический вокализм пермских говоров. М., 1964.

Макаев 1965 – Макаев Э. А. Язык древнейших рунических надписей. М., 1965.

Маркова 1963 – Маркова А. К. Особенности овладения слоговым составом слова у детей с недоразвитием речи: Автореф. дис. … канд. педаг. наук. М., 1963.

Мельчук 1963 – Мельчук И. А. О стандартной форме и количественных характеристиках некоторых лингвистических операторов // Вопросы языкознания. 1963. № 1.

Мельчук 1964 – Мельчук И. А. Автоматический синтаксический анализ. Т. I. Новосибирск, 1964.

Охотина 1965 – Охотина Н. В. Морфемная структура имени существительного и глагола в языке суахили // Африканская филология. М., 1965.

Поливанов 1934 – Поливанов Е. Д. Русская грамматика в сопоставлении с узбекским языком. Ташкент, 1934.

Реформатский 1963 – Реформатский А. А. К вопросу о фономорфологической делимитации слова // Морфологическая структура слова в языках различных типов. М.; Л., 1963.

Реформатский 1965 – Реформатский А. А. Иерархия фонологических единиц и явления сингармонизма // Исследования по фонологии. М., 1965.

Серебренников 1963 – Серебренников Б. А. О причинах устойчивости агглютинативного строя // Вопросы языкознания. 1963. № 1.

Хомский 1965 – Хомский Н. Логические основы лингвистической теории // Новое в лингвистике. Вып. 4. М., 1965.

Черкасский 1965 – Черкасский М. А. Тюркский вокализм и сингармонизм. М., 1965.

Чжао Юэнь-Жень 1965 – Чжао Юэнь-Жень. Модели в лингвистике и модели вообще // Математическая логика и ее применение. М., 1965.

Чистович 1961 – Чистович Л. А. Текущее распознавание речи человеком // Машинный перевод и прикладная лингвистика. Вып. 6. М., 1961.

Шаумян 1965 – Шаумян С. К. Структурная лингвистика. М., 1965.

Якобсон 1965 – Якобсон Р. Итоги Девятого конгресса лингвистов // Новое в лингвистике. Вып. 4. М., 1965.

Hосkett 1954 – Носkett Ch. Two models of grammatical description // Word. 1954. Vol. 10. No. 2–3.

Jakоbsоn, Halle 1962 – Jakоbsоn R., Halle M. Tenseness and laxness // Jakobson R. Selected writings. Vol. I. The Hague, 1962.

Kudzinowski 1939 – Kudzinowski Сzr. A finn magánhangzó-hangrend. Budapest, 1939.

Ladefoged 1964 – Ladefoged P. A phonetic study of West African languages. Cambridge, 1964.

Lyons 1962 – Lyons J. Phonemic and non-phonemic phonology: Some typological reflections // IJAL. 1962. Vol. 28. No. 2.

Radlоff 1885 – Radlоff W. W. Phonetik der nordlichen Türksprachen. Leipzig, 1885.

1. Некоторые вопросы теории фонологических оппозиций и нейтрализации // Проблемы лингвистического анализа. М., 1966. С. 3–25.

2. Представления моделей фонологических систем и просодические микроструктуры // Тезисы научной конференции аспирантов Института языкознания АН СССР. М., 1963. С. 8–11.

3. Теория фонетических конвергенций Е. Д. Поливанова и принцип системности в фонологии // Материалы конф. «Актуальные вопросы современного языкознания и лингвистическое наследие Е. Д. Поливанова». Т. 1. Самарканд, 1964. С. 13–18.

4. Общие характеристики системы и оценка выбора на меризматическом уровне // Проблемы фонологии, морфологии, синтаксиса и лексики на материале языков разных систем. Тезисы докл. М., 1966. С. 4–6.

5. Рец. на кн.: Nardhjem В. The phonemes of English, Amsterdam, 1960 // Вопросы языкознания. 1962. № 5. С. 130–137;

6. Рец. на кн.: Pilch Н. Phonemtheorie. 1 TL. N. Y., 1964 // Вопросы языкознания. 1965. № 5. С. 137–140.

7. Сингармонизм и фонология слова // Сборник трудов по языкознанию в честь акад. К. К. Юдахина, Фрунзе, [1970].