«Литературная газета», 27 сентября 1989
Сейчас в Советском Союзе, в эпоху гласности, видимо, настало время познания той части России, которую принято называть «зарубежной» или «эмигрантской». В ХХ веке началась драматическая история русского рассеяния, она еще не закончена, но впереди виден свет, который, может быть, не погаснет.
Если мировая жизнь пойдет не такими страшными путями, какими она часто шла в ХХ веке, то рано или поздно наступит момент, когда причины, породившие это незнаемое раньше в русской истории рассеяние (ведь Русь всегда держалась за свою землю), перестанут действовать, и начало этому процессу положено, я думаю, перестройкой.
Итак, сейчас, наверное, время подведения первых итогов бытия России вне ее священной земли, в чужом мире, ибо очевидно, что за рубежом оказались не просто русские люди, россияне, но и часть самой России (особенно это относится к первой эмиграции) – сохранялись культура, язык, вера и внутреннее духовное единство. Всем хорошо известно, какое культурное богатство хранила эта Россия – зарубежная Россия Бунина, Цветаевой, Рахманинова, Шаляпина, Бердяева и многих, многих других.
Подлинное познание этой России может быть осуществлено общими усилиями метрополии и зарубежья. Необходимы издания соответствующих книг и архивов, анализ их – и это, видимо, дело ближайшего будущего. Нужны люди, которые смогли бы исследовать и на высочайшем уровне осмыслить невиданный культурно-исторический опыт зарубежной России, и тогда Родина узнает, каким был мир в глазах русской эмиграции, и опыт познания этого мира перейдет к ней из рук зарубежной России.
В своей душе изначальная Россия переживает то, что пришлось пережить этой оторвавшейся от нее плоти. Тот опыт был во многом мучительным, в каких-то аспектах миссионерским. Россияне несли в этот причудливый и одновременно крайне рационалистический западный мир глубину и свет русской культуры, православия, то есть целый пласт своего бытия. Познание же иного мира совершалось и умом, и кровью, и даже ценой жизни. Никакие путешествия, открытые границы, туризм не могут дать и тени этого познания, ибо, чтобы действительно понять чужой мир, надо быть внутри его, и еще лучше – беззащитным и брошенным, но не с раздавленной волей: а воли к жизни у русской эмиграции хватало, несмотря на всю фантастическую сложность ее бытия.
Автору этих строк волею судеб, которые, как известно, не всегда благосклонны к русским писателям, пришлось прожить по крайней мере две, а точнее, три совершенно разные жизни (одну – на Родине, другую – в США, третью – во Франции), которые соотносятся друг с другом приблизительно так же, как жизни на разных планетах…
Естественно, пришлось познакомиться и со старой русской эмиграцией – еще живы были многие ее блестящие представители, доступны некоторые архивы и библиотеки. До известной степени открылся мне и традиционный Восток – через встречи с людьми, через книги, – тот великий духовный Восток (Индия в особенности), при знакомстве с которым очевидным становится вся смехотворность европоцентризма, точнее, западоцентризма.
И во всем этом воистину космическом опыте, через который проходили в эмиграции многие россияне, есть один «момент», на котором мне хочется остановиться. И да будет он темой этого рассказа.
Итак, что это за «тема»? Тема эта – Россия. Причем Россия глазами русских, оказавшихся в чужом мире и поэтому – по крайней мере духовно – мучеников. Всем, конечно, известно, что большое видится на расстоянье, но это звучит слишком обобщенно, и все же я думаю, что важнейшей стороной эмигрантского опыта является вовсе даже не познание так называемого мира, а познание России, которое благодаря удаленности от нее и, следовательно, обострению восприятия приобретает характер настоящей мистерии и вместе с тем молниеносного гнозиса, проникающего в самый центр вашей души. Лучше, чем когда-либо, вы понимаете, что даже на Антарктиде, среди льдов, под сиянием другого солнца, вы остаетесь русскими, во всей невыразимой глубине этого слова, во всей его достоевско-блоковско-есенинской стихии.
Этим я не хочу сказать, что русское самосознание с большей силой реализуется вне России, – такая мысль была бы нелепа. Просто удаленность от Родины придает этой реализации динамические и вместе с тем драматические черты.
Последствия любых страданий, в том числе духовных, могут быть двоякими: или они ломают человека, делают его беспомощным перед лицом великого хаоса жизни, или, наоборот, придают зоркость духовному зрению, обостряют его, провоцируют глубинно-отчаянную попытку понять то, чего вы лишены.
Если речь идет о Родине, то это одновременно и путь к самопознанию, к постижению глубин собственной души, скрытых в великом Безмолвии, ибо познание России и самопознание человека, принадлежащего к русской культуре, – нечто близкое.
Тема эта – познание России – слишком грандиозна, но все-таки можно попытаться и в статье сказать кое-что об этом.
Что изначально стимулировало это?
Возможно, таким стимулом явилось желание осознать (ибо часто страдание обостряет мысль – и да благословенно тогда страдание!), в чем причина такой привязанности русских к России, почему многие духовные черты ее так приковывают к себе.
История русской эмиграции знает немало ужасающих, порой неописуемых случаев страданий и гибели от тоски по Родине. Поток таких страданий, собранных в одной книге, может вывести из себя любого человека и произвести настолько страшное впечатление, что невольно вспомнится убеждение древних греков: нет худшего наказания, чем изгнание из отечества.
Когда знаешь об этой дантовской веренице трагических судеб, которые выпали на долю всей русской эмиграции, начиная с первой волны, невольно будешь искать выход, и я думаю, что по крайней мере один такой выход заключается в постижении России, ибо познание если и не избавляет от страданий, то, во всяком случае, не дает им возможности овладеть вами и привести вас к гибели. Так всегда считали древние мудрецы…
Но как начать это перепознание человеку, который живет в другом мире и находится в отрыве от живой плоти и души своей страны?
Один способ – естественно, через культуру. Книги остаются. Русская классика. Но вы уже перечитываете ее чуть-чуть иначе, чем на Родине. Одно дело читать, например, Гончарова или Пушкина в Москве, но, мягко говоря, несколько иная цель медитаций возникает, когда вы читаете эти книги в Нью-Йорке или где-нибудь на Луне…
Конечно, главное в них остается главным, как и при чтении в Москве, но возникновение новых духовных прорывов неизбежно – тем более что вы подсознательно соотносите вселенную русских книг, их подтекст с окружающим миром.
Все это обостряет ваши чувства и духовное зрение. Конечно, многое зависит от индивидуальности и такой же остроты восприятия, по крайней мере, в смысле познания России – можно, конечно, достичь и на Родине: все самое значительное не обязательно познается через лишенность. Но все-таки. Я хотел бы рассказать о восприятии хотя быдвух авторов…
Пожалуй, наиболее драматично протекает в изгнании постижение есенинской поэзии.
Я думаю, что до сих пор существует определенное недопонимание поэзии Есенина и характера его гениальности (при всей фантастической любви к нему в Советском Союзе и силе воздействия его поэзии). В стихах Есенина есть нечто неуловимое, но экстремально существенное, что делает его поэзию совершенно исключительным явлением, даже выходящим за рамки обычной концепции гениального. Это «неуловимое» заключается, на мой взгляд, в том, что весь океан есенинской поэзии, образный, звуковой, интонационный (последнее, кстати, очень важно), непосредственно вступает в контакт с наиболее глубинными, первозданными, вековыми уровнями Русской Души – и именно в этом тайна ее сокрушающего бесконечного воздействия.
В изгнании становится особенно очевидным, что символика и метафорика русской природы и деревни в есенинской поэзии – не только манифестация духа тысячелетней крестьянской Руси, но и знаки глубинно-исходных состояний Русской Души вообще, вечные символы, которые выходят за пределы истории и деревни, так как они соотносятся с таинственной подосновой Русской Души, с ее архетипом, с ее априорной космической сущностью. Поэтому Есенина может любить (и жить его поэзией) любой русский человек, независимо от его мировоззрения, убеждений, образования, – феномен, который, кстати, не раз подчеркивался в зарубежной России: даже в Гражданскую войну, например, и «белые», и «красные» зачитывались Есениным. Можно всю жизнь прожить в городе, практически не знать деревни – но таинственные символы и интонации есенинской поэзии могут так же на вас действовать, как и на человека, погруженного в деревенскую жизнь.
И в то же время поэзия Есенина – это постоянная, страшная рана, открытая русскому сердцу, но такая рана, от которой не гибнут, ибо она источает жизнь – возвращает к истоку (хотя сам поэт принес себя в жертву). Имя этому истоку – Вечная Россия.
Вся русская классическая литература отличается тем, что она, обладая великим общечеловеческим значением, учит нас быть русскими. Но феномен Есенина поистине уникален в этом отношении, хотя, разумеется, поэт выразил далеко не все бездны и грани русскоискательства. Совсем иные стороны открыл гений Достоевского, но в целом наш величайший поэт деревни и величайший писатель города связаны друг с другом принципом дополнительности, а не противоречия. Они – каждый по-своему – создавали в литературе невероятный космос Русской Души. В то же время и другие титаны русскоискательства (Гоголь, Тютчев, Блок, Платонов, а практически в той или иной степени почти каждый русский писатель) внесли свой существенный вклад первооткрывателя тех или иных сторон этой темы.
Возможно, только в физическом космосе, среди холодного, равнодушного пространства, будет понята до конца поэзия Есенина. И сложный метафоризм раннего Есенина, и внешняя простота его примет русскости не меняют метафизический корень его поэзии.
Поэтому несомненно, что Есенин – не просто крестьянский поэт, но и поэт национально-космического уровня, ибо подтекст и дух его поэзии ведет в изначальный космос Русской Души (учитывая, что каждый народ индивидуален и имеет свой собственный духовный космос).
Разумеется, сразу возникает вопрос: какие именно первоначала Русской Души задевает поэтический гнозис Есенина и каково соответствие между символами, метафорами, звуковой и интонационной системами его поэзии и этой сущностной основой Русской Души? И в чем, собственно, эта основа состоит?
Но «ответы» на такие «вопросы» явно выходят за пределы этой статьи…
С другой стороны, сама поэзия Есенина вместе со всей философско-патриотической лирикой ХХ века (от Блока до Волошина) содержит в себе ответ, пусть и, естественно, неполный, к тому же скрытый за покровом поэтических образов, на загадочные медитации ранней лирики русскоискательства: «Но я люблю – за что, не знаю сам» (Лермонтов) и «Умом Россию не понять» (Тютчев).
И хотя Есенин сам писал: «Но люблю тебя, родина кроткая! А за что – разгадать не могу», это могло быть так скорее на уровне его личности, а не на уровне его поэзии, которая приближает нас к «постижению непостижимого» в России.
Кроме того, познание России в целом, во всех ее безднах и глубинах, познание уже не поэтическое, а чисто философское, невозможно на уровне западной философии (она слишком рационалистична и поверхностна для этого) – здесь нужна, я думаю, всепроникающая мощь восточного, в первую очередь индусского метапознания.
Но если не прибегать к такого рода метапознанию русской патриотической лирики, то нам останется только ощущать и чувствовать ту же есенинскую поэзию как неуловимое нежное движение ножа по собственному сердцу, вызывающее лишь вихрь неуправляемых эмоций, которыми можно упиваться, но которые так и не дают ответа на вопросы «кто мы?» и «что такое Россия?»
Кстати, именно фантастическая искренность, обнаженность текста – вот что объединяет всю русскую литературу, но Достоевского и Есенина в особенности. Казалось бы, это чисто психологическая черта, но на самом деле она имеет явно онтологический бытийный смысл, ибо такая «искренность», «обнаженность» устанавливает глубинно-реальный контакт между микрокосмами каждой из индивидуальных Русских Душ, а также между книгой, ее образами и подтекстом, и читателями. И естественно, что эта искренность, обнаженность присутствуют и во всемирно известном феномене русского общения – без них это общение потеряло бы свой смысл, превратившись в банальное и ординарное общение, характерное для современного постиндустриального общества.
Следовательно, есенинская поэзия помогает воссозданию в нашем духе той удивительной реальности, которую можно назвать «Внутренней Россией». Ее значение особенно велико в условиях Зарубежья и эмиграции, ибо именно эта «Внутренняя Россия» дает возможность человеку выстоять и не потерять себя в обманчивой стихии чужого мира, отождествить себя со своим русским духовным центром.
В то же время внутреннее бытие этой России создает тайную возможность подлинно русского общения даже в эмиграции. Наконец, существование такой «Внутренней России» в душе хотя бы немногих людей сотворяет возможность редкостного Единства и, несмотря на все естественные психологические различия, объединяет людей на основе самого сокровенного, что в них есть. Люди становятся таинственно-близкими, не говоря уже о том, что это дает духовную силу и радость, особенно если вы находитесь в зарубежных мирах.
Этому становлению внутренней России активно способствует, конечно, не только русская словесность, но и вся русская культура в целом. Но главное, что это становление находит опору в самых экзистенциальных и сокровенных пластах души, без чего любое воздействие культуры могло бы повиснуть в воздухе. Укорененность «Внутренней России» и делает ее такой жизненной, нередко определяющей всю жизнь человека.
С другой стороны, зарубежная Россия, взятая как единая культура, неотделима от самой России, и я думаю, что это только вопрос времени, – и, наконец, рухнут все перегородки, и то, что отделилось, соединится со своим священным Центром. Они должны объединиться, потому что суть их едина. И, конечно, опыт русскоискательства зарубежной России и соответствующий опыт Центра – на определяющих уровнях един: русскоискательство в зарубежной России имеет, разумеется, многие минусы (отрыв от жизни Родины), но и плюсы (драматизм ситуации и связанная с этим обостренность национальной интуиции), однако в своих глубинах и тот и другой опыт идентичны.
Своеобразно воспринимается в русском зарубежье и на Западе Андрей Платонов. Казалось бы, как писатель он достаточно универсален, общечеловечен, а потому должен быть вполне понят миром. Действительно, при всей «злободневности» некоторых тем Платонова философский подтекст его прозы обращен к великим космическим темам бытия. Этот уровень подтекста и превращает его в одного из величайших писателей двадцатого века.
Платонов с русской обнаженностью продемонстрировал (особенно в «Котловане») космическую конфронтацию между Бытием и Небытием и скрытую, но все возрастающую жажду человека преодолеть смерть…
Таинственным путем произведения Платонова (и, конечно, не его одного в русской литературе) связаны с глубинами Востока, с Индией Духа. Характерен, например, интерес Платонова к уму, к его субстанции, к его сути. Но ведь роль мышления и ума в космической судьбе человека – великая тема Веданты.
Настя из «Котлована», один из самых потрясающих образов в мировой литературе, говорит перед смертью странную вещь: «Чиклин, отчего я всегда ум чувствую и никак его не забуду?» (кстати, перлы об уме рассыпаны по всему «Котловану»).
Грандиозность мышления и вместе с тем его ограниченность, его неспособность «понять» мир до конца показаны в «Котловане» с фатальной силой.
Настя «забыла» свой ум только тогда, когда умерла.
Однако, при всей универсальности Платонова, его плохо понимают на Западе. Конечно, частично – из-за сложности перевода. Мирра Гинзбург, известная американская переводчица русской литературы, говорила мне, что адекватный перевод практически невозможен, хотя какого-то приближения при большом мастерстве можно достичь.
В языке «русскость» Платонова выражена с потрясающей силой, но ведь за языком стоит образ мышления (и автора, и его героев) – и в этом еще одна трудность восприятия Платонова на Западе. В чем именно состоит эта трудность? Ведь воспринимает же Запад и Достоевского, и Толстого. Но прежде чем попытаться ее определить, я скажу несколько слов о своем личном восприятии Платонова…
На Западе оно немного изменилось (хотя это «немного» весьма существенно); например, по контрасту с психологией западных людей герои Платонова стали выглядеть более экстраординарными, чем раньше, а следовательно, и сама Россия, которая стоит за ними, начала казаться действительно удивительной страной, хотя бы в смысле ее уникальности и отличия нашей психологии от западной.
Разумеется, каждая цивилизация – индуистская, западная, китайская, мусульманская и так далее – уникальна, мир – это не безликий ряд стран и народов, но платоновская вселенная для меня – это мир четвертого (в психологическом плане) измерения. Его герои, движимые своей «задумчивостью», как бы направили свет своего сознания внутрь собственного бытия, готовые добраться до его истоков.
Фактически в них вычерчен и обнажен тот, кого древние называли внутренним человеком. Но любопытно при этом, что герои Платонова – вовсе не святые или мистики, а так называемые обычные люди. На Западе все, напротив, гораздо определенней: если вы «средний» человек, то вам отнюдь не рекомендуется «задумываться», особенно посреди работы, подобно Вощеву. Повседневная западная жизнь крайне рационалистична, поверхностна, скорее, даже «технологична» – и поэтому герои Платонова для западного читателя кажутся совершенно «фантастическими» существами (это же было сказано в западной литературной критике и о моих героях), таких людей-де не может быть в жизни, потому что жизнь – это простое функционирование, цепь «фактов» и больше ничего.
Другое дело, если человек – какая-либо исключительная личность, мудрец или мистик, тогда ему, так сказать, профессионально необходимо «задумываться» – на Западе пунктуально различают функции и место каждого человека в системе, не смешивают их, выделяют, кто есть кто. «Задумывающийся» обыватель – это почти социальное бедствие. «Обыденная» жизнь в произведениях Платонова с ее необыденными глубинами – нечто противоречащее западному инстинкту жизни.
Не помню уж, из какой книги врезалось мне в память замечание одного западного исследователя, что только русские способны отложить обед, если не закончен спор о духовных проблемах. Следовательно, такие вопросы (с этой точки зрения) – не часть жизни, а в лучшем случае часть «культуры», обед же, напротив, и есть «реальная» жизнь, «факт»… В силу такого взгляда отечественная словесность воспринимается на Западе как литература иного, загадочного континента, которая, безусловно, имеет великую общечеловеческую ценность, но одновременно с налетом некоей тревожной (и не всегда приемлемой) внутренней таинственности.
Тем не менее, поскольку на Западе мне пришлось совмещать свою писательскую работу с преподавательской, я часто был свидетелем глубокой, искренней любви западных людей к русской литературе, причем обычно это нечто большее, чем просто «академическая» любовь.
Вернемся к Платонову. Здесь камень преткновения для западного ума – в «русскости», выраженной почти до предела; такая глубина погружения в бытие просто чужда западному уму, который прежде всего тянется к «фактам», а не к какому-то там «бытию».
Последние годы, несомненно, внимание всего русского Зарубежья было приковано к событиям в Советском Союзе, к перестройке. Но всегда существовал интерес и к вечным аспектам России, к их проявлению в великой русской литературе. Ибо только через «вечное» познается суть. Отсюда, наверное, и возникла моя привязанность как к отечественной классике XIX века, так и к тем писателям и поэтам ХХ века, которые создали в своих произведениях самобытный философский космос, стали – по крайней мере, некоторые из них – властителями дум (такие, как Блок, Есенин, Хлебников, Платонов, Булгаков, Андрей Белый).
Чем еще была дорога и ценна для меня и многих других эмигрантов отечественная литература?
Конечно, тем, что она была мощной поддержкой в смысле сохранения себя, своей национальной своеобычности (и в языковом, и в психологическом, и даже в философском отношении). Думаю, что и наступающая везде компьютерная цивилизация не сможет убить это начало в народе – особенно если русская литература будет по-прежнему верна себе, своим традициям. Но условием ее процветания является интенсивная духовная жизнь. Великая литература не рождается из пустоты.
Сейчас наша страна переживает судьбоносный период, который определит на долгое время и ее историю, и, вероятно, историю всего мира. Может быть, вопреки всем пессимистам, нам суждено открыть новый путь, а не просто варьировать обанкротившиеся старые – будь то наш застойный путь, будь то чужой, так называемый потребительский, где деньги равносильны и богам (как некая высшая ценность), и реальной политической власти. Этот новый путь может быть истинной демократией, но включающей в себя высокие духовные ценности.
Конечно, Россия существует в союзе с другими народами, что создает невиданную возможность взаимообогащения. Я убежден, что России чужд национализм, а патриотизм, неотделимый от русской культуры, – совершенно другое мировоззрение, открытое по отношению к другим народам и сочетаемое с любовью и уважением к ним.
Та или иная степень реализации братства, дружбы или хотя бы нормального сосуществования народов лежит не в неосуществимой нивелировке их, не в поглощении одной цивилизацией других (такая попытка, по существу, явилась бы агрессией, в какой бы форме она ни предпринималась, и поэтому неизбежно встретила бы мощную ответную реакцию), а в осознании общечеловеческого единства, общности судеб, взаимозависимости, но при сохранении в то же время права на собственный путь и духовный суверенитет.