Амалия вполне справедливо считала, что принадлежит к людям, которые за словом в карман не лезут, и то, что дядюшка трижды в течение одного разговора заставил ее утратить дар речи, не на шутку ее задело. Она топнула ногой, сердито посмотрела на пустые бутылки и кружку с остатками пены на дне – и отправилась излить душу матери, которая в одной из соседних комнат дожидалась окончания трудных семейных переговоров.
Умом Амалия понимала, что жаловаться Аделаиде на ее брата было совершенно бессмысленно, потому что мать всегда его защищала. Но больше всего моей героине хотелось излить свою досаду, а никто другой, кроме матери, для этого не подходил.
Амалия вкратце пересказала состоявшийся с новоиспеченным агентом империи разговор, не забыв упомянуть о том, что Казимир проявил себя как настоящий вымогатель, и закончила предположением, что он наверняка провалит задание, а Амалии придется с позором уйти из Особой службы.
– Не понимаю, что ты хотела, – сказала Аделаида Станиславовна, пожимая своими ослепительными плечами, которые с возрастом почти не изменились. – Бесполезно пытаться изменить Казимира, надо принимать его таким, какой он есть. И я понимаю, отчего он не выразил восторга от того, что ты втянула его в историю без его ведома…
– Это получилось случайно, – буркнула Амалия. По правде говоря, она уже сейчас горько сожалела, что при генерале Багратионове упомянула о своем дядюшке.
– Ну разумеется, но ведь именно Казимиру придется все расхлебывать, – напомнила мать. – Если бы не твоя неосмотрительность…
– Знаешь, я вовсе не удивлена! – завелась Амалия. – Ты всегда на его стороне!
– Он мой брат, на чьей же стороне мне еще быть? – добродушно ответила Аделаида. – И потом, если бы в моей жизни его не было, я бы, наверное, повесилась.
– Мама, не говори глупостей, пожалуйста, – проворчала Амалия.
– Это вовсе не глупости, – резче, чем ей хотелось, возразила мать. – Ты просто не понимаешь, что такое быть сиротой почти без денег среди людей, которые говорят о деньгах круглые сутки… Что такое быть молодой и красивой – и нищей, когда ты ничего не можешь себе позволить и из милости донашиваешь платья за дальними родственницами, которые попрекают тебя каждой коркой хлеба! – Она распрямилась, глаза ее засверкали при одном этом воспоминании. – Так вот, я говорю тебе, я бы сто раз повесилась еще до того, как познакомилась с твоим отцом, если бы не Казимир. Он никогда не произносил, знаешь, всех этих книжных речей о том, что мы должны выстоять, держаться и все такое прочее, но он всегда был рядом, и я знала, что могу на него положиться.
С точки зрения Амалии, полагаться на Казимирчика было примерно то же самое, что тащиться в самую глубь болота в надежде обрести там твердую землю; но она уважала мать и свое замечание предпочла оставить при себе.
– Я не могу понять, почему Браницкие так обеднели, – сказала Амалия, чтобы перевести разговор на другую тему. – Один из Браницких был женат на Шарлотте фон Мейссен из очень старого рода, у ее семьи был замок где-то возле Рейна, если я не ошибаюсь…
– И замок, и земли, – кивнула Аделаида, слегка остыв. – Но в замке во времена Наполеоновских войн был пороховой склад, и в один прекрасный день все взлетело на воздух. С Мейссенами вообще случилась странная история – у последнего представителя фамилии были две дочери, Шарлотта и Амелия. Шарлотта вышла замуж за Браницкого, у нее долгое время не было детей, а потом появился сын. Болтали, что это на самом деле сын Амелии и ее любовника, но в семье эту историю всячески замалчивали, и подробностей никто не знает[5]. У самой Амелии очень поздно родилась дочь, и тут уже стали болтать, что на самом деле эта дочь имеет отношение к незаконной дочери Браницкого и на самом деле является его внучкой. Шарлотта ненавидела его любовницу, да и дочь тоже, и когда дочь умерла, она заставила Амелию удочерить свою внучку – а та согласилась будто бы лишь потому, что она когда-то взяла в семью ее сына. Сама понимаешь, когда дети выросли, все эти слухи стали им сильно мешать…
– И поэтому сын Браницкого так странно женился? – спросила Амалия. – На бесприданнице, которую увидел у каких-то знакомых?
– Да, это мои дедушка и бабушка, – отозвалась Аделаида. – Соответственно твои предки. Только их счастье длилось недолго, потому что жена умерла при первых же родах. А дед всю жизнь ненавидел за это своего сына – моего отца. Мало того, что мой отец всегда был слабого здоровья, так ему приходилось еще терпеть крутой нрав деда…
– А потом твой отец женился на дочери Амелии, – подсказала Амалия. – Той самой, которая будто бы на самом деле была внучкой Браницкого.
– Да, но к тому времени дела семьи уже пришли в упадок. – Аделаида поморщилась. – Дед много играл в карты и часто проигрывал. Отец был убежден, что дед делает это нарочно, чтобы ему – отцу то есть – ничего не досталось. Земли в Германии ушли за бесценок, насколько я помню… А земель в Польше оставалось к тому моменту не так уж много. Ну, а когда за дело взялись наши с Казимиром опекуны…
Она сжала губы.
– Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я не поддерживаю отношений ни с кем из так называемых родственников, – добавила Аделаида неожиданно тяжелым голосом. – Они воспользовались ситуацией, тем, что мой отец рано умер, а мать ненадолго его пережила, и обобрали нас, а мы были детьми и не могли постоять за себя. Даже те крохи, которые должны были достаться мне и Казимиру, оказались в чужих карманах. Все было проделано так ловко, что когда мы с Казимиром выросли, то не смогли найти предлога, чтобы притянуть опекунов к ответу… – Глаза Аделаиды потемнели. – И они прекрасно понимали, что я ничего не могу им сделать, и чуть ли не смеялись нам в лицо. Это теперь я точно знаю, что когда жить становится совсем невмоготу, все равно надо продолжать существовать любой ценой, просто потому, что новый день может принести что-то новое, а даже если не принесет, за ним настанет еще один день, и еще один, и еще… А однажды я получила письмо от старой служанки и узнала, что мой бывший опекун влез в Польское восстание, рассчитывая отсидеться за чужими спинами, да только ему это с рук не сошло, потому что, когда дело было проиграно, он не успел добежать до границы. Его схватили и убили, и не только его, но и его мерзкую жену, которая отравляла мне жизнь… которая говорила: «Незачем звать доктора», когда я девочкой заболела и едва не умерла… Я лежала в бреду в своей каморке, а опекунша отплясывала польку перед гостями, потому что был праздник, а по праздникам необходимо веселиться. У моей постели сидел только Казимир, и он же приносил мне воду, когда я просила пить… Вот поэтому я никогда не отрекусь от него, что бы ни случилось.
В комнате наступило молчание.
– Ты никогда мне об этом не рассказывала, – негромко заметила Амалия. Она даже не пыталась скрыть, до чего взволнована.
– Потому что все это осталось в прошлом, – отмахнулась Аделаида. Воспоминания, которые она не собиралась пробуждать, теперь жгли ей душу, и, чтобы немного успокоиться, она открыла большой веер из страусиных перьев и стала им обмахиваться. – Ничего нет хорошего в том, чтобы вспоминать унижения и нищету. Важен только итог, а его подводит судьба. Как видишь, я сижу в твоем доме на Английской набережной, а моего опекуна повесили и жену его закололи штыками, насколько помню…
– Ты считаешь, они это заслужили? – вырвалось у Амалии.
– Тридцать раз, – холодно ответила Аделаида. – За все мои слезы, за мысли о самоубийстве, за отчаяние, за желание уйти в монастырь, только чтобы больше их не видеть. Даже не сомневайся: ответ будет «да».
После таких слов было трудно сказать что-то, что не звучало бы фальшиво, и положение спасло только появление служанки, которая осведомилась, в котором часу госпожа прикажет накрывать на стол.
На следующий день нарочный доставил конверт, в котором были два приглашения на именины жены немецкого посла, и Казимирчик тотчас же показал характер, заявив, что вместе им с Амалией приходить нельзя.
– Я не вижу ничего плохого в том, чтобы прийти на вечер вместе со своим дядей, – сердито сказала Амалия.
– Это ставит меня в неловкое положение, – задумчиво заметил Казимирчик. – Не помню, известно ли тебе, что в определенных кругах племянница означает…
Амалия покраснела:
– Но вы ведь и в самом деле мой дядя, что тут такого?
– Кое у кого, – туманно ответил ее собеседник, почесывая ухо, – могут появиться совершенно лишние мысли на этот счет. Кроме того, мне нужна свобода действий, а какая свобода может быть у мужчины, который является на торжество с кем-то еще?
Амалия сдалась и объявила, что он может делать что хочет, а она придет на день ангела с отставным майором Ломовым, который вовсе не опасается ходить в гости с хорошенькой женщиной. Но дядя предпочел не заметить язвительного намека, парировав:
– Если он тебя не опасается, он просто осел, – и оставил последнее слово за собой, негодяй.
Досадуя, Амалия отправилась к Ломову – известить его о том, что новоиспеченный агент на ходу ломает все их планы и теперь часть задумок придется переиграть. Она застала лжемайора готовым к выходу. Сергей Васильевич объявил, что едет на вокзал – посмотреть на прибытие Лины Кассини. Удержавшись от вопроса, делает он это по долгу службы или просто так, Амалия вызвалась его сопровождать.
– Я до сих пор не получила билеты на пятничное выступление Лины, – сказала Амалия, когда они тряслись в экипаже по направлению к вокзалу. – Надеюсь, мне не придется беспокоить Петра Петровича из-за такого пустяка.
«Ох, баба!» – подумал восхищенный Ломов, а вслух сказал:
– Билетов нет уже с месяц, сударыня. Но вы не изволите беспокоиться – в зал нас пропустят… и вашего дядюшку, разумеется, тоже.
– Мы опаздываем к поезду, – заметила Амалия, поглядев на часы.
– Сомневаюсь, что поезд, в котором едут такие знаменитости, как Лина Кассини и Мария Фелис, прибудет вовремя, – со смешком отозвался ее спутник. – Небось на всякой станции каждый служащий норовил взять у них автограф.
Амалии очень хотелось, чтобы Ломов оказался не прав, но Сергей Васильевич как в воду глядел. На перроне собрались, казалось, все корреспонденты, хоть что-нибудь значившие в мире петербургской прессы, а также любопытные, поклонники обеих звезд и просто зеваки, но самого поезда нигде видно не было. Возле толпы встречающих прохаживались нервничающие жандармы.
Тут моя героиня задумалась о феномене чужой славы и его влиянии на умы, казалось бы, взрослых и состоявшихся людей. «Можно, конечно, найти объяснение в самом слове «звезда»… Она сверкает, она притягивает взоры… Даже если, когда придет поезд, из него покажется самая обыкновенная женщина и станет ясно, что у нее неважная кожа, морщинки, да и зубы оставляют желать лучшего…»
Тут засвистело, загрохотало, залязгало где-то в конце путей, и перрон оживился. Фотографы, яростно расталкивая друг друга локтями, стали бороться за лучшие места для своих фотоаппаратов. Жандармы стояли неподалеку и, судя по всему, бдительно следили, чтобы борьба проходила строго по правилам, без запрещенных приемов.
– Пустите, сударь!
– Это мое место!
– Вы владелец вокзала? В таком случае благоволите предъявить документ…
Кто-то уронил шапку, и ее тотчас затоптали.
– Сударь, вы невежа!
– А вы – чертов либерал! – возмутился представитель консервативного издания.
– От консерватора слышу! – задорно парировал противник.
– Господа! Господа!
Поезд меж тем уже величаво плыл вдоль перрона, и от него валил пар.
– Ой, затоптали! – взвыл представитель какой-то совсем мелкой газетки, одетый куда беднее прочих.
– Ведите себя прилично, – одернул его жандарм.
И тут случилось нечто. На обледенелом петербургском перроне появился цветущий сад.
Да, сад, да что там – сады Семирамиды, не меньше! Не унизить же эту прорву изумительных дорогих цветов сравнением с букетом, тем более что букеты-то как раз и были у большинства встречающих – но как они, и встречающие, и букеты, сразу же полиняли в сравнении с этим изобилием, этой торжествующей красотой! Даже Ломов, и тот покрутил головой и уважительно молвил:
– Фантастика! Рублей в полсотни стала эта копна, не меньше…
Следом за копной двигался господин, о котором было невозможно сказать ничего определенного, кроме того, что он тут был. Цветы закрывали его почти полностью.
– Извините… – то и дело доносилось из глубины чудо-букета. – Простите!
– Черт подери! – вырвалось у Ломова.
Встревоженная его тоном, Амалия обернулась к нему:
– В чем дело, Сергей Васильевич?
– Антон Филиппыч! – мрачно ответил ее сообщник. – Я вам говорил, что этот олух влюбился в госпожу Кассини? Ну так вот, он здесь!
– С цветами?
– При чем тут цветы? Ну да, с цветами… Да вы не туда смотрите, левее, еще левее!
Повинуясь его указаниям, Амалия повернула голову и действительно увидела спешащего со всех ног к поезду агента Непомнящего. Он размахивал букетом из алых роз, как шпагой, а его лицо сияло восторгом.
– Ну что с таким делать? – проворчал сквозь зубы Ломов. – Мочить, не иначе!
Однако если перед незнакомцем с садами Семирамиды пораженная толпа раздалась как-то сама собой, то Антону Филипповичу повезло куда меньше. Корреспонденты, фотографы, зеваки, поклонники приезжих звезд как по сигналу сомкнули свои ряды, и Непомнящий разбился о них, как разбивается пена о неприступный утес. Он завертелся волчком, заметался, пытаясь прорваться к вагону первого класса, но толпа упорно игнорировала влюбленного и не пускала туда, где уже открыли дверцу, а начальник вокзала тщетно призывал господ встречающих не толпиться и не мешать проходу пассажиров, и…
Тут на лесенку вагона, спускающуюся к перрону, ступила женская ножка в элегантном сапожке. Толпа взволнованно сказала: «Ах!» и зачарованно подалась назад.
Вслед за ножкой показалось сиреневое платье, поверх которого было надето отороченное мехом пальто, и было последнее так ладно скроено, так просто и вместе с тем так изысканно, что становилось как-то даже не по себе от того, что в мире может безнаказанно существовать такое совершенство.
Впрочем, и платье, и пальто, и даже соболиная муфта, которую дама держала в руках, были всего лишь ничего не значащим довеском к обладательнице ножки, которая была так хороша, насколько вообще может быть хороша женщина в расцвете молодости и упоительной красоты.
У Лины Кассини были идеальные черты лица, а головка была так царственно посажена на изящной шее, как бывает только у какой-нибудь сказочной принцессы – сказочной, потому что в нашей реальности принцессы обнаруживают сходство скорее с мочалками, причем изрядно потрепанными жизнью. Из-под густых ресниц блестели выразительные темные глаза, улыбка тронула губы красавицы, как только она увидела предназначенный ей незнакомым воздыхателем колоссальный букет, – тот самый, который лжемайор Ломов непочтительно обозвал копной.
Трепеща, начальник вокзала подал госпоже Кассини руку и помог спуститься на перрон. Тотчас же их окружила взволнованная толпа.
– Госпожа Кассини…
– Сударыня!
– В честь вашего появления в нашей стране… Черт возьми, как это сказать по-французски?
– Она итальянка…
– Да какая разница? Пела во Франции, значит, говорит по-французски…
Лина окинула царственным взором всех этих взволнованных недотеп, которые говорили разом, мешая русские и французские слова, и повернулась к единственному человеку, который до сих пор не промолвил ни слова, – обладателю чудо-букета. Судя по всему, незнакомец наконец-то сумел справиться с ним, потому что не без усилия отвел букет в сторону, и прямо в душу певице поглядели невероятные голубые глаза.
– Сударыня, – очень вежливо спросил обладатель глаз на неплохом французском, – я имею честь говорить с несравненной мадам Фелис, не так ли?
Улыбка мигом слетела с лица Лины. Теперь если бы кто и сравнил ее с принцессой, то исключительно с рассерженной.
– Нет! – надменно бросила она. – Как вы могли принять меня за эту погонщицу мулов?
– Простите, – жалобно промолвил ее собеседник, – я ужасно близорук! От души надеюсь, что не обидел вас…
Лина посмотрела на этого глупца, раздумывая, испепелить его взором или нет, но в конце концов ограничилась тем, что просто отвернулась. Фотографы в экстазе снимали почти без перерыва.
Тут из глубины вагона донесся какой-то жуткий звук, нечто среднее между рыком и мяуканьем, и через минуту перед толпой предстала невысокая дама в шляпе величиной с мельничное колесо, на которую было наверчено чудовищное количество перьев и искусственных цветов. На этой даме было уже не пальто, а шуба в пол, распахнутая с таким расчетом, чтобы было видно бесподобное жемчужное ожерелье – раньше принадлежавшее некоей королеве, – ожерелье висело на шее в три ряда.
– Карамба! – рявкнула дама по-испански. – Розита, чего ты там возишься? Веди сюда Боско, да поживее!
Следом за дамой показалась молоденькая зашуганная горничная, которая тащила за собой на поводке настоящего гепарда. Он упирался изо всех сил и, судя по всему, издавал как раз те звуки, которые озадачили присутствующих минуту назад.
– Из-за тебя и этой паршивой зверюги я выхожу из вагона второй, – прошипела дама Розите. – Никогда тебе этого не прощу!
Она тряхнула головой так, что все перья и цветы заколыхались и заходили волнами, и, подбоченясь, с милостивой улыбкой стала позировать фотографам. Почти забыв про Лину, они переключились на Марию Фелис.
– О! О! А гепард-то настоящий!
– Это правда, что он уже покусал не одного ее поклонника?
– А правда, что это подарок богемского кронпринца?
– А правда, что…
Амалия перестала слушать. Если говорить о красоте, то, пожалуй, моя героиня отдала бы пальму первенства Лине, потому что у Марии Фелис были слишком хищные ноздри и слишком низкий лоб; но в то же время в Лине было что-то от статуи, нечто застывшее и меланхолическое, в то время как испанка вся словно полыхала невидимым огнем. Она метнула взгляд на господина с чудо-букетом и приветственно оскалилась.
– Синьора Фелис, – объявил обладатель букета, – меня зовут Казимир Браницкий, и от имени всех нас я счастлив приветствовать вас в России и вручить вам этот скромный подарок.
Тут только изумленная Амалия признала в говорящем своего дядюшку.
– Щучья холера! Что это он задумал? – вырвалось у нее.
А Казимир тем временем уже завладел ручкой Марии Фелис и поцеловал ее так галантно, словно был каким-нибудь принцем, а не бедным шляхтичем на иждивении у своей племянницы, которая стояла сейчас в десятке шагов от него, кусая губы.
Нет, ну вы поймите: после того как Казимир пообещал не встречать Лину Кассини у поезда, после того как Амалия достала приглашения на именины супруги посла, после всех усилий и детально обговоренных планов… – все поломать, просто все, купить эти дурацкие цветы и явиться сюда, с ходу восстановив против себя женщину, которую он должен был, наоборот, расположить к себе… Ведь это же черт знает что такое!
– Вот босяк, – брякнул у нее над ухом Ломов. – Шею ему свернуть мало!
В кои-то веки баронесса Корф была совершенно с ним согласна.