Пошёл дождь. Слабый, неуверенный, от этого еще более мерзкий. Его плевки досаждали глазам, в союзе с боковым ветром капли залетали под поля шляпы. Всадник щурился, лошадь шла длинным шагом. Все вокруг замерло, запахло холодной сыростью. Совсем скоро дорога разбухнет, и грязь тяжелыми комьями начнет налипать на копыта.
Еловый лес на горизонте врезался в грозовую тучу и стал похожим на забор, отделяющий небо от бугристой земли. Холмы, которые раньше казались горами, теперь напоминали брошенные могилы – заросшие травой, размякшие, без табличек, крестов и надгробных камней. Словно кто-то понадеялся, что ставшие от дождя почти черными скалы вполне справятся с этой скорбной ролью. Безмолвно ползла по долине река, и казалось, что она вот-вот утечет из этих мест и оставит после себя пустое, измазанное илом русло.
Время не стерло прошлое целиком, а лишь смяло его, как листок бумаги, который застревал то в голове, то в сердце. Повествование в некоторых местах было надорвано, заляпано, замазано сажей, но читаемо. Словно кто-то хотел переврать историю, сделать ее не такой болезненной, изменив детали, но добился обратного: ведь теперь не понять, как всё было на самом деле. То и дело новые подробности. Или то были фантазии? Сейчас не разобрать. Обрывки фраз, осколки, кровь, огонь, тьма. Лежащий на полу отец, горящий во мраке дом. Иногда время забывает про свою обязанность зализывать раны. Пусть остаются шрамы, но сукровицы быть не должно.
Джон сплюнул. Прошлое всегда подступало к горлу комком.
Он вглядывался вдаль, но не мог заметить ни одного знакомого места. Карта не обманывала, она показывала картину, которую Джон видел много раз, но очень давно. Теперь она стала незнакомой. Забытой, потерянной, брошенной, чужой. В ней не было цветов и звуков. Та самая опушка, на которой когда-то стояла бревенчатая хижина, дощатый амбар, покосившийся курятник, теперь осиротела. Она обеднела настолько, что потеряла даже забор, который и раньше-то был больше декорацией, а теперь стал просто посмешищем: несколько покосившихся столбиков напоминали связанных охранников. Один из них чудом сохранил на себе значок привратника – прибитый двумя гвоздями ржавый крючок от калитки.
Джон прошагал от калитки положенные десять шагов, которые раньше, пожалуй, были короче, и очутился не на первой ступеньке, а уже на самом крыльце. Ноги, правда, стояли на земле, но он точно знал, что, протянув руку, толкнул бы входную дверь и очутился в комнате со столом, тремя стульями и шкафом с посудой. Свет из дверного проема отражался бы в оленьих глазах, в них же загорались огоньки, когда отец чирканьем спички будил очаг…
Здесь все и произошло…
Джон зажмурился и с усилием потер веки пальцами, словно пытаясь загнать обратно воспоминание. Кисть с переносицы сползла на подбородок.
Опушка заросла травой. Кое-где попадались побитые камни, что лежали в утрамбованной земле и когда-то служили фундаментом. А больше ничего и не было: что не сгорело – растащили, а то, что не смогли унести, воспитанно доела природа.
Черных пятен пожарища, которых так боялся Джон, на траве не было. Точнее, было одно, но свежее, к прошлому отношения не имевшее. Кто-то нашел приют под дубом, меж кряжистых корневищ, и, судя по теплой золе, не так давно покинул уютный навес величественной кроны, что мог спасти и от солнца, и от дождя. Дерево тоже выросло, нахватало ножевых порезов, даже огнестрельных ран, но, как в юноше можно разглядеть ребенка, так и в дубе угадывались его детские, еще наивные изгибы. Теперь оно надменно возвышалось на опушке, но встревоженно зашелестело, завидев старого друга в надежде, что это и правда он.
Джон подвел лошадь к дубу и перекинул поводья через ветвь. Коснулся ладонью бурой огрубевшей кожи и скользнул пальцами по глубоким шершавым бороздкам. Буква «J» была едва различима, как старая татуировка, которую время старательно затирало, превращая символ в бессмыслицу. Дуб зашелестел вновь, сильнее, тревожнее. В детстве шум листьев казался Джону языком деревьев. Деревьев, которые, если внимательно их слушать, обязательно расскажут что-нибудь интересное.
– Я тоже рад видеть тебя, старина.
Джон похлопал ладонью по стволу, услышал грохот за спиной и понял, что оцарапанная деревьями туча почти настигла его. Моросящий дождь собирался стать нешуточным ливнем. Блеснула молния – и осветила прошлое, впечатав тени в сознание. В короткой вспышке на миг все стало как прежде, – а потом снова грянул гром. Джон, усевшись в седло, обернулся на приятеля-дуба и попрощался с ним, чуть прихватив поля шляпы. До города миля – пустяки для всадника, целое приключение для мальчика.
***
«Добро пожаловать в «Парадайз» – гласила табличка, прибитая к покосившемуся телеграфному столбу.
«Ненавижу этот проклятый город!»
Проклятым он стал прямо сейчас, а словом «ненавижу» Джон неловко попытался замаскировать внезапно накрывшую ностальгию. Яркий свет пробился сквозь груду облаков, радуга взмыла над домами, а солнце покрыло блестящим лаком крыши и фасады на темно-сером фоне влажного неба. Казалось, что бог опустил на город огромный стакан, перевернув его и пролив остатки. Становилось душновато.
– Добро пожаловать в лучший город Америки! – радостно проскрипел старичок с пустой жестяной банкой в руке сразу же, как промокший путник миновал вывеску. Задрав голову, старик пытался разглядеть лицо всадника, потряхивая банкой, в которой, судя по звуку, прыгала одинокая монета.
– Виски, покер, девочки – все у нас, в нашем салуне «Братья Прайс»!
– Дядя Бенни, это ты? – удивился Джон.
Серо-голубые выцветшие глаза попытались сосредоточиться на фигуре говорящего. Нескольких мгновений Джону хватило, чтобы представить, как заскрежетали шестеренки в седой голове, еще пара секунд была необходима, чтобы рычаг провернулся и начал потихоньку вытягивать воспоминания из глубин пропитого мозга. Это было похоже на извлечение ведра со дна заброшенного колодца. Могут и не достать: веревка порвется, сломается рычаг или на дне колодца вовсе не окажется никакого ведра.
– Малыш Джонни?! Как ты вырос, маленький проказник!
Механизм по выбуриванию воспоминаний сработал.
– Я думал, что тебя, ну-у-у…э-э… нет в живых после того случая, ну… э-э… с твоим отцом. М-м-м, жуткая трагедия! Э-э… прости… Но как ты выбрался? Я слышал, что, ну-у… Э-э-э…
– Не будем об этом, дядя Бенни. Я проездом. Пополню запасы и поеду дальше. Мистер Прайс в городе?
– Э-э-э… Мистер Прайс?
– Ленард.
– А, ну да, жадный сукин сын. Наверное, сидит в своей конуре, виски разбавляет. Меня вот выставил на улицу!
Джон бросил взгляд на помятое лицо пьяницы и решил не уточнять деталей.
– Он и бармена выгнал, якобы тот пил много. А как не пить? Он же бармен! Бар. Мэн. А пианист у нас какой был! Обсерваторию заканчивал в Филадельфии. Так Ленни и его выпер! Я был лишь первой ласточкой! Скоро уйдет повариха. Как ее? Мисси. И тогда старый скряга сам будет готовить жратву посетителям. А потом и мужиков в номерах сам начнет обслуживать! Ха-ха!
Бенни приподнял верхнюю губу и сквозь щель в зубах стрельнул слюной. Джон начал припоминать, что несколько раз видел ссору братьев Прайс, в выражениях они тогда не стеснялись. Ходили слухи, что с самого детства они друг друга терпеть не могли и единственное, что у них было общее – это фамилия, но родственные узы удерживали револьверы братьев в кобурах. Бенни, старший, кажется, когда-то хотел стать священником, но что-то пошло не так, он начал пить, и поговаривали даже, что в приступе горячки Бенни убил свою мать. Правда это или нет, наверняка никто не знал. В том числе уже и сам Бенни. Было это давно, еще во время войны c Cевером, на которую младший брат Бенни отправился добровольцем. Ленард вернулся домой задолго до конца войны: то ли ранение получил, то ли еще что-то, – сразу купил несколько участков и построил большое здание – тот самый салун, который теперь живо принялся рекламировать его старший брат.
– Только у «Братьев Прайс» лучшие комнаты для отдыха, горячая вода, мягкая постель и никаких клопов! Скажите, что от Бенни. – Старик неожиданно, как из рукава, достал еще одну рекламную фразу и фальшиво улыбнулся, словно сообразив, что до этого наболтал лишнего.
– Непременно, дядя Бенни, – спасая бедолагу, пробормотал Джон.
– И, Джонни, раз уж я тебе помог, помоги и ты мне, – наглел на глазах опухший лицемер. – Дай пенни старику Бенни!
Монета звонко упала на дно жестяной банки. Глаза старика засветились от счастья, а беззубый рот расплылся – на этот раз в искренней улыбке. Через мгновенье неловкие грязные пальцы выскребут цент и спрячут в карман. А Джон войдет в свою прошлую жизнь, едва узнавая её.
Надо было признать: городок и впрямь оказался приличным. До собственного названия, конечно же, не дотягивал, но уж точно не был дырой – вроде тех, которых хватало с избытком в округе. Расположенный между двумя холмами (на одном – церковь с кладбищем, на другом – офис шерифа с тюрьмой), похожий на потемневший зуб, Парадайз представлял из себя квадрат, расчерченный двумя горизонтальными и двумя вертикальными линиями-улицами. Будто доска для игры в крестики-нолики, следуя по линиям которой, ты попадешь либо на один холм, либо на другой. Вдоль широких улиц с обеих сторон тянулись дощатые тротуары, к которым пристраивались дощатые фасады домов, а сверху, опершись на вертикальные деревянные балки, нависали дощатые козырьки. Все было из дерева, словно в собранном из спичек городе, по которому туда-сюда зачем-то сновали люди. Они лупили доски сапогами, месили грязь и орали на лошадей, под копыта которых, казалось, сами норовили попасть. И достойные джентльмены, как принято было называть абсолютно всех мужчин, а уж тем более прекрасные леди, как именовали всех без исключения женщин, рьяно защищали свои права. Вот и опять кто-то громко выражал неудовольствие – то ли коню, то ли всаднику, то ли отражению в огромном окне-витрине, в которой владельцы домов, а по совместительству и бизнеса, выставляли то, на чем этот бизнес строился.
Оружейный магазин старого вояки мистера Бейлза хоть и имел большие окна, но оружия там по понятным причинам владелец не размещал. Вместо этого он клеил на стекло собственноручно подготовленные справки по имеющимся револьверам, ружьям, карабинам. Листовки эти почти никто никогда не читал, но Артур Бейлз упорно просвещал население Парадайза и искренне не понимал, почему люди не разделяют его восхищения оружием – штукой, как говаривал полковник Кольт, сделавшей всех людей равными. Иногда Бейлз выходил из-за прилавка, заложив большие пальцы за пояс, вставал под вывеской с двумя перекрещенными кольтами, ворчал что-то себе под нос или затевал очередной спор с мистером Кином – местным доктором. Тот, развалившись в плетеном кресле, покачивался туда-сюда, помогая себе тростью, которую носил сугубо из эстетических соображений. Неотесанный оружейник и аристократического вида врач были фронтовыми друзьями, что ничуть не мешало им регулярно ссориться. Поговаривали, что доктор воевал на стороне северян, а после перешел в стан южан, где и познакомился с «Бейли»: так он на свой ирландский лад называл Артура, чем почему-то крайне бесил урожденного американца в первом поколении, имевшего английские корни.
Прямо за переулком, между огромным валуном и поворотом в сторону пастбища находился офис ростовщика. Большие банки пока не добрались сюда, или добрались, но действовали нелегально, через мохнатые пальцы мистера Рузберга. Местные называли его Крот. Ростовщик постоянно прятался во тьме своего кабинета, не любил света и очень плохо видел, из-за чего надевал сломанные очки с толстенными линзами. А еще у него была настоящая нора. Как говорили, прямо под валуном, к которому примыкал офис. Там, по легенде, Крот и хранил свои деньжищи, чах над ними, постоянно пересчитывал – но не тратил. Иначе объяснить, почему этот состоятельный человек ходит в обносках и выглядит как бродяга, люди не могли. Некоторые отчаянные господа пытались раздробить валун кирками, несколько раз даже пытались взорвать его, но добились лишь пары царапин да обугленного бока пузатого камня. После очередной попытки недовольных граждан завладеть «богатствами, которых Крот не заслужил» шериф Койл принял закон о тюремном заключении за посягательство на сохранность «хранилища». С тех пор валун стал памятником в Парадайзе. Памятником жадности и идиотизму.
Джон улыбнулся, продолжая неторопливое путешествие вниз по улице и назад в прошлое. Он отлично знал этот город и, пожалуй, с завязанными глазами смог бы добраться до любого места в нём, но он смотрел, смотрел, смотрел. Он пытался вглядеться в само время, то и дело натыкаясь на маленького себя. Вот он на углу продает газеты, вот сидит на крыльце лавки бакалейщика и грызет яблоко, вот несет стейк, завернутый в горчичный лист непромокаемой бумаги, прямиком из мясной лавки, а вот, уставший, со сморщенными от горячей воды пальцами выходит из салуна, где только что по поручению Бенни перемыл всю посуду.
Старик и тогда, десяток лет назад, был уже не в себе. Да, волос и зубов у Бенни в то время имелось побольше, и осмысленности во взгляде – тоже, но алкоголизм и душевные проблемы уже вели его под руки прочь из салуна, который они открыли вместе с братом черт знает сколько лет тому назад. Брат Бенни Ленард был полной противоположностью: строгий, умный, предприимчивый, быстрый. Он напоминал хищника в дикой природе, «коей, пожалуй, и является жизнь», так он любил говорить. Маленький Джон Ленарда побаивался, но втайне им восхищался. Иногда мальчику удавалось поработать в салуне и стать свидетелем того, как этот необычайный человек вел дела, общался, просто существовал. Ведь даже когда Ленард просто стоял и молчал, складывалось ощущение, что он оседлал жизнь, как ковбой – быка на родео.
«Прайс, – гласила вывеска. – Салун номер один в Парадайзе». Никаких братьев. Просто «Прайс» – и все. Большими черными буквами на белом фоне, в красной окантовке. Джон уже не помнил, как вывеска выглядела раньше, зато все остальное он признал сразу, но на всякий случай достал из памяти снимок и начал сверять. Величественное здание с двумя окнами на втором этаже – они мальчику всегда казались глазами; балкон с перилами и частыми балюстрадами – словно усатая губа большого разинутого рта, и сама пасть – две распашные дверцы, за которыми красным светом темнело горло – нутро салуна. Угрожающая квадратная голова сейчас представляла из себя обычный (разве что чуть больше остальных) дом с фасадом из набитых внахлест досок. Здание, зажатое со всех сторон лавками и магазинами, чтобы у скучного обывателя был шанс стать немного веселее, а у праздного гуляки появился соблазн отовариться какой-нибудь ненужной «необходимостью». А вечером салун по-хозяйски начинал забирать огни из соседних зданий, наполняться их светом, заманивая «бабочек» и «мотыльков» – так посетителей салуна называл отец. Маленький Джон к тому времени уже уходил домой.
Сегодня же всё было наоборот. Джон шел к салуну и немного волновался. Привязав лошадь, он поднялся по ступенькам, остановился и зачем-то оглянулся на город. Сумерки уже начали подкрашивать здания в нежные, закатно-сливовые цвета, и, надо признать, так становилось гораздо лучше. Старая древесина, из которой, казалось, состояло все, включая животных и людей, словно смахивала с себя день и наносила вечерний макияж. Керосиновые лампы или просто свечи на блюдцах в каждом окне начинали симулировать свет, который скоро все равно сбежит; продавцы, кряхтя, убирали товары с тротуаров. Мужчин на улицах становилось всё больше, они все как один закуривали и принимались неспешно смаковать этот пограничный, размазанный во времени момент. Городок, позабыв о дневной суете, готовился к суете вечерней – местечковой, долгожданной.
Каким большим Парадайз казался тогда и каким куцым стал сейчас – как куртка, из которой вырос. Городок жил своей жизнью, ломался, старел. Пока Джон где-то блуждал, Парадайз не стоял на месте, не ждал. Он изменился сразу – в то самое мгновение, когда мальчик бежал из него. И это было странно. Ведь внешне почти ничего не изменилось – но стало неузнаваемым. По улицам бегали незнакомые дети, лаяли не те собаки, подростки стали взрослыми, а взрослые будто прикинулись стариками. До боли знакомые декорации приняли в себя другую труппу актеров, и этот спектакль больше не смотрится так же привычно и интересно, как в детстве. Теперь придется привыкать заново – или же валить прочь, оставляя за собой клубы пыли, которая, впрочем, и так полупрозрачной взвесью дрожала в воздухе повсюду.
Джон аккуратно толкнул резные, похожие на крылья летучей мыши дверцы, и «Прайс» заботливо, по-отечески обнял его душными ароматами. Как призраки, они витали вокруг людей и предметов, стелились по полу, стекали по стенам, скользили по потолку и забивались в ноздри. Запахи табачного дыма, разлитого виски, пота, пыли, свежего лака, дешевых духов, пороха и черт знает чего еще то перемешивались, то снова расслаивались.
А вслед за носом вспомнили все и глаза. На первом этаже находилась внушительных размеров барная стойка, за которой прятались чистые бокалы, ружье и несколько ящиков с виски и пивом. А с лицевой стороны, покусанной шпорами, уже разместились семь человек, не толкаясь и вальяжно водрузив сапоги на блестящую подножку. Для остальных нашлось место в просторном зале, где, как точки на грани игрального кубика, расположились пять столиков – обшарпанных, истыканных ножами. Один из столиков, центральный – овальной формы. Ему доставалось больше остальных: его регулярно хлестали картами, били кулаками и бокалами, ругали грязными словами, за ним проигрывали иногда даже больше, чем деньги – за ним играли в покер.
В углу у большого окна стояло пианино с поднятой крышкой. Черный лак его поверхности ловил на себя, как на приманку, свет и блестел, будто начищенный гуталином ботинок. Пианиста за ним не имелось. Казалось, что и музыка здесь совсем не нужна. Голоса накладывались друг на друга, и уже было не разобрать ни слова в этом веселом гуле. Изредка кто-то выкрикивал очередную похабщину, кто-то в ответ дико хохотал, бедными стаканами лупили по столам, женщины находили своих героев, а герои были очень даже не прочь найтись. Все варились в этом котле с темно-красными стенками. Снаружи стояла ночь, а внутри горели бра, развешанные как факелы в старом замке, и люстра из большого колеса, подобно нимбу венчавшая ожидание приятного грехопадения. Здесь всегда хотелось пить. А еще – жадно угождать своему чреву, истосковавшемуся по нормальной, не походной пище. Затем опять выпить, разгневаться, позавидовать, подраться, выпить, спустить с поводка свою похоть, как охотничью собаку, возгордиться и лечь спать, пребывая в парализующей неге. Флэш-рояль из грехов, каждый из которых добирается один за другим. В конце ждет расплата. За каждый из них. Но кого это интересует? – ведь здесь принимают доллары!
– Виски. Двойной.
Джон обратился к стоящему спиной к залу бармену, который протирал тряпкой стакан и смотрел в окно.
– Тебе не рановато пить, сынок?
Джон немного растерялся, вглядываясь в спину человека в белой рубашке с засученными рукавами и в зеленом жаккардовом жилете. Бармен отставил стакан, отбросил тряпку и наконец повернулся к посетителю. Зализанные назад седые волосы, бакенбарды, усы в форме подковы и глаза под цвет жилета. Он поднял правый уголок рта и посмотрел на Джона, как уставший богатый клиент смотрит на официанта.
Ленард переворачивал ситуацию с ног на голову и наслаждался упавшими ожиданиями. Он частенько так делал. Изменился… Не сказать, что постарел, скорее, побелел. Сейчас его можно было узнать по взгляду, осанке и, пожалуй, по усам, которые за прошедшие годы изменились только мастью. Джону как будто снова только вчера стукнуло восемь и он с почтением, задрав голову, снизу вверх глазел на мистера Прайса.
– Ну, что молчишь? Все никак ведро со дна не поднимешь, Джонни?
– Мистер Прайс, я мечтал законно выпить виски в этой дыре с тех пор, как в первый раз сюда попал еще мальчиком.
Джон обернулся на зал и понял, что никогда в своей жизни не видел его в это время, не видел в нем столько людей, которых он понемногу начинал понимать. Мотыльки знали, куда нужно лететь.
– Мальчиком ты и остался, – ответил Ленард. – Хоть и обзавелся усами и револьвером.
Бармен ловко выудил бутылку с золотисто-медной жидкостью и наполнил две рюмки, зажатые между пальцами одной руки.
– Я скучал, парень!
Не дожидаясь ответа, Прайс опрокинул свою рюмку, выдохнул.
– Знаешь, я не надеялся тебя больше увидеть. Ходили разные слухи… Я рад, что ты жив, малыш. Ты пить-то будешь? Или так и будешь смотреть на меня как на Иисуса?
Джон очнулся, нахмурился для виду и проглотил содержимое рюмки. Горькая обжигающая жидкость прокатилась по языку и попала прямиком в пищевод, вызывая онемение. Джон закашлялся.
– О, да тебе только молоко лакать, парень! – Мистер Прайс победоносно ударил ладонью по стойке.
Джон улыбнулся как ребенок, понял, что попался, и снова нахмурился. Опыт обыграл молодость, но сейчас это его нисколько не волновало. Он почувствовал тепло, растекающееся по телу, вызванное не столько глотком виски, сколько добрым и уютным ощущением дома. Перед ним на фоне зеркальной стенки стояли бутылки с выпивкой, ненавистные стаканы, которые он когда-то постоянно протирал, и человек, который ему за это платил, человек, на которого он, малыш Джонни, хотел быть похожим. Да, мистер Прайс уже не молод. Время, оказывается, не щадит даже таких железных людей: они ржавеют. Но этот стал белым. Прайсу, кстати, седина оказалась к лицу, он будто еще умнее стал. А глаза все такие же острые, как рыболовные крючки.
– Мистер Прайс, вы еще подаете стейк с бобами?
Джон мысленно одернул себя за излишне наивную интонацию, но очень уж хотелось есть. А местный стейк он любил. Ленард, казалось, не обратил внимания на вопрос. Он посмотрел куда-то в сторону выхода и задумался.
– Ты вот что, парень… Поднимайся наверх, в комнату 1А, она справа от лестницы. Приведи себя в порядок – я скажу Мисси, чтобы приготовила тебе пару кувшинов с горячей водой, спускайся через час, поужинаем. Ко мне в кабинет. Надеюсь, не забыл, где он?
– Как я мог? – сказал Джон, опуская монету на стойку.
– Все за счет заведения, парень! Ты – мой гость!
Ленард властно остановил руку Джона с зажатым в ладони четвертаком, подмигнул и хлопнул парня по плечу, тактично поторопив. Нельзя было воспротивиться. Невозможно. Всё как в детстве, всё вновь стояло на своих местах. И Джону это нравилось. Он встал из-за стойки, сделал несколько шагов – и оказался у туалетного столика с зеркалом, которое, пожалуй, было самым ровным из всех, что он видел. Каждую минуту к этому месту подбегали дамочки, чтобы прихорошиться: подкрутить прядку, подвести угольком стрелки и почувствовать себя гораздо счастливей, чем несколько секунд назад. Всё как в старые добрые времена, когда Джон до этого зеркала еще не доставал. Сейчас же столик был ему по пояс, и из зеркала на него смотрел статный молодой человек с глазами цвета кофе, оливковой кожей и темными, блестящими, как лак пианино, волосами.
– Ну вот, осталось вымыться и побриться. Сойду за достойного джентльмена, – вполголоса сообщил он своему отражению и пошел к лестнице.
Поднимаясь в номер, Джон вспоминал, как ещё мальчишкой бегал на второй этаж подглядывать в раздевалку для женщин. Все было ему знакомо: каждая ступенька, каждый гвоздик, каждая трещинка. И музыка заиграла. Джон обернулся на полпути: в салуне ворковали куртизанки, охмуряя подвыпивших гостей, кто-то веселился и пританцовывал в такт веселой мелодии, кто-то грязно ругался, проигравшись в карты. На все это из-за своей стойки по-отечески смотрел Ленард, как обычно, протирая стаканы. Все как всегда: дымно, шумно, пьяно, сытно. В раю без изменений. Вот уже восемь лет.
– Джонни, заходи, садись! – Ленард жестом пригласил гостя.
Кабинет мистера Прайса всегда был для маленького Джона запретной территорией: заходить в него было нельзя, подсматривать – тоже. Удавалось, правда, увидеть что-то в те доли секунды, когда открывалась или закрывалась дверь. Джон помнил стоящее в углу чучело медведя – огромное, с открытой пастью. Как хотелось рассмотреть его! Как-то раз мальчик даже набрался смелости и попросил об этом, но мистера Прайса кто-то отвлек, и просьба осталась без ответа. Зато сейчас мистер Прайс сам пригласил к себе Джонни. И тот с детским восторгом шагнул в сокровищницу.
Кабинет представлял собой богато обставленную комнату, в центре которой стоял большой дубовый стол, а на нём – лампа, куча разбросанных листов бумаги, лупа, канцелярский нож и две фотографии в рамках. На стенах висели портреты отцов-основателей и Авраама Линкольна. В углу стоял никуда не девшийся медведь и, казалось, рычал на лакированный платяной шкаф у противоположной стены. Зверь тоже постарел: сгорбился, покрылся пылью, словно сединой…
Ужин ожидал Джона под серебристым колпаком. Парень даже застеснялся, подумав, что таким образом блюда подают президенту. Отлично приготовленный стейк таял во рту, бобы мягко крошились. Колени Джона упирались в торец массивного стола. Ленард усадил гостя сбоку, сам же привычно развалился в кресле, соединил на столешнице пальцы обеих рук и с любопытством, даже с заботой смотрел на парня. Оба молчали. Пауза показалась Джону неудобной, и он начал есть быстрее, словно пытаясь заглушить мысли чавканьем, прибавил придыхания, но довольно быстро решил, что это уже чересчур.
Ленард откупорил бутылку. Бросил странный взгляд куда-то на угол стола, взял в руки фотографию, сердито хлопнул ею о стол, словно не желая, чтобы человек на снимке участвовал в их тайной беседе.
– Послушай, сынок. Я хочу попросить тебя об услуге.
– О какой?
Любопытство обожгло сердце, но Джон пытался скрыть волнение и усиленно набивал бобами рот.
– Я помню тебя как смышленого, исполнительного паренька, который всегда мне помогал. Я не забываю добро.
Джон смотрел вопросительно. Уж не попросит ли его старик, как в старые добрые времена, сбегать на ярмарку за овощами, а на обратном пути ещё заскочить к мяснику?
– Нет, речь не пойдет о покупке продуктов по списку или работе в баре.
Джон перестал жевать. Даже дышать перестал.
– Дело деликатное. Сразу скажу, что опасное, и пойму, если откажешься.
Ленард перешел на шепот. Его глаза-крючки впились в лицо юноши, словно выясняя, можно ли тому доверить тайну.
– Мне нужен свой человек. Тот, кому я мог бы верить. Я могу тебе верить?
– Конечно.
Джон незаметно для себя тоже ответил шепотом.
– Видишь ли, кто-то повадился угонять лошадей у жителей города. За последнюю неделю угнали трех скакунов, за месяц – шесть. Я, как ты помнишь, человек влиятельный, люди просят меня о помощи, и я всегда на нее откликаюсь. Понятное дело, я не шериф и даже не царь Соломон… Но я чувствую ответственность за этих людей. И убежден, что в этот раз угроза внешняя и я должен вмешаться.
Ленард решительно стукнул горлышком бутылки о бокал, чуть его не расколов, плеснул туда виски на пару глотков и ладонью вогнал пробку обратно.
– И я вмешался. Сначала нам удалось их заметить: сукины дети работают вдвоем. Около двух недель назад мы почти поймали гадов, но не смогли догнать. И вот сегодня в баре один джентльмен малость перебрал и разговорился со своим приятелем. Рассказывал, что лошадей они дергают отсюда, как морковку с грядки. Он так хвастал, что я еле себя сдержал.
Ленард яростно размахивал руками, а затем сжал кулаки.
– Завтра на рассвете они придут снова – так он сказал. Кто вообще может позволить себе угонять лошадей? Это хуже, чем спать с чужой женой! – продолжал сокрушаться Ленард. – Что за времена наступили? Бесчестные, беспринципные…
– А что шериф? – спросил Джон.
– А что шериф? Этот прохиндей Койл смотрит на все сквозь пальцы. Он заводит дела, обещает, что разберется, но за всё это время не предпринял ничего. Ему приходит жалованье из столицы штата, налоги он собирает, так сказать, для безопасности, но это пока, до тех пор, пока люди не сообразят, что он просто забулдыга и болтун. Он такой же, как мой брат, чертов Бенни, только со значком. И с револьвером. Кстати, хлебни-ка этого виски. Чувствуешь дымок?
– Да. Странный вкус… словно лизнул ржавый нож и порезал язык.
– Ого! Такой версии я еще не слышал. Это настоящий, мать его, островной виски. Наше пойло делают из кукурузы. А в Шотландии, откуда эта бутылка приехала, – из ржи и ячменя, причем последний сушат на горящем торфе, потому и вкус такой, – со знанием дела сообщил Прайс, сделал глоток и облизнулся.
– Все хотел вас спросить, а почему Бенни не здесь?
– Я этого сукиного сына держу на расстоянии. У нас с ним договор: если приблизится к бару вне оговоренного часа – я его пристрелю. Он чуть не разорил нас! Сначала потихоньку отливал себе пойла во флягу, затем не гнушался и бутылками целиком, потом ему и этого стало мало: начал обносить кассу, как-то раз всю выручку за ночь вытащил. Ну а последней каплей стало то, что однажды Бенни взломал дверь в мой кабинет. Я застукал его за подбором комбинации к сейфу. И я понял, что брат не изменится и просто погубит бизнес. Я перестал его уговаривать, просто выстрелил в стену прямо над его башкой и обозначил условия: раз в день он приходит за жалованьем, я проверяю, не лжет ли он, и если не лжет, то получает деньги и уходит.
– А что у него за работа?
– Чтобы братец не помер с голоду, я придумал хороший вариант и для него, и для себя. Он неспроста торчит у въезда в город: он рекламирует заведение и зарабатывает, если гость приходит в мой салун и говорит….
– «Я от Бенни».
– Ну вот, только что старый пьяница заработал еще пять центов.
Подивившись такой изобретательности, Джон хотел было еще немного расспросить о Бенни, шерифе Койле, о людях в городе… Он открыл было рот, но Ленард опередил его:
– Все, сынок, времени нет. Подонок за стойкой сказал, что лошадей будут тяпать на рассвете, за отелем. Мы должны оказаться там раньше них. А сейчас – бегом спать.
Джон снова не нашелся что возразить, да и не хотелось. Он сытно поел, выпил и был совсем не прочь упасть в кровать, на свежее белье, которое заботливо застелила Мисси. На Мисси весь этот двухэтажный рай и держался. Пока Ленард думал о высоком и покорял мир, а Бенни просто пил, эта полная женщина держала салун в своих пухлых и сильных руках. Жаль только, что ходила она уже с трудом, стала глуховатой и не видела на один глаз, но Джона узнала сразу и даже расплакалась.
Поднимаясь в номер, Джон думал о том, что согласия участвовать в чем-либо (тем более – в опасной засаде) не давал, но за него уже все решили. И он снова был не против. Старик всегда умел убеждать, а с годами развил этот навык до совершенства. К тому же Ленард обаятельный, даже красивый. Постарел, правда. Но тем не менее, в старике до сих пор есть сила, которая подкупает. Почти всегда он прав, чаще всего он оказывается быстрее, умнее и сильнее. С сильным лучше дружить или хотя бы находиться под его покровительством. Джон снова почувствовал теплоту в груди. Завтра он вместе с Ленардом бок о бок будет ловить конокрадов, возможно, с погоней, возможно, со стрельбой. Сердце забилось от предвкушения. Мальчиком Джон и подумать не мог, что такое когда-нибудь произойдёт: он – и этот великий человек, мистер Прайс…
С приятными, но тревожными мыслями Джон накинул на себя одеяло. Солома внутри подушки уютно захрустела, взгляд привычно устремился за окно, где в темно-синем небе, как и прежде, перемигивались звезды. Сердце прыгало, словно Джон уже был в седле и гнался во весь опор за неведомыми похитителями.
«Из седла тебя не выбить, малыш!» – вдруг отчетливо услышал он голос отца.
Джон хорошо запомнил тот день. Ему было шесть, когда он впервые поехал верхом. И сразу же чуть не упал, в последний момент ухватившись обеими руками за рожок седла. Испугался тогда. Бекки пошла рысью, и отец помчался вдогонку. Зря только бегал. Всадник вернулся и сам остановил кобылу, натянув поводья. А теперь, спустя много лет, он лежал и улыбался.
«До погони, должно быть, и не дойдет. Ленард наверняка уже все придумал и сцапает конокрадов прямо на заднем дворе».
Джон глянул на белеющую в темноте ручку Ремингтона и снова встревожился.
«А если придется стрелять?»
Джон задумался. Отцовский револьвер покоился в кобуре на ремне, висящем на спинке кровати, у самой подушки.
«Сколько банок и бутылок мы с тобой убили, приятель?»
Казалось, что сотни. На счету Джона было даже несколько волков.
«Чем конокрады отличаются от волков? И те, и другие похищают скот. Значит, разницы нет».
Спасительная мысль почти успокоила сердце. Но ненадолго.
«Разница есть. Волки не стреляют в ответ».
– Джонни, сынок, просыпайся, нам пора!
Отец зачем-то отпустил усы. Лицо стало каким-то вытянутым. Джон вгляделся в него, но из-за темноты черты казались неуловимыми.
– Давай же! Конокрады сами себя не поймают.
Отец зажег лампу. Свет разогнал мрак по углам. Джон привстал на кровати и испуганно уставился на белые прилизанные бакенбарды. Тоже не отцовские.
– Ну! Вставай! Надо добраться до места, пока темно.
Джон наконец узнал Ленарда, вежливо прервавшего его сон. Помотал головой, спустил ноги с кровати и принялся натягивать сапоги, затем задумчиво глянул на уходящего напарника, нацепил шляпу, на ходу застегнул ремень с кобурой и направился к выходу, позвякивая шпорами.
Ночь была звездная. Едва закрылась дверь заднего хода, как холод обнял за плечи и выдавил из глаз слезы. Джон поежился, выдохнул клубок пара и посмотрел на восток – там едва розовел холмистый горизонт. Джон знал: солнце появится там, где одинокое дерево стояло чуть в стороне от остальных. Город спал, лишь на дальней окраине кто-то горланил похабную песню: без особого задора, но зато пользуясь вниманием слушателей, которые начинали одобрительно галдеть всякий раз, когда у солиста заканчивались слова или воздух в лёгких.
– Пошли, нам сюда. – Ленард уверенно двинулся за угол дома.
Перемахнув через забор заднего двора, два джентльмена спрятались от света одиноких фонарей и любопытных глаз. Ленард шел быстро, но бесшумно, как пещерный лев, который выходит на охоту по ночам. Он вглядывался в тени, на секунду замирал, жестом останавливал напарника. Вслушивался. Казалось, даже принюхивался. Хотя, ничем, кроме как отхожим местом, здесь пахнуть не могло. Иметь выгребную яму полагалось в каждом дворе, копали их обычно поодаль, дабы запах не мог навязывать всему дому свои упрямые острые ноты.
Задние дворы оттого и назывались задними. Прочь с глаз, из памяти, за оградку, наспех сколоченную из кривых палок. Туда, как под ковер, сметали все, что не смогли убрать или использовать: забытую и изъеденную временем телегу, колеса от которой без нескольких спиц валялись рядом, пузатую бочку с пупком – дыркой от пули, дуги, ремни, трухлявые ящики, обрезки бечевы разной толщины, бруски разной длины. Все оставляли догнивать, но прислоняли к задней стенке, обозначая принадлежность. Собственность. Даже мусор является чьим-то – не говоря уже о лошадях.
Джону подумалось, что два силуэта, скользящие по стенам в четыре часа утра, выглядят весьма подозрительно и, пожалуй, тоже вполне тянут на угонщиков. Получить пулю от бдительного хозяина или уставшего от выпивки героя было легко. «Сначала стреляй, затем спрашивай». Старая поговорка могла сработать – несмотря на то, что стремительно покрывалась пылью. Старики любили доставать ее из закромов, когда поучали молодых, рассказывая о суровости нравов в тяжелые времена. С жёсткими усмешками, присущими отставным военным, они вдруг начинали хвалить жестокость и «честное правило сильного». Порой старики так увлекались, что впрямую оправдывали зло, от чего Джону становилось не по себе. Седые головы тащили из прошлого то, что в настоящем не применялось бы вовсе, если бы не они. Как прошедшие ад, они хотели ада для остальных, неосознанно, случайно. Они полагали, что так должно было быть, раз уж так было когда-то.
Послышалось сонное ржание.
– Мы на месте, – обернувшись, прошептал Ленард. – Давай вот что: ты прячешься вон за теми бочками, а я присяду напротив тебя за тюками с сеном. Как только увидишь, что подонки начинают отвязывать лошадей, – взводи курок и держи их на мушке. Говорить буду я. Не стреляй, они нужны живыми.
Было тихо и спокойно, как перед грозой. Исполнитель похабщины закончил концерт, петухи свой еще не начали. Джон, спрятавшись за бочками, пытался успокоить сердцебиение, втягивая в себя холодный воздух большими и редкими вдохами. Предстоящее кружило голову: было и страшно, и невыносимо приятно. Два не похожих, но таких близких чувства частым пульсом нарушали безмятежность сонливого утра. Смятение рвалось в бой, тащило за собой, ожидание же заставляло отсиживать ноги, которые приходилось поочередно менять. Сколько времени прошло с тех пор, как они заняли укрытие?
Джон достал блестящий, начищенный Ремингтон и прицелился в сторону, где предполагаемые грабители должны будут отвязывать лошадей. Старый способ измерить расстояние – сопоставить. Футов двадцать – двадцать пять до коновязи, еще примерно столько же до тюков с сеном, где сидел в засаде наверняка спокойный Ленард. День сегодня ожидался ясный: фиолетовый развод на небе плавно перетекал в розовый, тот в свою очередь уже подсвечивался рассветным золотом, воздух начинал прогреваться, и на бочке, рядом с которой прятался Джон, проступили капли росы. Запахло мокрой доской и ранним началом длинного дня. Так обычно пахло в детстве, когда после дождливой ночи выходишь на крыльцо босиком. Джон ностальгически провел рукой по бочке и смахнул капли росы, оставив гладковыбритую темную полосу. Так, иногда, дурачась, брился отец.
– Кажется, этих, – внезапно произнес тихий, словно простуженный голос совсем рядом с Джоном.
Послышались торопливые шаги. Судя по хлюпанью под ногами, преступников было двое. Дыхание снова участилось, Джон аккуратно, почти без щелчка взвел курок и бросил взгляд в щель меж двух бочек – но никого не увидел. Выглянул с другой стороны и не поверил своим глазам. К лошадям, оглядываясь, приближались две низкорослые фигуры, накрытые походными одеялами. Они вдруг остановились и о чем-то начали спорить.
«Это что? Дети?», – с удивлением подумал Джон. А потом задался вопросом, как он будет наставлять на них пистолет. И что будет с ними делать? Свяжет и сдаст шерифу? Что будет делать Ленард? Знал ли он, что конокрады – мальчишки? И в прошлый раз тоже они угнали лошадей? Как же им удалось уйти? Да еще и пристрелить двоих?
Один из грабителей запрыгнул на балку, к которой были привязаны лошади, выбрал ту, что постройнее, и уселся в седло. Второй принялся разматывать поводья.
– Стоять, мерзавцы! Вы у меня на мушке! – взревел Ленард, поднимаясь из своего укрытия.
Стоящий на земле юный конокрад мгновенно выдернул револьвер и выстрелил. Отвязанная лошадь заметалась, едва не скинув второго вора. Ленард охнул, тяжело грохнулся на землю и заорал:
– Джонни, не дай им уйти!
«Что делать? Стрелять? В детей?!»
Тем временем выстреливший вцепился одной рукой в ремешок стремени, второй – в ладонь сидящего в седле подельника, который уже ловко развернул испуганную лошадь. Преступники начали свой забег к спасению.
– В погоню! – хрипло скомандовал Ленард. – Не дай им уйти!
Джон, наконец пришедший в себя, в несколько прыжков оказался у оставленной лошади, которая, казалось, рехнулась от выстрелов. В надежде на освобождение она истошно ржала, мотала головой, пыталась оборвать привязь – и ей почти это удалось. Вожжи соскользнули с перекладины, тонкая кожаная полоска с силой резанула ладонь Джона и дёрнула руку, едва не оторвав кисть вместе с предплечьем. Джон рванул поводья вниз, перехватил узду, потянул за нее, заставляя лошадь опустить голову так, что её затылок оказался чуть ниже холки. Это должно было хоть немного успокоить испуганное животное, но времени ждать, гладить по носу и тем более говорить с лошадью, не было ни секунды. Джон просунул правый сапог в стремя, перекинул левую ногу, ухватился одной рукой за хорн, а второй потянул поводья вправо для разворота. Бросил взгляд на лежащего Ленарда – и, пришпорив лошадь, сорвался с места.
Кобыла все еще не пришла в себя: она отказывалась скакать прямо и норовила сбросить всадника, который едва держался в седле. А воры уже ушли вперёд футов на сто. Они не оборачивались, не отстреливались, а просто гнали вперед. Без колебания и сомнений, словно по давно проложенному маршруту, по выученной инструкции, на объезженных лошадях. Пока Джон пытался справиться с испуганной кобылой, муками совести из-за брошенного напарника и страхом, похитители лошадей во всю прыть мчали прочь.
Всадники стремительно удалялись от города. Джону наконец удалось успокоить свою лошадь, и теперь они все вместе неслись на запад. В какой-то момент Джон начал понимать, что не нагонит конокрадов, смирился с этим и просто начал ждать, куда выведет эта погоня.
Всадники пролетали мимо реки, мчались вдоль ошарпанных скал в сторону гор, прекрасных и величественных. Парадайз остался далеко позади. Где-то там, на заднем дворе салуна Ленард, скорее всего, уже встал и разбудил доктора: ведь пулю требовалось вынуть. Ленард же жив? Конечно, жив! Впрочем, это все догадки, а реальность – вот она, от нее закладывает уши и слезятся глаза, но она прекрасна.
Перекресток, поворот к подножию горы, а там дальше – стремительный подъем по горной тропе. Обрыв совсем рядом (не смотреть вниз!). Одно неверное движение _ и каменистый склон одним ударом убьет преследователя Джон не удержался – посмотрел. И едва не сорвался: душа уже ухнула в пропасть. Руки сильнее вцепились в поводья: ни в коем случае не утратить контроль над лошадью, только не сейчас! Джон почти потерял из виду преследуемых, лишь в последний момент заметив их вираж. Как ребенок, уверенный в своем проворстве, играючи убегает от взрослого, так же и они прошмыгнули в заросли кустарника сразу за огромным валуном. Тропа здесь узкая, едва можно разъехаться. Джон подтянул поводья к себе, сбавил ход перед еще одним резким поворотом, услышал двойной свист и через пару шагов получил ошеломляющий удар по голове. В глазах потемнело, и Джон медленно сполз с лошади. Плечом он почувствовал камни, острыми гранями впившиеся в тело сквозь рубашку.
«А могло бы быть и хуже…»
Откуда-то издалека пробивалась боль. Джон очнулся – и в нос сразу же ударил запах сырости. В горле стоял солоноватый вязкий привкус крови, который невозможно было сглотнуть: рот пересох. Левая щека онемела: она была прижата к каменистому полу и, судя по саднящей боли, ободрана. Джон попробовал пошевелиться, но понял, что связан по рукам и ногам. Открыв глаза, он убедился, что ничего не видит. Однако спустя несколько секунд в темноте проявились неровные пузатые стены, низкий свод, пол – точнее, та поверхность, на которой Джон лежал ничком. Каменная пасть. Или пещера.
Где-то позади, там, откуда пробивался слабый свет, заухали шаги, и Джон замер, стараясь даже не дышать. Кто-то, звеня связкой ключей, отпирал дверь и тихо ругался. Скрежет старых петель взял высокую ноту – дверь ударилась о стену, и свет залил круглую каменную комнату, Судя по запаху, горела керосиновая лампа. Державший её человек медленно, словно нехотя, произнес:
– Жив вроде. Вон дышит.
Свет тут же погас. Человек вышел, хлопнув дверью.
«Значит, пещера. А я нужен живой». – начал было соображать Джон, и голова немедленно заболела еще сильнее.
Рубленые мысли начинали сливаться в поток, сразу за ними понемногу начал подкрадываться и страх.
«Револьвера, конечно же, нет. Нож из сапога забрали…» – Джон был вынужден признать свою полную небоеспособность.
Связанный, обезоруженный, с раскалывающейся головой, он с трудом перевернулся на спину и посмотрел вслед уходящему свету. Сверху огромным темным клыком целился валун.
«Все-таки пасть».
Джон перевел взгляд на ноги – и увидел ту самую скрипящую дверь-решетку. Такие он в детстве видел в офисе шерифа, когда глазел на задержанных. Особой удачей считалось увидеть кого-то ценного, за сотню-другую долларов. Опасные, злые, как правило, грязные, они подобно бешеным собакам сажались на цепь, запирались под замок, подобно собакам же лаяли: сначала на охотника за головами, потом – на шерифа, затем на жизнь. Получалось всегда интересно. Заключенный отыгрывал свою роль: метался по камере, пытался выбить ногой дверь. Власть уверенно дымила ему в лицо табаком, представляя добро и справедливость. Пойманный нарекался злом, его стоило опасаться, но при этом почему-то хотелось ему сочувствовать, а, может, даже и самому быть им. Вольный, непокорный, запертый дикий зверь. Было что-то в этом драматично-красивое, искреннее, ценное.
Отец интереса сына к заключённым не одобрял. И поймал однажды Джона у окна в камеру, из которой рвался на свободу Дикий Джо. Ухо накрутил так, что болело потом целую неделю. Но Джо было еще хуже: его и вовсе вздернули на виселице. Болтался потом на дереве несколько месяцев – связанный, совсем как Джон сейчас, по рукам и ногам.
От веревки нужно было избавляться. Но нет ножа. Что бы сделал отец? Он бы наверняка что-нибудь придумал. Джон снова посмотрел на носки своих сапог. Нужно что-то острое, хотя бы шпоры, до которых, увы, не добраться. Задранная почти до колена штанина впивалась в ногу тройным отворотом, в котором Джон на всякий случай всегда хранил доллар. Отец всегда там прятал либо заточенное короткое лезвие, либо коробок спичек. Но сын почему-то решил, что монета нужней.
«Достать бы его!!»
Джон представил, как заточит грань монеты и распилит веревку, но туго стянутые за спиной руки едва могли пошевелиться. Тогда парень лег, поднял ноги в надежде, что несколько рывков каким-то чудом ослабят отворот и заветный доллар выпадет.
Снова послышались шаги. Джон оставил тщетные попытки, затем вспомнил, что лежал на боку, перевернулся и на всякий случай закрыл глаза.
Послышался уже знакомый металлический звук. На этот раз пришедших было больше. Джон, сделавший вид, что все еще находится без сознания, почувствовал, как его подняли и поволокли вслед за светом фонаря.
– С каких пор мы ловим индейцев? – спросили слева.
– Он гнался за «малышом» и «святошей», от самого Парадайза, пока не встретился с хуком от Логана, – насмешливо отозвался голос справа.
– Ему что, больше всех надо было? Или это его лошади?
– Хрен его знает! Одного подстрелили, но он вроде как за на…
– Ш-ш-ш! Хватит трепаться! – Человек с фонарем обернулся. – Еще все имена ему продиктуйте, он наверняка в сознании, притворяется просто. Ну ничего, сейчас Хаз его расколет.
Блеф не удался. Карта была еще в рукаве, но кто-то уже догадался, что она там есть. Нехорошо. Неожиданность боится опыта. Волокут на свет, там и разберутся.
Джон чуть приоткрыл глаза и осмотрелся сквозь полусомкнутые ресницы. Разглядеть удалось почти все. Как он и предполагал, это была пещера – неглубокая, так как шагах в двадцати уже виднелся выход. Слева и справа от него громоздились ящики, свернутые спальные мешки, ведра с водой: вероятно, это было чьё-то постоянное жилище или база со своей собственной темницей.
Идущий впереди чуть прихрамывал на левую ногу и тихо продолжал ворчать. Он был старше своих собеседников, это было слышно по голосу и видно по тому, как он двигался. Видимо, он пользовался авторитетом, так как после его замечания те, кто тащил Джона, сразу умолкли и теперь лишь терпеливо сопели.
Наконец глазам пленника предстала небольшая поляна, с одной стороны защищенная скалой, с другой – деревьями, с третьей – пещерой. Три повозки, четыре палатки, костер, на котором что-то варилось в горшке. С десяток лошадей, стоящих вдоль коновязи, примерно столько же людей… Джон подумал, что здесь и в самом деле живут постоянно: все обустроено, есть даже столы, вместо стульев – пеньки и срубы, имеется ограда и даже подобие ворот поодаль, возле которых кто-то стоит, прислонившись к столбу: видимо, караульный.
Джона с большим облегчением бросили на землю у одной из палаток.
– Хаз, доставили! – прохрипел человек с фонарем.
Палатка распахнулась, из нее появился высокий мужчина и спросил:
– Без сознания? – И, не успев получить ответа, добавил: – сейчас я и сам узнаю!
Он подошел сбоку, кинул взгляд на лицо пленника и с размаху всадил сапог в его печень. Джон взвыл от боли.
– Вот и пришел в себя наш притворщик! – обрадовался хромой. Его лицо заросло седой бородой почти до самых глаз, внешние уголки которых были грустно опущены.
Раздался дружный хохот. Джон открыл глаза и увидел перед собой великана, который громыхал утробным смехом.
«Какого же он роста? С лошадь, что ли?»
Джон пытался всмотреться в лицо великана, но полуденное солнце било по отвыкшим от света глазам, которые не могли сосредоточиться на черном силуэте того, кого называли Хазом. Он напоминал пугало, что ставят в огороде, накидывая поверх перекрещённых балок шляпу и сюртук, потрепанный временем, который развевается на ветру. Создавая тоску, отпугивая птиц, такой деревянный страж был неприятным, но безобидным. Это же ожившее пугало вселяло ужас.
Словно почувствовав мысли пленного, великан перестал хохотать и уставился на Джона. Тот все так же вглядывался в него, но рассмотреть не мог: казалось, это лицо – черная клякса на голубом фоне, которая таращится на тебя в ответ глазами, которых ты не можешь увидеть, но точно знаешь, что они есть. И Хаз решил их показать. Присев, он достал нож и провел обухом по своему горлу.
– Кто ты такой? И какого хрена ты здесь делаешь? – вполголоса прорычал он. – Ты охотник за головами? Из агентства? Или новенький на побегушках у шерифа Койла?
Изъеденное шрамами лицо землистого цвета и посаженные в желтоватые белки безжизненные серые зрачки. С легкой жутковатой поволокой, как у мертвой рыбы, жадные, как у хищника, который давно не ел, злые и оглушительно жестокие, какие могут быть у человека, вкусившего кровь.
– Кто тебя нанял? – не успокаивался Хаз.
Он схватил Джона за ворот, приставил острие ножа к его горлу, поцарапав кожу и выпустив каплю крови. Вокруг снова загоготали. Хаз оскалился, его острые зубы разомкнулись, сделав рот похожим на волчью пасть.
«Волк! Вот он кто! – подумалось Джону. – Переродившийся в волка человек!»
Хаз продолжал что-то говорить, но Джон уже не слушал его. Слова терялись, они были не нужны: смысл начал проникать через ноздри, как у дикого зверя, почуявшего смерть. Джон узнал главаря.
«Это не волк. Это медведь».