Stalingrad, станция метро - читать онлайн

МОЛЕСКИН

…Будучи купленной, эта вещь теряет две трети своего обаяния. Нет, три четверти. Нет – девяносто девять целых и девять десятых процента. Примерно так думала Елизавета Карловна Гейнзе, доедая яблочный штрудель и сверля вещь глазами.

Неделю назад Елизавете Гейнзе исполнилось двадцать. Дата не слишком почтенная и мало подходящая для употребления отчества: крамольная мысль о нем выползает, когда смотришь на Елизавету со спины. Со спины она похожа на мать семейства, которая большую часть жизни провела на сидячей работе и нажила не только полтора (а то и два) десятка лишних килограммов, но и сколиоз, остеохондроз и отечность лодыжек.

Из всего вышеперечисленного Елизавету волнуют лишь лодыжки: из-за тенденции к распуханию они не влезают ни в одни сапоги с логотипом более-менее приличной страны-производителя. А именно сапоги являются для юной Гейнзе предметом культа – гораздо более продолжительного, чем культ ТТ, но время ТТ в нашем повествовании еще не пришло.

Итак, сапоги.

Когда Елизавета делает вид, что слушает собеседника, или на самом деле слушает его; когда Елизавета думает о чем-то возвышенном и прекрасном и не занята при этом пожиранием сладкого – она рисует сапоги. На салфетках, обрывках бумаги, на обратной стороне счетов, на чеках из ближайшего кафе: в них, кроме яблочного штруделя, как правило, значатся:

шоколадный маффин,

шоколадный эклер,

шоколадно-ягодная корзинка,

благословенное тирамису.

В моменты просветления, по совместительству являющиеся и моментами самобичевания, место шоколадного эклера занимает круассан, а место шоколадно-ягодной корзинки – ватрушка с творогом.

На фигуре Елизаветы подобная жертвенность никоим образом не отражается.

– Лизелотта – ты чудовище! – воздевает руки к небесам Пирог. – Карьеры с такой жопой ты не сочинишь, как бы ни старалась.

– Возьмись за ум, Лайза! – вопиет Шалимар. – С такой жопой тебе не светит не то что олигарх, но и сраный менеджер по продажам. Твой потолок – токарь-карусельщик!..

Пирог и Шалимар (в миру – Машка Пирожкова и Ольга Шалевич) – единственные подруги Елизаветы, наследие не такого уж далекого школьного прошлого. Проблем со втискиванием лодыжек в сапоги у них нет и никогда не было, при этом Пирог предпочитает испанские модели (они более практичные), а Шалимар – итальянские. У Шалимара масса воздыхателей, а у Пирога – масса перспектив. Шалимар читает исключительно глянцевые журналы, Пирог же с головой погружается в специальную и околоспециальную литературу. Любимый персонаж Шалимара – Кэрри Брэдшоу из «Секса в большом городе». Любимый персонаж Пирога – некто по имени Наоми Кляйн. Впрочем, Елизавета не до конца уверена, что это именно персонаж. Скорее речь идет о писательнице-манифестантке, новоявленной Жанне д’Арк общества потребления. Пирог поклоняется ей, хотя и с гораздо меньшим фанатизмом, чем Елизавета поклонялась ТТ.

В ежедневном меню Пирога преобладают фруктовые салаты. Шалимар налегает на коктейли из морепродуктов и вообще – на коктейли (в основном алкогольные). Пирог с упоением строит карьеру, Шалимар – с неменьшим упоением – строит мужчин.

Они терпеть не могут друг друга и видятся один раз в год – на дне рождения у Елизаветы. Еще пару лет назад речь о такой жесткой конфронтации не заходила и они мирно встречались в близлежащих кафе – все втроем. Но то ли Пирог сказала Шалимару, что накладно добиваться жизненных благ, стоя раком (спину-де может потянуть); то ли Шалимар пообещала соблазнить потенциального начальника Пирога и выкинуть ее таким образом с потенциальной престижной должности, – факт остается фактом. Общаться напрямую они перестали. Но это вовсе не означает, что Пирог не думает о Шалимаре, а Шалимар не думает о Пироге. Думают, еще как думают – оставшиеся 364 дня в году.

– Ну и как там Шалимар? – первым делом спрашивает у Елизаветы Пирог во время традиционной встречи в первый понедельник месяца.

– Умотала со сталелитейным магнатом на остров Пасхи, – флегматично сообщает Елизавета.

– Ну и как там Пирог? – первым делом спрашивает у Елизаветы Шалимар во время традиционной встречи в третью пятницу месяца.

– Пересела на «Фольксваген Туарег», – флегматично сообщает Елизавета.

И остров Пасхи со сталелитейным магнатом, и чумовой внедорожник – плод ее воображения, не более. Пирог ездит на подержанном «Форде», а самыми крупными особями из постоянно заплывающих в сети Шалимара косяков до сих пор числились хавбек дублирующего состава сборной города по мини-футболу, владелец автостоянки и младший партнер в адвокатской конторе «Кошкин и Чемеркин» («Писькин и Пиписькин», как злорадно шутила по поводу младшенького и его конторы Пирог). Кормя подруг баснями, Елизавета не преследует никакой корыстной цели. Просто наслаждается произведенным ее словами эффектом, а он всегда одинаков: Пирог бледнеет как полотно и принимается трясти подбородком. Шалимар, напротив, краснеет и – вместо подбородка – трясет губами.

Вердикт, который они выносят, тоже не отличается особым разнообразием:

– Вот сучка!..

Но одной «сучкой» дело не ограничивается: на протяжении еще как минимум пятнадцати минут Пирог и Шалимар льют помои на более удачливую, как им кажется, соперницу. За время словесной экзекуции Елизавета успевает набросать на салфетке четыре пары сапог классического образца. Сапоги похожи друг на друга как братья – варьируется лишь высота голенища и рисунок на нем (предпочтение отдается растительным орнаментам и стилизованному изображению земноводных). Попутно она думает о токаре-карусельщике – единственном, кто, по мнению Шалимара, может клюнуть на толстую жопу г-жи Гейнзе. Прежде всего Елизавете представляется огромная – вся в огнях и фейерверках – карусель с полагающимся случаю традиционным бестиарием: слонами, верблюдами, львами и крокодилами, а также примкнувшими к ним северными оленями. Эти конкурирующие в живой природе виды вполне мирно уживаются на одном подиуме, вот у кого Шалимару и Пирогу надо бы поучиться толерантности!.. Карусель – не какое-нибудь абстрактное сооружение, Елизавета специально ездила в городской парк развлечений «Диво-остров», чтобы изучить ее в подробностях. И даже зарисовала объект в потрепанном блокноте, на время изменив магистральной сапожной теме. Получилось симпатично. А вот человека, приставленного к карусели, симпатичным ни при каком раскладе не назовешь.

Отвратный тип. Старпер. Конченый ханыга.

Ханыга самым бесцеремонным образом шуганул Елизавету Карловну, стоило ей приблизиться к карусели на расстояние полутора метров, вытащить блокнот и нанести первые штрихи.

– Чего это ты тут вынюхиваешь? – гаркнул он едва ли не над самым Елизаветиным ухом.

– Ничего… А вы здесь работаете?

Елизавета всегда придерживалась теории, что вежливость, кротость и участие – ключ к любому сердцу. Но место сердца у ханыги, по-видимому, прочно занимала емкость с паленой водкой, и потому самый обычный вопрос, срикошетив от бутылочного стекла, вернулся к Елизавете довольно неожиданным ответом:

– Не твое собачье дело! Хромай отседова, кобыла! Проваливай подобру-поздорову. Всё ходют тут, всё пишут… Хоть бы вы повыздохли все, писаки.

– А что это вы со мной так разговариваете? – Елизавета была уязвлена. – Оскорбляете и вообще… Сами вы кобыла.

– Хромай-хромай.

– Когда захочу, тогда и похромаю. Но вынуждена вас предупредить: хамство вам с рук не сойдет. Кто у вас здесь начальник?

– Дед Пихто.

Ханыга и сам был похож на фольклорного деда Пихто в его классическом варианте: свалявшаяся бороденка, сизый бородавчатый нос и лишенная какой-либо основательности мелкотравчатая фигура. Такого можно свалить с ног одним щелчком и окончательно добить одним-единственным правильно выбранным словом. Словом – бейсбольной битой, словом-аркебузой, словом – пушечным ядром. Беда в том, что таких слов в лексиконе Елизаветы Гейнзе нет. Они есть у кого угодно – у Пирога, у Шалимара, у кондуктора в трамвае, у охранника в супермаркете, у президента, у китайцев, у ТТ (конечно же, в первую очередь – у ТТ!), а у Елизаветы – нет. Лексикон Елизаветы похож на свалку никчемных и пыльных, затянутых паутиной зеркал: их поверхность приходит в движение лишь тогда, когда на горизонте появляется чей-то другой (гораздо более многоцветный и многообещающий) набор реплик, афоризмов и стойких идиоматических выражений.

Стоя у проклятой карусели, Елизавета как раз и обогатилась одним из таких выражений: «хромай отседова». Непонятно только, к чему его присобачить.

Ага. К назойливым поклонникам, от них не скрыться даже в женском туалете: того и гляди выползут из биде с букетом роз и слюнявыми признаниями в любви. «Ты красива, как бог», – станут причитать они, в то время как Елизавета, оправившись от шока, примется охаживать их вантузом. А уничижительное «хромай отседова» как раз и дополнит картину.

Ха-ха-ха, сказала бы Пирог.

Хи-хи-хи, не сдержалась бы Шалимар, посмотри на свою жопу, Лайза! Посмотри и кончай фантазировать.

Все верно, но… Не с потолка же взялось это самое «ты красива, как бог»! Елизавета уж точно его не придумала, с ее вяло функционирующей системой зеркал это невозможно. Более того, «ты красива, как бог» относится именно к ней и больше ни к кому. Что обычно нашептывают мужчины своим возлюбленным? Пупсик, масик, котик, солнышко, зая моя (есть и более эксклюзивные образчики, но все они редко выходят за страницы Красной книги и гербариев). А «ты красива, как бог» никогда не будет засушено, залито клеем и прошито суровыми нитками. Оно никогда не будет переложено кусками пергаментной или папиросной (высший шик!) бумаги. Напротив, от него веет утренней луговой свежестью. Оно, собственно, и есть луг. Или – лес. Или – морская отмель. Или – любой другой не загаженный праздными толпами ландшафт. Рукотворный, если присмотреться.

Так и есть, «ты красива, как бог» создал один-единственный Елизаветин родственник, Карлуша. Карл Эдуардович Гейнзе. Ее отец. Хотя по возрасту Карлуша годился Елизавете в деды. Слишком поздняя женитьба, такое тоже случается. К тому же человек, которого выбрал Карлуша, оказался недостойным и непорядочным, а попросту – дрянью, что случается еще чаще. Человек бросил их с Карлушей, едва Елизавете исполнился год, значит, и говорить о нем нечего. Карлуша – совсем другое дело, о Карлуше можно написать роман. Цикл романов, а самый первый будет посвящен тому, как крошечный Карлуша – вместе с другими, но такими же несчастными соотечественниками – прятался в Кельнском соборе от бомбардировок союзников. Историю о том, как немецкий мальчик после войны оказался в России и сумел, несмотря ни на что, здесь выжить, Елизавета слышала в пяти интерпретациях:

– романтической (малолетний потешный немец влюбился в русскую регулировщицу в чине сержанта и отправился за ней в русскую же оккупационную зону);

– прозаической (малолетний потешный немец спасался от голода и прибился к хозчасти одного из полков и вместе с ним перекочевал в ЭсЭсЭсЭр);

– леденящей душу (малолетний потешный немец попал в лапы ужасного НКВД, был признан пособником нацистов и отправлен в Сибирь, а уже потом своим ходом добрался до относительно похожего на Европу Питера).

Интерпретаций мало похожих на правду было целых две: по одной из них малолетний потешный немец приглянулся маршалу Рокоссовскому, по другой – певице Лидии Руслановой. Это не объясняет послевоенных Карлушиных мытарств и безденежья, но объясняет наличие у Карла Эдуардовича шикарного, с перламутровыми вставками, аккордеона «WELTMEISTER» и патологическую любовь к безнадежно русской и безнадежно народной песне «Валенки».

Да-да, Карлуша играл на аккордеоне! И не только «Валенки», как можно было бы предположить, но еще как минимум пару тысяч композиций, включая «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, «Половецкие пляски» Бородина, неаполитанские песни, песни восточных славян и, конечно же, «Полет шмеля». Под аккомпанемент «Полета…» (в котором Карлуша раскрывался как непревзойденный аккордеонист-виртуоз) прошло все Елизаветино детство и часть отрочества. Заслышав первые, хорошо знакомые такты, младенец Елизавета прекращала плакать и пускала слюни восторга; ребенок Елизавета прекращала плакать и больше не требовала живую зебру; школьница Елизавета прекращала плакать и добровольно отказывалась от обещанной еще летом турецкой дубленки.

На дубленку, а уж тем более на зебру у Карлуши вечно не хватало бабла. Притом что, постоянно играя на свадьбах, юбилеях и прочих торжествах (включая похороны), зарабатывал он неплохо. Но деньги в их доме не держались. Они тратились на псевдоантиквариат, глупейшее коллекционирование марок и монет, лотерейные билеты, переписку с немецкими судебными инстанциями на предмет предоставления безвозвратно утерянного deutschen гражданства и, конечно, на выпивку.

Да-да, Карлуша был алкоголиком! Тишайшим и нежнейшим, но все же алкоголиком! Нажравшись, Карлуша не устраивал дебошей, не поднимал руку на дочь и не выносил из дома последнее. Напротив, он вел себя пристойно, припоминал все новые умопомрачительные подробности кельнского периода жизни (иногда не на шутку пугавшие Елизавету) и даже пытался объяснить все свои нелепые с точки зрения нормального человека поступки. В трезвом виде до подобных объяснений Карлуша не снисходил.

«Все, что я делаю, я делаю для тебя, моя пупхен, мой блюмхен![1] – заплетающимся языком провозглашал он. – Я не из тех преступных отцов, что после смерти оставляют свое чадо без гроша за душой. И мне вовсе не улыбается, чтобы обиженная дщерь плевала на мою могилу. Хочу, чтобы моя могила всегда была в цветах, а для этого нужно постараться еще при жизни».

Разговоры про смерть вообще и про могилу в частности страшно тяготили Елизавету – но только до тех пор, пока она не поняла, что для Карлуши это всего лишь фигура речи, не более. Карлуша не собирался умирать, он собирался жить вечно и при благоприятном раскладе понянчить не только своих внуков, но и правнуков. Это называлось «увидеть на нашем старинном и могучем генеалогическом древе новые молодые листочки».

– Очень бы хотелось взглянуть на другие ветви этого древа, – замечала Елизавета. – Осмотреть его, так сказать, целиком.

– Придет время – и взглянешь, мой блюмхен.

– А оно еще не пришло?

– Нет.

«Нет» заключало какую-то (возможно – чудовищную) тайну и получалось у Карлуши неподражаемо. Он закатывал глаза, причмокивал губами, левую руку прижимал к сердцу, а правой судорожно описывал в воздухе ромбы и окружности. Подобный комплекс телодвижений Карлуша осуществлял неоднократно, и всякий раз у не в меру впечатлительной Елизаветы бежали мурашки по коже.

– Скажи честно, – понижала она голос до трагического шепота, – среди наших родственников был… м-м… Гитлер?

– Господь с тобой, блюмхен, – таким же трагическим шепотом отзывался Карлуша. – Только Гитлера нам и не хватало!

– Кто-нибудь из нацистской верхушки?

– Ты имеешь в виду самую верхушку?

– Не ниже Бормана.

– Не ниже Бормана – никого.

– Может, мы состоим в родстве с представителями большого бизнеса? – пробовала зайти с другой стороны Елизавета. – Круппы, и все такое…

– Не пытай меня.

– Высший свет? Королевские особы?

– Ни слова больше, блюмхен! Я нем как рыба.

– …речь идет о ком-то из «Аннанербе»? Кто предпринял экспедицию на Тибет, нашел Шамбалу и ему открылось Тайное Знание?..

Больше всего Елизавету устраивал вариант с Тайным Знанием, включающим в себя – кроме всего прочего – способности к телепортации, левитации, бесконечной реинкарнации и свободное владение языком животных. Пуленепробиваемый носитель Тайного Знания мог до поры до времени и не подозревать, что он – носитель, но… Рано или поздно явится некто, кто откроет носителю его избранность, – и тогда жизнь чудесным образом изменится. Как именно изменится жизнь, Елизавета представляла слабо. Примерно так же, как в маловразумительных эпосах с летающими китайцами. Или в ретробоевиках про монахов Шаолиня. Вкратце помечтав о недостижимой – раскосой и поджарой – избранности, Елизавета переходила к другим мечтам – о родственниках Круппах, родственниках-аристократах и родственниках – членах королевских семей. Совсем неплохо оказаться наследницей гигантского состояния, поиметь личного шофера, личного чистильщика аквариумов и личное бриллиантовое колье стоимостью в полмиллиона долларов! Лето можно будет проводить в Европе, осень – в Южной Африке, а зиму – на Карибах, а круглогодичное глазение из окна на мрачный российский пейзаж с помойкой забудется, как страшный сон. Непонятно только, почему столь феерическая «дольче вита» все откладывается и откладывается и почему Карлуша не торопится приобщить к ней дочь и приобщиться сам. Ведь их нынешнее существование нельзя назвать ни дольче, ни даже витой. Карлуша все-таки поганец, как ни крути!..

Впрочем, Елизавете все же посчастливилось унюхать запах «дольче вита». Это произошло месяцев за шесть до окончания школы, в депрессивном питерском декабре, когда приближение Нового года легко спутать с приближением Апокалипсиса. Настроения в доме тоже царили апокалиптические, особенно после телефонного звонка, раздавшегося около полуночи. Ничего необычного в нем не было, Карлуше звонили и позже, и много позже, а могли позвонить и в пять утра, дабы срочно заткнуть дыру, образовавшуюся в музыкальном сопровождении чьих-либо свадеб или похорон. Но этот звонок был особенным и напрочь выбил Карлушу из колеи. Едва сняв трубку и услышав на ее противоположном конце чей-то голос, он изменился в лице. Затем заслонил мембрану рукой и почему-то метнулся в ванную, плотно прикрыл за собой дверь и пустил воду.

На обычную прелюдию к свадебно-похоронному дивертисменту grandioso это не походило никак.

«Началось, – тотчас подумала Елизавета. – Объявились родственники, слава те, Господи!»

Следующие десять минут она простояла у двери, пытаясь (хотя бы приблизительно) уловить нить разговора, – тщетно. Монотонный шум воды свел на нет все попытки проникновения в Карлушину тайну, но и в нем при желании можно было найти положительную сторону.

Солнечную сторону.

На солнечной стороне расположен вполне себе живописный водопад, а у его подножия – маленькое озерцо с кувшинками, водяными лилиями и цветущими лотосами. Но и это еще не вся красота, не главная красота! Главная красота заключена в дереве, что растет у самой воды: том самом генеалогическом древе рассеянного по свету семейства Гейнзе. До сих пор оно было скрыто от внутреннего взора Елизаветы, но теперь вдруг предстало во всей своей мощи: необъятный ствол, крепкие нижние ветви и подпирающие облака верхние. Дерево цвело и плодоносило одновременно – и этот ботанический нонсенс не вызывал у Елизаветы никакого протеста. Как не вызывали протеста гроздья бриллиантов, парикмахеров и чистильщиков аквариумов, свисающие с ветвей. Как не вызывали протеста прогулочные яхты, личные самолеты, не менее личные вертолеты и дорогие автомобили – они курсировали по стволу, не сталкиваясь и не мешая друг другу.

«Не исключено, что замок Дракулы, форт Байярд и часть португальской Коимбры тоже принадлежат нам», – решила про себя Елизавета и тут же получила ощутимый удар по лбу – это Карлуша настежь распахнул дверь их королевской (3 на 1,5 метра) ванной комнаты.

– Подслушивала? – вяло поинтересовался он у дочери.

– Пыталась. Но все равно ни черта не услышала. Кто звонил-то?

– Никто.

– Никто?

– Не важно кто, – нехотя уточнил Карлуша. – Я еще не рассказывал тебе, что в детстве был членом гитлерюгенда?

Ну вот, приплыли. Еще и гитлерюгенд!..

– Нет, про гитлерюгенд ты и словом не обмолвился. Гитлерюгенд – это впечатляет. А что, звонили из организационного комитета? Приглашают на встречу ветеранов движения, проходящую подпольно, в третьей стране? В Аргентине, да?..

– Неужели ты не понимаешь, блюмхен, что над такими вещами шутить нельзя?..

Выцветшие от долгой жизни глаза Карлуши подернулись слезами раскаяния, и это должно было означать: он сожалеет. О преступлениях против человечности, к которым, в силу национальной принадлежности, был опосредованно причастен. О своих роковых заблуждениях и ложно понятых ценностях. Маленький потешный немец – один из миллионов маленьких потешных немцев: из них готовили приправленное расовой теорией пушечное мясо, а они, бедняжки, и знать ничего не знали, ведать не ведали. За старческими слезами Карлуши стояла трагедия целого народа, она никого не могла оставить равнодушным.

Никого, кроме Елизаветы, уж она-то хорошо изучила своего разлюбезного папульку, своего фатера. Все это – театральщина, цыганочка с выходом, Шекспир в провинциальном исполнении. Ясно как божий день: Карлуша придумал историю про гитлерюгенд только что. Но зачем? Наверняка чтобы отвлечь внимание дочери от телефонного звонка. А он интересовал Елизавету все больше.

– Кто же все-таки звонил?

– Ну ладно… Я скажу. Звонил один человек. Он еще хуже нациста. Хуже немецкой овчарки.

– Он тебе угрожает? – переполошилась Елизавета.

– Не то чтобы… Он не угрожает, нет… Скажи, любишь ли ты меня, мой блюмхен?

– Ну что за глупости! Конечно, люблю.

– Нам ведь совсем неплохо вдвоем, правда?

– Нам просто великолепно!

– Несмотря на то что я иногда бываю не очень хорошим отцом?

– Чушь! Ты замечательный отец! Все девчонки мне завидуют.

– Девчонки?

– Ну да. Из класса. Мои подруги.

Сказанное Елизаветой было по меньшей мере художественным преувеличением: ни Пирогу, ни Шалимару и в голову бы не пришло завидовать семейной идиллии Елизаветы Гейнзе. Карлуша был старым. Старость сама по себе – не такой уж большой недостаток (хотя и недостаток). Старость в исполнении Шона Коннери или Жака Ширака – вообще подарок судьбы, а как иначе, если тебя окружают почет, слава, приличный капиталец, биографы, папарацци, кардиологи, диетологи, хирурги-пластики, а также толпы поклонников и соратников по борьбе. Старость в исполнении Карлуши была просто старостью, к тому же – не слишком удачливой. Карлушу в принципе можно было причислить к неудачникам, но в этом он не признавался даже самому себе – «все в порядке, блюмхен, мы движемся в нужном направлении и придем к счастливому будущему, разве у тебя есть сомнения?».

Если сомнения и возникали, Елизавета гнала их прочь. Иначе, от полного отсутствия перспектив, только и оставалось, что сунуть голову в петлю. А делать этого Елизавета не хотела, она хотела жить вечно, в полном соответствии с традициями семейства Гейнзе. И потом – выказать хоть малейшее недовольство существующим положением вещей означало бы расстроить Карлушу, а это повлечет за собой скачок давления, бешеную тахикардию, приступ ревмокардита с одышкой и повышением температуры – ведь Карлуша все-таки не мальчик.

– …А что, у твоих подруг проблемы с отцами?

– Не то чтобы проблемы… Просто отсутствие взаимопонимания.

– Но ведь у нас все по-другому?

– У нас – совет да любовь, полное проникновение друг в друга и сердца наши бьются в унисон.

Произнеся это, Елизавета заключила отца в объятия и крепко расцеловала в обе щеки. Карлуша ответил ей прочувствованным поцелуем в лоб, что тоже соответствовало раз и навсегда заведенному ритуалу. А после поцелуя непременно должен последовать беглый экзамен по немецкому.

– Теперь скажи, как на языке твоих предков будет звучать выражение «в унисон».

– Einstimmig, – бодро ответила Елизавета.

– Все верно, блюмхен. Ты меня очень радуешь.

– А ты меня. Нашу любимую, да?

– Конечно.

– А потом ты расскажешь мне про этот ужасный гитлерюгенд.

– Возможно… Возможно, что и расскажу.

– И про человека, который звонил тебе.

– Не знаю…

В последовавшем затем «Полете шмеля» Карлуша два раза сбился с такта – это было непостижимо, невероятно и только укрепило Елизавету в мысли: им с отцом угрожает какая-то опасность. Ощущение совсем новое и жутко неприятное, ничего общего не имеющее с ее обычными, всегда расслабленными и благостными ощущениями и мечтами. Как вести себя перед лицом надвигающейся беды, Елизавета не знала, но на всякий случай усилила рацион питания, включив в него большое количество зелени, мясных полуфабрикатов и рыбных блюд. Елизавета стала еще более ласковой с Карлушей и терпеливо, до самого конца выслушивала его пьяные ночные бредни (раньше она тихо линяла в свою комнату, едва лишь они начинались). Лейтмотив нынешних бредней сводился к одному: Карлуша не позволит отнять его блюмхен, кто бы на него ни покушался!

– А кто-то покушается? – каждый раз интересовалась Елизавета.

– Есть такие люди. Омерзительные, гнусные. Люди без сердца, без чести и совести. Но нас ведь никто не разлучит, правда?

– Конечно, правда. Идем спать.

Спать Карлуша не соглашался, снова и снова приникая к аккордеону: мелодии, выпархивающие из-под его рук, носили все больше минорный характер, а когда он перешел на Шопена, Елизавета не выдержала.

– Кого хороним? – спросила она.

– Счастливую безмятежную жизнь, какой она была до сих пор.

– С чего бы это?

– Завтра! – Карлуша поднял дрожащий указательный палец. – Завтра мы с тобой посетим одно заведение. Один ресторан.

– Зачем нам ресторан? Только деньги палить. Если хочешь, я приготовлю что-нибудь вкусненькое, и мы прекрасно посидим дома.

– Ты не понимаешь… Не понимаешь… – Карлуша схватился за голову. – Мы пойдем в этот чертов ресторан. И, надеюсь, вернемся домой вместе. И больше ни о чем меня не спрашивай. Завтра все узнаешь.

В разные периоды жизни Карлуша (помимо того, что был просто отцом) обязательно кого-то напоминал Елизавете. В детстве она находила в нем немалое сходство с Крокодилом Геной, затем наступил период Дарта Вейдера из «Звездных войн» (разумеется, без шлема) и, наконец, – спившегося Жан-Поля Бельмондо.

С таким вот далеким от совершенства Жан-Полем Елизавета и отправилась в чертов ресторан.

Ресторан находился в глубине фешенебельного Крестовского острова, вдали от метро, но это не имело никакого значения: в такие места на метро не приезжают. В такие места прибывают на машинах представительского класса, по ходу обдавая надменными брызгами из луж собачников, спортсменов и влюбленные парочки.

От одной из машин («Мерседес» с номерными знаками городского правительства) они едва увернулись. И пока Елизавета счищала с пальто ошметки грязного снега, Карлуша – и без того пребывающий на взводе – разразился гневно-ироническим спичем по поводу «дикой страны, диких славян и тотальной византийщины, и вообще – ничего хорошего здесь не произойдет еще лет триста, помяни мое слово!».

– А потом, через триста лет, все станет шоколадно? – спросила Елизавета.

– Скорее – да, чем нет, – неуверенно ответил Карлуша.

– Тогда можно и подождать.

– Ждать мы не будем. Уедем отсюда – и все тут.

– Лет через двести с места тронемся?

– Если получится – то и раньше.

Полтора километра, остававшиеся до ресторана, они прошли в полном молчании: не привыкший к такого рода марш-броскам Карлуша сопел и едва волочил ноги. А Елизавета размышляла о том, почему они, невзирая на стопроцентно выигрышные анкетные данные и титанические усилия отца, так и не смогли уехать на историческую родину. Ведь за почти двадцать лет абсолютной свободы передвижения туда не переселился лишь ленивый. В объединенной Deutschen Republik осели не только этнические немцы из Казахстана и Поволжья (что было вполне логично); не только евреи из всех остальных закоулков, придатков и аппендиксов бывшего Союза (что в какой-то мере восстанавливало историческую справедливость), но и прочие, далекие от европейского жизненного уклада люди. Прав на Германию у них было гораздо меньше, чем у семьи Гейнзе, а вот поди ж ты… Близок локоток, да не укусишь. Видит око, да зуб неймёт. Объяснение сему прискорбному факту плавало на поверхности, подобно куску дерьма. И так же, как дерьмо, выглядело совершенно однозначно: не с вашим счастьем, блюмхены и пупхены, не с вашим счастьем!..

Не с нашим, мысленно согласилась Елизавета, но, может, сегодня повезет?

Не повезет.

Это стало очевидным, как только они переступили порог ресторана. Вернее, не ресторана – дворца, ничуть не уступающего дворцам португальской Коимбры, которые Елизавета видела на фото в журналах и туристических справочниках. Оставался открытым вопрос – каким образом в одно время и в одном месте сошлись американская актриса Гвинет Пэлтроу, американский же актер Джордж Клуни и устрашающе русский боксер-тяжеловес Николай Валуев.

Николай Валуев ужинал.

А Пэлтроу и Клуни вблизи оказались не такими уж знаменитостями – просто людьми, похожими на знаменитостей. На бейдже подошедшей к Карлуше и Елизавете лже-Гвинет вообще значилось имя МАРИНА.

«МАРИНА» профессионально окинула взглядом отца и дочь. Старика и толстую девчонку. Пальто, вышедшее из моды лет тридцать назад, и пальто, так в моду и не вошедшее. Две пары ботинок, купленных на вещевом рынке у метро «Удельная». Две пары затравленных глаз. Мгновенно оценив все это, администраторша скорчила презрительную гримасу, которую лишь толстокожий, лишенный всяких эмоций человек (со зрением минус 8 и врожденным астигматизмом) мог принять за улыбку. А Елизавета, несмотря на пухлость, не была толстокожей. Елизавета была трепетным существом и к тому же никогда не жаловалась на близорукость. И потому она легко разглядела затаившийся в складках администраторских губ немой вопрос: «Ну и чего вы сюда приперлис-сссь, лошары? Со свиным-то рылом в калашный ряд, гос-сссподи прос-сссти!»

Вопрос этот напоминал скунса. До того дурнопахнущего, что выпустить его наружу хорошо воспитанная «МАРИНА» не решилась. Она просто заменила скунса более кротким и менее вонючим голубем:

– Сожалею, но свободных мест нет.

– Как это – нет? – удивился наивный Карлуша. – Их же полно!

Мест и вправду было полно – за исключением Валуева в зале находились еще человек семь, не больше, но «МАРИНА» продолжала стоять на своем:

– Эти места зарезервированы.

– Все?

– Абсолютно.

Унижаться дальше Елизавете не хотелось, и она дернула отца за рукав:

– Пойдем отсюда. Черт с ним, с рестораном.

– Нет уж. – Карлуша сдвинул брови и засопел. – Я хочу разобраться… Почему мне хамят.

– Никто вам не хамит, уважаемый. – В голосе «МАРИНЫ» неожиданно зазвучали миротворческие нотки. – Я просто прояснила ситуацию…

– Я сам вам ее проясню. Так проясню, что у вас в глазах потемнеет, э-э… уважаемая… Кто у вас здесь главный?..

Вряд ли главным здесь был Клуни (безликий и скромный значок «СЛУЖБА БЕЗОПАСНОСТИ» на лацкане этого никак не предполагал), – но именно он через секунду оказался рядом с Карлушей, буквально материализовавшись из воздуха.

– Проблемы? – поинтересовался Клуни.

– Пока нет, – заверил охранника Карлуша. – Но могут возникнуть с минуты на минуту.

– Мне вмешаться?

– Не стоит. – «МАРИНА» меняла тактику на ходу. – Мы сами во всем разберемся.

– Я буду поблизости.

Последующие переговоры Карлуши и администратора принесли неожиданные плоды. Гримаса брезгливости на ее лице уступила место замешательству, затем – откровенному недоумению, после чего с губ «МАРИНЫ» стали слетать не голуби даже (голубь – птица далеко не идеальная, она гадит и постоянно мучается от засилья блох), не голуби, нет – бабочки.

Легкокрылые, ослепительные бабочки семейства Danaus Genutia. Чудо, а не создания!

– Простите, это всего лишь недоразумение… Никакого умысла, тем более дурного… Я была предупреждена, но… Пройдемте, прошу вас…

Скороговоркой произнеся это, «МАРИНА» устремилась в глубину зала. Карлуша подмигнул дочери и двинулся за администраторшей, оставляя на идеальном полу заведения грязные следы. Мгновение назад эти следы служили отягчающим вину обстоятельством в деле о «свиных рылах», но теперь на них можно было наплевать. Приговор не просто смягчен – он отменяется в связи с отсутствием состава преступления! Определенно в Карлуше скрыта какая-то загадка! Карлуша, как никто, умеет располагать к себе не только самых разных людей, но и цепных псов при исполнении, к которым относится администратор ресторана. Жаль, что родная дочь Карлуши Елизавета напрочь лишена этого ценного качества: обладание им положительно сказалось бы на ее самооценке.

Впрочем, самооценка младшей Гейнзе и без того начала повышаться. И достигла своего пика, когда они с Карлушей оказались в некоем подобии комнаты, отделенной от остального зала высокими перегородками. За окном шумел голыми ветками невидимый сад и ярко горели гирлянды разноцветных фонариков, а здесь, внутри, было тихо. И царил уютный полумрак. Он стал еще уютнее, когда администратор, ловко щелкнув зажигалкой, зажгла две толстых витых свечи на столе.

– Хотите что-нибудь выпить? Может быть, аперитив? – спросила она.

– Ты как?

– Я бы не отказалась, – произнесла Елизавета, раздуваясь от чувства собственной значимости.

– Тогда два кофе и сок, – подытожил Карлуша.

Кивнув головой, «МАРИНА» тотчас слиняла, а Елизавета углубилась в меню:

– Ресторан французской кухни, надо же! Давай закажем устриц, Карлуша. Никогда не ела устриц.

– Ну и ничего не потеряла. – К Карлуше вернулось дурное расположение духа. – Сопли и есть сопли, чего их жевать-то?

– Можно подумать, ты их пробовал.

– Пробовал, конечно. Еще в Германии. В Германии устриц завались.

Если верить Карлуше – на свете нет ничего, что не имело бы постоянную прописку в Германии. Что не было бы родом из Германии. Что не было бы успешно интегрировано в Германию. В Германии, как в Ноевом ковчеге, каждой твари – по паре. В лонг-листе из тысячи чудес света Германия заявлена по девятистам восьмидесяти восьми позициям. В шорт-листе из семи Германии достались целых пять. В ней не смогли акклиматизироваться лишь императорские пингвины (что плохо) и международные террористы (что хорошо). Прилетающие на Землю НЛО зависают над живописными окрестностями Дессау и никакого другого места не признают; а Леонардо да Винчи и Иисус – по данным, имеющимся у Карлуши, – вообще были уроженцами Кобленца. В Германии родились все самые светлые умы человечества; там же изобрели бумагу, порох, майонез и горчицу, телескоп и микроскоп, рахат-лукум, вареники с вишней, штопор, бутылочные открывалки, ускоритель протонов, микроволновку, джинсы, дородовой бандаж и бигуди, а также классическую оперу и джаз. Даже наличие в немецкой истории Гитлера способно лишь на непродолжительное время испортить настроение Карлуше: Гитлер был пришлым, был австрияком, а Австрия – это вам не Германия. Австрия – странишка так себе, ничего выдающегося. А Германия… О, Германия! Vorwarts[2], Германия! Германия есть не что иное, как локомотив прогресса, цитадель разумного мироустройства, оплот демократии, обитель муз. Германия – это рай на земле. Так думает Карлуша. Ну и Елизавета (с небольшими оговорками) – тоже. Ведь она дочь своего отца.

– …Возьмем тогда луковый суп?

– Мы сюда не есть пришли, блюмхен!

Все верно, поесть они могли в любой забегаловке. Или дома. Здесь же им назначена встреча, и эта встреча совсем не с устрицами и уж тем более – не с луковым супом. А… С кем? Или все-таки – с чем? Неодушевленное местоимение больше соответствует правде момента. И напряженному лицу Карлуши. Такие лица бывают у людей, случайно оказавшихся в эпицентре стихийного бедствия. Изменить ничего нельзя, скрыться от напасти не представляется возможным. Остается лишь зажмурить глаза и молиться всем известным богам, чтобы разгул стихии обошел тебя стороной. Будет ли это наводнение? Будет ли это тайфун, смерч, землетрясение, цунами?.. Елизавета склоняется к цунами: и с эстетической точки зрения, и с самой что ни на есть практической: гигантской волне предшествует такой же глобальный отлив – целые километры свободного от воды пространства. И сколько же ценностей можно найти на этом пространстве за недолгое время отлива!.. Конечно, имеются в виду не дары природы, все эти вшивые медузы, крабы, рыбная мелюзга, моллюски, приоткрывшие от удивления свои известковые рты. Имеются в виду вещи рукотворные, недостижимые при других обстоятельствах и непостижимые. А именно – золотые цепочки и серьги (среди серег нет ни одной парной, но таковы люди: чтобы потерять сразу две серьги, им не хватает ни непосредственности, ни широты души); бриллиантовые диадемы, браслеты с драгоценными камнями (лучше сказать – «с каменьями», от этой незначительной филологической поправки вес каждого из камней увеличивается сразу на несколько карат); монеты, если повезет – старинные: дублоны, соверены и экю; хорошо сохранившиеся фигурки людей и животных, опять же – из драгметаллов; предметы религиозного культа, волшебное оружие…

Так и есть. Это цунами.

Карлуша реагирует на цунами как человек и одновременно как рыба, лишенная привычной среды обитания. Он – совсем по-рыбьи – выпучивает глаза и хватает ртом воздух. Остальное (подбородок затрясся, щеки побагровели, а кончик носа, наоборот, побелел) можно отнести к человеческой реакции. Карлуше не помочь, единственное, что остается, – сосредоточиться на созерцании цунами.

Золотая цепочка, серьги, браслеты – все при нем. Все чудесные вещицы, о которых мечтала Елизавета и о которых она даже не смела мечтать, нет только диадемы. Оно и понятно – надевать диадему в ресторан, пусть и дорогой, – верх глупости. А Женщина-Цунами, во всей своей нешуточной, смутно знакомой красе представшая перед отцом и дочерью Гейнзе, никакая не дурочка.

Она – самое прекрасное существо на свете, хотя и немного рекламная, журнальная. Она молода, но это опять же – журнальная молодость. Молодость, какой она видится рекламщикам, главам пиар-департаментов и издателям толстых калькированных версий «Vogue» и «Vanity Fair», отпечатанных в финских, бельгийских и немецких (в первую очередь – немецких!) типографиях. Ни единого изъяна или лишнего волоска, ни единой оспинки, ни единой родинки – все, что могло бы бросить тень на неземную красоту, загодя уничтожено ядерным зарядом из фотошопа.

Превентивный удар.

Духи существа тоже проходят по ведомству превентивных ударов. Ненавязчивые, слегка горьковатые, изысканные, влекущие – ни одно из определений не будет преувеличенным.

– Ну, здравствуй, – сказала Женщина-Цунами, присев на краешек дивана напротив Карлуши и грациозно закинув ногу на ногу.

Накат получился тот еще. Высота волны – не меньше пятидесяти метров.

– Здр… Здравствуй, – пробулькал идущий ко дну Карлуша.

– Я тебя сразу узнала, хоть ты и стал совсем старый.

– Ты забыла. Я уже был старым, когда мы познакомились.

– Ну да, ну да.

На фоне Женщины-Цунами Карлуша выглядит не просто стариком – старой развалиной, никчемным паралитиком, обузой для динамично развивающегося, здорового во всех отношениях общества. Он не в состоянии прорекламировать ни один товар, ни одну услугу. Он – худший из всех возможных Бельмондо. Он – худший, а ее сапоги – лучшие.

Плотно облегающие голень сапоги Женщины-Цунами – вот кому не стыдно доверить главную роль в любом из фильмов, претендующих на каннские пальмовые ветви, венецианских львов и берлинских медведей (о фестивалях рангом пониже и говорить нечего!). Эти волшебные сапоги играючи поднимут сюжет на недосягаемую высоту. Они и сами – сюжет. До того увлекательный и волнующий, что Елизавета чувствует настоятельную потребность запечатлеть его. Зафиксировать в душе. И здесь нельзя проявить беспечность и просто понадеяться на память. Здесь важны каждая мелочь, каждый подъем, каждый изгиб. Они должны быть и будут перенесены… на бумагу.

Ага.

Ручка в Елизаветиной сумке из кожзама всегда найдется. А отсутствие бумаги легко компенсировать салфетками с фирменным логотипом ресторана.

Собственно, с этого момента и началась страсть Елизаветы к тщательной и не всегда уместной прорисовке сапог. Но тот, первый, открывающий бесконечную галерею образов набросок не сохранился. Он и не мог сохраниться. Он был изорван в клочья в самом конце ресторанного вечера, когда перед Елизаветой раскрылась (а точнее – разверзлась) огнедышащая пасть истины.

– Как ты живешь? – спросила Женщина-Цунами низким, хорошо поставленным голосом. Такие голоса заставляют мужчин съеживаться до размеров сперматозоида.

Но на Карлушу это правило не распространялось. Он никуда не делся, он продолжал сидеть, травмируя взоры окружающих своей старческой, подернутой тленом немощью. Впервые в жизни Елизавете стало стыдно за отца.

– Хорошо. Я живу хорошо. Просто превосходно.

– Я вижу. Да. Ты так и не уехал в свою Германию?

– Почему же, – промямлил Карлуша, и Елизавете и вовсе свело скулы от стыда. – У нас большая квартира в моем обожаемом Кельне… На Транкгассе… Совсем неподалеку от отеля «Эксельсиор»…

– Того самого, где любил останавливаться актер Питер Устинов?

– Да-да… Того самого.

– А окна квартиры, надо полагать, выходят на Собор?

– Часть… Часть окон.

– Значит, «Эксельсиор»… Я не совсем уверена, что Устинов останавливался в «Эксельсиоре»… Быть может, это был «Хилтон»? Или «Дом-отель», а?

– Это все же «Эксельсиор»… – Голова Карлуши мелко затряслась. – Я знаю точно.

– Бог с ними… И с Устиновым, и с «Эксельсиором»… Мы ведь встретились не для того, чтобы выяснить, кто где останавливался… Хотя я лично предпочитаю кельнский «Хилтон»… Почему ты не взял с собой девочку? Ты ведь обещал мне…

– Не взял? – от неожиданности Карлуша, и без того говоривший несвойственным ему фальцетом, пустил петуха. – Как же не взял… Я взял.

– И где же она?

Какую еще девочку имеет в виду Женщина-Цунами? Елизавета уже года два как перекочевала в разряд молодых девушек. А совсем недавно (и это позорная, раздражающая желудок и слизистые тайна) ее назвали… ее назвали…

– Вот! – выброшенная вперед рука Карлуши указала на дочь.

Все последующие дни, месяцы и годы Елизавета думала о том, что произошло бы, если в тот вечер на ее месте оказалась грациозная Пирог. Или пожирательница сердец Шалимар. Или сама она предстала бы перед Женщиной-Цунами в более выгодном свете. В более удачном ракурсе, в дорогой косметике, в приличных тряпках. В ореоле чемпионства по фигурному катанию. В позе бхайджангасана, популярной среди индийских йогов. Тогда рука Карлуши легко трансформировалась бы в перст счастливо изменившейся судьбы. Но… судьба потому и зовется судьбой, что перекроить ее кавалерийским наскоком не в силах никто. Все повороты оговорены заранее. Все маршруты сверены, все пиктограммы (вплоть до пиктограммы биотуалета) нанесены на карту. Все предрешено.

– Это она?

На долю секунды лицо Женщины-Цунами приобрело вид брошенной в стирку простыни: та же бесформенность, те же мятые складки. Но не успела Елизавета подивиться столь неожиданным и неоправданным переменам, как к женщине снова вернулась ее журнальная красота. Лишь уголки губ продолжали оставаться опущенными. И глаза… В глазах явственно читались обида и жестокое разочарование. И даже некоторая брезгливость. «Некоторая», ха-ха! Брезгливости как раз было намного больше, чем всего остального. Целое ведро брезгливости, ушат, таз для варки варенья!..

– Она?! – Голос красотки прозвучал умоляюще. – Это и есть Елизавета?

– Это и есть, – подтвердил Карлуша.

– Но ты же говорил – «она красива, как бог».

– А разве нет? Разве я не прав?..

Более глупого обмена репликами и представить себе невозможно, но Елизавета и не думала вдаваться в их смысл. Елизавета благополучно перекочевала в таз для варки, но сладчайшим, благословенным вареньем – из крыжовника или вишневым – так и не стала. Варенье – кто-то другой. Тот, кто красив, как бог. А печальный удел Елизаветы – до конца дней своих оставаться толстой жабой. Именно так назвали ее совсем недавно, в набитом под завязку вагоне метро. В развернутом комментарии это выглядело как «Смотри, куда прешь, жаба толстая! Все ноги отдавила! Тебе грузовик надо заказывать, жабьё!». Елизавета так расстроилась, что выскочила на следующей остановке, толком не разглядев своего обидчика. Голос его шел откуда-то сверху, и не исключено, что принадлежал богу. Не имевшему проблем ни с красотой, ни с востребованностью, ни с обменом веществ. А Елизавета имела все вышеназванные проблемы плюс производные от них: замкнутость, неуверенность в себе, излишняя пугливость и слезливость, а также косноязычие и пристрастие к балахонистым вещам черного цвета.

Вопрос носят ли жабы черное остается открытым.

Толстая жаба – в этих словах заключается теперь позорная Елизаветина тайна. Толстая жаба – наверное, так же думает о ней Женщина-Цунами. Она и пришла сюда, чтобы сделать тайное явным, показать всему миру (и прежде всего – Елизаветиному дорогому Карлуше) истинное лицо жабы. Ее физиономию. Мордуленцию. Рожу хоть прикуривай. И еще – «МАРИНА», чертова администраторша с лицом Гвинет Пэлтроу и фигурой, которую хочется отнять и тут же напялить на себя, предварительно избавившись от своей, жабьей. «МАРИНА», как на грех, явилась с подносом в самый разгар идентификации «девочки» и стала выставлять на стол кофе и сок.

– Принеси мне минералки, – скомандовала администраторше Женщина-Цунами.

– Как обычно?

– Да.

Она здесь завсегдатай, эта рекламная дива. Ну если и не завсегдатай, то имеет на здешних гарсонов немалое влияние. Об этом свидетельствует раболепно изогнувшаяся спина «МАРИНЫ» и то придыхание, которым сопровождается каждое ее слово: «Да-да, лучезарная! что прикажете, повелительница? целую руки, целую ноги и падаю ниц».

– …Ты прав, – наконец выдавила из себя женщина. Сосредоточившись на Карлуше и явно игнорируя Елизавету. – Она… милая.

– И это все, что ты можешь сказать? В вашу первую встречу после стольких лет?! Ты ведь сама хотела увидеться. Ты настаивала. Я предлагал не ворошить прошлое, раз уж так сложилась жизнь. Не тревожить нас понапрасну.

– Думаю, я поступила опрометчиво. – Красотка улыбнулась, демонстрируя нереальной белизны зубы – такие же фальшивые, как и сама улыбка.

– Так ты оставишь нашу семью в покое?

– Конечно.

– И твоя помощь нам не нужна. Опека тоже.

– Если у вас материальные затруднения… Я могла бы…

– Никаких затруднений. Я хорошо зарабатываю, да и Елизавета мне помогает. Она прекрасная аккордеонистка, как и я. Мы концертируем по всей Германии и имеем заслуженный успех.

– Разве она не учится?

– Все это не в ущерб учебе. Мы концертируем в летнее время, когда у нее каникулы. Я не посмел бы отрывать ее от школы, тем более что она – круглая отличница! Надежда класса. Победительница олимпиад.

– В Германии?

– Это здешние олимпиады. Мы живем на две страны, но базовое образование Елизавета получает в России. Собирается поступать в консерваторию. Правда, блюмхен?..

Какая еще консерватория? Какие еще олимпиады и отличные оценки? – Карлуша бредит наяву! Елизавета – вялотекущая среднестатистическая троечница. Гуманитарные предметы даются ей так же плохо, как и точные, а физкультура (в силу… э-э… особенностей Елизаветиной конституции) не дается вовсе. Кроме того, Елизавета – по мнению школьного психолога – «лишена самостоятельности и нетривиальности в мышлении». И то правда – самостоятельность и нетривиальность были проявлены ею лишь однажды, в четвертом классе, при написании сочинения «Улица, по которой я хожу в школу» (7 орфографических ошибок, 3 синтаксических и 10 пунктуационных). Но суть заключалась не в ошибках – таких же среднестатистических, как и сама Елизавета. Суть заключалась в лирическом герое сочинения. Похожий на ангела некто каждый день поджидал Елизавету на выходе из родной подворотни. И провожал до самой школы коротким путем, через другие неродные подворотни. А иногда крепко брал ее за руку, и они взмывали над крышами, и подлетали к зданию школы с подветренной стороны. С некто «ни вазможно соскучится», утверждала в сочинении Елизавета, он добрый, сильный и знает все на свете, «особенно про жывотных». Он «прикольный, как Мэрлин Мейсон», и Елизавета с нетерпением ждет утра, чтобы вновь встретиться со своим ангелоподобным другом. Сдав сочинение, четвероклассница Гейнзе и представить себе не могла, что оно вызовет настоящий переполох в учительских кругах. А ее ангела примут за маньяка-педофила и учинят ей допрос в присутствии психолога и медсестры. Последние отнесли фантазии о полетах над крышами к защитной реакции детского организма на происходящее с ним безобразие; а раз так – то крыши следует сбросить со счетов и сосредоточиться на подворотнях. На пятой минуте допроса Елизавета уже рыдала в три ручья, а на седьмой созналась, что ангел из подворотни – плод ее воображения. Ей просто очень хотелось иметь друга, но если все им недовольны и выказывают признаки озабоченности… что ж, она больше не будет, и перепишет сочинение, избавившись от нежелательного персонажа, и… И пусть ее простят. О том, что ангелов, хотя бы и вымышленных, нельзя предавать, Елизавета тогда не знала. Она не знала, что у преданного ангела начинают выпадать перья, появляются полипы в носу и фурункулы под коленками, он становится обидчивым и раздражительным, он часто простужается и почти перестает уделять тебе внимание. И, занятый исключительно собой, больше не направляет тебя, не указывает путь. Таким образом, Елизавета оказалась ненужной своему ангелу, который, возможно, существовал и имел насчет нее далеко идущие планы. А страсть к сочинительству пропала, так и не начавшись.

Странно, что она вспомнила эту почти забытую историю сейчас. Не потому ли, что Женщина-Цунами тоже похожа на ангела?

Не потому.

С ангелами (какими их представляет себе Елизавета) у нее нет ничего общего. Отличительной чертой ангелов является терпимость к недостаткам людей, физическим в том числе. А эта… Эта не будет терпеть ничего такого, что идет вразрез с ее коллагеново-ботексно-липосакционными представлениями о жизни вообще и красоте в частности.

– …Блюмхен? Ты называешь ее блюмхен? – хмыкнула Женщина-Цунами.

«А ты хотела бы, чтобы мой родной папочка называл меня по-другому? Толстой жабой?» – мысленно огрызнулась Елизавета.

– Кто же она, как не мой цветочек? Тебе этого не понять… И мне тебя жаль… очень жаль. А когда-нибудь ты и сама горько пожалеешь. Когда поймешь, чего лишилась.

– Я уже вижу, чего лишилась.

Их феерическая визави постучала по столу кончиками пальцев и мельком взглянула на запястье с часами.

– Вот черт! Совсем забыла, что у меня важная встреча! Деловые партнеры не терпят опозданий, а я тут с вами засиделась. Была рада тебя повидать, старый добрый Гейнзе. Тебя и… э-э… Елизавету. Звони, если что-нибудь понадобится. Кстати, вы заказали ужин?

– Нет. – Карлуша попытался придать своему голосу великосветское высокомерие. – Сегодня мы ужинаем в другом месте.

– Напрасно. Здесь отличная кухня. А вообще, на твоем месте я последила бы за питанием дочери. Углеводы нужно решительно исключить из рациона. И усилить составляющую кисломолочных продуктов и злаковых культур… Ну, всего доброго…

– А вода? – угрюмо спросила Елизавета.

– Какая вода?

– Вы же заказали воду. Не выпьете ее с нами?

– В следующий раз, детка. Я и вправду спешу.

Некоторое время после ухода, вернее, позорного бегства Женщины-Цунами отец и дочь молчали. Елизавета в три глотка осушила стакан с соком и углубилась в изучение меню. Салаты (salades), закуски (hors d’oeuvres), суп из бычьих хвостов (potage à la queue de boeuf), копченая гусиная грудка (poitrine d’oie fumée) – ни от одного блюда она бы не отказалась, еще заманчивее выглядит их комбинация. И почему только Карлуша упорствует?

– Ты так и не объяснил мне, кто эта женщина, – рассеянно произнесла Елизавета, переместившись на страницу с десертами. – И зачем ей нужно было врать про квартиру в Германии?.. И про то, что я играю на аккордеоне. И про какие-то дурацкие олимпиады.

– Не знаю, как это произошло… Сам от себя не ожидал подобной глупости. Ты уж прости, блюмхен.

– Я ведь не играю на аккордеоне. У меня нет слуха.

– Вообще-то это была твоя мать.

– …У меня нет слуха, – еще раз повторила Елизавета.

И крепко зажала ладонями уши. Но и этого ей показалось мало. Этого было явно недостаточно. Что еще придумать, что?! Ага – сунуть кончики указательных пальцев в самую глубину ушной раковины, насколько это возможно. Пальцы уйдут ровно по первую фалангу, фаланга обособится, заживет своей жизнью – жизнью тесно сомкнутого воинского построения тяжелой пехоты. Слишком малоподвижного и неповоротливого, чтобы противостоять противнику – грациозным летучим отрядам в доспехах от Джорджио Армани.

Или от Лагерфельда.

Припомнить кого-то еще Елизавета не в состоянии; а ведь их никак не меньше полутора десятков – тех, кого называют законодателями моды. Но дело не в них, а в легконогих воинах, облаченных в дизайнерскую униформу. У каждого воина – лицо Женщины-Цунами. Венценосной стервы, покровительницы злаков, богини кисломолочных бактерий, истребителя углеводов. Лицо Елизаветиной… Елизаветиной матери – если верить Карлуше, который, как известно, никогда не врет. Почти никогда. Ведь стоит только ему дать слабину и решиться на подлог, как Елизавета моментально все поймет и выведет его на чистую воду. Но сейчас – все по-другому. И вывести Карлушу на чистую воду невозможно: он так же далек от лжи, как и от правды, он находится ровно посередине. А саму Елизавету не устраивает ни правда, ни ложь. Чью сторону ни возьми – все равно будет больно.

Очень больно. Очень.

– У меня нет слуха! Я не слышу тебя! Не слышу! Не слышу-у-у!..

Елизавета кричит в голос, как кричала бы, если б на нее напал грабитель или дикое животное. Или она обварила бы руку кипятком. Во всех трех случаях Карлуша знал бы, как поступить, чтобы защитить дочь и уменьшить ее страдания. Но случай с Женщиной-Цунами – особенный, он не имеет решения и не имеет выхода, перед ним старый добрый Гейнзе бессилен. Ему остается лишь трясти губами и приговаривать:

– Ну успокойся, успокойся, пожалуйста!..

Успокоиться просто необходимо, тем более что эксцентричное Елизаветино поведение уже привлекло нежелательных зрителей и к столику, за которым она сидит, несутся «МАРИНА» и охранник. Клуни и Гвинет Пэлтроу, играли ли они парочку влюбленных в каком-нибудь из фильмов?

Вроде нет, но кто их знает! Может, и играли. В мелодраме с безоговорочно счастливым концом. В ужастике, где счастливый конец определяется одним: выжил ты после кровавой бани или отбросил коньки. Психическое здоровье героев при этом в расчет не берется.

– Что случилось? – спрашивает «МАРИНА» с недовольством в голосе, ей совсем не нужны потрясения и неприятности.

– Ничего… Ничего страшного, – лепечет Карлуша. – Девочке стало плохо, но сейчас все пройдет. Нам нужно на воздух…

– Вам уже давно… нужно на воздух. – О сочувствии к парочке мутантов и речи не идет.

– Пойдем отсюда, блюмхен.

– Еще как пойдем. – Елизавета наконец-то прекращает орать. И принимается сверлить «МАРИНУ» глазами.

– Что ты так на меня смотришь? – не выдерживает администраторша.

– Вот вы… Каких модных дизайнеров вы знаете?

– Модных дизайнеров?

– Дизайнеров от моды… Лагерфельд там, Джорджио Армани…

– Угу… – «МАРИНА» явно сбита с толку. – Гуччи, Версаче, Валентино…

– Еще!

– Дольче и Габбана, Жан-Поль Готье, Кэлвин Кляйн…

– Еще!

– Джанфранко Ферре, Модный дом Прада, англичане, двое или трое, так – навскидку – не скажу…

– Спасибо, и этого достаточно. А та женщина, которая сидела с нами… Кто она?

– А ты разве не знаешь? – Брови «МАРИНЫ» ползут вверх.

– Не успела толком познакомиться.

– Это… очень известная персона. – Администраторша переходит на благоговейный шепот. Таким шепотом обычно передаются самые невероятные светские сплетни. Елизавета никогда их не генерировала и прилюдно подвергала остракизму, но сейчас не прочь выслушать «МАРИНУ» не перебивая.

Ни одно слово не будет упущено, ни одна запятая не затеряется.

– Она продюсер, весь шоу-бизнес у нее под каблуком. И телевидение тоже. Денег у нее куры не клюют. Захочет – озолотит тебя, захочет – в грязь втопчет. Она всё может. Всё! В этом году праздновала здесь свой день рождения, так кого только не было!..

– Кого?

– Разве что президента.

– Нашего или американского?

– Нашего.

– А американский?

– Этот тоже не приезжал, врать не буду.

– А все остальные?

– Все остальные были… И Элтон Джон был, и эта жопастая… Дженнифер Лопес, а уж о мелких сошках типа «Бони Эм» и иже с ними и говорить нечего.

– Жаль, мы не присутствовали, – нарочито громко вздыхает Елизавета. – Правда, Карлуша? И когда же случился этот потрясающий во всех отношениях праздник?

– Летом… Кажется, в июне.

– Двадцать второго, – произносит Карлуша, глядя перед собой невидящими глазами. – Двадцать второго июня.

…На обратном пути их настигает снег, первый в этом году.

Елизавета идет впереди, Карлуша заметно отстал.

До сегодняшнего вечера Елизавета ни за что не позволила бы ему отстать, взяла бы за руку. И они бы шли вот так – рядом. Радовались бы снегу, ловили его раскрытыми ртами и разговаривали о чем-то несущественном. Все их разговоры – несущественны, иногда они состоят из нескольких междометий. Иногда – из не слишком хорошо сочетающихся друг с другом немецких слов, чьи падежные окончания чудовищно искажены. Общей благостной картине полного взаимопонимания это не вредит.

Теперь Елизавета так же далека от благости, как Берег Слоновой Кости от членства в Евросоюзе.

Она раздавлена и при этом злится.

Злится на себя – за то, что не сумела произвести на Женщину-Цунами должного впечатления. Злится на свои неухоженные ногти, на бездарные, неопределенного цвета волосы; на свою круглую физиономию («по циркулю», как любят подтрунивать Пирог и Шалимар); на такие же круглые глаза – вот бы всучить их какой-нибудь птице из отряда веслоногих, а взамен получить другие.

Миндалевидные, о да!

Глаза актрисы Кэтрин Зэты-Джонс и все остальное, принадлежащее ей. Лицо и части тела, да нет – все тело целиком, а старого, помешанного на пластических операциях мужа Майкла она может оставить при себе. Неплохо бы и самой стать Кэтрин, какой она была в возрасте семнадцати лет, что тогда сказала бы Женщина-Цунами? Не важно что, но она уж точно не слиняла бы под смехотворным предлогом. Она бы осталась.

Надолго.

И они славно бы поговорили. Они говорили бы без перерыва час, а то и два, и три – с дальним прицелом на торжественное вселение Елизаветы в небесные чертоги мегапродюсерши. Пятнадцати минут оказалось бы достаточно, чтобы понять: Елизавета-Кэтрин не только красавица, но и умница. У нее на все есть свое собственное мнение, гнуснейшие слова-паразиты «типа» и «как бы» никогда не оскверняли ее уст; она в курсе кино- и музыкальных новинок, при этом предпочтение отдается эмбиенту и lo-fi-ланжу; она прочла всего изданного на русском Переса-Реверте и теперь подбирается к Кафке. Нет, нет: с Кафкой она покончила еще в седьмом классе, а теперь штудирует Гюнтера Грасса на языке оригинала. Занимается ли она спортом? – еще бы! Она просто жить не может без экстрима, скалолазание и прыжки с парашютом летом, сноуборд и горные лыжи зимой, о-о-о!

Почему все совершенно не так?!

Почему она корова, толстая жаба, с сомнительным знанием искаженного немецкого и с вечной проблемой поиска колготок, которые можно без особых энергетических затрат натянуть на бедра? Почему, почему?!

И почему она до сих пор с ослиным упрямством и малопонятной отстраненностью называет Женщиной-Цунами ту, кто на самом деле является ее матерью? Это по меньшей мере смешно.

Но Елизавете вовсе не хочется смеяться, ее сердце разбито. Еще бы, родная мать (богиня, о которой можно только мечтать) отказалась от нее: много лет назад в первый раз, а сегодня – во второй. Всё яснее ясного, Елизавета просто не понравилась ей, вызвала откровенную неприязнь своим затрапезным толстомясым видом. Ведь наверняка рекламная красотка надеялась совсем на другое, к тому же старый негодяй Карлуша, гореть ему в аду, обнадежил: «твоя дочь красива, как бог».

Красива, как же! – отстой, полный отстой!!!

С таким отстоем стыдно показаться на людях, его не возьмешь на модный показ и на вечеринку в честь усыновления Анджелиной Джоли очередного темнокожего младенца. В продвинутых галереях и дорогих бутиках ему тоже не место, да и что там может прикупить себе отстой? Разве что носки со стразами и обруч для волос, остальное на него просто не налезет. Отстой не представишь врагам и уж тем более друзьям, не стоит давать им лишний повод позлорадствовать.

Логика Женщины-Цунами вполне объяснима, но от этого Елизавете не становится легче.

Она даже начинает подумывать о смерти: самоубийство – вот самый подходящий выход из положения.

Можно сигануть из окна, а лучше – с крыши; можно повеситься в скверике рядом с домом; можно выжрать целую упаковку Карлушиного снотворного, предварительно запихав таблетасики в торт «Санчо Панса» и совместив таким образом приятное с полезным; можно, в конце концов, броситься с моста. В каждом из способов ухода есть свои недостатки и свои преимущества, константа же одна – Елизавета. Вернее, Елизаветино тело, непрезентабельное само по себе. И вряд ли смерть сделает его более привлекательным. Смерть, как и жизнь, идет совсем другим людям.

Совсем-совсем другим.

А если прибавить сюда патологоанатомов и вообразить, какие шуточки они будут отпускать в морге по поводу новопреставленной Е. К. Гейнзе… Если прибавить сюда старого негодяя фатера, который и месяца не протянет после ее гипотетического самоубийства… Нет, со смертью придется повременить. Хотя бы до того времени, пока Елизавета в одно прекрасное утро не восстанет ото сна Кэтрин Зэтой-Джонс (какой она была в возрасте семнадцати лет).

Три ха-ха. Если Елизавета перевоплотится в Кэтрин – зачем тогда умирать?

– Блюмхен!.. Блюмхен!.. Лизанька!..

Голос Карлуши, слабый и жалобный, едва доносится сквозь метель, а еще это архаичное русское «Лизанька»! Так Карлуша называет Елизавету лишь в экстраординарных случаях. Последний по времени относится к позапрошлому лету, когда он вкручивал лампочку в туалете и его долбануло током. Елизавета измучилась до крайности, пытаясь оказать помощь престарелому капризуле и, отчаявшись, даже припугнула его реанимобилем с бригадой врачей-беспредельщиков: они-де приедут в течение ближайших десяти минут и увезут страдальца в НИИ скорой помощи им. Джанелидзе. А уж там Карлуша на своей шкуре испытает все прелести бесплатной медицины! Как ни странно, после этого заявления здоровье умирающего резко пошло на поправку, и он потребовал водки – дабы окончательно и бесповоротно «заземлиться».

– Ты симулянт, Карлуша, – помнится, сказала тогда отцу Елизавета. – Симулянт и нытик.

Вот и сейчас он наверняка симулирует сердечный приступ, стараясь хотя бы таким способом снять с себя ответственность за сегодняшний вечер.

А если не симулирует? Если ему и правда плохо?

Елизавета обернулась. Карлуша стоял, прислонившись к фонарному столбу, и держался рукой за сердце. Голова его была запрокинута вверх, к беспокойным небесам, а на неподвижное лицо все падал и падал снег. Нужно-таки отдать должное Карлуше: его способность выстраивать утонченные театральные мизансцены в плохо приспособленных для этого местах потрясает.

Прямо актер театра Кабуки, меланхолично подумала не чуждая искусствоведческих реминисценций Елизавета, Итикава Дандзюро Одиннадцатый в роли куртизанки Оно-но Комати, скорбящей о безвременной кончине своего возлюбленного.

– Блюмхен! – еще раз с надрывом прокричал Карлуша, скосив глаза на дочь.

Она вовсе не собиралась откликаться и уж тем более подходить к отцу близко (на данный момент он нисколько этого не заслуживает, старый негодяй!), но… после пятнадцатисекундной пробежки самым удивительным образом оказалась рядом с ним.

– Что еще случилось?

– Помираю… Помираю, Лизанька!

– Не чуди.

– Ох, плохо мне… Сердце прихватило. Сейчас кончусь.

– Не кончишься.

– И валидол с собой не взял… Валидолу бы мне сейчас… Корвалольчику капель сорок…

– Да ты же, кроме водки, отродясь ничего не пил!

Услышав пассаж про водку, Карлуша, вопреки обыкновению, и ухом не повел. Неужто и в самом деле помирает?

– Аккордеон ни в коем случае не продавай, не тобой куплен. Завещаю его внукам. И марки с монетами тоже. И проверь лотерейные билеты, они в книжном шкафу лежат. В Шиллере, третий том. Розыгрыш в следующую субботу… Вдруг нам миллион обломится – будет на что меня похоронить…

– Предлагаешь весь миллион вбухать в твое погребение? Мавзолей на могиле возвести из каррарского мрамора?

– Никаких мавзолеев! Никаких могил, все равно ты за ней ухаживать не будешь… Только кремация. Исключительно!

– Это еще что за блажь? Кремация! – Абсурдность разговора не только не смущала, но и удивительным образом подзадоривала Елизавету. – Ты же хотел могилу и чтоб она утопала в цветах!

– Хотел, а теперь передумал. Кремируешь меня, а урну доставишь в Кельнский собор. Поднимешься на смотровую площадку и развеешь прах над любимейшим городом Карла Гейнзе, над его колыбелью. Только так моя душа воссоединится с прародиной и найдет покой… Ты все поняла насчет Кельна?

– Угу. Поняла.

– И не вздумай избавиться от праха в другом месте! Пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал… Обещаешь?

Видя, что дочь хранит гробовое молчание, Карлуша уронил голову на грудь и снова запричитал:

– Воздуху… Воздуху не хватает… Видно, и впрямь карачун пришел… Прости меня за все, блюмхен, если в чем был виноват… Как перед Богом прошу… Прости…

«Бог» по-немецки будет «Gott», невпопад подумала Елизавета, а «прости»? Как будет «прости»?

– Что же ты молчишь, бессердечная?

– Думаю.

– О чем можно думать, когда отец вот-вот концы отдаст?

– Думаю, что дело серьезное…

– Еще бы! Смертоубийственное!

– Потерпи немного, Карлуша… Я тебе умереть не дам, я сейчас реанимобиль вызову! Эскулапы за десять минут домчатся. Поедем с тобой в НИИ скорой помощи, там тебя быстро на ноги поставят.

– Это какой НИИ? Который имени Джанелидзе?

– Он самый. Стой спокойно и не нервничай, я быстро.

Минута истины, как и предполагала Елизавета, наступила тотчас же – стоило ей повернуться спиной к Карлуше и сделать несколько шагов.

– Блюмхен, блюмхен!..

– Я же сказала, потерпи.

– Мне вроде того… Полегче! Вроде отпускает!

От высокой трагедийности театра Кабуки не осталось следа, ему на смену пришел заштатный площадной балаган, – но и Елизаветина злость на отца куда-то улетучилась.

– Ф-фу… Чуть не умер, надо же! – по инерции продолжил стенания Карлуша.

– Да ладно. Не умер ведь. Зачем только ты потащил меня на эту встречу?

– Я не хотел. Не хотел… Но она настаивала. Хотела тебя видеть. Сказала, чтобы я не смел тебя прятать, что у нее… э-э… есть рычаги давления…

– А ты, значит, испугался?

– Нет.

Карлуша произнес это так твердо и так спокойно, что Елизавета сразу поняла: он не придуривается и не врет. Минуту назад придуривался и врал, разыгрывал спектакль, а теперь – нет. Потому что если поскрести его, то за вздорностью характера, эксцентричностью поведения и общей нелепостью облика обнаружится большое сердце. Исполненное нежности, любви и самопожертвования.

– И зачем ты сказал ей, что я красива, как бог?

– Разве это не так? Я сказал чистую правду.

Спорить с Карлушей бесполезно, да и тема красоты уж больно скользкая. Неприятная. Не сулящая в Елизаветином случае никаких положительных эмоций. Но если уж Карлуша думает, что она красива, – пусть его! Отцовский взгляд всегда субъективен и мало соотносится с действительностью. Это особый взгляд. И глаза у Карлуши особенные: сейчас они похожи на два занесенных снегом водоема, на два озерца. Несмотря на снег, береговой лед и прочие прелести календарной зимы, в озерцах торжествует открытая вода. Она дает приют всем, кто в нем нуждается, – уткам, диким серым гусям и даже страшно редким черношейным австралийским лебедям. Елизавета, конечно, не лебедь, но и ей всегда найдется местечко в озерцах-спасателях. Спасителях – так будет вернее.

– Давай забудем про этот вечер. Как будто бы его вовсе не было, – чеканя каждое слово, произнесла Елизавета и принялась стряхивать снег с Карлушиного пальто.

– Давай! – с готовностью откликнулся Карлуша. – Я уже забыл. Потом, лет через пять или десять… Когда ты спросишь меня, что мы делали в этот вечер, я скажу: мы ходили на каток.

– Мы оба даже на коньках не стоим. Придумай что-нибудь другое.

– Ходили на концерт французского аккордеониста Ришара Галлиано?

– Не-ет… Еще.

– Ходили в театр? В цирк?

– Да ну, тухлятина какая-то получается – цирк, театр… – Елизавета состроила скептическую гримасу. – Должно быть нечто выдающееся, о чем имело бы смысл вспоминать лет через пять.

– Я, кажется, придумал. Мы провели этот вечер в парке аттракционов. Стреляли в тире, и ты выиграла приз как самый меткий стрелок. Брали напрокат головные уборы – ты ковбойскую шляпу, а я… Я…

– Тирольскую, – тотчас втянулась в Карлушин неконтролируемый бред Елизавета.

– Точно, тирольскую! Какую же еще!.. Мы катались на американских горках, на карусели и на таких машинках, которые вертятся вокруг своей оси и поднимаются над землей.

– Бывают и такие?

– Бывают. В Германии они на каждом шагу! Мы лакомились сахарной ватой, пили ситро. Играла музыка, как ты думаешь, какая?

– Понятия не имею.

– Аккордеонист Ришар Галлиано! Композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя», здорово, да?

– Опять ты со своим Галлиано! Но сахарная вата – это неплохо. Вкусно. Еще можно добавить мороженое на развес, в вафельных стаканчиках.

– Яволь, блюмхен! Добавим мороженое.

– И бутерброды с сырокопченой колбасой.

– Приплюсуем и их.

– Нет, бутерброды с сахарной ватой не монтируются.

– Тогда бутерброды долой, а все остальное оставляем.

– Превосходно, только ты не учел, что зимой парки аттракционов не работают.

– Не работают? – Карлуша приуныл было, но тут же воспрял духом. – Другие не работают, а этот работает! Этот не такой, как все. Этот – сплошное веселье и радость круглый год! Мы наткнулись на него случайно, изумились и поразились, но решили остаться. И провели там прекраснейший вечер – вот он и врезался нам в память навсегда! Как тебе такая версия событий?

– Я согласна.

…Что бы ни плел Карлуша, работающий зимой парк аттракционов – это явный перебор. Природная аномалия. Но придется поверить в нее, потому что больше верить не во что. Раз многократно воспетая всеми мыслимыми поэтами и прозаиками материнская любовь аннигилировалась и перестала существовать, то и парк аттракционов сгодится. Сгодится все что угодно, лишь бы заполнить внезапно образовавшуюся пустоту в душе. При этом пустота имеет тенденцию захватывать все новые – иногда самые отдаленные – участки: к примеру, там, где раньше располагалась редко встречающаяся способность множить в уме двузначные числа; или еще одна способность – запоминать имена эпизодических персонажей в блокбастерах и романах-эпопеях; или никогда ранее не афишировавшаяся страсть к кошкам породы петерболд и золотистым ретриверам. Елизавета больше не множит в уме и не в силах запомнить не то что персонажей – названия самых немудреных фильмов и книг. Ее перестали умилять петерболды, а увидев на экране телевизора золотистого ретривера, она попросту переключает канал. Женщина-Цунами время от времени тоже возникает на экране: в ток-шоу (в качестве эксперта), в интервью (в качестве интервьюируемой), в музыкальных и светских новостях (в качестве героини сюжета). Частота ее появлений гораздо выше частоты появлений ретривера: здесь Женщина-Цунами идет вровень с главным санитарным врачом и министром путей сообщения, а также – с чемпионкой по прыжкам с шестом Еленой Исинбаевой. Наверное, Женщина-Цунами мелькала в телевизоре и раньше, как мелькают в нем все остальные, богатые и знаменитые (недаром ее лицо показалось Елизавете знакомым), но теперь ее слишком много.

Чересчур.

И одним переключением канала тут не обойдешься.

Ушли в прошлое времена, когда Елизавета просиживала перед телевизором часами, отчего периодически возникали стычки с принципиальным противником ящика Карлушей. После всего произошедшего о ежевечерних телебдениях не может быть и речи. Телевизор для Елизаветы – мина замедленного действия, тротиловая шашка, граната с вырванной чекой. Неизвестно, когда, где и с какой силой рванет и каковы будут последствия взрыва. Вдруг Женщине-Цунами придет в голову рекламировать крем от морщин, или стать приглашенной звездой в сериале, или сыграть главную роль в телефильме, или выступить ведущей экопрограммы «Росомахи в опасности»? Но больше всего Елизавета боится ничего не значащих интервью, где сам собой всплывает вопрос о личной жизни. О семье и детях. Толстая жаба в семейный vip-список не попадает по определению, как не прошедшая фейс- и дрессконтроль.

Есть от чего рыдать в подушку.

Чем Елизавета и занимается едва ли не каждый вечер. Сами рыдания длятся не более пяти минут, после этого следует наиболее интересная и содержательная часть программы – мечты.

Елизавета мечтает о кардинальной смене имиджа и своем внезапном возвышении. О том, что – неизвестно с каких пирогов – заделается актрисой, топ-моделью и законодательницей мод. И ее обязательно пригласят в Москву, а затем в Париж, Лондон и Нью-Йорк, а также в Куршавель и Давос, где мировые знаменитости будут выстраиваться в очередь, чтобы только угостить ее шампанским и приложиться к ручке. И она еще подумает, от кого принять бокал, а кому отказать. Елизавета видит себя женой правящего князя Монако. Близкой подругой голливудских звезд, венесуэльского президента Уго Чавеса и японского императора Акихито. Музой культового режиссера Квентина Тарантино (куда при этом денется Ума Турман, Елизавете совершенно наплевать). Она обязательно получит «Оскар» и станет лицом косметической фирмы «L’Oreal» (так ли хороша фирма «L’Oreal» или имеет смысл остановиться на «Ив Сен-Лоране»?). Да, вот еще что: группа «Роллинг Стоунз» посвятит солнцеподобной Элизабет свое мировое турне, супермегакосмический писатель Харуки Мураками – свой новый роман, а первая ракетка мира (надо бы навести справки, кто именно обладает сейчас этим титулом) – победу на Уимблдоне. Фигура Елизаветы украсит Музей восковых фигур мадам Тюссо, и с ней без передыху будут фотографироваться школьники и туристы из азиатских стран.

И это всё?

Как бы не так!

Кроме прочего, Елизавета прославится как посол доброй воли ООН, как борец с бедностью, противопехотными минами, лейкемией и наркоторговлей; как заядлая яхтсменка, гонщица и охотник на крокодилов. Как политический деятель, остановивший гражданскую войну в Сомали и примиривший северных ирландцев с англичанами, а басков – с остальной Испанией. Она войдет в сотню самых влиятельных женщин мира, ха! Какая там сотня – в десятку!.. Причем место, которое сама себе скромно отводит Елизавета, – никак не ниже четвертого. А первые… Первые три, так и быть, навечно закрепляются за принцессой Дианой, Матерью Терезой и Девой Марией. Но поскольку эти властительницы умов и душ уже покинули мир живых, то Елизавету можно считать первой.

Nummer ein, как сказал бы Карлуша. Нехило. Офигительно. Умереть не встать. Просто дух захватывает!

Сверхидиотизм подобных мечтаний нисколько не смущает Елизавету. Тем более что за первым актом (возвышение) сразу же следует второй – наисладчайший (встреча). Встреча ее величества Елизаветы Гейнзе-Гримальди, княгини монакской и самой влиятельной из ныне живущих представительниц прекрасного пола, с матерью, Женщиной-Цунами.

За те годы, что они не виделись, в судьбе Женщины-Цунами произошли катастрофические изменения. Она лишилась работы и средств к существованию, потеряла квартиру, и друзья – все до единого – отвернулись от нее. Женщина-Цунами уже не так красива, как прежде (не на что делать круговую подтяжку лица, да и годы берут свое). Канули в вечность времена, когда она рассекала пространство на машине: теперь ее удел – переполненное метро, где ни одна собака не уступит ей место. Чтобы не умереть с голоду, Женщина-Цунами вынуждена стоять на паперти и просить милостыню.

Там-то, на абстрактной паперти абстрактного православного собора, и застукает ее Елизавета Гейнзе-Гримальди во время своего абстрактного государственного визита в Россию.

Это случится зимой, так трогательнее и живописнее.

Это случится зимой, и они сразу узнают друг друга – княгиня и нищая. Поначалу Женщина-Цунами не посмеет окликнуть дочь, а будет плакать горючими слезами раскаяния. Но и без того не проходило дня, чтобы она не раскаивалась: ведь сведения о головокружительной карьере Елизаветы можно почерпнуть в любом журнале, в любой телепрограмме, а ее изображения украшают… украшают… Что именно украшают ее изображения, Елизавета никак не может дофантазировать до конца. Неплохо было бы увидеть свой профиль на монетах, но это, пожалуй, слишком даже для сверхидиотических мечтаний. И это отвлекает от самой (наисладчайшей) темы встречи.

Итак – паперть. О чем только не передумает Женщина-Цунами, глядя на ослепительно-прекрасную Елизавету! На дочь, от которой она так подло и вероломно отказалась. Она проклянет день, когда совершила это преступление, и ей ничего не останется, как кинуться в ноги брошенному ребенку. Первая попытка будет неудачной (Женщине-Цунами помешают телохранители и свита), но затем…

Затем наступит самый волнующий момент, ради которого вся эта вавилонская башня ерунды (с элементами клинического бреда) и затевалась.

Царственным (каким же еще!) жестом Елизавета отстранит телохранителей, приблизится к матери, поднимет ее, коленопреклоненную, с земли и прижмет к своему великодушному сердцу. Она простит мать и возьмет с собой в Монако, и они будут счастливы до конца дней своих.

Помимо паперти существует еще несколько детально разработанных вариантов первого свидания с Женщиной-Цунами, но этот нравится Елизавете больше всего. Прокрутив его в мозгу, она засыпает счастливой.

А просыпается несчастной, в своей маленькой комнатке, которая не могла бы претендовать даже на место для хранения швабр в монакском королевском дворце, не говоря уже о помещениях посолиднее. При свете дня фантазии Елизаветы скукоживаются и превращаются в пыль, лучше уж сосредоточиться на мантрах о зимнем парке аттракционов: я была там, именно там, и мне было хорошо.

Но и днем отказаться от мыслей о Женщине-Цунами не так-то просто. С Карлушей о ней не поговоришь, и Елизавета выбирает в качестве наперсниц своих подруг – тем более что им давно не дает покоя мрачное Елизаветино расположение духа.

Рассказ о внезапно объявившейся матери производит на них неизгладимое впечатление. А когда выясняется, кто стоит за туманным словообразованием «Женщина-Цунами», Пирог и Шалимар и вовсе выпадают в осадок.

– Ты гонишь! – после двухминутного изумленного молчания произносит Пирог.

– Ни капли не гоню.

– Поклянись! – наседает Шалимар.

– Клянусь здоровьем папочки.

– Нашла чем клясться! Твой папахен проспиртовался лет на двести вперед, он нас всех здесь пересидит! Клянись чем-нибудь другим.

– Ну хорошо… Чтоб меня раздуло до размеров Монтсеррат Кабалье, если я гоню…

– Положим, ты уже от нее недалеко. – Шалимару не чужды ни ехидство, ни художественные преувеличения. – Но считай, что мы тебе поверили.

– Не знаю, не знаю. – Пирог рассматривает Елизавету так пристально, как будто видит в первый раз. – Вы и не похожи нисколько. Я и то больше похожа! Она еще одну дочку в роддоме не оставляла? Я бы от такой термоядерной маман не отказалась, чес-слово!

– Я бы тоже не отказалась, – вздыхает Елизавета. – Это она от меня отказалась. Сначала когда я была маленькой. И теперь вот та же история.

– Хочешь сказать, вы увиделись… И всё?

– Всё.

– То есть как это? Она не предложила тебе перебраться к ней, в Москву?

– Я даже не знаю, живет ли она в Москве…

– Да в Москве она, где же еще! Жирует на Рублевке. А еще у нее дом в Испании и кое-какая недвижимость на Майами.

Шалимару можно доверять на все сто процентов: она пристально следит за сезонной миграцией богемы и вообще держит руку на пульсе светской жизни. И все же Елизавета, уязвленная в самое сердце обилием зарубежных активов Женщины-Цунами, недоверчиво переспрашивает:

– На Майами? А откуда ты знаешь?

– Лайза-Лайза, сермяжная душа! Прессу нужно читать. И телевизор смотреть хоть изредка.

– Н-да… Жопа, – меланхолично изрекает Пирог.

– В каком смысле «жопа»?

– В самом прямом. При такой родительнице ты, Лизелотта, могла бы взлететь до небес. Ну и мы, твои самые родные и близкие подруги, взлетели бы вместе с тобой. Проводили бы время в Штатах, катались по Европе. Но, судя по раскладу, этого счастья нам в ближайшее время не светит?

– Вроде того. Не светит.

– А ты еще спрашиваешь про жопу!

– Жопа и есть. Жопее не бывает, – с ходу включается в обсуждение филейной проблемы Шалимар. – Но ты же не намерена оставлять все как есть?

– А что я могу изменить?..

Елизавета не настолько глупа, чтобы озвучить свои ночные фантазии: сделай она это – и Пирог с Шалимаром поднимут ее на смех, и это в лучшем случае. В худшем – сочтут ненормальной, покрутят пальцем у виска и вообще перестанут с ней водиться. Чего страшно не хотелось бы, ведь других подруг у Елизаветы Гейнзе нет.

– Я вот что решила: пусть все остается по-прежнему. Жили ведь мы без нее до сих пор. И теперь проживем.

– Еще чего! – хором заявляют Пирог и Шалимар, перспектива остаться без внезапно замаячившего на горизонте пропуска в высший свет приводит их в неистовство. – Нужно достать эту стерву! Выкачать бабло и голой в Африку пустить!

– Думаю, это невозможно.

Возможно, еще как возможно! Более того, в течение нескольких минут у Пирога и Шалимара рождаются два совершенно разных и довольно экстравагантных плана.

План Пирога включает генетическую экспертизу, призванную определить степень родства между Елизаветой и Женщиной-Цунами. По результатам экспертизы стряпается исковое заявление на взыскание алиментов с матери-кукушки-ехидны-отступницы, и уже с ним Елизавета отправляется в суд и спокойненько выигрывает дело.

– Судиться с родной матерью? Нет-нет, я на это не способна.

– Не боись, до суда не дойдет, – успокаивает переполошившуюся Елизавету Пирог. – Такие твари, как твоя мамаша, суды не любят по определению. Предпочитают решать все по-тихому, не предавая огласке обстоятельства дела. Вот увидишь, отслюнявит тебе приличные отступные, на этом все и кончится. Пара-тройка миллионов баксов тебя устроит, Лизелотта? Меня – очень даже. А тебя, Шалимар?

– А по мне, так пусть долбанет! – Глаза Шалимара горят сумрачным вдохновенным огнем. – Пусть шарахнет так, чтобы никому мало не показалось! Чтобы всех в клочья порвало. Это я люблю, это я называю НАСТОЯЩИЙ РОК-Н-РОЛЛ!!

– Что ты имеешь в виду? – заранее пугается Елизавета, всегда считавшая рок-н-ролл слишком энергичной, беспокойной и бессмысленной музыкой.

– Суды, экспертизы – фи, тухлятина! С тоски сдохнуть можно. Предлагаю созвать пресс-конференцию. Пригласить корреспондентов самых бульварных, наижелтейших газет, да еще телевидение подтащить. Не меньше десяти съемочных групп с разных каналов, включая «Дискавери» и «Animal Planet».

– Для чего?!

– Чтобы поведать миру, какая у тебя сука мать! Объективно она ведь сука, правда?

– А «Animal Planet» тут при чем?

– При том, что она еще и животное, – безапелляционно заявляет Шалимар. – Художественных преувеличений тоже бояться не стоит. Расскажешь, как она тебя травила цианидом в младенчестве и ты выжила только чудом… А потом…

– «Травила», «цианидом», ну что за бред?

– Действительно, это как-то чересчур. – Пирог ревниво переводит взгляд с Елизаветы на Шалимара и обратно. – Это уже даже не индийское кино, а мексиканский сериал какой-то! Девятьсот лохматого года выпуска.

– Чем бредовее история, тем легче в нее поверят. И тем быстрее за нее уцепятся. И тем большим тиражом она разойдется, – парирует Шалимар. – Доверься мне, Лайза. Я тебе такую легенду сочиню – в осадок выпадешь!.. Обещаю – репутацию твоей мамаше мы подмочим основательно. Она у нас кровью харкать будет и ссать рибонуклеиновой кислотой!..

Помимо сдобренного цианидом детства Шалимар предлагает Елизавете героиновое отрочество и раннюю юность, погрязшую в самых диковинных маниях и фобиях. Вполне серьезно рассматриваются агорафобия, арахнофобия, клаустрофобия, непреодолимый страх перед лыжной мазью, новогодними электрогирляндами, вещами в шотландскую клетку, движущимися эскалаторами, блондинами в форме проводников поездов дальнего следования (не ниже метра восьмидесяти ростом), воздушными шарами и аэростатами, а также тротуарной плиткой красного цвета. Болезненная тяга к чистоте отвергается Шалимаром как скучная и непродуктивная. Зато всячески приветствуются страсть к исполнению арий из оперетт в общественных уборных и клептомания. Клептомания почему-то вдохновляет Шалимара больше всего.

– Хорошо бы еще, чтоб тебя застукали на месте преступления, с краденым добром в зубах.

– Это же уголовно наказуемо… Я не хочу сидеть в тюрьме.

– Может, тебя и не посадят, войдут в положение… Вот американская актриса Вайнона Райдер регулярно на этом попадается, и ничего. Как с гуся вода. А все потому, что клептоманка! А клептомания, да будет тебе известно, официально признанная болезнь.

– Но я не клептоманка, – вяло пытается отбиться Елизавета. – Я нормальный человек.

– Нормальных людей в мире не осталось, и это тоже медицинский факт. – Сбить Шалимара с курса не так-то просто. – Но ты только представь, с какими заголовками выйдут газеты! «Дочь популярного продюсера попалась на воровстве». Или: «Дочь популярного продюсера страдает тяжелой формой клептомании». Или: «При аресте дочь популярного продюсера покусала двух спецназовцев». И твоя фота на весь разворот. Разве не круто?

Елизавета пожимает плечами. Попасть на первые страницы газет – вещь довольно заманчивая, и она, несомненно, приблизит дочь к матери на несколько сантиметров и даже метров. Весь вопрос в том, какой ценой дастся приближение. И фотография…

Наличие фотографии никоим образом не поспособствует героизации и канонизации Елизаветиного облика и не вызовет у читателей сострадания к ее горестной сиротской судьбе. Сиротство в косном сознании большинства предполагает недоедание, недосыпание и прочие лишения. А разве по толстой жабе скажешь, что она недоедала? Напротив, все подумают, что она с утра до ночи запихивалась котлетами и отбивными, не брезговала пирожными с заварным кремом и жрала плов руками – какое уж тут сиротство?! Вайноне Райдер все сходит с рук, потому что она в первую очередь худая, а уже потом – знаменитая, а уже потом – клептоманка. Всем до смерти хочется защитить худышку, оградить хрупкое и трепетное существо от бед, идущих извне. От уголовного преследования – в том числе. Фотогеничность и худоба носителя порока позволяют ему отделаться легким испугом там, где любого из популяции толстых жаб засудят на полную катушку. И каждый лишний килограмм обернется дополнительным пунктом в обвинительном заключении.

Это жутко несправедливо, но такова жизнь.

И разве дело ограничивается лишь вопросами права? Претензии толстых жаб на любовь (в том числе – неразделенную) выглядят смехотворными. Их слезы нередко принимаются за пот, струящийся по лицу, а тяжелые вздохи – за одышку. Ни одна толстая жаба не была замечена на обложке популярного журнала, ни одна не сделала карьеры в шоу-бизнесе, каким бы золотым или бриллиантовым ни был ее голос, – вот они и отираются на оперных и джазовых задворках. Маются с контрабасами и виолончелями, потому что крошечная скрипка в их руках выглядит нелепо. Подразумевается, что и ум у них такой же заплывший, как и тело, а никакой не острый. И если уж случится несчастье и толстая жаба совершит эпохальное открытие, двинувшее вперед науку, или создаст шедевр, способный перевернуть представления об искусстве, – что ж, их отметят и, возможно, даже наградят. Но как-то украдкой, стыдливо, едва ли не под покровом ночи. Конечно же, никто не запрещает толстым жабам творить, но пусть они делают это где-то там, на выселках, за линией горизонта, не смущая взор хорошо сложенного и проникнутого духом раздельного питания cosmopolitan-мира.

Так или примерно так думает Елизавета, мрачно глядя на Пирога с Шалимаром.

– Идите вы к черту, – наконец заявляет она. – Кретинки. Дуры алчные.

– Сама дура! Сиди в своем дерьме, а мы тебя знать не знаем! И никогда больше к нам не подходи! Ты слышишь – ни-ко-гда!

«Никогда» в семнадцать лет длится две недели, от силы – месяц. Пирогу с Шалимаром хватило двух дней, чтобы смертельно соскучиться, и пяти, чтобы помириться. У этого примирения существует масса подводных камней, о них все трое подсознательно стараются не вспоминать Пирог и Шалимар не очень-то ладят друг с другом, а Елизавета всегда служила буферной зоной между ними и одновременно цементирующим составом, благодаря которому столь сомнительная дружба до сих пор не развалилась.

Пирогу не интересны россказни о девичьих победах Шалимара (подлинных или мнимых). Шалимара же с души воротит от бесконечных терзаний Пирога, какую профессию выбрать, чтобы крупно не прогадать в материальном и карьерном плане, и стоит ли посещать курсы фэн-шуй или лучше сосредоточиться на курсах маркетинга и делового английского с носителями языка. Как правило, все это, методично вникая в подробности, выслушивает Елизавета; и, наконец, на фоне тюленеподобной и не слишком привлекательной Лизелотты-Лайзы Пирог и Шалимар смотрятся умопомрачительными куколками, настоящими секси, им даже макияж ни к чему! Если бы Елизавете пришлось эскортировать их в любое из модельных агентств, они с лету подписали бы договор о сотрудничестве с последующим воцарением на лучших подиумах мира. Ведь давно известно: ничто так не красит молодую девушку и не поднимает ее самооценку, как наличие подруги-страшилища.

Спустя пять дней после начала бойкота Пирог и Шалимар, слегка одичавшие от недостатка полноценного общения, вызывают свое страшилище на разговор. Непродолжительный сам по себе, он заканчивается объятиями, слезами раскаяния, заверениями в дружбе до гроба и распитием слабоалкогольных напитков в ближайшем сквере.

– Я так скучала по тебе, Лизелотта! – то и дело повторяет Пирог, прижимая к груди банку с пивом.

– А я скучала еще больше, Лайза! – вторит Пирогу Шалимар, размахивая банкой с джин-тоником. – А ты? Ты хотя бы на волосок соскучилась?

Елизавета в этот момент думает о том, что лучше бы взяла пивасик, как Пирог. Или джин-тоник, как Шалимар. Тогда не пришлось бы давиться адской смесью водки и псевдоапельсинового сока под названием «Отвертка». И зачем только она купила эту гадость?

В пику своим подругам и во славу Карлуши, вот зачем.

Все это время Карлуша держится молодцом, старательно не вспоминая о Женщине-Цунами. Он пьет гораздо меньше, чем обычно, записался на прием к немецкому консулу и в общество анонимных алкоголиков, вложил пять тысяч рублей в паевой инвестиционный фонд и купил две гантели по десять килограммов каждая. «Буду вести здоровый образ жизни, блюмхен, – заявил он Елизавете. – Чтоб, не дай бог, не окочуриться до того, как мы переедем в Германию. И чтоб не оставлять тебя одну, пока ты не встанешь на ноги». И еще: Карлуша, всю жизнь мнивший себя атеистом, за две недели умудрился посетить православный храм, лютеранскую церковь, синагогу и буддистский дацан. Чем именно он там занимался, осталось загадкой. А когда Елизавета попыталась прояснить ситуацию, на полном серьезе сказал:

– Не знаю, каким богам молиться, чтобы все у нас с тобой было хорошо.

– У нас и так все замечательно.

– Да, но хотелось бы еще заручиться поддержкой высших сил. Кто-нибудь из них обязательно откликнется на смиренные просьбы любящего отца…

– Чтобы паевой фонд не прогорел с тремястами процентами годовых?

– Я клал под сто пятьдесят, но дело не в этом… Я имею в виду совсем не материальные вещи…

«Нематериальные вещи» – не что иное, как тихая бухта их семейного благополучия. Карлуша (о, святая простота!) все еще опасается, что в нее вторгнутся пираты под предводительством Женщины-Цунами и отнимут главную ценность его жизни – прекрасный, едва распустившийся цветочек-дочурку. Если бы не уговор никогда больше не упоминать имя Женщины-Цунами, как будто ее и в природе не существует, Елизавета в два счета объяснила бы отцу: абордаж с последующим пленением и насильственным разъединением семьи им не угрожает. Женщина-Цунами не будет искать дальнейших свиданий. Она наверняка сама проклинает тот день, когда решила поближе познакомиться с дочерью, не оправдавшей ее гламурных ожиданий.

Полуночные мечты Елизаветы тоже претерпевают изменения: хотя в них она по-прежнему де-факто nummer ein в мировой табели о рангах, добраться до судьбоносной встречи на паперти никак не удается. Елизавета засыпает прежде, чем Женщина-Цунами оказывается в ее гипотетических объятиях. Чтобы объятия все же состоялись до того, как ее сморит сон, будущая княгиня Монако пускается на всякие хитрости: проматывает на ускоренной историю собственного возвышения, исключает пункты с Тарантино, ООН и музеем мадам Тюссо. Из посреднических миссий остаются лишь переговоры с басками, но и это не срабатывает. Елизавета все равно отрубается, так и не дождавшись катарсиса. Да и в конце концов, зачем ей становиться княгиней Монако? Наверняка прав у княгини гораздо меньше, чем обязанностей, а еще ежегодный великосветский бал в Вене и масса благотворительных вечеров по самым разным поводам! Присутствовать на них просто необходимо, невзирая на головную боль, расстройство желудка и – ужас, ужас, ужас! – месячные. Как совместить маленькое и не очень-то просторное коктейльное платье с тампонами и прокладками?..

А папарацци?!

Как она могла забыть об этих гиенах, этих падальщиках? Папарацци не дадут ей и шагу ступить, будут щелкать и щелкать ее без продыха, иногда намеренно выбирая не самые удачные ракурсы. Продажа снимков ведущим мировым издательствам за бешеные деньги – еще полбеды. Хуже, когда снимки появятся в Интернете и всякая шелупонь начнет снабжать их своими подметными комментариями. А еще есть такая программа, где посредством нехитрых комбинаций кнопок на клавиатуре можно до неузнаваемости изменить внешность популярного человека, прилепить ему буратинский нос, вывернуть губы на манер африканских, сделать косым, кривым и лишенным подбородка. Программа так и называется – «Достань звезду!». Достать звезду можно и другим способом, а именно: распространением о ней самых чудовищных слухов, самых грязных сплетен, самых отвратительных небылиц. Бог знает чего не читают о себе несчастные знаменитости! – читают и рыдают рыдмя, читают и впадают в ярость, читают и тут же набирают телефонный номер адвоката. Нет-нет, перспектива быть оболганной ни за чих собачий совсем не прельщает Елизавету Гейнзе. Пусть княгиней Монако становится кто-то другой. Пусть «Роллинг Стоунз» посвятят свое мировое турне не «солнцеподобной Элизабет», а «луноликой сами-придумают-кому» или вообще – 100-летию своей нескончаемой творческой деятельности. А у Тарантино и без того есть Ума Турман, и не стоит отнимать у режиссеров любимые игрушки, это может пагубно отразиться на их пищеварении.

Выход из положения напрашивается сам собой: поменьше мелькать на экранах и журнальных страницах, а лучше вообще никогда на них не попадать. Но как согласовать это с суперпопулярностью, о которой так бредит Елизавета?

Без средств массовой информации ее не достигнешь, без них человек обречен на незавидную и абсолютно непривлекательную роль мелкого обывателя (синонимы: быдло, мясо, инфузория, перегной). Обывательские чувства и мысли, а также победы и поражения можно разглядеть разве что под микроскопом, но и это маловероятно. Микроскоп – вещь благородная, глубоко научная, она открывает новые горизонты и служит продвижению самых передовых идей. Так стоит ли отвлекать столь замечательный оптический прибор на исследование душного обывательского мирка?

Однозначно – нет.

Микроскопу – микроскопово, а обывателю – обывателево. Никаких особенных взлетов, никакой зависти и злобы со стороны прочих двуногих, зато и потрясения сведены к нулю. В том числе потрясение, связанное с возможной материализацией в Елизаветиной жизни Женщины-Цунами. Эта уж точно не клюнет на мясо, инфузорию, перегной. Этой подавай вершины, глубины и звездные врата. И стандартные параметры успеха (90–60–90), а как раз их в телесах Елизаветы Гейнзе не обнаружишь ни с помощью рентгена, ни с помощью миноискателя.

Дилемма, как бы завоевать мир, оставаясь при этом невидимой, неслышимой и не сползшей с дивана, очевидно, не имеет решения. Хорошо Карлуше, у него подобные муки не в состоянии возникнуть в принципе. Просто живет себе человек, играет на своем «WELTMEISTER’е», любит свой кое-как слепленный природой блюмхен, попивает втихаря, совершает массу глупостей – и при этом остается милым и добрым.

Светлым.

Именно так: Карлуша – светлый человек! Елизавете страшно не повезло с матерью, но это невезение полностью компенсируется наличием прекраснейшего из всех отцов.

– …Давайте выпьем за моего папочку! – провозглашает Елизавета, не в силах противостоять внезапно нахлынувшему приступу дочерней любви.

– За кого-кого? За твоего папашу? – синхронно куксятся Пирог и Шалимар.

И их можно понять: как-то раз на дне рождения Елизаветы прямо у них на глазах изрядно перебравший Карлуша влил в себя целый стакан водки. После чего этот самый стакан был с помпой раздавлен в его руке. Кровищи пролилось море, причем ни Шалимар, ни Пирог (как выяснилось) терпеть не могут одного ее вида. Пирога едва не стошнило, а хлопнувшуюся в обморок Шалимар пришлось приводить в чувство с помощью нашатыря. В другой раз Карлуша донимал Елизаветиных подруг дурацкими расспросами о личной жизни дочери, есть ли у нее воздыхатель, тэ-эк сказать, король червей? а то она такая скрытная – клещами ничего из нее не вытащишь, а еще – она слишком доверчивая и любой негодяй легко обведет ее вокруг пальца, вы уж присмотрите за ней, юные барышни, небесные созданья… и… сигнализируйте, если что. Кроме того, Карлуша так задолбал «небесные созданья» аккордеонными наигрышами и бесконечными призывами исполнить всем вместе неаполитанскую песню «Скажите, девушки, подруге вашей…», что они торжественно поклялись никогда больше не переступать порог развеселого дома.

«Пошло оно в пень, галимое шапито», – резюмировала Пирог.

«Гори она огнем, филармония хренова», – резюмировала Шалимар.

И вот теперь неуемная, лишенная критического взгляда на действительность Елизавета на голубом глазу предлагает выпить за директора шапито и главного дирижера филармонии в одном флаконе?..

Милое дело.

– Пить за него как-то не комильфо, ты уж прости… Да и с какой стати мы должны за него пить?

– Ну-у, для этого есть масса поводов. Он добряк, с ним не бывает проблем… И заглядывать в рюмку он стал намного реже… И потом, у него завтра день рождения.

– День рождения – это святое! – скрежещет зубами Пирог.

– За это грех не выпить! – по-змеиному шипит Шалимар. – Только по глотку и быстро!

Елизавета делает не один, а целых пять глотков, даром что день рождения Карлуши совсем не сейчас, зимой, а самым что ни на есть зеленым и радостным летом. Карлуша не только милый и добрый («светлый!») – он еще и летний.

А значит – теплый. За это тоже нужно выпить.

– Что-то ты увлеклась, Лизелотта. – Пирог проявляет совершенно ненужную озабоченность. – Всю банку высосала.

– Купим еще!

– Это вряд ли. – И где только Шалимар научилась такому противному менторскому тону? – Не стоит перебарщивать со спиртным, особенно тебе.

– А вам, значит, можно?

– Нам можно, а тебе нет.

– Интересно, в связи с чем такая дискриминация?

– У тебя дурная наследственность!

Конечно же, они имеют в виду Карлушу – вот гадины! Распространительницы наветов, клеветницы! Зря Елизавета так быстро согласилась на перемирие, не мешало бы помучить подруженек ледяным презрением и игнором – годок-другой. А-ах, ничего бы из этого не вышло, ровным счетом ничего: можно сколько угодно убеждать себя в том, что Пирог и Шалимар так же одиноки, как она сама, но это – другое одиночество. Эгоистичное. Временное. Одиночество сегодняшнего дня. Стоит только Пирогу с Шалимаром перестать быть эгоистками и начать хоть немного прислушиваться к другим людям, как все у них сразу же образуется. Люди, очарованные их худобой, их красотой, потянутся к ним, подхватят на руки и уволокут в пещеру светлого будущего. С Елизаветой такого удивительного приключения не произойдет, пусть она и не эгоистка, а великодушное, тактичное и внимательное существо, готовое с благодарностью выслушать любой, самый запредельный бред («дэлирум», как называет это знаток пограничных состояний Карлуша). Тактичность и внимательность толстой жабы оставит людей равнодушными, и это – благоприятный сценарий. При неблагоприятном развитии событий ее попытаются отодвинуть на задний план, а то и вовсе убрать из кадра. И ни один мускул ни у кого не дрогнет, ни одна жилочка толстой жабе не посочувствует. Одиночество Елизаветы – не только сегодняшнее, но и завтрашнее, и послезавтрашнее. Оно – ее вечный спутник. И счастье еще, что Пирог с Шалимаром не бросили свою Лизелотту (а могли бы!) – какой уж тут игнор? Елизавете хочется плакать, но и смеяться тоже: роднее Пирога и Шалимара в целом мире нет, хотя их физиономии выглядят такими же надменными, какими были минуту назад. И час назад. И год.

– Девки, я вас люблю! Я по вас скучала… Или – по вам, как правильнее? – Язык у Елизаветы заплетается, вот новости!

– Уже нарезалась? – осуждающе качает головой Пирог.

– С сегодняшнего дня – только минералка, – вторит Пирогу Шалимар. – И вообще, прием жидкостей осуществляется отныне под нашим контролем.

Они заботятся о ее здоровье, опекают ее – милые, милые, милые! А «Отвертка» – самая настоящая гадость, низкопробное пойло, никогда больше Елизавета к нему не прикоснется. Не прикоснется, точно, несмотря на неожиданно всплывший положительный эффект: голова слегка кружится, в ней бродят самые разные мысли – но не деструктивные, как обычно, а умиротворяющие. Не так уж она плоха, Елизавета! И глаза у нее красивые, хоть и круглые, а ресницы – так и вовсе длинные, и пушистые, и загибаются кверху. Это раз. Eins!

Лицо благородной лепки, отшлифованное столетиями великой немецкой истории с Гете, Бетховеном и сборной по бобслею в авангарде – это zwei.

Выразительные губы – это drei, vier и fünf[3]. Вряд ли губы могут полностью компенсировать отсутствие стройной фигуры, но они хороши уже сами по себе.

Они созданы для поцелуев.

Кто это сказал? Неизвестно. Наверняка какой-нибудь живший в дремучей древности классик. Во времена классика выражение смотрелось революционно и даже провокационно, оно было верхом куртуазности. Оно было необычным, оно было свежим. Но потом его взяли на вооружение опытные ловеласы – для того чтобы направо и налево соблазнять молоденьких девушек, смущать их невинные души и некрепкие умы. Вот и случилось то, что частенько случается: свежесть и необычность, если ими злоупотреблять, легко трансформируются в пошлость.

А Елизавета ненавидит пошлость и… она еще ни разу не целовалась.

Имеется в виду настоящий взрослый поцелуй с парнем, а не поцелуйчики с Карлушей и подружками. Говорят – целоваться чертовски приятно. Смотреть на то, как целуются, приятно не всегда. Елизавета терпеть не может слюнявые обжиманцы на эскалаторе в метро и на автобусных остановках. Поцелуи в кинофильмах – совсем другое дело, они горячо приветствуются. Можно сказать, и фильмы Елизавета смотрит исключительно ради сцен с поцелуями. При этом в животе у нее разливается тепло, кровь приливает к лицу, а сердце начинает учащенно биться. Топ тщательно отобранных киношных поцелуев выглядит следующим образом:

• Рутгер Хауэр и Мишель Пфайфер в фильме «Леди-ястреб»;

• Мэг Райан и Кэвин Кляйн в фильме «Французский поцелуй» (!);

• Она же и Том Хэнкс в фильме «Вам письмо»;

• Сандра Баллок и надо-бы-уточнить-имя-актера в фильме «Практическая магия»;

• Софи Марсо и Венсан Перес в фильме «Аромат любви Фанфан».

Четыре американские картины и одна французская, отечественному кинематографу места в пантеоне не нашлось. Доморощенные любовники-аборигены ни капли не впечатляют Елизавету. То ли оттого, что русским вообще не свойственны чувственность и открытая сексуальность, то ли оттого, что они относятся к работе спустя рукава. А играть роль – тоже работа, как и всякая другая. У Елизаветы появился целый список антигероев, прикидывающихся влюбленными. На самом деле они любят только гонорары и еще – светиться в дурацких ток-шоу, пространно рассуждая на тему «какими качествами должна обладать женщина, чтобы понравиться мне». Качества, как правило, одни и те же: душевное тепло, доброта и понимание (оптимальный вес всего вышеперечисленного: нетто – 57 кг, брутто – 59); мудрость, идущая от коренных зубов, и отсутствие силикона в сись… в груди – они, видите ли, сторонники природной естественности. Список антигероев гораздо длиннее, чем зубодробительный топ лучших кинопоцелуев. И ни с одним из мужчин, фигурирующих в списке, Елизавета не стала бы крутить роман. Она даже заготовила несколько убийственных, исполненных презрения фраз – на случай, если эти деятели вдруг решили бы с ней познакомиться, подать ей руку при выходе из автобуса или подсесть к ее столику в кафе. Не важно, что они не ездят на автобусах и посещают вовсе не те места, в которых обычно пасется Елизавета. Важен сам факт наличия таких фраз и такой точки зрения: пусть мерзкие хлыщи не думают, что им все позволено, что им ни в чем не будет отказа.

Пирог и Шалимар вроде бы поддерживают Елизаветину умеренно феминистскую точку зрения. Но это не мешает Пирогу втайне вожделеть self-made пройдоху-миллионера Стивена Джобса (он намного привлекательнее пройдохи-миллиардера Билла Гейтса), – а Шалимару упиваться грезами о глупом, но красивом актере Игоре Вернике. Игорь Верник, конечно, староват для Шалимара, но могущественный Никита Михалков еще старше.

Сама Елизавета мечтает лишь о Женщине-Цунами, да и то с течением времени эти мечты идут на спад. Их место занимают другие, такие же неосуществимые и далекие от реальности, а именно:

– хорошо бы стать верной и единственной подругой прекрасного молодого гея, разговаривать с ним об абстрактных достоинствах мужчин и об их конкретных недостатках. С геем можно тусоваться где ни попадя и эпатировать всех и вся своей продвинутостью, раскованностью и причастностью к субкультуре. Геи, по мнению Елизаветы, так же терпимы к чужим недостаткам и так же уязвимы, как ангелы, как она сама. А двум уязвимым существам всегда проще существовать вместе, чем по отдельности;

– хорошо бы завести игуану и прогуливаться с ней по Каменноостровскому проспекту в летние вечера. Игуана – тоже элемент эпатажа, она выделит Елизавету из толпы и заставит окружающих повернуть голову ей вслед. Заменителями игуаны могут служить сова, змея, обезьяна-капуцин, сокол или ястреб. Хорьки и попугаи ара лет десять как неактуальны, что уж говорить о совершенно приземленных собаках и кошках! Собаками и кошками никого не удивишь, да и игуана – результат Елизаветиного компромисса с самой собой. Лучше всего было бы выгуливать пантеру или уссурийского тигра, но намордники для них еще не придуманы, и вообще… С намордниками они будут смотреться как-то жалко, следовательно, вся затея резко теряет смысл;

– хорошо бы научиться вселяться в тела других людей и управлять ими по своему усмотрению. Первым делом Елизавета вселилась бы в президента США, а также в лидеров европейских стран, ведущих недружественную политику по отношению к России. Безнаказанно вселившись, Елизавета напринимала бы уйму решений в пользу отчизны (коей, несомненно, является Россия, а не Германия, что бы ни вещал по этому поводу Карлуша). От имени всех этих влиятельных людей она заключила бы договора о самом-пресамом стратегическом партнерстве, официально признала РФ родиной слонов, упразднила визы в Европу и Америку, навсегда закрыла вопрос о Северных территориях и разогнала к чертовой матери Гаагский трибунал как воплощение омерзительных двойных стандартов. И наконец, добилась отмены поправки Джексона – Вэника (в чем ее суть – неясно, но достаточно того, что хре́нова поправка все еще существует);

– хорошо бы разжиться последней моделью культового мотоцикла «Харлей Дэвидсон» (эксклюзивная сборка, цена – 500 000 долларов) и рассекать на нем по Каменноостровскому с заездом на Невский и Дворцовую площадь. Бандана, напульсники, кожаные ботинки и куртка с вышивкой ручной работы идут в комплекте с мотоциклом;

– хорошо бы стать провидицей, новой Вангой или новым Нострадамусом, предсказать все войны и землетрясения, спасти миллиарды жизней и прославиться в веках как человек, оказавший решающее влияние на развитие цивилизации.

Кроме того, мечту проснуться Кэтрин Зэтой-Джонс (какой она была в возрасте семнадцати лет) тоже никто не отменял.

То-то бы удивился Карлуша, узнав, что за дикие фантазии свили гнездо в голове его дочери. Но и сам Карлуша не лучше – прожрал Елизавете плешь россказнями о зимнем луна-парке и о том, как они прекрасно провели в нем вечер – однажды в декабре. Карлуша мастак по части придумывания историй, вот и история с парком обросла самыми невероятными деталями. Ко взятым напрокат ковбойской и тирольской шляпам и призу «лучший стрелок» в виде плюшевого белого медвежонка прибавились подробные перечни аттракционов и десертных блюд из меню в кафетерии при парке, экскурс в метеорологию и гадание на картах Таро.

Оказывается, в тот вечер шел снег (первый в сезоне). И по прогнозам синоптиков, он должен был идти еще две недели кряду, вплоть до Нового года, но прогнозы не оправдались. Уже на следующий день на смену снегу пришел дождь. Новый год тоже получился дождливым, а вся зима в целом – слякотной и бесснежной. Так что единственное светлое воспоминание о ней… Да-да, парк аттракционов, genau![4]