Загадка: «Следует за февралем, но не март». Вопрос на засыпку, правда?
Существует байка, что большевики подумывали установить памятник Достоевскому и написать на нем: «Федору Михайловичу Достоевскому от благодарных бесов». Писатель в «Бесах» предрек не только переворот в государстве и в морали, кровавый хаос, многомиллионные жертвы. Там есть еще одно пророчество – метафорическое, иносказательное.
Главный бес в романе, лидер революционной социалистической ячейки, приходится сыном беспечному и прекраснодушно-оппозиционному либералу, ужаснувшемуся тому, каким стал его отпрыск. Так же случилось и в 1917 году: Октябрь стал порождением Февраля, либеральные зазывалы которого ахнули от последствий, да было поздно. Вырыли для империи яму – и сами же угодили в нее.
В конце февраля в Петрограде вспыхнули рабочие и солдатские вооруженные восстания, вызванные тяготами военного времени (в столицу несколько дней не доставляли хлеб[1]) и кое-как оседланные либерально-оппозиционной частью Госдумы. «Хозяин земли Русской» находился далеко от столицы – возвращался из ставки на поезде (в ходе переписи 1897 года Николай II именно так указал род занятий: «хозяин земли Русской», а не «российской» или «многонациональной»). После столкновений государственных сил с восставшими генерал М. Алексеев, руководивший армией, телеграфировал всем главнокомандующим фронтами, что восстание слишком многочисленно и отчаянно, поэтому единственный выход – отречение царя. Главкомы направили Николаю телеграммы с соответствующей просьбой – отречься. Следующий ход был за ним.
Текст, который впоследствии опубликовали как манифест царя об отречении, представляет собой телеграмму императора в ставку, подписанную карандашом. Т. Миронова, доктор наук (правда, не исторических, а филологических), в книге «Из-под лжи» пишет, что эта карандашная подпись была единственной в жизни Николая и не имела юридической силы. Автор уверяет (возможно, и себя тоже), что царь в действительности не отрекался от престола – его телеграмма содержала скрытый призыв к армии защитить своего императора. Скрытый, потому что открытый призыв генерал-«изменник» Алексеев по армии не разослал бы. Но, как бы то ни было, от имени лишь двух генералов – Х. Нахичеванского и Ф. Келлера – пришли ответы с выражением преданности и готовности подавлять мятеж. В целом армия встретила отречение спокойно. Кто-то объясняет это нежеланием вести гражданскую войну, тем более во время войны с внешним противником. Однако впоследствии все равно пришлось…
«Я до сих пор, почти тридцать лет спустя, с поразительной степенью точности помню первые революционные дни в Петербурге… В городе, переполненном проституцией и революцией, электрической искрой пробежала телефонная молва: на Петербургской стороне началась революция, – писал белоэмигрант И. Солоневич. – К вечеру улицы были в полном распоряжении зловещих людей. Петербургские трущобы, пославшие на Невский проспект свою «красу и гордость», постепенно завоевывали столицу… Каждый из нас предполагал, что он – в единственном числе, что зловещие люди являются каким-то организованным отрядом революции… Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого?..»[2] В точности «Тараканище» Чуковского: «И не стыдно вам? Не обидно вам? Вы – зубастые, вы – клыкастые, а малявочке поклонилися, а козявочке покорилися…»
А. Солженицын так размышлял о природе Февраля: «Революции можно классифицировать: по главным движущим силам их, – и тогда Февральскую революцию надо признать российской, даже точнее – русской; если же судить по тому, как это принято у материалистических социологов, – кто больше всего, или быстрей всего, или прочнее всего, надолго выиграл от революции, – то можно было бы ее назвать иначе (еврейской? но тогда – и немецкой? Вильгельм на первых порах вполне выиграл)»[3].
Как-то на одном из политических ток-шоу В. Жириновский схлестнулся с дамой из КПРФ (приношу извинения читателю и в особенности даме из КПРФ за то, что не запомнил ее имя-фамилию). В ответ на его нападки она бросила: «Если бы не коммунисты, этот «сын юриста» никогда бы не выбрался из-за черты оседлости!» Должен возразить ей. Не к лицу коммунистам присваивать себе чужие подвиги.
20 марта, через 18 дней после краха монархии, февралистское Временное правительство «приняло постановление, подготовленное министром юстиции А. Керенским при участии членов политического бюро при еврейских депутатах IV Государственной думы… Этим законодательным актом (опубликован 22 марта) отменялись все «ограничения в правах российских граждан, обусловленные принадлежностью к тому или иному вероисповеданию, вероучению или национальности»… По просьбе политического бюро [при еврейских депутатах] евреи в постановлении не упоминались»[4]. «Это был, по существу, первый крупный законодательный акт Временного правительства»[5], – подчеркивает Солженицын. И отмечает, что «объявление еврейского равноправия не вызвало ни одного погрома»[6] (вопреки стереотипам об «антисемитской России»).
Февралистский министр иностранных дел П. Милюков, лидер либеральной Конституционно-демократической партии, заявил на еврейском митинге: «Смыто наконец позорное пятно с России, которая сможет теперь смело вступить в ряды цивилизованных народов»[7].
Журналист М. Ремизов на телеканале «Культура» сказал, что «Советский Союз стал первым в мире государством, применявшим масштабные практики позитивной дискриминации, то есть дискриминации в интересах национальных меньшинств»[8]. Да, масштабные практики СССР применил первым, но вообще к таковым прибегли уже февралисты. Все студенты иудейского вероисповедания подлежали зачислению командирами частей в учебный батальон для дальнейшего произведения в офицеры. А все еврейские помощники присяжных поверенных – зачислению в присяжную адвокатуру. Просто на основании национальности и вероисповедания.
Победив притеснения (и «притеснения»), всякая революция начинает борьбу с притеснителями (и «притеснителями»). Казалось бы, сложнейшая ситуация в стране, дел невпроворот, однако Временное правительство находит время на это. Оно создает Чрезвычайную следственную комиссию (стало быть, права на знаменитый революционный бренд «ЧК» принадлежат не большевикам, а февралистам). Наряду с царскими министрами в крепостные камеры комиссия заключает национально-ориентированных политиков-общественников – в их числе доктор А. Дубровин, лидер Союза русского народа, и В. Орлов, лидер Отечественного патриотического союза. Получив заверения этих лидеров в лояльности, их отпускают.
Тем временем влияние февралистов таяло на глазах. Двоевластие, после краха монархии установившееся между Временным правительством, назначенным Госдумой, и самоназначенным леворадикальным Петроградским Советом рабочих и солдатских депутатов («рачьих и собачьих», говорили про них недоброжелатели), – это двоевластие все больше становилось для февралистов безвластием, политической импотенцией, тогда как Петросовет и, в частности, большевики набирали силу. «…Власть валялась на улице на глазах у пьяных бичей, а орел походил на курицу, а страна была просто ничьей…» (Ю. Шевчук).
В октябре Военно-революционный комитет Петросовета, состоящий из левых эсеров, анархистов и конечно же большевиков, поставил в недолгой истории февралистского правительства жирную точку. «Штурм» Зимнего, центральный эпизод мифологии Октября, явил собой довольно жалкое зрелище. Дворец охраняли примерно 200 ударниц женского батальона смерти, две-три роты юнкеров и 40 инвалидов Георгиевских кавалеров с капитаном на протезах во главе[9]. Зато разграбление дворца было поистине триумфальным…
Не могу не вспомнить здесь анекдот:
«50-е годы, советский трамвай.
– Эй, я тебя знаю! Мы с тобой сорок лет назад Зимний брали! Ты еще на лестнице в пальто запутался!
– Точно! Как ты меня узнал?!
– По пальто и узнал».
Впрочем, смешного мало.
Кстати, роль Сталина в Октябрьской революции остается спорной. За десять дней до нее большевики сформировали военно-революционный центр, куда вместе со Сталиным вошли Свердлов, Дзержинский, Урицкий и Бубнов. Этот ВРЦ влился в вышеупомянутый военно-революционный комитет, которому предстояло совершить Октябрьский переворот. Впоследствии – с упрочением сталинизма – ВРЦ рассматривался как движущая сила революции, поскольку в нем был Сталин и не было Троцкого, главного соперника в борьбе за власть. Забавно, что ранее, в первую годовщину Октября, Сталин утверждал другое: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством Троцкого»[10].
С. Шрамко пишет: «…К захвату власти в Петрограде выдуманный Сталиным Военно-революционный центр отношения не имел, все члены ВРЦ в ходе переворота играли не генеральские, а технические роли, выполняя отдельные поручения Петроградского ВРК»[11]. То же самое у С. Липницкого: ВРЦ «вошел в состав Петроградского ВРК и никаких самостоятельных решений или действий по подготовке восстания и руководства им не принимал»[12]. И у Д. Волкогонова: «Сталин в событиях этих дней просто затерялся. Он занимался исполнением текущих поручений Ленина, передавал циркулярные распоряжения в комитеты, принимал участие в подготовке материалов для печати. Ни в одном, касающемся этих исторических дней и ночей архивном документе, с которыми мне удалось ознакомиться, его имя не упоминается… Сталин в дни революционного апогея ничем не «руководил», ничто не «направлял» и никого не «инструктировал», а лишь исполнял текущие поручения Ленина, решения ВРК при Петроградском Совете»[13]. В свою очередь, защитники тезиса о руководящей революционной роли Сталина указывают на VI съезд большевиков в августе 1917 года, где было решено разогнать Временное правительство: именно Сталин в отсутствие Ленина сделал с его одобрения два основных доклада – «О политической деятельности ЦК» и «О текущем моменте», которые легли в основу резолюции съезда.
Солженицын не дает оценки Октябрю по тем двум критериям, по которым он оценил Февраль (кто сделал революцию и кто от нее выиграл). Возможно, не дает затем, чтобы не звучать слишком в лоб. Отталкиваясь от его исследования, Октябрьскую революцию остается признать русско-еврейской по первому критерию, а по второму – значительно еврейской в начальный период и никак не русской, даже антирусской.
Подавляющее большинство тех, кто в дореволюционной России значился в общественно-политических организациях русской национально-патриотической направленности, были расстреляны, хотя и не участвовали в активной борьбе с большевистской властью (в том числе доктор Дубровин). Да кто только не попал под этот кроваво-красный каток – люди самых разных взглядов и национальностей, в том числе союзники большевиков по Октябрьской революции – эсеры – и прочие леваки. При этом Солженицын подчеркивает: «…Если бы можно было сейчас восстановить, начиная с сентября 1918 года, именные списки расстрелянных и утопленных в первые годы советской власти и свести их в статистические таблицы – мы были бы поражены, насколько в этих таблицах Революция не проявила бы своего интернационального характера – но антиславянский (как, впрочем, и грезили Маркс с Энгельсом)»[14].
Действительно, Маркс с Энгельсом замечены в антиславянских высказываниях. Маркс писал об «этой варварской расе»: «Славянские варвары – природные контрреволюционеры», «особенные враги демократии». Энгельс вторил: необходима «безжалостная борьба не на жизнь, а на смерть с изменническим, предательским по отношению к революции славянством… истребительная война и безудержный террор»; «кровавой местью отплатит славянским варварам всеобщая война»; она «сотрет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, – и это также будет прогрессом!»[15]
В 1924 году, уже после смерти Ленина, вышел в свет сборник его статей «О еврейском вопросе в России» под псевдонимом «Николай Ленин» (один из прижизненных псевдонимов Ильича). Предисловие к сборнику написано С. Диманштейном, возглавлявшим Еврейский комиссариат при советском Наркомате национальностей под руководством Сталина. Диманштейн пересказывает слова Ленина из личной беседы: «Большую службу революции сослужил также тот факт, что из-за войны значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились сразу после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен. Еврейские элементы, хотя далеко не все, саботировали этот саботаж и этим выручили революцию в трудный момент… Ленин… признал нецелесообразным особенно выделять этот момент в прессе по целому ряду причин, по подчеркнул, что овладеть государственным аппаратом и значительно его видоизменить нам удалось только благодаря этому резерву грамотных и более или менее толковых, трезвых новых чиновников»[16]. Иными словами, евреи стали для советской власти тем, чем были немцы для Петра I, – таким элементом, который не связан с народом и его традициями, а потому готов привносить в жизнь радикальные новшества.
Согласно исследованиям историков Российского еврейского конгресса, Ленин ни разу не проявил осведомленности о национальности своего деда по материнской линии – Александра Дмитриевича Бланка, который до крещения звался Израилем (Срулем) Мойшевичем Бланком (такую осведомленность проявила сестра Ленина, Анна, в письме к Сталину в 1932 году). Тем не менее вождь пролетариата был о евреях весьма высокого мнения. Когда М. Горький поинтересовался, жалеет ли он людей, тот ответил: «Умных – жалею. Умников мало у нас. Мы – народ по преимуществу талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови»[17]. (Последняя фраза присутствует только в первой редакции очерка Горького «В.И. Ленин».)
Немудрено, что в июле 1918-го Ленин издал специальный декрет: «…Принять решительные меры к пресечению антисемитского движения. Погромщиков и ведущих погромную агитацию предписывается ставить вне закона…»[18]. Рассуждать о национальном составе Советов – это погромная агитация? Грабь награбленное, громи погромщиков…
Д. Пасманик, считая евреев-большевиков отщепенцами от еврейского народа, писал: «Нет сомнений, еврейские отщепенцы далеко перешли за процентную норму… и заняли слишком много места среди большевистских комиссаров»[19]. А вот наблюдение И. Бикермана в 1920-х годах: «Раньше евреям власть вовсе не была доступна, а теперь доступна больше, чем кому-нибудь другому»[20]. К 1930 году в местечках осталось менее одной пятой всех советских евреев[21], и М. Агурский отмечал, что массовое переселение евреев из местечек в крупные города затронуло «коренные интересы русского населения»[22].
В то же время многие евреи не захотели войти в советскую власть – приват-доценты, знаменитые врачи и конечно же раввины (основной атеистический удар большевизма пришелся на православие, но иудаизм тоже сильно пострадал). Есть примеры организованного выступления евреев против большевизма. Например, во время юнкерского антибольшевистского восстания погибло более 50 юнкеров-евреев[23]. А еврейская буржуазия Ростова-на-Дону собрала 800 тыс. рублей для снаряжения ненавистных евреям казаков-погромщиков, которые должны были бороться с большевизмом. Ее представитель сказал: «Лучше спасти Россию с казаками, чем погубить ее с большевиками»[24].
Адольф Шаевич, глава Конгресса еврейских религиозных организаций и объединений в России (проще говоря, главный раввин России, по одной из двух версий), сказал мне: «Если бы я был русским, то набил бы антисемитам морду за унижение русского народа. Евреи споили, евреи ограбили… В таком случае что из себя русские представляют? Сто тысяч евреев против ста миллионов русских – это смех какой-то». Но в той же беседе он предположил: «Вполне возможно, что, если бы не черта оседлости, Октябрь бы не случился»[25].
Солженицын: «Во время первой Французской революции на территории однонациональной Франции, кроме короткого вторжения враждебных войск, никакие иностранцы не действовали, – та революция и все ее ужасы так и были от начала до конца национальными. В нашей революции – еще отдельную страшную печать наложило это многонациональное беснование: обильное участие красных латышей (российских подданных), да бывших немецко-австрийских военнопленных, еще сведенных целыми полками, как мадьяры, и даже немалого числа китайцев. Конечно, главную боевую массу красных составляли русские же – одни загнанные террором расстрельных мобилизаций, другие в обезумевшей вере, что завоевывают себе счастливое будущее. И в этой пест роте никак не теряются евреи, тоже российские подданные»[26] (подчеркнем это: главная боевая масса красных – русские). И еще: «Нам, в общем, правильно бросают: да как бы мог 170-миллионный народ быть затолкан в большевизм малым еврейским меньшинством? Да, верно: в 1917 году мы свою судьбу сварганили сами, своей дурной головой – начиная и с февраля и включая октябрь-декабрь»[27].
Чтобы поставить логическую точку в вопросе русско-еврейских отношений, порекомендую свою статью «Еврейство, которое мы потеряли»[28], где перечислено немало выдающихся еврейских мозгов, чей отъезд из России стал для нее ущербом. А еще замечу, что еврейский вопрос в нашей стране давно утратил злободневную актуальность. В 1990-х годах с ужасом говорили о еврейских олигархах, и где они теперь? Несговорчивых выдавили из страны, остальных подвинули на задний план, а на передний вышли русаки-силовики. И что? В стране по-прежнему социальная несправедливость – и на евреев ее уже не спишешь, хотя кто-то умудряется. Красиво выразился Э. Лимонов: «Русский антисемитизм – на самом деле есть бескрайнее восхищение перед могучим, затмевающим солнце всемогущим Еврееем» (так у автора. – С. Р.)[29].
Теперь я могу наконец подойти вплотную к нашему главному герою.