Сегодня Уолтер сказал себе, что все сможет. Во-первых, он изучил матчасть. Он почитал финансовые разделы разных газет, выбирая из представленных там джорджей соросов и братьев кох. Приценился ко всем инвестиционным воротилам и властителям хедж-фондов с громким именем. Полистал самый пафосный светский глянец, проштудировал список самых влиятельных персон по версии журнала «Форчун». Нашел себе короля Мидаса, который дергает за невидимые ниточки и превращает солому в золото.
Он составил список того, во что когда-то верил:
Санта-Клаус
Бог католиков
Бог баптистов
Бог буддистов
Бог язычников
Сатана
Пасхальный заяц и Зубная фея
«Сиэтл Суперсоникс» и «Оклахома Аутлоз»
Гэри Харт, Уолтер Мондейл и Альберт Гор
Обрезание
Когда-то он верил в демократию и «Явное предначертание». В капитализм, в моральный релятивизм, в марксизм. После такого поверить можно вообще во что угодно. Пожалуй, веру в эти нелепые абстракции можно считать упражнением в умении верить.
Из всего, во что он верил, теперь осталась только Шаста. Единственная его религия. Погрузив два пальца в карман штанов, Уолтер подцепил ими розовый комочек, похожий на крошечную зефирку. Это была ушная затычка. Уолтер стащил ее на практическом занятии по предмету «Инструменты индустриального дизайна», когда Шаста выключила сверлильный пресс, вытащила беруши и отошла позвонить. Теперь, шагая по нью-йоркской улице, он поднес шарик к носу и вдохнул. Закинулся сладостным ароматом ее мозгов и кожи.
Пускай его отец не какой-нибудь там тяжеловес финансового рынка и не завел на имя Уолтера кругленький трастовый фонд, Уолтер это исправит. Человек ведь может завести несколько детей, так почему бы не завести себе больше одного родителя? Если можно принять в семью неродного ребенка, отчего бы не принять неродного отца? Богатенького. Такого, чтобы вложил Уолтеру в плебейский рот пресловутую серебряную ложку. И вот Уолтер шагает по городу, пряча в кармане оружие, и готовится стать сыном какому-нибудь ничего не подозревающему Крезу.
Выбирает себе магната. Прямо как будто играет в фэнтези-футбол – только с собственной родословной.
Деньги – чистейшая суть всего окружающего, та форма, которую принимает все на свете для реинкарнации во что-то иное. Уолтер тоже принял свою чистую форму – стал изначальным Уолтером, каким он был до вливания в него чужих мнений, образования и осторожности. В эту форму он переходил с помощью порнухи.
Где-нибудь тут, на какой-нибудь Мэдисон-авеню он и найдется – новый папаша Уолтера с жестким лицом и математическим складом ума. Может, не богач в цилиндре с коробки игры «Монополия», но достаточно умудренный опытом. Если Уолтер способен подобрать бродячую собаку с улицы, он и с этим справится. Силовой захват. Силовой. Звучит неплохо. Если подумать, прямо комплимент. Уолтер повторял себе это, когда, как Марк Дэвид Чепмен, ехал в Нью-Йорк и снимал номер в отеле на кредитку, чтобы, как Марк Дэвид Чепмен, идти по улицам в надежде наткнуться на свою цель. На своего нового папашу, даже не подозревающего, что скоро у него будет взрослый сын.
С телефона он набрал в Гугле запрос: список запланированных жертв Чепмена.
Джонни Карсон
Марлон Брандо
Уолтер Кронкайт
Джордж Кэмпбелл Скотт
Жаклин Кеннеди Онассис
Джон Леннон
Элизабет Тейлор
У Уолтера был свой список из нескольких потенциальных отцов. С этим списком, с оттопыренными карманами плаща, с прочищенными порнухой мозгами он шнырял по улицам. Выбирать ему не приходилось, Уолтер был намерен брать того, кто подвернется первым. В его списке фондовых маклеров и воротил рынка недвижимости встречались и женщины, но пол будущего «отца» был Уолтеру неважен, лишь бы его научили хитростям производства денег из воздуха. Он шел по тротуару твердым шагом, он был в рейде по тем местам, где искомые финансисты могли пастись с наибольшей вероятностью. Перечень этих мест сопровождал его список вместе с фотографиями целей. Уолтер шел и думал о Шасте. О том, какое у нее будет лицо, когда она увидит его на пороге своей комнаты в общаге. Он явится забирать ее в новую жизнь со всем пафосом – на личном самолете и с табуном породистых лошадей. И еще с Бейонсе – будет у Шасты подружкой не- весты.
Он набрал в Гугле запрос: убойный список Чарльза Мэнсона.
Стив Маккуин
Ричард Бертон
Том Джонс
Фрэнк Синатра
Элизабет Тейлор
С катушкой скотча в кармане Уолтер прошел по Уолл-стрит. Поднялся по Лексингтон-авеню до универмага «Блумингдейлс». Он зорко смотрел по сторонам – хотя плохо представлял себе, что будет делать в случае внезапного обнаружения цели. Ловля миллиардеров в естественной среде обитания… Пожалуй, надо сесть будущему папке на хвост и топать за ним квартал за кварталом до тех пор, пока не придется остановиться на светофоре где-нибудь на углу Пятьдесят седьмой улицы в ожидании зеленого сигнала. Вот тогда Уолтер бочком подрулит к этому Майклу Блумбергу и так, между прочим поинтересуется: «А вы, часом, не Уоррен Баффет?»
Кожа у избранного аристократа будет бледная и сухая, как древняя папиросная бумага. Старец окинет Уолтера презрительным взглядом, а Уолтер продолжит светским тоном: «Вероятно, вам будет небезынтересен тот факт, что я располагаю пистолетом «глок-пятнадцать». И продемонстрирует выпуклость в кармане плаща.
Вот это уже захватит внимание старика, вот тут его можно будет брать тепленьким. Что Уолтер и сделал – велел ему поймать такси, и они вместе влезли в салон. Уолтер назвал таксисту адрес в Куинсе – в паре кварталов от этой точки у него была припаркована прокатная машина. В такси они ехали молча. Выпуклость в кармане плаща упиралась в почку человеку, который должен был стать для Уолтера билетом в другую жизнь. Такую, какой можно радоваться каждый день, а не запихивать всю доступную радость в субботний вечер. Для поддержания боевого духа Уолтер пролистнул порносайты. У него была пачка жевательной резинки с гашишем, ею он любезно угостил попутчиков. Таксист растерянно взял жвачку, не понимая, что это такое. А вот этот Бернард Арно отказался. Уолтер сунул жвачку себе в рот и заверил:
– Я не сделаю вам ничего плохого.
– И для того чтобы не сделать мне ничего плохого, тебе необходим пистолет? – поинтересовался этот Амансио Ортега.
– Просто хочу одолжить ваши мозги на пару дней, – объяснил ему Уолтер.
За окнами с обеих сторон проплывало архитектурное величие Нью-Йорка, а этот Карл Альбрехт спросил:
– Ты разве не чувствуешь ворс на жвачке?
– Чего? – не понял Уолтер.
– Я говорю, ворс. Пух. Нитки. На жвачке, которой ты меня угостил с таким великодушием. – Он развел руками, воздел глаза и взмолился, адресуясь к крыше машины: – В моем-то возрасте, на исходе жизни как я могу верить малолетнему бандиту, который сует мне свои грошовые сласти, собравшие на себя всю грязь с подкладки кармана?!
Уолтер тут же почувствовал, что меж зубов у него застрял какой-то пух. Щеки у него вспыхнули от стыда, но выплюнуть жвачку означало бы подтвердить правоту старика.
– Да что вы понимаете, отличная жвачка! – огрызнулся он.
Следовало вытащить телефон и догнаться порнухой, но Уолтер не хотел, чтобы старикан был этому свидетелем.
Водитель выплюнул жвачку в окошко.
– Да ладно вам, она вкусная! – заявил Уолтер им обоим.
Потом они вылезли и пошли пешком по Куинсу до прокатной машины. Открыв багажник, Уолтер велел своему пленному Карлосу Слиму влезать внутрь.
– Одна неделька, не больше, – пообещал он.
Потом с телефона продемонстрировал фотки Шасты. Вот Шаста улыбается, вот Шаста спит, вот на него дуется.
– Мой мотив, – пояснил Уолтер старику.
Он заметил, что старик глядит на ручку, открывающую багажник изнутри, и подумал – пускай. Пусть надеется выпрыгнуть на первом же светофоре, лишь бы внутрь залез.
Пленный Ингвар Кампрад тяжело вздохнул.
– Мистер Террорист обещает продержать меня всего недельку… – бурчал он, влезая в багажник.
Скорчившись там рядом с запасным колесом, он стал совать Уолтеру свои наручные часы, телефон и бумажник. Уолтер отказался. Потом передумал и телефон взял – все-таки GPS стоило отключить.
– Вы меня неправильно поняли, – сказал он. – Не нужны мне ваши деньги. И никакой я не террорист.
Он с размаху захлопнул крышку багажника, запер его и наконец-то выплюнул долбаную жвачку. Выудил из кармана плаща трубочку на один затяг, вдохнул полной грудью и задержал дым в легких, размышляя. Бедная Элизабет Тейлор. Ее внесли аж в два списка. И еще ведь был роман про покушение на нее. У Джеймса Балларда, «Автокатастрофа» называется. Там ее лимузин планировали проткнуть седаном, который должен был вылететь сверху с эстакады – получилось бы вроде как символическое изнасилование. Может, такая прорва желающих ее убить является высшей мерой звездной славы?
Через закрытую крышку багажника Уолтер выразил сожаление по поводу происходящего, по поводу Холокоста и всего такого. Заверил, что ничего подобного не будет. Он парень толерантный, свой урок в школе усвоил хорошо. Когда-то в средних классах он сделал диораму о геноциде евреев в качестве домашнего проекта. Это был его ответ придуркам в интернете, отрицающим Холокост. Он построил печи из конструктора «Лего», над их трубами курился зловещий дым, пахнущий сандаловым деревом – пришлось использовать ароматические палочки, больше ничего подходящего в «Уолмарте» не нашлось. Игрушечный бульдозер сгребал голых кукол Барби в братскую могилу, торопясь скрыть трупы от наступающих войск союзников. Уолтер приложил массу усилий, – а в награду был отправлен к школьному психологу смотреть кино про то, как плохо быть бестактным упоротым болваном.
С тех пор Уолтер культивировал в себе внимательное отношение к религиозным убеждениям окружающих, изо всех сил стараясь не оскорбить ничьих чувств.
Убирая в недра плаща трубочку, он нащупал свернутое проволочное кольцо. Удавку.
По правде, не было у него никакого пистолета. Выпуклость в кармане, которой он пугал старика, содержала в себе внушительный пакет сорта «калифорнийский ультрафиолет». И еще катушку скотча, которым Уолтер забыл воспользоваться. Наклонившись к багажнику, Уолтер шепотом заверил:
– Короче, травить вас газом никто не будет.
И только потом догнался порнухой. Он еще ничего не знал. Не видел всей картины.
Похищение прошло так легко, так тихо, так безболезненно… следовало бы сразу почуять подвох. Чудовищный подвох.
– Каким еще газом? – ответили из багажника. – Какого черта меня травить? Я лютеранин, мистер Террорист.
И раскаты злорадного смеха донеслись из-под крышки.
Шестьдесят дней спустя список был заморожен. Имена с недостаточным количеством голосов были исключены. Награды за оставшихся – зафиксированы. Приняли меры для того, чтобы игроки не могли вычислить и внести в список друг друга. Когда настанет Ссудный день, список будет уничтожен.
Это Пайпера заставили повторить много раз. Каждый раз с одной и той же интонацией, будто он робот.
– Ссудный день настал, – послушно декламировал он.
Ссудный день настал. Ссудный день настал. Ссудный день настал.
Повторенные часто, слова утратили всякий смысл. Превратились в мантру, в барабанную дробь. Требовалось прилагать усилия, чтобы не смазать коварную двойную «с» в начале. Пайпер знал, что каждый дубль идеален, однако оператор за камерой раз за разом давал ему сигнал повторить.
В какой-то момент ему пришлось попросить воды. Ассистент порылся в заполненном льдом контейнере и сообщил, что у них только пиво. Съемка возобновилась.
– Ссудный день настал.
И так много раз.
– Списка не существует.
И так много раз.
– Первой жертвой войны становится Бог.
И так много раз.
– Тот, кто в двадцать пять лет способен встать лицом к реальности, в шестьдесят способен ее диктовать.
Директор по кастингу – Клем, Руфус или Нэйлор – сверился со своими записями, кивнул и поднял глаза на Пайпера.
– Отлично. Теперь нам надо все то же самое на испанском.
Хлопнуть дверью Пайпер не мог – была нужна работа. Наконец Клем пообещал, что свяжется с его агентом по поводу подписания контракта. Все члены комиссии по очереди пожали ему руку немытыми мозолистыми лапищами и каждый пробурчал «спасибо». Оператор сунул ему большой плотный конверт и проводил до парковки. Как только Пайпер оказался в машине, вдали от посторонних глаз, он вскрыл конверт. Внутри лежала перевязанная бумажной лентой пачка стодолларовых купюр. Пайпер не знал, что это – взятка или предварительный гонорар. Все, что произошло с ним в этот день, было похоже на его представления о съемках порнографии. На бумажной ленте было напечатано: $10000.
Чарли поместил резиновую прокладку в гидравлический пресс, сверху расположил стальной прижимный фланец, продел в отверстие болт. Нажал на педаль, и пресс зашипел, скрепляя детали. Чарли закрутил контргайку, как полагалось по техническим условиям, отпустил педаль, вынул из пресса готовый упор моста и бросил в сетчатую корзину, на которой значился номер изделия. Взял очередную прокладку, очередной фланец, очередной болт. Прежде работа была унылой и нудной, теперь же каждое повторение наполняло его радостью. Это был обратный отсчет к новому будущему, и впервые в своей взрослой жизни Чарли ждал будущего с нетерпением, как когда-то ребенком ждал Рождество.
Невозможное случилось. Гаррет Доусон сказал ему: «Эй, ты!» – и сделал Чарли знак подойти. Король цеха Гаррет Доусон.
Вот так одним коротким жестом жизнь Чарли была спасена.
Среди всех громогласных и наглых уродов, с которыми приходилось сосуществовать в цеху, этот человек выбрал его! Чарли был польщен. Как в Библии, он чувствовал себя миропомазанным. Ему явился ангел. Он ведь, по сути, не жил до того дня, когда Гаррет Доусон вызвал его на разговор после смены и сообщил, что Чарли не такой, как все. Что судьба его простирается куда дальше заводского цеха.
Никто и никогда – ни учитель, ни священник, ни тренер – прежде не говорил Чарли, что он сможет участвовать в управлении миром.
Двадцать семь лет, работа на сборочном конвейере, три выговора с занесением в личное дело. Если он еще раз опоздает к проходной, его ждут четвертый выговор и увольнение. Со школьных лет Чарли привык довольствоваться малым. Он ничего не ожидал от окружающих, кроме элементарной вежливости. Он хотел, чтобы люди смотрели на него без страха. Не восторгались им, а просто его видели. Уважали достаточно, чтобы не спешить оскорблять и травить.
Теперь его выбрали и приняли в команду. Самую элитарную команду в истории. И если все получится, они станут главными законодателями новой нации. А нация, которой они будут управлять, станет править всем миром. Можно ли спокойно спать по ночам, когда впереди такое?
В тот день Гаррет Доусон показал на телефоне список. Объяснил Чарли, где в интернете этот список найти. Доусон увидел в Чарли способность к героизму, понял, что Чарли способен внести свой вклад в Ссудный день. Доусон объявил, что Чарли как раз из той породы мужчин, готовых за один день повернуть ход истории во благо общества.
Все это прозвучало от человека, который ни разу за семнадцать лет не опоздал на смену и в личном деле у которого не было ни одного выговора. Гаррет Доусон являл собой живое доказательство того, что тяжелый труд – занятие достойное. Доусон шел на риск, приглашая Чарли присоединиться, а ведь он человек семейный, ему было что терять.
Конечно, Чарли собирался оправдать оказанное доверие. Все-таки Доусон выбрал именно его из всех рабочих «Кей-Эл-Эм индастриз». Он наблюдал за Чарли издалека, оценил его спокойную сдержанность. Он безошибочно почуял, что Чарли умеет хранить секреты и не станет молоть языком, подвергая опасности все предприятие. Он увидел в Чарли скрытую силу, неиспользуемый потенциал. То, чего не замечал никто, даже родной отец, Гаррет Доусон определил сразу.
Внимательно наблюдая, он пришел к выводу, что Чарли все сделает как надо: приобретет необходимое оружие, займется упражнениями в стрельбе по движущимся целям. Его помощь будет ценна и в сам Ссудный день и после, в многие последующие десятилетия, когда их группа станет правящим классом.
Не боясь показаться любителем астрологии, Доусон рассказал Чарли о периодах Сатурна в человеческой жизни. Объяснил, что как раз такой период начался у Чарли в двадцать семь и к тридцати одному году он сам себя не узнает. Доусон говорил о физиологии мозга: что есть данные исследований, согласно которым последние крупные изменения в мозгу происходят в возрасте около тридцати одного года. Именно в это время образование человека и его опыт объединяются в нечто большее. Если человек переживает двадцатисемилетний рубеж – возраст смерти многих рок-звезд, – то у него есть хорошие шансы к тридцати одному году воплотить свои самые смелые амбиции.
По мнению Доусона, природа не наделила его аналитическим умищем, чтобы он мог всю жизнь писать хитрые программки. И он, и Чарли являются конечным продуктом тысячелетий тяжелого труда и мудрых решений. Доусон видел большую иронию в том, что вершина эволюции всех гениев прошлого, всех сильнейших дикарей древних племен вкалывает в таких вот цехах. Здесь, в «Кей-Эл-Эм индастриз», собрались те, кто способен выдержать самый жестокий удар судьбы – и при этом они до полусмерти боятся увольнения и молятся о том, чтобы провести еще сорок лет, нанизывая гайки на болты.
Славным предкам до лампочки, сколько деталей Чарли соберет в час, за смену, за пятьдесят лет. Они смотрят из загробного мира и ждут, когда Чарли проявит завещанную ему отвагу. Когда-то они отдали за него жизнь и предполагают, что Чарли так же отдаст жизнь за грядущие поколения.
В один ряд с великими предками Гаррет Доусон поставил тот клан, в который предлагал Чарли вступить. Он стал объяснять устройство будущей системы, и Чарли весь обратился в слух. Цепочка власти в каждом клане идет от основателя – одного из семерых членов Совета Племен. Именно эти семеро основали Список. Именно они призвали первых бойцов, выбирая самых надежных, способных, твердых духом. Каждый из этих бойцов выбрал и призвал еще одного товарища. Так формировались кланы. От одного человека можно легко отследить весь клан до основателя, и если один боец подведет, грядет поражение всего клана. И наоборот, успех каждого становится общим успехом.
К этому моменту сеть избранных уже была сформирована. Они, простые люди, продолжали жить в своих трудах. Обычные люди – тихие, ничем не привлекающие внимания. Они растили детей, платили налоги, держались с достоинством и всегда помнили о том, что скоро у них будет возможность устранить изъяны общества.
А волновался теперь Чарли о следующем шаге. Он хотел пригласить своего шурина. Сделать его частью клана. На всяком семейном сборище они с шурином дружно усаживались перед телевизором. Сгорбившись, утыкались в экран и молчали. Молчали всегда, чтобы не провоцировать конфликтов. Любой большой семейный обед – на Рождество ли, на День ли благодарения – неизменно превращался в галдеж. Словоохотливые родичи, как попугаи, без конца повторяли общественно одобряемые мнения о происходящем в мире, и пытаться возражать им означало бы изговнять всем праздник. Вот Чарли с шурином и не ввязывались. Сидели тихо, не отсвечивали. Набивали рот индейкой или пасхальной ветчиной и делали вид, что это не их жизнь проходит мимо.
Чарли знал наверняка, что в Ссудный день шурин будет очень полезен. Только не проболтался бы. Если узнает сестра – все пропало, она уж точно всем раззвонит. К тому же она была как раз из тех попугаев, которые превыше всего ценят стабильность и готовы до самой смерти гоняться за пятерками от учителей, тоже всю жизнь гонявшихся за пятерками.
Ее длинный язык может погубить всех. Пойдут слухи, хуже того – по уставу нарушивший тайну должен быть уничтожен вместе с тем, кто его пригласил. А это значит, что и Чарли, и сестру, и ее мужа уберут еще до Ссудного дня и не останется после них ни династии, ни наследия, и все их родичи будут исключены из сферы власти. А Гаррет Доусон, бедный Гаррет Доусон со стыда провалится за то, что остановил свой выбор на таком недоумке и предателе. Доусон, который поставил на кон собственную жизнь, предположив, что Чарли достоин доверия и справится с назначенной ему ролью в великолепном новом будущем. И вот из-за Чарли его клан будет отброшен на шаг назад, пока другие продолжают множить свои ряды.
С некоторыми кланами такое уже случалось. Кто-то донес, двоих пришлось убрать, тот, кто был в цепочке над ними, выбрал еще раз, и клан пошел множиться дальше. Но те кланы, что развивались без таких спотыканий, насчитывали уже многие сотни. Они-то и выбьют больше всего целей.
Ради блага клана Чарли был обязан выполнить свой долг. Пройти первое испытание. Гаррет Доусон прямо сейчас наблюдал за ним из дальнего угла цеха. Чарли поместил резиновую прокладку в пресс. Положил фланец, продел болт. Нажал на педаль, скрепил детали.
Жизнь в замке не делает человека королем. Полеты на частном самолете не делают его астронавтом. Похвальба мускулами не доказательство силы, как трофейная жена не доказательство триумфа. Всю жизнь Чарли мечтал об атрибутах власти, не понимая, что властью является лишь власть. Храбростью может считаться лишь храбрость. Только реальные действия идут в зачет. Так говорится в книге. Книгу Гаррет Доусон ему тоже вручил. Вместе с обязанностью выбрать следующее звено клана.
Другие кланы преумножались день ото дня, час от часа, а Чарли все медлил. Застыл в нерешительности. Если он выберет ненадежного человека, то подпишет себе смертный приговор. Если не сделает выбор, то подорвет силы клана, подведет людей, которые на него положились. А самое ужасное – если ему не по силам этот риск, много ли толку от него будет в Ссудный день?
Иссиня-черная обложка бросалась в глаза, как бритая голова. Книга была большая, в карман не спрячешь. Золотые буквы заголовка служили знаком отличия для тех, кто открыто нес ее по улице, кто читал ее в транспорте. Знак героев. Чтение стало актом мятежа, совершаемым у всех на виду – но понятным лишь другим мятежникам с такой же книгой.
К примеру, если полицейский тормозил кого-то за превышение скорости и замечал на пассажирском сиденье книгу, дело обходилось без штрафа. Если женщина видела в руках мужчины книгу и начинала расспрашивать, а мужчина уходил от ответа, он немедленно становился для нее более привлекательным.
Как объяснял доктор Бролли, у всякого «молодежного бугра» есть свой текст. Книга, которая оправдывает действия. У конкистадоров была Библия. У бойцов Мао – книга его изречений. У нацистов – «Майн кампф». У американских радикалов – Саул Алинский.
Учителя и родители были в восторге, что пацаны в кои-то веки что-то читают.
Пацаны и молодые мужчины, которые в жизни по доброй воле не домучили ни одной книги до конца, часами глотали страницу за страницей.
Книгу получали только мужчины, приглашенные в тот или иной клан, и обсуждать ее могли только между собой. И они обсуждали – до тех пор, пока книга не была заучена наизусть.
Читать ее на людях было действием политическим. Неприкрытым нахальством. Сигналом для посвященных. Демонстрацией статуса. Идейным заявлением для единомышленников.
Книги Толботта Рейнольдса не было ни в одной библиотеке. Не продавали ее ни в одном магазине.
Она сразу бросалась в глаза. Держатель ее становился героем в глазах тех, кто о ней знал. Ее специально носили при себе, чтобы привлечь внимание своих. Чтобы показать друг другу, как многочисленны их ряды, и укрепить решимость. Книга в руках была свидетельством, что владелец ее избран храбрейшими из храбрейших и принят ими как равный. Ее носили с собой всегда и везде, как солдаты несут знамя в битву.
Как и все самые важные книги человечества, эта книга имела смысл только для тех, кто уверовал. Как и в случае с Кораном, Книгой Мормона или Манифестом коммунистической партии, прочитавшая текст случайная особа ничего бы в нем не поняла и, махнув рукой, с досадой отложила бы.
Случайные люди не могли дочитать книгу до конца, адепты же бесконечно перечитывали, всякий раз обретая в ней новые и новые озарения.
Носители книги устали быть потребителями и поглощать блага. Они желали, чтобы их самих поглотило нечто большее. Не они выбрали себе призвание, но призвание выбрало их. И призыв этот получился куда многочисленней, чем объявленный правительством.
Мать в конце концов поймала Терренса – вошла, когда он читал. Он читал иссиня-черную книгу с тех пор, как в очередной раз полежал в больнице. Эту книгу ему передал отец – через сердобольную медсестру, которая согласилась ни слова не говорить матери. Сам отец к нему не зашел, зато написал на обложке своей рукой: «Сыну. Очень скоро мир станет другим. Будь сильным». И еще в книге некоторые строки были подчеркнуты карандашом.
Терренс понимал, что от матери книгу надо прятать. Заныкал ее в вещах и увез домой, когда выписался. Врачи снова ничего у него не нашли – ничего такого, что могло бы объяснить его приступы. На всякий случай они просто в очередной раз увеличили дозировку сертралина, преднизона, бета-адреноблокаторов и коллоидного серебра.
Неизвестно, зачем отец передал ему книгу, но она стала для Терренса все равно что Библией. Он начинал читать на рассвете сразу после пробуждения – в единственное время, когда он был в состоянии воспринимать текст. После утреннего приема таблеток разум затуманивался, и Терренс не мог удержать в голове даже сюжет мультиков по телевизору.
Сегодня, к примеру, он прочел:
Счастливое прошлое делает людей калеками. Они цепляются за воспоминания, потому что им некуда больше идти. Им не к чему стремиться.
Как ни шерстил Терренс память, от отца в ней остался лишь запах бриолина. Напоминающий ланолиновую мазь и чернильные ленты для старых пишущих машинок. И еще то, как отец проводил гребенкой по его голове, делая пробор. На воскресную проповедь они с ним всегда шли с одинаковой прической. А вот лица Терренс вспомнить так и не смог. Больше вообще ничего – только запах бриолина и гребенка, ведущая черту по коже головы.
Прямо как этот карандаш. Как плуг. Терренсу нравилось представлять, как отец подчеркивал для него слова в книге – длинными уверенными росчерками. Внимательно и вдумчиво выбирал он самое важное для своего сына. В каждом абзаце скрывалось откровение. И на полях тут и там было выведено тем же убористым почерком, что и надпись на первой странице: «Сказать Терри». С полей книги на Терренса глядело доказательство того, что отец о нем заботится.
Следующий подчеркнутый абзац гласил:
Никто не заинтересован в том, чтобы вы раскрыли свой истинный потенциал. Слабые не хотят находиться в обществе сильных. Инертные не переносят тех, кто готов развиваться.
Терренс шептал эти слова себе под нос, заучивая их наизусть.
Боль и недуги всегда будут вашими спутниками. Выбирайте их сами – будь то боль от физического труда или болезнь от перенапряжения. Рассчитывайте свою боль. Наслаждайтесь ею. Используйте ее, чтобы она не могла использовать вас.
Дальнейшее случилось неожиданно. Возможно, он забыл запереть дверь. А может, мать тайком воспользовалась ключом, пока Терренс был поглощен книгой. В общем, дверь распахнулась, и она возникла на пороге, держа в руках поднос с завтраком – идеально сваренным яйцом пашот, тостом из цельнозернового хлеба и половинкой грейпфрута. При виде книги глаза матери вспыхнули, но лишь на мгновенье. С нарочито спокойным видом она спросила:
– А что ты читаешь?
На книгу мать смотрела с враждебной подозрительностью. Конечно же, она знала, что это. Книгу Толботта обсуждали на всех телеканалах и по всему интернету. И как все мистические тексты – от «Селестинских пророчеств» до «Чайки Джонатана Ливингстона», – она не оставляла к себе равнодушных. Ее либо превозносили, либо ненавидели. Мать Терренса принадлежала ко второму лагерю. Наклоняясь, чтобы поставить поднос на прикроватный столик, она заглядывала Терренсу через плечо.
Не дождавшись ответа, она выжала из себя улыбку.
– Я купила тебе розовый грейпфрут!
В первых лучах рассвета Терренс читал про себя:
Слабые хотят, чтобы вы отказались от своей судьбы – как они ушли от своей.
Наверняка она узнала, откуда у него появилась эта книга и кто ему ее передал. Много лет она не подпускала к нему отца, говоря всем, и Терренсу, и медсестрам, что отец его – узколобый расист и шовинист, которого хлебом не корми – дай устроить травлю какого-нибудь трансгендера или залезть пьяненькой студентке под юбку. С тех пор как у Терренса начались загадочные припадки, мать взяла всю заботу о нем на себя – и стала единственным человеком, с которым Терренс имел возможность общаться.
Она сделала ему знак подвинуться и присела на край кровати, через одеяло привалившись бедром к его бедру. Потянулась якобы взбить ему подушку и под это дело сунула нос в книгу.
У всякого должен быть выбор – умереть или бороться.
Мать прочитала это вслух и презрительно скривила рот.
– Мусор! – объявила она.
Ее брезгливый тон уже был насилием. Но она еще и за книгу рукой схватилась и потянула к себе.
– Дай сюда эту дрянь и поешь нормально.
Терренс вцепился в книгу, не поднимая глаз от страницы.
– Что ты там прячешь? – Мать потянула книгу сильнее. – Ты что, боишься, я ее сожгу?!
Видя, что Терренс держит книгу мертвой хваткой, мать сменила тактику: разжала пальцы и выпрямилась. Она оценивающим взглядом смотрела на него, простыни, книгу. Лицо у нее при этом ничего не выражало. Настоящая маска коварства.
– Что-то у тебя глаза блестят, – вдруг проговорила она и приложила прохладную ладонь к его лбу. – И горячий какой-то. – Она погладила его по щекам, пригладила на висках волосы. – У тебя ведь сейчас будет припадок, да?
Так все каждый раз и начиналось. Мать гладила его по лицу, ворковала, заглядывала в глаза и сообщала, что он какой-то бледный, что у него испарина. Она мурлыкала ему, как младенцу: «Бедный мой малыш… Слабенький мой, ранимый мальчик…» И действительно, по лицу Терренса начинал катиться пот, все плыло перед глазам. Мать подсказывала: «В ушах, наверное, звенит» – и уши послушно принимались звенеть. А дальше она призывала на его голову мигрень и озноб, и все это немедленно сбывалось, как проклятие.
В этот раз, нежно лаская пальцами волосы сына, она хотела, чтобы с ним случился припадок – очередной приступ судорог и спазмов, из-за которого его снова упекут на больничную койку. Но Терренс не отрывал взгляд от страницы. Он читал:
Чернокожий бандит участвует в групповых нападениях, гомосексуал позволяет себе беспорядочные половые связи – поскольку и то, и другое является демонстрацией политической идентичности. Уберите внешнего наблюдателя, и стимул к подобным действиям пропадет.
Мать попыталась его спровоцировать.
– А ты знаешь, как разумные люди называют эту книгу? – спросила она с издевкой, а когда он не повелся, выпалила: – Новой версией «Майн кампф»!
Терренс чувствовал, что угроза припадка миновала. Он вышел из оцепенения, дыхание стало глубоким и ровным, сердце больше не колотилось. Видя, что ее маневры не возымели обычного эффекта, мать снова отстранилась и спросила:
– Чего набычился? Тебе стыдно?
Терренс не ответил.
– У тебя что, снова было непроизвольное мочеиспускание? – Она принялась шарить по постели. – Ну-ка, показывай катетер!
Терренс уворачивался в попытках защититься. Прижимая книгу к груди, он яростно взвыл:
– Мама! Мне девятнадцать лет! Устал я от этого катетера!
Она откопала под одеялом мочеприемник – прозрачный пластиковый пакет, полный и тяжелый – и потрясла этой хлюпающей жутью у Терренса перед носом.
– Мы сможем избавиться от катетера, если кое-кто перестанет писаться в постель!
Терренс знал, что это отговорка. На самом деле мать много лет измеряла и записывала все, что выходило из его мочевого пузыря и кишечника. С какой целью, Терренс не задумывался – до тех пор, пока не начал читать книгу Толботта.
Мать выпустила из рук увесистый пакет и резко схватила книгу.
– Дай сюда! – прорычала она.
Терренс держал мертвой хваткой, однако матери удалось подцепить книгу за корешок, и тащила она очень сильно: сползла с кровати, крепко уперлась в пол обеими ногами, присогнула колени и тянула на себя всем весом. Книгу она держала одной рукой, а другой, свободной, пыталась что-то достать. Что именно, Терренсу не было видно из-за края постели, но мать сосредоточила на этом основные усилия.
– Папаша твой, – шипела она, – знать не знает, какой ты больной и слабый!
Взгляд Терренса упал на раскрытую страницу.