СССР™ - читать онлайн

1

Его надо было убить ночью, сразу, пока спит, – чтобы оба меньше мучились. Димка два раза вставал, подходил к койке Парша, очень долго стоял, вслушиваясь в размеренное дыхание и вглядываясь сквозь кисельный мрак в ненавистное лицо – во сне безмятежное, даже симпатичное, – тихо набирался злобы вместе с терпким Паршевым запахом, в последний раз обдумывал, что удобнее и тише: с прыжка кулаком ломать Паршу гортань или, как в старом кино, перехватывать шею и давить, пока язык не вывалится, уходил головой и животом в прохладную бесцветность, делал выбор – и обнаруживал себя затаившим дыхание и уткнувшимся лбом и ладонями в липкую от олифы стену коридора. В первый раз Димка решил, что это вот и есть знаменитый аффект, в состоянии которого он превратился в душегуба. Димка больно вдохнул, выдохнул, снова вдохнул, отлепился от стены, близко поднес к глазам совершенно не дрожащие руки, не нашел ни ссадин, ни частичек чужой органики под коротко обрезанными серыми ногтями, только нити олифы, понял, что все вышло быстро и четко, поэтому гнида Парш даже не почувствовал, двинулся на слишком легких ногах – вот только ноги чистого Раскольникова дали, убегают и пасть норовят, – посмотреть растерзанную гниду, чуть не налетел на Паршеву койку и услышал размеренное Паршево дыхание.

Димка быстро ушагал на улицу, очень долго сидел на толчке, ежился от мятных объятий ветра, драконьим языком опоясывавшего тощие чресла и бока, рассматривал через распахнутую дверь крупные нерусские звезды и пытался нащупать внутри себя остатки вычитанного в школе нравственного закона. Закон шугался где-то в районе пяток, а на призывы откликался вялым: сотри гниду с лица земли. На дополнительные вопросы вроде: а тело куда? а дальше чего? а на зоне легче будет? – закон не реагировал, не исключая, похоже, обрушения мира и не особо его пугаясь.

Димка тоже не пугался. Просто понимал: пока Парш жив, ему, Димке, жизни не будет. Вывести Парша из жизни может только Димка. А это прекратит Димкину жизнь. Во всяком случае, такую, к которой он привык и которую знал. Осталось выбрать между двумя паршивостями. Хотя что тут выбирать – в части всем был край, пока Олежка не пострелял дагов и не вынес себе мозги, это было плохо, жутко, неправильно, – но после этого стало можно жить. Здесь так же: пока Парш цепляет только Димку, но потом ведь раскинется на остальных. Зараза – она растекается, если не пресекать. Мне все равно му́ка – так лучше ее закончить разом, чтобы другие не мучились.

Димка выбрал, кряхтя, извлек себя из кабинки, походил вокруг барака, чтобы размять онемелости, в том числе головные, убедился, что другого выхода нет, мягко, но решительно устремился в третий блок, застыл, всмотрелся в Паршево лицо, сладко изнемог, предвкушая, – и очнулся в коридоре, у остро воняющей липкой стенки.

На сей раз проверять, не уладилось ли все само собой, Димка не стал. Побрел к выходу, сел на крыльцо и долго, пока шея не затекла, смотрел на звезды, потом ниже, на неровные полосы тьмы, которые постепенно делались совсем неровными и превращались в ровную тундру прямо и слева, кудрявый лес справа, искрящую ленту реки между ними – и ракетной дальности небо выше, черное, потом темно-синее, потом желтое, потом алое – солнце вылупилось из тайги, пустило игольчатую руку по течению, оттолкнулось этой рукой от воды и неспешно, как перегруженный цеппелин, побрело наверх и чуть вправо.

Здесь было очень красиво. Димка такой красоты не видел никогда в жизни.

Он ни разу не пожалел, что сперва повелся на идею Сереги пройти собеседование в отборочной комиссии, приехавшей в Кедровый, назло соскочившему Сереге решил не соскакивать, потом не испугался расспросов серьезного комиссара Бравина, который пугал тяжелыми условиями и запретил пить-курить. Димка все равно пить не любил, курить начал в армии и не втянулся. Условия были не тяжелее, чем в поселке или в части, работа осмысленней, еда здоровской, а жизнь – правильной, как Бравин и обещал. Даже ночью, даже на третьей площадке, где на месте-то поворачиваться заставляли с миллиметровой точностью, не говоря уж о выкладывании рам, даже в отбойном карьере у кварцевой шахты, где круглые сутки стояла стена рыжей пыли в двух Дим высотой, – было красиво, свежо и правильно. По-настоящему, со смыслом, не как в поселке. А обещало стать еще лучше и правильнее. И люди здесь были очень хорошими и правильными. Правда, он ни с кем, кроме Парша, толком познакомиться не успел, а то, наверное, и проблем с Паршем не было бы – ребята вступились бы, точно, хорошие же вон какие – Мишка, Тимур, Тумаков, Дениска, да вообще все, кажется. Но таким уж было Димкино цыганское счастье, всегда становиться в очередь к сломанной кассе, кадрить самую страшную девчонку и считаться приятелем самого злобного мудака в округе. И потом, Димка понимал, что неспроста Парш докопался до него в первый же день, взял на короткий поводок и дыхнуть не давал, – а потому что знал: этот рыпаться не будет и останется с ним, Паршем, до самой смерти – и раз не Паршевой, значит Димкиной.

С мыслями о смерти Димка задремал, от них и проснулся часов в шесть утра, за полчаса до подъема. Досыпать в кровати не было ни смысла, ни желания. На том свете отосплюсь, говорил дед. Димка приготовился проверить справедливость этой мудрости уже сегодня. Он наскоро умылся и побежал к елкам. Елка на самом деле была одна, зато торчала из самой макушки холма. Этот холм, как и всю отбойную полосу, вообще-то, засадили липами, но кто-то из озеленителей воткнул в почетное место елочку – и, конечно, даже у Парша рука на нее не поднялась. То есть у него поднялась бы, но эту руку тут же и закопали бы – с прочими частями Паршевого организма. Но Димка, брякнувшийся пузом на ягель под елкой, спутанный, жесткий, влажный, твердо решил больше о Парше не думать, а думать о елке, о том, какая она стала разноцветная, от ствола коричневая, с изумрудной хвоей, а у кончиков, на новых побегах – янтарная, салатная и даже синеватая, и о том, какая она вырастет здоровенная – и это будет самое высокое и самое главное дерево Союза, и дети, которые появятся у союзников, будут украшать ее, прямо живую, игрушками, звездами и гирляндами, водить вокруг дурацкие хороводы, мычать дурацкие, но душевные советские песни и загадывать добрые и дурацкие, само собой, желания, которые будут сбываться. Димка перевалился на спину и, морщась, ткнулся головой в ствол, чтобы получше представить, как дети будут рассматривать небо сквозь стоэтажные густые ветки. Пахло Новым годом и праздником, за которым Димка сюда и ехал и который был вот, перед самым носом, даже покалывал.

Комары и мошка пока не явились, так что лежать можно было спокойно – до завтрака, начала смены или тихой счастливой кончины.

Димка полежал, пока спина и макушка не засвербили совсем уж невыносимо, не спеша сел, от души вычесал истомившиеся места и пошел в столовку.

Первый барак – народ упорно называл так общежития, хотя начальство обижалось, – уже позавтракал, но, конечно, Парш из столовой не ушел – неторопливо тянул компот за столиком в самом центре. Конечно, больше за его столиком никого не было – притом что столовка забивалась почти под завязку, второй барак был самым большим, в него определяли всех рекрутов, еще не распределенных по бригадам. Конечно, увидев Димку, Парш светло заулыбался и сказал что-то ласковое навстречу. Димка не кивнул, не отвернулся и не стал описывать показательную дугу – взял поднос, пристроился в хвост очереди и уставился в жесткий стриженый затылок стоявшего впереди новичка. Очередь была быстрой – раздатчица Лена метала миски с кашей, как ниндзя сёрикены, – но все равно длинной.

Парш так и сидел, втягивая компот между зубов и короткими цвырками сливая его обратно. Он с той же влажной от компота улыбкой поманил Димку. Димка огляделся, увидел, что жесткий затылок садится к зеленым совсем пацанам в дальнем конце и за ними есть одиночное место вообще без стола, откидная доска в углу, которую никто не занимал, потому что приходилось сидеть спиной к залу, – направился туда, спросил у затылка с пацанами: «Можно?» (пацаны, переглянувшись, снова углубились в кашу, затылок, с противоположной стороны выглядевший не таким жестким, кивнул) – подвинул стул к доске, локтем откинул ее от стены, зафиксировал, поставил поднос, сел, стараясь не горбиться, аккуратно зачерпнул гречневую россыпь в мясных прожилках, аккуратно снял губами с ложки и начал было аккуратно жевать – да тут же распахнул рот и принялся мелко вдыхать-выдыхать сквозь отчаянно жаркую кашу, смаргивая брызнувшие слезы. Язык и все прочее, кажется, немедленно сварились вкрутую. Димка сумел удержаться от вопля, шипения и обмахивания тарелкой, но бросил на это столько сил и внимания, что совсем позабыл о том, что Парш здесь и он, наверное, подойдет.

Парш был здесь, и он, наверное, подошел. Встал вплотную за спиной и поинтересовался:

– Чего не здороваемся?

Димка, как раз успевший продышаться и убедиться, что вроде отделался легкой взлохмаченностью внутренней поверхности щек, сглотнул, поддел на сей раз совсем некрупный пищевой комок, обдул его и приступил к тщательному пережевыванию.

– Братёк, в уши долбишься? – спросили за спиной, пока не трогая.

Вторая ложка прошла вообще гладко – размер оказался правильным. Поэтому Дима зачерпнул ровно столько же и продолжил прием пищи.

– Димон, ты если из-за футболки обиделся, не обижайся. Хочешь, я тебе свою отдам, я не надевал еще? Отдам, вечером. Я просто хотел, чтобы пацаны посмеялись.

Тут еще что было хорошо – если бы подобный разговор происходил в нормальной обстановке и лицом к лицу, Димка, как обычно, пытался бы держаться прямо и смотреть Паршу в глаза – в итоге шею бы скрючило, взгляд стал бы мокрым и умоляющим, и гнида эта, хихикая, хохмя и извиняясь, снова победила бы до начала боя, – а пацаны смеялись бы, как он и хотел. А тут Димку поддерживала и спинка стула, и необходимость проталкивать кашу сквозь горло, так что любая попытка закостенеть в неправильной позиции пресекалась шлепком пищевой цепочки. Впрочем, в позиции загривком к собеседнику были и недостатки.

Парш схватил Димку за подбородок, рывком задрал его голову, сам согнулся, глаза к глазам, и тихо сказал:

– Ну извини, блин, серьезно.

Димке надо было хватать Парша за уши и бросать в стенку или рушиться всей тяжестью назад, чтобы сломать паскуде, например, колени – да хотя бы ноги отдавить. Но он не смог даже обдумать подходы к этим вариантам, потому что немо зашелся от мучительного пресечения жизнедеятельности – гречка полетела не в то горло. Димка засипел, с силой дернулся – и тут Парш его отпустил. И Димка влетел лицом в кашу. Успевшую, слава богу, чуть остыть.

Парш, кажется, ойкнул и сразу айкнул.

Мягкая крупа разом забила глаза и нос, Димка со свирепым вдохом взлетел над столом, оглушительно чихнул, наскоро протер глаза, схватил тарелку, быстро развернулся, чтобы перебить ею горло Паршу, и обнаружил, что Парш стоит спиной к нему, неловко завернув руку за спину, и беседует с соседним столом. Вернее, только с обладателем бронзового затылка – остальные пацаны замерли глазами в тарелки. Зато затылок собственной почти не убывшей порцией совершенно не интересовался – в тарелке даже ложки не было. Он сидел, оперевшись на локти, отщипывая мелкие клочки от куска серого хлеба, скатывал их в бусинки и забрасывал в рот, будто семечки, и разглядывал Парша серыми, как хлеб, глазами.

– Орел, рамсы попутал? – спросил Парш страшным голосом.

– Чем-то недоволен? – осведомился затылок и раскусил очередной хлебный шарик.

– Я тебе этой ложкой сейчас глаз выну, – пообещал Парш.

Ложка валялась на полу метрах в трех, не алюминиевая, а стальная или, судя по сложному черенку, даже мельхиоровая. Видимо, личная затылкина. Видимо, тяжелая. И видимо, не выбившая позвонок – иначе Парш валялся бы рядом с ложкой, – но оставившая спине гада болезненную особенность надолго.

– Слушай, я щас вообще испугался, – сказал затылок, не меняя позы. – Вон ложка, вот глаз. Вперед, айда пошел.

Парш перестал наконец растирать больное место, но за ложкой не пошел, решив, очевидно, прояснить все позиции на берегу, до уханья в увечный омут.

– Ты чего хотел-то? За терпилу заступиться? Вы, типа, друзья? Так нет, это мы друзья и сами разрулим. Или ты, типа, пионер?

– Отчет нужен?

– Ну, ты объясни, я, может, пойму.

– Вести себя нормально надо. Здесь люди едят. А ты балаган устроил. Мешаешь, – лениво сказал затылок.

– А ты, типа, за людей рубишься?

– Я, типа, за себя рублюсь. Я ем, а ты здесь визжишь и очком вертишь. Мне твое очко неинтересно, иди его в другом месте верти.

– За слова свои ответить рад?

Затылок фыркнул и положил хлеб на стол.

Парш развел локти и напряг спину, но что это значило, Димку, который все видел как через широкую трубу, не интересовало – он хотел вымыть стянутое сохнущей кашей лицо, хотел прочихаться, прокашляться и хотел покончить со всеми делами сейчас и навсегда, раз уж так все получилось, – иначе быть ему терпилой по жизни.

– Парш, – окликнул он. – На меня смотри.

– Дим, не сейчас… – недовольно сказал Парш, все-таки разворачиваясь.

– Н-на! – сказал Димка и ударил его ребром тарелки поперек носа.

Остатки каши салютом брызнули во все стороны, негромко хрустнуло, Парш мотнул головой и поспешно сделал два неровных шага назад, почти влетев в недавнего собеседника, который остался сидеть на месте, хотя повскакивали вроде все, кто был в столовой. Тарелка не разбилась и не сломалась – в отличие, видимо, от носа. Уверенно судить Димка не мог, очаг поражения скрыла налипшая гречка. Парш решил облегчить оценку ущерба – медленно поднял руку и смахнул с лица коричневое месиво. Под ним все оказалось не очень жутко – синяя полоска с белыми краями в районе переносицы. Правда, переносица выглядела как-то неправильно.

– Молись, дурак, – сказал Парш, и сейчас же из его ноздрей спустились две темные блестящие полоски, быстро обогнувшие рот и надувшие толстые капли на подбородке.

Димка, не отрывая глаз от чарующего выпадения осадков (капли качнулись на толстых черенках, удержались, сорвались крупными бусинами на зеленую футболку Парша, и тут же полилось как из незавернутого крана), сделал шаг назад, перехватил тарелку обеими руками, стукнул ею о ребро стола и чуть развел руки с фаянсовыми лезвиями.

Пацаны за соседним столом, скрежеща стульями, подались назад. Парш склонил голову, оглядывая Димку напоследок, широко облизнулся – Димка сжал обломки тарелки посильнее – и рухнул на пол, собираясь в кучу, будто старый складной метр. Потому что бронзовый затылок ловко пнул Парша в сгиб колена и тут же крикнул дернувшемуся Димке:

– На месте стой, Джеки Чан, блин!

Димка стоять не мог, он отвел руку для удара – чтобы ж-жих, как бритвой, – и пошагал к попытавшемуся восстать Паршу. Бронзовый затылок как-то очень ловко встал, будто мяч, воздетый фонтанчиком, не глядя, двинул ногой, шумно опрокинув Парша на спину, так же ловко оказался возле Димки, несильно толкнул его в грудь и повел рукой – Димка, нелепо попятившись, плюхнулся на стул и не сразу обнаружил, что руки у него пустые. Бронзовый затылок, скрежетнув фаянсовыми обломками, бросил их в сторону бачка с непищевыми отходами. Не в сторону, а точно в неширокий зев, – это Димка заметил вернувшимся вдруг боковым зрением. Оно вернулось с победой, так, что прямо перед собой Димка мало что различал, – а со всех сторон налетело, замелькало, стало пихать в плечи и подмышки, потом сильно рвануло и подняло в воздух. Димка машинально сделал шаг в сторону, в которую его, оказывается, толкали и даже тащили, – из столовой, на улицу, от Парша, разборок, кровавых ручьев и размазанной каши, которую он так и не доел. Последняя мысль показалась дико смешной. Димка прыснул, но подумал, что это истерика, прикусил губу и задавил смешок, пару раз попытавшийся вырваться наружу, но, к счастью, угомонившийся. За спиной негромко сказали: