Насчет сельской местности: это оказалось шуткой.
Ну, в каком-то смысле правдой. Арлингхерст с его спортивными площадками стоит в окружении ферм. На двадцать миль кругом нет ни дюйма не занятой кем-нибудь земли. На ней пасутся коровы, тупые уродливые создания в черно-белых пятнах, как игрушечные коровки, а не настоящие буренки, которых мы видели на каникулах. (Как так, бурые коровы? Никто о таких и не слыхивал.) Они бродили по полям, пока не наступало время дойки, а тогда одна за другой втягивались в ворота скотного двора. Я в первый же день, как только меня выпустили погулять по участку, смекнула, что эти коровы тупые. Как коровы! Никогда раньше не понимала этого выражения буквально.
Я-то родом с Уэльских долин. Они не зря называются долинами. Это пропиленные ледником ущелья с крутыми берегами и узкой полоской ровной земли на дне. Такие долины есть по всему Уэльсу. Почти в каждой стоит церковь и несколько ферм и живет человек с тысячу. Больше не прокормить. Наша долина – долина Сайнон, – как и соседние, имела население больше сотни тысяч человек – все они жили в викторианских домах-террасах, гроздьями облепивших склоны и теснящих друг друга так плотно, что не всегда найдешь место, чтобы развесить белье после стирки. Домам и людям было тесно, как в большом городе, даже хуже, хотя это вовсе не город. Зато подальше от домов-террас сразу начиналась дикая природа. Да и среди домов всегда можно было поднять взгляд.
Можно было поднять взгляд к горам, откуда приходит помощь моя – этот псалом я всегда понимала хорошо. Горы были прекрасны: зелень, деревья и овцы, и они всегда оставались на месте. Дикие – в том смысле, что каждый мог в любое время подняться туда. Они никому не принадлежали, не то что разгороженные пастбища вокруг школы. Холмы были общими. И даже на дне долины находились реки, леса, и руины, и заброшенные плавильни, и забытые фабрики. Руины зарастали, возвращались дикой природе, и их занимали фейри. То, на что мы надеялись с паллетным заводом, случалось на самом деле. Только не так скоро, как нам представлялось.
Маленькими мы все время играли в развалинах, иногда одни, иногда с другими детьми или с фейри. Мы далеко не сразу узнали, что это за развалины. Рядом с домом тетушки Флорри стояла старая плавильня, мы в ней проводили все время. Там бывали и другие дети, и мы с ними чудесно играли в прятки и в пятнашки. Я не знала, что такое плавильня. Конечно, если бы меня приперли, разобралась бы, что там плавили железо, но никто от меня ничего не требовал. Это было место само по себе. Осенью оно все краснело от шиповника. Мы редко знали, где мы.
Бо́льшая часть развалин, на которых мы играли в лесу, вовсе никак не назывались. Там могло быть что угодно. Мы именовали их избушкой ведьмы, замком великана, дворцом эльфов или играли, будто они – последний оплот Гитлера или стены Ангбанда, хотя на самом деле это были рассыпающиеся корпуса фабрик. Фейри ничего не могли создавать – ничего настоящего. Они ничего не могли. Потому-то они и нуждались в нас. Мы этого не знали. Мы многого не знали, недодумывались спросить. До прихода людей фейри, я думаю, жили на деревьях, а не в домах. Возможно, фермеры ставили им молоко. Да их тогда и было не так много.
Люди или, вернее их предки, пришли в долины с началом промышленной революции. Под холмами залегали железо и уголь, и города в свое время росли как грибы и наполнялись людьми. Если вы когда-нибудь задумывались, почему валлийцы не эмигрировали в Новый Свет в таком масштабе, как ирландцы или шотландцы, так это не потому, что людям не приходилось так же бросать свои дома. Это потому, что у них была своя земля, куда можно уйти. По крайней мере, они считали ее своей. Пришли туда и англичане. Валлийский язык забывался. У моей бабушки валлийский был первым языком, у матери вторым, а я его знаю через пень-колоду. Семья бабушки перебралась из Западного Уэльса, из Кармантена. У нас и сейчас есть там родня, Деревенская Мэри и ее семья.
Мои предки пришли вместе со всеми, когда открыли железо и уголь. Прямо на месте строили плавильни, прокладывали рельсы, чтобы вывозить вагонетками, ставили дома для рабочих, и еще плавильни, и копи, и еще дома, пока не застраивали долину сверху донизу. Потом железо кончалось или оказывалось, что его дешевле добывать в другом месте, и, хотя уголь все еще продолжали копать, это уже были жалкие остатки бума столетней давности. Литейное производство забросили. Шахты закрыли. Кое-кто уехал, но многие остались, прижившись к тому времени. К нашему рождению хроническая безработица стала обыденностью, и фейри прокрались в долины, заняв никому не нужные руины.
Мы росли, вольно играя среди развалин, не представляя своей истории. Для детей это были чудесные места. Заброшенные, заросшие, забытые, и стоило выбраться из дома, как ты попадал в дикий лес. Всегда можно было подняться в горы – в настоящую глушь со скалами, деревьями и овцами, серыми и неприглядными от угольной пыли. (Не могу понять, что романтичного в них находят. Мы им орали «мятный соус», отгоняя подальше. Тетушка Тэг, слыша такое, всегда морщилась и запрещала нам так кричать, но мы не слушались. Они спускались в долину, переворачивали мусорные бачки и портили садики. Из-за них приходилось держать ворота закрытыми.) Но даже долина была прошита развалинами и перелесками – повсюду, куда ни ткнись, параллельно городу. Мы знали и другие ландшафты. На выходные мы выезжали в Пемброкшир, и в настоящие горы, Брекон-Биконс, и в Кардифф, а это большой город с городскими магазинами. Но долины были нашим домом, такую местность мы считали нормой и не сомневались в этом.
Фейри никогда не уверяли, будто развалины построены ими. Вряд ли мы спрашивали, но, если и спрашивали, они только смеялись, как почти на все наши вопросы. Они необъяснимо появлялись и необъяснимо пропадали. Иногда они заговаривали с нами, а иногда от нас разбегались. Как и другие наши знакомые дети, мы умели играть и с ними, и без них. Нам были нужны только мы сами и воображение.
Места моего детства связывали волшебные дорожки, по которым почти не хаживали взрослые. У них были дороги, а дорожки для нас. Для пешеходов – другие, лишние, шире троп, но узковатые для машин, иногда они шли параллельно настоящим дорогам, а иногда срезали путь из ниоткуда в никуда, от эльфийских руин к лабиринту Миноса. Мы давали им имена, но точно знали, что по-настоящему они называются «драмы». Я никогда не вертела этого слова на языке, чтобы опознать в нем подлинное «трам». В валлийском согласные, стоящие в начале слова, мутируют. В других языках тоже, но обычно это занимает сотни лет, а в валлийском они меняются прямо на языке. «Трам» само собой превращается в «драм». Когда-то вагонетки-трамвайчики бегали по рельсам, перевозя железную руду или уголь. Эти засыпанные листвой дорожки, никому не нужные, кроме детей и фейри, когда-то были маленькими железными дорогами.
Не то чтобы мы не знали своей истории. Даже если брать в расчет только реальный мир, мы знали историю получше многих. На уроках нам рассказывали про пещерных людей, норманнов и Тюдоров. Мы знали про греков и римлян. Мы знали массу жизненных историй времен Второй мировой. Мы даже немало знали из истории семьи. Просто все это не привязывалось к местности. А местность формировала нас, растила нас, влияла на все. Мы считали, что живем в фэнтези, а на самом деле жили в научной фантастике. Мы воображали, что играем среди наследия, что оставили нам эльфы и великаны, присваивали владения волшебного народа. Я давала дорожкам-драмам названия из «Властелина колец», а на деле они были из «Куколок».
Поражаюсь, какие громадные вещи удается иногда упустить из виду.