Не знаю, как это смотрелось со стороны, по мне так совершенно дурацки: впереди на ослике восседал довольно упитанный мужик в полосатом, страшно затертом халате, за ним, в буквальном смысле слова привязанными, потому что повод первого был прикреплен к седлу серого ушастого, один за другим вышагивали несколько верблюдов. Потом тащились мы на лошадях, потом снова верблюды, еще кони и еще верблюды. Под брюхом последнего прикреплено нечто вроде колокола: перевернутая глубокая чаша и внутри большой мосол, который при каждом шаге двугорбого гордеца ударялся о стенку, издавая довольно противный мерный звук.
Шаг – блям – шаг – блям… Теперь я точно знала, как и от чего сходят с ума. Может, кто-то и по-другому, а мне светило именно такое помешательство. Казалось, хуже некуда, но оказалось, что только казалось, хуже всегда есть. Когда к блямканью мосла о гончарное изделие добавилось еще и пение одного из погонщиков, я поняла, что все познается в сравнении.
Мы тащились из Сарая в Каракорум, кто зачем, а я лично спасать Батыя. Если бы мне кто еще полгода назад сказал, что я, вместо того чтобы собственными ручками придушить этого гада, поеду невесть куда отводить от него угрозу, плюнула бы в глаза. Но в жизни бывает все, в этом я теперь убеждена абсолютно! Если нормальная московская барышня, даже бизнеследи, может после аварии очухаться в тринадцатом веке, защищать от ордынцев Рязань, Козельск, воевать на Неве и Чудском озере, доить козу или перевоспитывать основателя Стокгольма Биргера, то почему нельзя отправиться в Каракорум ради спасения сущего проклятья Руси? И это при том, что дома в Новгороде остались муж и сынишка…
Хотя вряд ли мне грозило сумасшествие, как может еще раз сойти с катушек та, что давно с них слетела? В принципе одним сумасшествием больше, одним меньше…
И вот караван, мерное постукивание колокольчика по-ордынски и непонятно что впереди…
Двигалось все неимоверно медленно, потому как ни ослик, ни корабли пустыни вскачь обычно не несутся. Скорость исключительно пешеходная. Временами хотелось просто слезть и топать на своих двоих, и то быстрее было бы. Кое-кто так и делал, когда не выдерживали задницы, люди спешивались и мерно перебирали ножками. При одной мысли о том, что таким способом предстоит преодолеть пространство в половину Евразии, становилось не по себе. Тут не то что до осени, и за пять лет не доберешься.
Я решила на стоянке поговорить с Каримом, может, можно как-то изменить скорость движения или попросту отделиться от этого каравана? Карим мой толмач – переводчик, которого выделил Невский и в чем-то поднатаскал Вятич, чтобы он держал меня в разумных рамках во избежание очень крупных неприятностей. Есть еще Анюта – служанка. Узнав, что я отправляюсь в Каракорум, увязалась со мной. Если честно, я предпочла бы кого-то другого, но отказывать категорически не умею, пришлось брать. Анюта не слишком умелая, у меня сразу появилось подозрение, что она никогда не была в услужении, скорее сама пользовалась помощью слуг, но после жизни в Волкове мне уже ничего не страшно, я все могу сама. Ладно, пусть едет, подозреваю, что ей просто нужно было удрать с территории Руси.
Ну до чего же у него заунывная песня, замолчал бы уж, что ли, а то душу рвет. И без него тошно от одного понимания, что я так далеко от дома…
Мне надоело, и я принялась распевать боевые походные. Все равно мои сопровождающие, кроме Карима и Анюты, ничего не понимали, но Карим вопросов не задавал, то ли Вятич все объяснил, то ли сам понял, что, меньше интересуясь моими закидонами, дольше проживет. А Анюта вообще молчаливая…
Очень быстро выяснилось, что больше куплета с припевом ни у одной песни не помню, а потому я полдня орала сначала про Марусю, которая слезы льет на копье, а потом: «А я не хочу, не хочу по расчету! А я по любви, по любви-и хочу!», заставляя шарахаться даже ко всему привычных монгольских лошадей и коситься в мою сторону верблюдов. Было, конечно, опасение получить от недовольного вокализами двугорбого обыкновенный плевок, но даже верблюды прониклись. Стоило проорать «Свободу, свободу, мне дайте свободу! Я птицею ввысь улечу!», как их вожак презрительно поглядывать перестал. Может, сочувствовал, а может, тоже захотел улететь птицей. Даже скотина на моей стороне…
Я вспомнила Чекана во главе косяка верблюдов в свободном полете к теплым краям, стало смешно.
За следующие два дня караван выслушал в моем исполнении и обрывки из репертуара «АББА», и пародии на Диму Билана (иначе это не назовешь), и песни военных лет, и всякие «горочки», с которых спускаются милые, и даже «Катюшу» и паровоз, который должен лететь вперед, только вместо паровоза я вставляла «караван». Причем все это вперемешку, в разных тональностях, иногда заставлявших меня пищать или немилосердно басить.
От помешательства или массового дезертирства наш караван спасло только то, что из-за неимоверных нагрузок у меня, к явному облегчению сопровождающих, наконец сел голос. Причем никто не озаботился его восстановлением, и я понимала почему…
Ладно, обойдемся. Не обязательно орать во все горло, достаточно мурлыкать себе под нос.
После этого я уже вполголоса внушала своей кобыле о Винни-Пухе, который живет хорошо, в отличие от нас. Лошадь прислушивалась, видно, вникая в текст. Мы с ней нашли консенсус… «у целом…».
К моей вящей радости, во мне начали происходить приятные (лично для меня) изменения, без должного присмотра я стремительно превращалась в саму себя, то есть в ту, какой была дома, в Москве, причем в таком же возрасте, в каком была моя Настя в Козельске. Во как длинно и запутанно… А все просто, где-то внутри проснулась пятнадцатилетняя дуреха, какой я когда-то обозначилась в Козельске, только с явным преобладанием московских замашек и сентенций, а еще вполне пофигистским отношением ко всему.
Когда-то в Козельске меня сдерживал почти страх перед разоблачением, потом ответственность и Вятич. Теперь сдерживать было некому и нечему, и характер поспешил развернуться вовсю. В студенческой самодеятельности (а у нас была и такая!) я весьма успешно играла всяких ведьмочек и зловредин, мне даже говорили, что либо слишком вжилась в роль, либо изображаю саму себя. Но это шипели, несомненно, пошлые завистницы, у парней реакция была немного другой: во стерва! Приходилось отвечать, мол, что вы, что вы, я вся белая и пушистая, и мысленно добавлять: только бронированная внутри.
Под мерный стук мосла о керамику стерва изнутри не просто полезла, она принялась разворачиваться во всю ширь, зарываться вглубь и осваивать воздушное пространство над головой… А искрометный черный юмор, причем все больше из серии «дети в подвале играли в гестапо, зверски замучен сантехник Потапов», засыпал этими самыми искрами всю округу. Я понимала, что до добра такой разгул самовыражения не доведет, вряд ли монголы оценят мою способность хохмить на студенческий манер, но остановиться просто не могла. Оставалась надежда, что не поймут… или хоть не все поймут…
И это женщина, у которой дома муж и ребенок! Впрочем, мысли о муже и сыне я старательно от себя гнала, даже не гнала, а наложила на них жесточайшее табу, потому что если думать, то захочется выть волком. Выть я умела еще со времен походов с Евпатием Коловратом, но сейчас это было вовсе ни к чему, тем более вытье получалось бы уж очень тоскливым. Может, именно поэтому из меня вдруг поперло мое московское нутро времен студенчества? А что, тоже выход, если не выть, значит, ерничать.
Карима мне откровенно жалко. Вятича рядом не было, Батый остался далеко в Сарае, вокруг степь да степь, как в песне, и от общения с такой чокнутой, как я, у мужика за пару недель вполне могла съехать крыша. Кто мне тогда переводить будет? Озаботившись этой проблемой, я стала осторожней. Но ненадолго.
По нашей версии, у меня в Каракоруме брат, которого надо, выкупив, вернуть домой. Сначала мы хотели сказать, что это муж, но знающие люди посоветовали выдать меня за незамужнюю. Дело в том, что девушки в Монголии одеваются в мужскую одежду и ведут себя достаточно свободно в смысле езды верхом и вообще передвижения, а вот замужняя дама – это уже нечто совсем другое. Ей полагалось переодеться, выбрить волосы ото лба почти до макушки, стянуть оставшиеся всяческими там узлами и укрыть под головной убор немыслимого вида со здоровенным вертикально стоящим пучком на темечке. Еще знатной женщине надо одеться в халат и ходить мелкими шажками.
Наверное, ко мне, как к уруске, придираться не стали бы, но рисковать ни к чему. Лучше считаться девицей на выданье, озабоченной благополучием своего братца, мол, замуж не пойду, пока не верну родную кровь домой, его там ждут мама с папой и любимая кобыла Звездочка. А что, можно даже сказать, что клятву такую дала, монголы всяческие клятвы уважают.
Анюта была для меня в пути жуткой обузой, больше мешала и создавала проблемы, чем помогала, и я даже стала подумывать, не оставить ли ее в ближайшем населенном пункте за ненадобностью. Разговаривала Анюта мало, очень неохотно и односложно, в качестве отдушины для жаждущей поболтать тоже никак не подходила.
Зачем тогда она мне? Решено: доберемся до Сарайджука, дам денег и отправлю обратно, пусть найдет кого-то другого в качестве хозяйки.
Только до этого «джука» никак не доехать…
Не слишком доверяла я и Кариму, временами он вел себя странновато. Конечно, его отправил со мной Вятич, но слепого-то Вятича толмач мог и обмануть, а когда мой муж прозрел в последний день перед моим отъездом, было уже не до Карима. Ладно, сама разберусь, главное – понять, чей он ставленник. Если князя Александра Ярославича Невского, то пусть подглядывает и делает все, что угодно, но если Батыя… Ох и плохо будет этому самому Кариму, если я такое обнаружу! Порву горло прямо зубами, как Тузик грелку, а потом вытошню на дорогу и пойду дальше.
Вообще-то, Карим откровенных поводов для подозрений не давал, но это и было самым неприятным, так только хуже – все время сомневаться. Вот про Анюту я сразу поняла, что она лентяйка и бездельница, знала чего ждать, а Карим услужлив, доброжелателен, но временами так говорил и так смотрел, что я начинала подозревать черт-те что.
А помощь мне нужна, как никогда. Дело в том, что по нашей (честно говоря, больше моей) задумке я должна ни много ни мало спасти этого паразита Батыя. Ему грозила погибель от двоюродного брата Гуюка, ставшего не так давно Великим ханом. Лично я удушила бы обоих, а вот придется спасать.
Проблема там вот в чем.
Когда тумены Батыя еще были в Европе, а мы с Вятичем каждый по-своему спасали Новгород от рыцарей-крестоносцев и скандинавской армады, в далеком Каракоруме помер вроде с перепоя отец Гуюка Великий хан Угедей. Этого Угедея как своего любимого сынишку завещал монголам поставить над собой главным еще Потрясатель Вселенной, то есть Чингисхан. Монголы взяли под козырек и Угедея выбрали. Говорят, правил разумно и почти честно, только был охоч к питию и бабам.
Неизвестно, что хуже и что его погубило, первое или второе, только помер папаша Угедей очень вовремя, аккурат когда его провинившийся перед Батыем сынок Гуюк должен был вернуться из похода, будучи выгнанным этим самым Батыем за хамство. Второго хама, царевича Бури, так вообще головы лишили. Может, такое грозило и Гуюку, но папаша вдруг весьма кстати приказал долго жить. Вполне возможно, что постаралась мамаша. Имя этой хатун на Руси известно, это Туракина, якобы отравившая отца Александра Невского князя Ярослава Всеволодовича. Если подумать, то травить было совершенно глупо, разве как подопытного кролика для проверки действия яда? Князя можно было просто казнить, монголы бы поаплодировали своей хатун, у них казнь – местный вариант лекарства от скуки.
Но Гуюк зря надеялся, что сразу за папашей станет править монголами. Не для того, видно, мамаша мужа спаивала. Во-первых, сам хан заранее объявил, что желает лицезреть с небес своим преемником разумного внука Ширамуна. Тут вышла осечка, про «ля фам», то есть свою бабу Туракину, Угедей забыл (интересно, был таким наивным или уповал на ее совесть?). У монголов обычай: пока не выберут на курултае нового Великого хана, подняв того на белой кошме, страной правит вдова. После Чингиса вроде не правила, четвертый сын Толуй все в свои руки взял, но Туракина даже первого до этого дела не допустила. Так и сидел Гуюк при мамаше до самого курултая.
Но Туракина не дура, она не спешила, то одна проволочка находилась, то другая, верховодила эта баба с конца 1241 года до середины 1246-го. Наконец Гуюку удалось собрать на курултай достаточное количество чингизидов и стать Великим ханом вопреки завещанию отца, сделанного в пользу Ширамуна. Ширамуну вообще ничего не светило, он не был внуком Туракины, а любить чужих внуков у хатун оснований не было никаких, и бедолаге пришлось удирать в Китай.
Но на курултае не было Батыя, тот схитрил, отправил вместо себя князя Ярослава Всеволодовича, не представителем, скорее наблюдателем. О том, чем все кончилось для бедного князя, мы уже знаем – похоронкой родным. Как смог переступить через себя князь Александр Ярославич, я не понимала. Что не простил монголам смерть отца, видела, но смотреть после этого в рожу Батыя… это ж какие нервы нужны!
Гуюк понял неявку своего врага правильно – Батый не собирался его признавать. Это грозило им обоим крупными неприятностями, вернее, просто гражданской войной внутри Монгольской империи. По мне так праздник души, пусть воюют, причем желательно до полного истребления друг дружки. Вятич и Невский считали по-другому, им, видите ли, нужен сильный Батый, чтобы Запад боялся союза монголов с Русью и не лез на новгородские земли. Обидней всего, что они так думали после Чудского озера.
Чтобы не случилось гражданской войны между двоюродными братьями-убийцами и чтобы не ослаб Батый, я тащилась в Каракорум с заданием отправить на тот свет Гуюка. Помочь мне в этом диверсионном задании должна сторонница Батыя, тетка обоих ханов Сорхахтани-беги. Она вдова младшего сына Чингисхана Толуя и мать Батыева приятеля Мунке. Эта самая тетя Сорхахтани славилась на всю Монголию своей разумностью и умением всех помирить и утихомирить. Почему ей не удавалось до сих пор сделать этого с Гуюком, неизвестно, но по замыслу Батыя одно мое появление в Каракоруме должно встряхнуть нерешительную Сорхахтани и привести Гуюка в обморочное состояние. Похоже, после моего «возрождения из мертвых» Батый считал меня способной на все. Временами я даже думала, не перестарались ли мы с Вятичем.
Конечно, туда отправиться бы Вятичу, но он после ранения на Чудском озере несколько лет был слеп и увидел солнце только в день моего отъезда. Вот и пришлось мужу оставаться с сынишкой, а мне тащиться на другой конец Евразии, чтобы окочурился Гуюк и был спасен Батый. Я не стала раскрывать свои истинные замыслы ни князю Александру Ярославичу, ни даже Вятичу. Обойдутся, не всегда стоит говорить мужчинам то, что придумала женщина… Вот когда все сделаю и вернусь, тогда и покаемся.
Если выживу, конечно, потому что Вятича, способного «переправить» меня обратно в Москву в момент гибели, как он это сделал когда-то под Сырной, рядом не будет. Ладно, сами справимся и погибать не будем. Я монголов била? Била. Шведов била. Рыцарей била. Мне ли Гуюка бояться? Правда, Вятич в последний день предупреждал, что опасней может оказаться не Гуюк, а его бабы. Но кому же справляться с бабами, как не бабе? Помнится, нечисть в заколдованном лесу страшно боялась Гугла и Яндекса? Найдем, чего боятся ханши, не может быть, чтобы не нашлось. Против женщины можно выпускать только женщину. А раз так, значит, вперед!
Вот я и тащусь, и конца этому не видно.
На седьмой день мне стало откровенно плохо.
От многих часов однообразного пребывания в седле болела спина и то, на чем сидят.
Весь репертуар был перепет, не только орать песни, но и просто мурлыкать их себе под нос надоело, степи, казалось, не будет конца. Путешествию тоже… Вокруг чужая земля, чужие люди, чужая речь…
Ну куда я лезу, куда?! Что мне снова не дает покоя? Какого черта я тащусь в эту даль, да еще и с риском для жизни?
Все люди как люди, живут себе спокойно, растят детей, одна я, как дура, мотаюсь по Евразии! То меня несет в Швецию, то на Чудское озеро… то теперь вон вообще к монголам в другой конец Евразии.
К физическим мучениям добавились моральные от понимания, что я взвалила на себя ношу, которую могу не вынести. Русь она спасет, видите ли! А Русь меня об этом просила? Даже князь Александр Ярославич не очень-то обрадовался такой помощнице. Кажется, единственное, о чем я не жалела – что вообще вернулась в тринадцатый век из своего двадцать первого. Все остальное, вроде героических поползновений в виде войны против Батыя или за него, казалось просто бредом самонадеянной девчонки.
Мне вдруг стало так тошно, что не передать словами. Где-то там далеко мои сын и муж, а я одна среди чужих людей посреди степи под защитой, от которой можно ожидать чего угодно. Что им стоит просто придушить меня на любом из переходов? Никто не спросит, чьи это кости растащили степные орлы. Может, так и произойдет? Сколько ни напрягала память, вспомнить о героических дамах, ездивших в Каракорум, не удалось, так была ли такая поездка вообще? Конечно, я не специалист и летописей не читала, но если бы была такая героиня, о ней обязательно было бы широко известно.
Вывод неутешительный, он мог свидетельствовать как о том, что я успешно и тайно выполню свою миссию, так и том, что меня укокошат по дороге в этот самый Каракорум, чтоб ему!
Но самым страшным было не опасение за собственную жизнь, не страх перед тем, что меня могут убить, а понимание, что увижу своих любимых людей очень нескоро. Если вообще увижу, потому что впереди месяцы долгого пути и неизвестность.
Хотелось плакать, сесть где-нибудь в сторонке и попросту поплакать. Но позволить себе этого я не могла. Степняки не любят выражения сильных чувств, а уж слабости тем более.
Я снова покосилась на своего переводчика. В ответ Карим осторожно заглянул мне в лицо (он делал это уже не в первый раз):
– Настя, ты словно спросить что-то хочешь?
Я хотела, я очень хотела у него спросить! До смерти хотелось поднести к нему, связанному, горячий утюг и поинтересоваться: «На кого работаешь, гад?!» Но утюга под рукой, ни горячего, ни холодного, не находилось, а без него, боюсь, Карим не стал бы отвечать, потому пришлось просто пожать плечами:
– Долго мы еще тащиться будем?
Конечно, Карим не понял, ему еще и переводчик с моего на древнерусский нужен.
– Долго еще ехать?
– Устала? Неудивительно, женщина столько времени в седле… Я говорил, что тебе верблюд нужен, на нем можно сидеть удобней. Монгольские знатные женщины ездят на верблюдах, медленно, но много легче. В Сарайджуке сменим тебе лошадь на верблюда…
Что?! Это он меня считает слабой? Да мне просто надоел этот однообразный пейзаж за окном! То есть вокруг, потому как никаких окон не имелось.
– Никаких верблюдов, мы поедем на лошадях, и так ползем еле-еле.
Это было правдой, мы двигались с караванной скоростью, ориентируясь на верблюдов, которые, как известно, особо не спешат, некуда.
– Когда там этот твой «джук»?
– Сарайджук завтра. Там отдохнешь.
Если бы он просто сказал «отдохнем», я бы не взбрыкнула, но Карим выделил меня, словно именно из-за меня придется отдыхать всему каравану. Конечно, я взвилась:
– Я не буду отдыхать, не требуется.
Взгляд Карима стал жестким:
– Ты не одна, люди должны отдохнуть, к тому же там придется продать лошадей и взять верблюдов.
– Как это, почему?
– Вятич почему-то требовал, чтобы мы шли через Самарканд, потому от Сарайджука после Сагыза мы пойдем очень тяжелым путем через пустыню, где колодцы редки и воды мало…
Чтоб мне это о чем-нибудь говорило! Но на всякий случай я важно кивнула, словно соглашаясь с мнением советника. Подозреваю, что если бы и не согласилась, мало кто послушал.
– …а потом на Гургенджи…
– Ургенч?
– Да, только ты странно называешь, и на Самарканд.
Вот это уже лучше. Я по части Великого шелкового пути туристкой ездила, что такое Ургенч и Самарканд знала, потому еще более важно согласилась:
– Мараканд…
Выглядело это так, словно я своей волей вообще разрешала встать из пепла Самарканду. Но Карим чуть усмехнулся:
– Так его зовут греки, а сами жители…
– …Согдианой! – я продолжала демонстрировать осведомленность в вопросах географии, а заодно и истории.
– Да, Согдианой его тоже называли, но раньше, а сейчас именно так и зовут: Самаркандом. Правда, после Чингисхана там мало что осталось, разве что базар шумит снова.
– А остальное?! Гур-Э… – я чуть ни ляпнула «Гур-Эмир», но вовремя вспомнила, что это будет лет через сто пятьдесят.
– Что остальное? – словно не заметил моей оговорки Карим.
– Ну-у… там же много что было. Мне один купец рассказывал, что там много что было построено…
– Какой купец, там все разрушено почти тридцать лет назад?
– А… а он от старших слышал, от тех, кто раньше ходил, до монголов…
Глаза Карима смеялись, почему-то мне показалось, что он сейчас скажет: «Трепло ты, Настя!» Стало не по себе, ну почему Вятич не объяснил, что именно рассказал Кариму? А то ведь может оказаться, что он «из наших», из попаданцев, а я как дура тут перед ним выделываюсь.
Эта мысль так заняла меня, что следующие четверть часа я пристально вглядывалась в лицо Карима, пытаясь понять, «наш» он или нет. Не поняла, пришлось задавать наводящие вопросы:
– Карим, а ты много где побывал?
– Много.
– А где?
– В Каракоруме был, в Багдаде, в Китае, в Риме…
– А в… Стокгольме был?
– Где?
– Ну, в Швеции?
– Нет.
Я спешно прикидывала, о каких еще городах можно спросить, которых пока еще нет на карте, но появятся в моей нормальной жизни.
– А в Стамбуле?
– Я не знаю, где такой город.
– Константинополь…
– Был, только ты его странно называешь.
Спросить открытым текстом про Нью-Йорк, что ли? Спросила про Лондон.
– Нет, не знаю, где такой…
Выяснить ничего не удалось, к тому же Карима позвал погонщик, стал о чем-то говорить, показывая вперед. Сомнения остались, я совершенно не верила своему переводчику. Неужели Вятич действительно мог отправить меня вот так за три девять земель с чужим мужиком, зная, что тот свой, и ничего при этом мне самой не сказав? Это жестоко.
Появилась надежда, что я не одинока, это заметно облегчило жизнь, теперь мне уже было не так тошно. Жизнь, кажется, начинала налаживаться. Не все так плохо под этим небом… А Вятич за такую конспирацию еще ответит!
– Вон Сарайджук, – показал вперед Карим.
На горизонте виднелись какие-то не то строения, не то снова ряды кибиток, поставленных на землю. То, что впереди по крайней мере караван-сарай, определить можно и с закрытыми глазами. Ветер дул с востока, принося запахи жилья. Теперь тянуло уже не степными травами, которые приелись за несколько дней, а дымком с примесью жареного мяса, запахом какой-то еды, скотины, человеческого жилья…
Я понимала, что это не будут многоэтажки или вообще дома, но просто отдохнуть на нормальной постели, а не на земле с тонкой подстилкой, увидеть крышу над головой, пусть и с дырой посередине, все равно приятно.
Проводник, едущий впереди, закричал, чтобы мы прибавили шаг, потому что на горизонте облака, может пойти дождь, а до караван-сарая еще далеко…
Погонщики тут же подогнали двух верблюдов, лошади подтянулись. И вдруг… если бы я шла, то встала, как вкопанная, но моя кобыла продолжала движение, потому остановки не произошло. Просто я осознала, что… поняла крик проводника без перевода. Могла бы и не понять, никто бы не заметил, так бывало уже не раз, просто лошадь и без понуканий делала то, что остальные. Но я поняла! И понимала крики остальных монголов. Я понимала монгольский!
В голове метнулись тысячи мыслей, нет, тысяча и одна, и эта одна последняя была самой умной – пока никому не подавать вида. Почему такое пришло в голову, и сама не знала, но мгновенно осознала, что это правильное решение. Сказать об этом никогда не поздно, а сначала лучше послушать…
Однако не подавать вида, что понимаешь разговоры вокруг, не так-то легко. Вот когда я оценила степную привычку не выражать эмоций ни взглядом, ни жестом. За внешней бесстрастностью можно спрятать любые мысли и подозрения. А они появились тут же.
Один из погонщиков, неунывающий Даритай, видно, отвечая кому-то на очередной укор из-за его небольшого роста и щуплости, рассмеялся:
– Э-э… большой не всегда лучший. Маленький жаворонок песни поет, а большой ворон только каркает…
Это было тем смешней, что пристававший к нему кипчак действительно был крупногабаритный, с противным резким голосом. Вокруг засмеялись, глаза обидчика начали наливаться краснотой, но боясь, как бы Даритай не сказал еще чего, на что он не сможет достойно ответить, кипчак поспешил сделать вид, что ему срочно нужно обиходить свою лошадь. Хитрый Даритай быстро отвлек остальных какими-то байками, ни к чему наживать себе врага в столь небольшой компании…
Решив проверить, правильно ли все поняла, я спросила у Карима, о чем шла речь. Тот пересказал, но неточно, совсем неточно. Почему? Мало того, сказал и внимательно вгляделся мне в лицо, словно подозревая, что я его разоблачу. Мне тоже пришлось немедленно заняться подпругой, чтобы не выдать своего понимания… После этого долго не давала покоя мысль, почему Карим переводит неточно. Неужели ему нельзя верить? Это плохо, очень плохо, потому что от переводчика я завишу полностью.
А вот и не полностью, я не могла говорить, но монголов понимала! Настроение откровенно поднялось, даже отбитый зад уже не так беспокоил.
Географическим кретинизмом я никогда не страдала, но карту в подробностях, тем более не Московской области, а Казахстана, не помнила. Мое любопытство заставило в свое время (то есть в нормальной московской жизни) объездить добрую половину мира, терпеть не могла валяться на пляже, особенно когда в жизни столько интересного! Именно это толкало меня по городам и весям, а часто без оных, то на джипах, то на лошадях, то на верблюдах… Сплавляться на байдарках не получилось, но по Великому шелковому пути, вернее, его части, я ездила и в Каракоруме в Монголии побывала.
Но сейчас, пытаясь определить, где же мы находимся, совершенно потерялась. Никогда не бывала в городе под названием Сарайджук. Сарай-Бату – это недалеко от Астрахани на Ахтубе, а «джук» где?
Все оказалось гениально просто, «джук» это вроде «чика», то есть Сарайчик, Сарай, только маленький. И верно, городок, вернее, очередная ставка из больших и маленьких юрт была похожа на свою старшую сестру. Здесь тоже уже начали строить дворцы и сажать сады, но пока мало. И караван-сараи тоже были просто юртами, но за неимением целую неделю хоть какой-то крыши над головой я рада и такой. Теперь точно знала, что скажу, когда вернусь (если вернусь): «Ребята, все познается в сравнении».
Ответ на вопрос, что за река, меня вполне удовлетворил.
– Жайык.
– Яик?
– Да, Жайык.
Яик – это Урал, это я помню, в нем Чапай утонул. Значит, Сарайджук на Урале, а что дальше? Сколько ни пыталась себе представить карту местности, ничего не получалось. Дальше, по моим представлениям, до самой Сибири степи. Хотя до какой Сибири, вон же она, за рекой… или нет? Вернусь домой, обязательно изучу карту России и окрестностей.
Встал вопрос, куда это домой? В Новгороде никаких карт нет, значит, в Москву? Нет, об этом лучше вообще не думать…
Пришлось размышлять о предстоящем пути. Но и здесь нашлась проблема, ничего путного, кроме самой цели путешествия, я обдумать не могла.
Это Вятич и князь Александр Ярославич считали, что я еду спасать Батыя, да и сам хан тоже. Пусть думают, так лучше. Знай Вятич о моих настоящих мыслях, он ни за что не отпустил бы меня в Каракорум. А Батый и вовсе вздернул на березе! И неважно, что берез вокруг нет, ради такого случая не поленился бы откочевать поближе к рощице.
Дело в том, что для себя я решила, что спасать Батыя – глупость. Чего ради? Чтобы жить в мире с монголами и нас боялись рыцари?
Но если Батый начнет всерьез бодаться с Гуюком, то монголам будет совсем не до Руси и их можно хотя бы какое-то время не бояться. Этого хватит, чтобы князь Александр привел в чувство всех, кто точит зубы на Русь с запада. Вятич думает иначе, но Вятич далеко, и я буду делать то, что считаю нужным.
Батый, зная, что я уехала травить Гуюка, никого другого посылать с тем же заданием не будет, это было бы опасно, два агента могут помешать друг дружке. Ну а потом просто разведу руками, мол, его, гада, яд просто не взял. Если будет перед кем разводить руками. Я действительно очень надеялась, что Батый с Гуюком сцепятся, как два скорпиона в банке, и нам останется только наблюдать со стороны их взаимную агонию. Вот будет праздник души! Моей, во всяком случае.
Так думала я, а Батый думал несколько иначе. На его счастье, я об этом не догадывалась, иначе не поленилась бы вернуться и придушить лично.
Странная уруска действительно отправилась в Каракорум. Ну и женщина! Хан не забыл встречу с ней в урусутском лесу и потом ее же гибель у городских стен Сырни, а также испытанный там монголами ужас. Не могла простая смертная снова оказаться живой! Шаманка тогда говорила, что она Чужая. Посоветоваться бы с шаманкой, но той нет среди живых, а объяснять про урусутку кому-то другому – значило открывать свою тайну.
Бату нашел выход – он отправил своего человека, но не к Сохрахтани-беги, как сказал урусутке, а к Огуль-Гаймиш с просьбой, чтобы ее шаманы посмотрели женщину, но не убивали, все равно бесполезно, а только поняли, что же ей действительно нужно. У жены Великого хана Гуюка Огуль-Гаймиш много шаманов, она дружит с такими.
Казалось бы, нелепо – он отправил предупреждение и просьбу жене своего врага. Но Бату знал, что Огуль-Гаймиш куда умней, чем о ней думают, и она не хочет войны между двоюродными братьями. Столкновения с Гуюком не желал и сам Бату, оно означало бы сильное ослабление обоих, что очень опасно. Как ни ненавидел наглого, заносчивого Гуюка Бату, хан предпочел бы просто жить отдельно от Каракорума, признавая Гуюка на расстоянии, безо всякого почитания и клятв.
Огуль-Гаймиш достаточно умна, чтобы понять это. Если она сможет остановить своего мужа, чтобы все осталось, как есть сейчас, то в империи будет мир, но если не поймет или не сможет и Гуюк будет требовать подчинения, тогда война. Другого выхода нет.
Уруска решила, что сможет убить Великого хана? Кто ее допустит к Гуюку? Разве что она умеет убивать на расстоянии, но тогда зачем ехать в Каракорум, сделала бы это из Сарая. Что-то здесь было непонятно, потому Бату не стал полагаться на уруску, да и на Огуль-Гаймиш тоже. В путь отправились еще двое. Эти ничего не ведали ни об уруске, ни о письме к хатун, зато знали, у кого в Китае, ближе к Каракоруму, нужно взять неприметный порошок, который никому не рекомендуется пробовать… Если Огуль-Гаймиш его не поймет или ничего не сможет, порошок пригодится.
А уруска? Она будет для отвода глаз, если понадобится.
Ничего этого я, конечно, не знала. Если бы узнала, я б ему показала «отвод глаз»! Тавро на заднице показалось бы мелочью, недостойной внимания.
Ну и где здесь затюканные и укутанные в чего они там носили-то? – паранджу, кажется, женщины? Уже вторая, которую я видела перед собой, была просто хозяйкой дома, а заодно и мужа. Этот самый муж, габариты которого откровенно уступали габаритам супруги (ну почему у крупных женщин так часто бывают мелкие мужья?), мотался позади своей благоверной и только кивал, во всем с ней соглашаясь. Вот тебе и восточное неравноправие! Древние бабы держали своих древних мужиков в руках не хуже современных мне, если, конечно, мужики это позволяли. Наверное, так было во все времена. Какой-нибудь звериного вида солдафон, возвращаясь домой после похода с руками по локоть и ногами по колено в крови, послушно мыл эти руки и вытирал ноги, потому что жена ругается, когда он оставляет кровавые следы на полу, мол, отмывай потом.
Монгольские девицы так вообще словно парни, скачут во весь опор, оружием владеют не хуже меня, из лука бьют даже лучше, спуску не дадут ни одному мужику. Считалось, что после свадьбы молодая женщина, переодевшись, становится почти рабыней супруга, то есть вся работа наваливается на нее, а муж только знай себе попивает кумыс.
Но я уже заметила, что, во-первых, женщин много, и юрты ставит не одна, а куча жен. Как тут не вспомнить Гюльчатай из «Белого солнца пустыни»? Одна женщина еду варит, одна детей воспитывает… а у нас все одна, что в тринадцатом веке, что в двадцать первом! И все чаще вообще без мужа.
Во-вторых, мужики все же помогали, а делали все рабы.
В юртах четкое деление на общую и хозяйкину половину. Прямо напротив входа лежбище главы семьи, непременно так, чтобы физиономией на юг, то есть ко входу. Над его головой всегда засаленная кукла из войлока, которую перед каждым обедом тоже «кормят», но никогда не стирают. У него в ногах большой короб вроде сундука с ценным барахлом. Слева гостевая зона, а вот справа за занавеской нечто вроде кухни – хозяйкина. Прямо по центру очаг, чтобы дым вытягивало вверх через дыру в потолке.
Так вот, в гостевой зоне можно толочься сколько угодно любому, кого вообще пустили в юрту, а на хозяйкину за занавеску только по приглашению, и то не всем. Если занавеска откинута, значит, хозяйка в духе и не против видеть гостей, а если нет, никому в голову не придет сунуть нос и поинтересоваться:
– А ты чего тут сидишь одна, скучаешь, пойдем к нам!
Можно не просто схлопотать по шее, а остаться без головы.
В юртах страшная вонь от дыма, горелого мяса, старого жира, пота, годами немытых тел, кожи, шкур и еще много чего. Шкуры, покрывающие остов юрты, и кошма на земле пропитываются этим настолько, что никакой ветер не выветрит. Не лучше и в тех юртах, которые стоят на повозках, только земля под ногами не такая холодная.
Первое время я ела с трудом, потому что мыть посуду у монголов не принято, в нее годами наливают и выкладывают еду, отчего слой жира и грязи становится просто ужасающим. Удивительно, но оказалось, что монголы не любят ни золотой, ни серебряной посуды, предпочитая деревянную. Особенно это бросалось в глаза в праздники, их закон Яса запрещает использовать металл в праздничных застольях. А когда гадали или шаманили, вообще убирали все металлическое. Вроде это связано с происшествием у какой-то горы, притянувшей все железные вещи Чингисхана и его спутников, даже копыта их лошадей, и потому чуть не погубившей Потрясателя Вселенной.
Что ж, логика в этом есть, дерево как-то теплее, но немытые годами деревянные чаши и блюда засаливаются до невозможности и аппетитному виду еды не способствуют.
Но голод не тетка, пришлось привыкнуть и к этому. Постепенно тошнота перестала мучить даже меня, а ведь первое время чуть наружу не выбегала, чтобы не облевать юрту. Да… человек может привыкнуть ко всему… ну, или почти ко всему. Отучиться мыться мне так и не удалось, а потому сложностей было много. У них закон (опять-таки Яса): нельзя мыться или стирать в проточной воде. В то же время больших корыт или тазов просто не было, от поливания на руки из небольшого кувшина толку мало, и немного погодя уже казалось, что на мне корка грязи, которая вот-вот начнет отваливаться кусками. С одной стороны, удобно: отколупал и живи дальше, с другой – я нормальный человек, и мне требовалось мытье пусть не каждый вечер перед сном, но хотя бы раз в неделю, иначе сдохну.
Вот почему для меня Сарайджук оказался просто благословенным оазисом в пустыне жирной грязи. В Сарайджуке обнаружилась баня! Она была построена подальше от самого города, вода стекала в большую канаву и в песок, чтобы не осквернять реку, носить саму воду нужно было издалека, но я готова на все. Услышав от Карима, что можно помыться в бане (последний раз мылась в Сарае, там тоже бани были, а потом неделю пылилась в дороге и лишь размазывала грязь по лицу парой пригоршней воды из кувшина), я даже не сразу поверила:
– Иди ты!
– Куда, в баню? Может, сначала ты? Я знаю, ты мыться любишь.
Стало смешно, но как объяснить Кариму смысл фраз, который получился?
Посещение бани, пусть и не слишком хорошей, примирило меня с Сарайджуком, больше того, я готова была пожить здесь, хотя прекрасно понимала, что это невозможно…
В Сарайджуке мы провели несколько дней, продали своих лошадей, купили верблюдов, договорились с караван-баши (это вроде начальника каравана), закупили необходимое в дальнюю дорогу.
Странно вел себя Карим, он явно собрался куда-то слинять. Это что еще за сопровождение, за которым нужен глаз да глаз? Я тихонько выскользнула следом. Так и есть, мой толмач юркнул за угол, и дальше началась игра в прятки-догонялки.
Он явно стремился к той части городка, где уже стояли глинобитные дома за заборами. Заборы небольшие, видно для защиты от верблюдов или ослов, оставленных без надежной привязи безалаберными хозяевами, но похожие один на другой, как две капли воды. Попав вслед за Каримом туда, я очень быстро вспомнила незадачливого Кешу из «Бриллиантовой руки», когда он метался в узких улочках Стамбула.
После нескольких поворотов мой толмач словно сквозь землю провалился, а я, оглянувшись, поняла, что понятия не имею, в какую сторону возвращаться. Вокруг никого, но даже если бы и был, как спросить, что мне нужно к караван-сараю, если я не знаю ни где он, ни как называется? Тоска…
Заборы, их, кажется, называли дувалами, были невысоки, но чтобы увидеть что-то во дворе, лично для меня в обличье Насти нужно подпрыгнуть, сколько ни тянулась на цыпочках, ничего разглядеть не удавалось, как и вспомнить, сколько раз мы поворачивали. И вдруг…
Я замерла, прислушиваясь, показалось, что где-то недалеко голос Карима. Теперь мне уже было наплевать на то, что подумает толмач, если начнет возмущаться слежкой, пусть сначала объяснит, чего он тут сам делал. Мелькнула мысль, что это может оказаться последним объяснением, которое я услышу в своей жизни, но выхода-то все равно не было, и я толкнула какую-то дверь, ведущую во двор.
Небольшой двор был пуст. Пара хилых деревьев, глинобитный домик, небольшая арба (тележка) с задранными вверх оглоблями, подальше ослик, привязанный к столбу, никакого Карима там не наблюдалось. Оставалось только уйти, но не тут-то было! Услышав какое-то движение справа, я обернулась и обомлела.
Здоровенный пес на цепи толще моей руки (я даже зачем-то внимательно посмотрела на руку, чтобы в этом убедиться), с обрезанным хвостом оскалил совершенно зверские клыки, но молчал, отчего выглядел еще страшнее. Я почему-то вспомнила, где видела такую цепь: в порту, там на них якоря спускают и корабли держат.
– Хозяева!
Нормально, мало того, что выдала свое присутствие, так еще и по-русски! Но что делать, не показывать же псине свой тыл, вцепится ведь, зараза. Медленно отступая к калитке, я прикидывала, что даже если мне удастся сигануть за нее и подпереть снаружи собственным задом, волкодав с легкостью преодолеет столь невысокое препятствие, как этот забор, и последует за мной. Оставалось уповать на то, что хозяева дома…
Но надежда, что близкого знакомства с черной пастью волосатого монстра удастся избежать, испарилась окончательно, когда я увидела, кто вышел на мой зов. Я едва не взвыла, мол, а взрослых что, дома нет?! Но появившаяся фигурка принадлежала не ребенку, а щуплому старичку. Он как-то цыкнул псу, и тот, вильнув обрубком хвоста, мигом оказался у самой стены дома, якорная цепь грохотала по земле. Во вышколенность! Монстрило, способное одним рыком уложить на землю роту солдат, покорно выполняло едва слышные команды старика.
Тот с интересом оглядел меня, по-прежнему стоявшую столбом, и сделал приглашающий жест. Отреагировать я не успела, в калитке за моей спиной возник Карим, который тоже замер, добавив красок в немую картину.
Дедок рассмеялся дробным смехом, снова что-то цыкнул псу, и тот вообще скромно удалился за угол дома, но я прекрасно видела, что его налитые кровью глаза внимательно следят за каждым нашим движением и оттуда, а обрезанные уши слушают. Вот так подойдем, а старичок цыкнет и… прости-прощай, молодая жизнь.
Карим принялся витиевато объяснять старику, что я просто заблудилась и случайно заглянула во двор, разыскивая его. Он просил прощения за беспокойство, кланялся, одновременно подталкивая меня к калитке.
Дедок снова рассмеялся, крикнув нам, чтобы не боялись собаку, она, мол, не тронет. Ага, слышала я все эти сказочки для наивных, еще дома, в Москве, слышала. Собака без поводка и намордника всегда представляет опасность для окружающих! Хотя… покосившись на здоровенную ряху, с раскрытой пасти которой капала слюна, я поняла, что ни поводок, ни намордник тут не спасут, первое он порвет, как тонкую нитку, а второе сжует и не подавится.
Тут я сообразила глянуть на цепь, вернее, то, к чему она прикреплена, и поняла, что опасения небезосновательны. Один конец вполне логично крепился к ошейнику, который подошел бы на шею быку-трехлетке (я помнила, что быков водят за кольца в носу, потому что иначе не удержать), а второй был скромненько так прикреплен к какой-то скобочке, вбитой в стену мазанки. Если эта псина рванет с места, целясь в наши бренные тела, то стена рухнет наверняка. Но дед уверенно стоял на месте, значит, завалов не предполагалось.
Видно, поняв, что заманить в дом нас не удастся никакими уверениями в беззубости этой твари, старик со смехом махнул рукой, мол, идите. Мы пошли, сначала робко пятясь задом и вымученно улыбаясь, а потом сиганули так, что догнать можно было только вскачь. Улепетывая, я все же прислушивалась, нет, металл цепи сзади не грохотал, монстрило со своей привязи не рвалось.
– Ты чего туда полезла?
– Показалось, что твой голос из-за дувала.
– Даже если мой, то стояла бы и ждала или окликнула.
На «стояла и ждала» я обиделась, вот еще!
– Надо было мечом этого бугая поддеть, небось и про цепь забыл бы.
Карим внимательно посмотрел мне в лицо:
– Тебя бы даже похоронить не дали. Убить собаку во дворе дома – страшное оскорбление. Лучше не лезь никуда, это же тебе не караван-сарай.
– Карим, ты что там делал?
– Могла бы и не следить за мной, спросила, я бы сам рассказал.
– Ну?
– У меня сестра замужем за местным, неподалеку живет, ходил проведать.
Врет и не краснеет!
– Почему это надо было делать тайно?
– Никто не знает, что она здесь.
– И что здесь тайного?
– Настя, Маман ее выкрал, она должна была стать женой хана…
– Батыя?! – невольно ахнула я.
Карим весело рассмеялся:
– Что, без Батыя ханов мало, что ли? Нет, у кыргызов. Ее давно сосватали, а Маман выкрал и увез далеко-далеко, сколько ни искали, найти не могли. А я случайно в Сарайджуке встретил. Сначала думал, что убью его, потом понял, что сестра счастлива. К чему убивать тогда? Она первое время много плакала, потом привыкла, полюбила, Маман добрый, не обижает… А сестра сильно изменилась, была словно горная козочка с блестящими глазами, а стала толстая, глупая клуша… Но он все равно не обижает. Четверо сыновей, две дочки. Бываю в Сарайджуке – стараюсь племянников навестить.
Стало смешно, вот средневековый детектив, девушка вышла замуж за другого и уже столько лет вынуждена прятаться!
– А ты почему не женился?
– Чтобы жена все время мучилась, дожидаясь, вернусь ли?
– Сиди дома.
– Ты сидишь? Нет, кто хоть раз отведал этого риска – далеких странствий, тот дома не усидит.
– Много ездишь?
– А что еще делать? Я другого не умею, только толмачить и по свету мотаться.
– Карим, сколько тебе лет?
– Тридцать. Много, но я ни о чем не жалею. Интересно посмотреть, как другие люди живут, что в чужих землях иначе.
– Что лучше, а что хуже?
– Нет, не бывает лучше или хуже, бывает просто иначе. Что для одних кажется хорошо, то для других плохо, и наоборот. – Он чуть помолчал и снова покачал головой. – Как понять, лучше или хуже?
Философ, однако…
Мне все больше действовала на нервы Анюта, я очень жалела о той минуте, когда согласилась взять ее с собой в виде служанки, лучше уж никого, чем эта вечно чем-то недовольная обуза.
Отправить Анюту обратно на Русь или хотя бы оставить ее в Сарайджуке не удалось, девушка вцепилась в меня мертвой хваткой, оторвать можно было как бульдога, только пристрелив. Стрелять не стали, я махнула рукой: пусть идет, хотя уже прекрасно понимала, что проблем не оберешься.
Пришло время выходить из Сарайджука. Лошадей пришлось продать, дальше шли только верблюды и ослики. Карим обещал, что в Самарканде мы купим новых лошадей, а пока предложил перебраться в повозку, которую тащила верблюдица. Я не захотела, решила ехать верхом, Анюта выбрала повозку.
Карим честно предупредил, что в ближайшие недели человеческих условий не предвидится.
Не обманул. Переправившись по лодочному мосту через этот самый Жайык, который для меня просто Урал, почти сразу попали на какую-то белесую равнину. То, что это соль, я поняла, как только ветерок поднял в воздух пыль, взрыхленную копытами верблюдов. Солончак, да какой огромный! Карим успокоил:
– Это солончак Тенсяксор, ничего, его пройдем быстро, а там урочище Беляули и до Сагыза недалеко.
– Что такое Сагыз?
Все равно не запомню, спросила просто чтобы не молчать.
– Река. Речка.
Уже легче, хоть смыть эту соль. Нет, соль не лежала на одежде или коже сплошным слоем, она покрывала поверхность земли тоненькой коркой, словно въевшись в нее. Но почему-то показалось, что сам воздух пропитан солью. Верблюды и ослы быстро перемесили эту корку, и след каравана был виден далеко-далеко. Если кому-то понадобится нас догнать, проблем не будет.
Тянуться позади мерно колышущихся верблюдов надоело, попыталась свернуть чуть в сторону, все равно видимость, как говорят в авиации, «миллион на миллион», не потеряешься, да я не сбиралась прокладывать свой путь, всего лишь чуть съехать со всеобщего. На место меня мгновенно вернул окрик проводника. И без знания монгольского (кстати, кричали на вовсе не знакомом мне языке) было ясно, что требуют вернуться в строй. Вот, блин, дисциплинка! Почему здесь-то нельзя ехать как хочу, степь да степь кругом же!
Карим объяснил:
– Здесь много миев, провалиться можно, не успеют вытащить.
– Чего много?
– Миев. Это такой бугорок, под которым вода.
– А говорил, что воды не будет.
– Это не та вода, Настя. Здесь грязная соленая жижа, глубоко, даже верблюды тонут. Это как болото, только под коркой песка.
Стало не по себе.
– А мы не можем туда нырнуть?
– Потому и едем по тропе, чтобы не угодить в мий. Лучше не рисковать. А тропу животные натоптали, они умней людей, мии знают.
Во как! Тут на пути, кроме песков, еще какие-то мии.
– И много их?
– Чего, миев? Никто не считал. Как посчитать, столько холмиков в степи?
– Но, значит, ходить опасно?
– На тропах такого нет, потому тебе и сказали, чтобы не сходила с караванной тропы.
Ой, ма-а… Вот уж не думала, что посреди степи можно наткнуться на неприятность бо́льшую, чем сильный ветер, отсутствие воды или смертная скука. Слава богу, по солончакам шли не очень долго.