Совы во льдах: Как спасали самого большого филина в мире - читать онлайн

1 Поселок под названием Ад

Вертолет задерживался. Я ждал его в прибрежном поселке Терней, в 300 километрах к северу от того места, где впервые увидел рыбного филина. Был март 2006 года, и я проклинал метель, из-за которой вертолет не мог подняться в воздух: мне не терпелось поскорее попасть в Агзу, населенный пункт в бассейне реки Самарги. Терней с его 3000 жителей был в этом краю самым северным анклавом цивилизации сколько-нибудь значимых размеров. Население чуть более отдаленных деревень вроде Агзу насчитывало несколько сотен, если не десятков, жителей.

В такой обстановке среди низеньких домов с печным отоплением я больше недели прождал своего рейса. За окнами единственной комнатки аэровокзала неподвижно стоял советский Ми-8, его серебристо-синий корпус подернулся инеем и потускнел, а вокруг бушевали снежные вихри. В Тернее я привык к ожиданиям: мне пока еще не доводилось летать на этом вертолете, а автобусы до Владивостока, который находился в 15 часах пути к югу от поселка, ходили только два раза в неделю, часто опаздывали и ломались. К тому времени я уже более десяти лет регулярно приезжал и подолгу жил в Приморье; ожидание было неотъемлемой частью жизни.

Спустя неделю пилотам наконец дали разрешение на вылет. Провожая меня в путь, Дейл Микелл, специалист по амурским тиграм, живший тогда в Тернее, вручил мне 500 долларов в конверте. Ссуда, пояснил он, на тот случай, если придется выпутываться из неприятностей. Он бывал в Агзу, а я нет: он знал, что меня там ждет. Я приехал на окраину поселка, к взлетно-посадочной полосе – расчищенному от вековых деревьев участку на берегу Серебрянки. Здесь, всего в нескольких километрах от места впадения в Японское море, река течет по широкой долине, обрамленной с обеих сторон низкими горами Сихотэ-Алиня.

Взяв в кассе билет, я смешался с беспокойной толпой старушек, детей, охотников – местных и городских. Закутавшись в толстые драповые пальто и не выпуская из рук чемоданов, они стояли снаружи и ждали приглашения на посадку. Такие продолжительные метели случались здесь нечасто, но теперь все мы стали заложниками непогоды.

В толпе было человек двадцать, а вертолет мог принять на борт не более 24 пассажиров без багажа. Мы с тревогой смотрели, как рабочий в синей спецовке то и дело носит коробки с продовольствием к вертолету, а второй – в таком же синем комбинезоне – грузит их на борт. У каждого из нас зародилось подозрение, что вертолет не сможет вместить всех, кому продали билеты, – загруженные в него ящики и мешки занимали ценное пространство, – но при этом каждый намеревался непременно протиснуться в крохотный проем металлической дверки. Там, в Агзу, команда Сурмача уже ждала меня восемь дней, и если я не попаду на этот рейс, то они, скорее всего, продолжат путь без меня. Я пристроился за дородной пожилой женщиной: по опыту я знал, что лучший способ обеспечить себе место в автобусе – следовать за таким человеком по пятам, ведь это все равно что ехать за машиной скорой помощи в пробке. И я подумал, что здесь это тоже сработает.

Приглашение на посадку дали едва слышно, и мы стеной ринулись в атаку. Прорвавшись к вертолетной лестнице, я влез по ней в салон и стал лавировать между ящиками с картофелем, водкой и другими атрибутами русской деревенской жизни. Моя «неотложка» уверенно двигалась вперед, и я проследовал за ней в конец салона, где меня ждал иллюминатор и немного свободного пространства для ног. Постепенно количество пассажиров на борту превысило требования безопасности, и, хотя вид из окна по-прежнему был в моем распоряжении, пространством для ног мне пришлось поступиться из-за огромного мешка, вероятно с мукой, навалившегося на мои ступни. Наконец, на радость экипажу, отнюдь не бесконечное пространство салона заполнилось, и винты закрутились, сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, завораживая пассажиров своим неистовым вращением. Ми-8 дрогнул, оторвался от земли, с ревом пронесся низко над Тернеем, заложил вираж влево и заскользил над Японским морем, отбрасывая тень на северо-восточную оконечность Евразии.

Под нами тянулось побережье, неловко втиснувшееся узкой полосой гальки между горами Сихотэ-Алиня и Японским морем. В этом месте горный хребет резко обрывался, и заросшие долговязым монгольским дубом склоны неожиданно сменялись отвесными скалами – некоторые из них высотой с 30-этажный небоскреб. Их монотонный серый цвет изредка нарушали коричневые вкрапления земли и цепляющаяся за камни растительность либо белые подтеки, выдающие присутствие гнезда хищной птицы или вóрона. Голые дубы на верхушках скал были старше, чем казалось. Из-за суровых условий, в которых они жили – ветров, холодов и туманов, окутывающих берег на протяжении большей части вегетационного периода, – они оставались низкорослыми и тонкими. Далеко внизу зимний прибой украсил густым, льдистым глянцем каждый камень, до которого мог добраться морской туман.

Примерно через три часа после вылета из Тернея Ми-8 приземлился, мерцая на солнце сквозь вихри потревоженного снега, и я увидел нестройные ряды снегоходов, сгрудившихся вокруг аэродрома – расчищенной от леса площадки с избушкой. Пока пассажиры высаживались, экипаж занимался разгрузкой, освобождая место для обратного рейса.

Ко мне с деловым видом подошел удэгейский паренек лет четырнадцати в кроличьей ушанке, из-под которой кое-где торчали черные вихры. Он сразу признал во мне чужака. Бородатый молодой человек 28 лет, я никак не походил на местных: мои русские сверстники, как правило, ходили чисто выбритыми, да и пухлая красная куртка выделялась на фоне приглушенных оттенков серого и черного, принятых среди русских мужчин. Паренек поинтересовался, что привело меня в Агзу.

– Ты когда-нибудь слышал о рыбных филинах? – спросил я по-русски; в экспедиции, да и на протяжении всего исследовательского проекта мне предстояло разговаривать исключительно на этом языке.

– Рыбные филины. Типа птицы? – ответил он.

– Вот их-то я и приехал искать.

– Так вы птиц ищете… – протянул паренек c ноткой озадаченности в голосе, будто гадая, правильно ли он меня понял.

Потом спросил, есть ли у меня знакомые в Агзу. А услышав, что нет, удивленно округлил глаза и поинтересовался, встретят ли меня. Я сказал, что надеюсь на это. Он нахмурил брови, нацарапал свое имя на обрывке газеты и вручил его мне, пристально глядя в глаза.

– Агзу не то место, куда можно приехать просто так, – сказал он. – Если вам негде будет переночевать или понадобится помощь, спросите в поселке, как меня найти.

Как и те дубы на побережье, этот паренек рос в суровых условиях, и за его юной внешностью скрывался опыт. Я почти ничего не знал про Агзу, но слышал, что временами здесь бывает опасно: прошлой зимой в поселке избили приезжего метеоролога, русского (но все равно чужака), сына моего знакомого из Тернея, его оставили в снегу без сознания, и он замерз насмерть. По официальной версии, убийцу так и не нашли: в таком крошечном поселке, как Агзу, где все друг друга знают, имя убийцы наверняка было известно каждому, но никто не сказал следователям ни слова. Так или иначе, наказание было их делом.

Скоро я различил в толпе Сергея Авдеюка, руководителя нашей полевой команды. Он приехал встречать меня на снегоходе. Мы сразу же узнали друг друга по броскому цвету теплых пуховиков, но никому и в голову не пришло бы принять Сергея за иностранца – уж точно не с его короткой стрижкой, полным ртом золотых зубов, извечной сигаретой и уверенной манерой человека, чувствующего себя в своей стихии. Он был моего роста – 1,8 метра или около того, – широкое смуглое лицо с легкой порослью щетины украшали солнечные очки, которые служили защитой от ослепительных бликов на снегу. И хотя план самаргинской экспедиции как первого этапа нашего проекта разрабатывали мы с Сурмачом, руководил ею, вне всякого сомнения, Авдеюк. Он имел большой опыт работы с рыбными филинами и хорошо знал тайгу, поэтому я прислушивался к его мнению на протяжении всей поездки. Авдеюк и еще два члена команды добрались до бассейна реки Самарги несколькими неделями ранее на лесовозе из портового поселка Пластун, расположенного в 350 километрах к югу. Они привезли с собой два снегохода, самодельные сани, доверху груженные всем необходимым, и запасы бензина в бочках. С побережья они двинулись прямиком в верховье реки, преодолев добрую сотню километров и оставив по пути тайники с топливом и провиантом, после чего повернули назад и стали методично прокладывать обратный путь к побережью. Они сделали остановку в Агзу, чтобы встретить меня, рассчитывая задержаться здесь всего на пару дней, но им, как и мне, пришлось ждать, пока не утихнет пурга.

Агзу не только самое северное, но и самое изолированное поселение Приморья. Деревенька с населением в 150 человек, большинство из которых удэгейцы, стоит на берегу одного из притоков Самарги и порядком отстала от жизни. В советское время она слыла центром охотничьего промысла: в ней жили профессиональные охотники, получавшие зарплату от государства. Вертолеты привозили с собой деньги, а увозили меха и мясо. После того как в 1991 году Советский Союз распался, не заставила себя долго ждать и организованная индустрия заготовки мяса и дичи. Вертолеты прилетать перестали, а стремительная инфляция, последовавшая за падением советского режима, оставила охотников с охапками обесценившихся советских рублей. Желающие уехать просто не могли этого сделать: им не хватало средств. Не имея выбора, они вернулись к натуральному хозяйству. В какой-то момент торговля в Агзу перешла на бартерную систему: в поселковом магазине свежее мясо обменивали на привезенные из Тернея товары.

Еще относительно недавно самаргинские удэгейцы селились рассредоточенными стойбищами на всем протяжении реки, но в 1930-е годы, в период советской коллективизации, их становища разрушили, а народ согнали в четыре деревни, самой крупной из которых стала Агзу. Отчаяние и беспомощность{15} людей, вынужденных против своей воли участвовать в коллективизации, отразились в названии их селения: Агзу, вероятно, образовано от удэгейского огзо, что значит «ад».

Сергей направил снегоход в сторону от утрамбованной дороги, ведущей через поселок, и остановился перед одним из домишек, хозяин которого надолго ушел в тайгу на охоту. Поскольку дом пустовал, нам разрешили в нем пожить. Это была самая настоящая русская изба, которая мало чем отличалась от остальных построек в Агзу: одноэтажное строение под двускатной крышей, с широкими резными наличниками и двойными рамами окон. Перед домом двое мужчин разгружали вещи и, увидев нас, подошли поздороваться. Современные утепленные комбинезоны и зимние сапоги подсказывали, что передо мной остальная часть команды. Сергей закурил очередную сигарету и представил нас друг другу. Первым был Толя Рыжов, коренастый, смуглый, круглолицый, с пышными усами и мягким взглядом. Толя отвечал за фото- и видеосъемку. В России почти не было видеоматериалов о рыбных филинах, и, если нам попадется какой-нибудь из них, Сурмач хотел заручиться доказательствами. Второй – Шурик Попов, невысокий и спортивный, с темно-русыми короткострижеными, как у Сергея, волосами и удлиненным лицом, задубевшим от постоянного пребывания на открытом воздухе; хилая поросль на щеках выдавала его тщетные попытки отрастить бороду. Шурик был незаменимым помощником: какую бы работу ему ни поручили – выпотрошить десяток рыбин к ужину или залезть без подстраховки на трухлявое дерево, чтобы проверить, нет ли там гнезда филина, – он выполнял ее быстро и без возражений.

Расчистив снег, мы смогли открыть ворота и через двор вошли в дом. Пройдя маленькие темные сени, я распахнул дверь, за которой обнаружилась кухня, и вдохнул холодный, спертый воздух, тяжелый от вони древесного дыма и сигарет. Изба оставалась под замком и не отапливалась с тех самых пор, как хозяин ушел в лес, но застоявшийся смрад еще не успел выветриться из помещения. Пол вокруг печки устилало крошево обвалившейся со стен штукатурки вперемешку с раздавленными сигаретными окурками и спитыми чайными пакетиками.

Пройдя через кухню и первую из двух боковых комнат, я попал в последнюю. Избу разделяли грязные узорчатые простыни, неровно висящие в дверных проемах. На полу в задней комнате было так много штукатурки, что при каждом шаге она хрустела под ногами, а возле стены под окном обнаружились какие-то маленькие красные кусочки, по виду – замерзшее мясо с шерстью.

Сергей принес из поленницы охапку дров и разжег печь, предварительно создав тягу с помощью газет, так как нужно было избавиться от воздушной пробки, которая образовалась в дымоходе из-за разницы температур внутри дома и за его стенами. Если развести огонь слишком быстро, то тяги не будет и дым пойдет внутрь. Такие дровяные печи, сложенные из кирпича и увенчанные толстым листом из железа, на котором можно готовить пищу и кипятить воду, встречались в большинстве дальневосточных изб. Как правило, их размещали в углу кухни и встраивали в стену таким образом, чтобы теплый воздух проходил через расположенную внутри нее извилистую систему, прежде чем выйти из трубы наружу. Такая конструкция под названием русская печка позволяет кирпичной стене сохранять тепло в течение долгого времени после того, как погаснет огонь, и тем самым согревать не только кухню, но и смежную с ней комнату. Неряшливость нашего таинственного хозяина распространялась и на печь: несмотря на усердные старания Сергея, дым просачивался сквозь бесчисленные щели, отчего воздух в помещении стал пепельно-серым.

Мы занесли вещи в дом, сложив часть из них в сенях, и вместе с Сергеем развернули карты бассейна реки Самарги, чтобы обсудить дальнейшие действия. Он показал мне участок главного русла и некоторые из притоков в верховьях реки, которые они уже успели обследовать в поисках рыбного филина. Они обнаружили около десятка территориальных пар{16}, что говорит об очень высокой плотности популяции для этого вида. Нам предстояло обследовать оставшиеся 65 километров вниз по реке до поселка Самарга, а также часть побережья и лес в районе самого Агзу. Работы было много, а времени у нас осталось в обрез: близился конец марта, и вынужденное ожидание сильно сократило наши сроки. Таял лед на реке, которая была для нас единственным возможным маршрутом передвижения за пределами Агзу. В таких условиях передвигаться на снегоходах становилось все сложнее, и мы опасались, что при стремительном начале половодья застрянем где-нибудь на реке между поселками Агзу и Самарга. Сергей считал, что следующую неделю нам следует посвятить обследованию окрестностей Агзу, а заодно посмотреть, какими темпами тает снег. Он предлагал каждый день спускаться на 10–15 километров ниже по течению, а вечерами возвращаться в Агзу на ночлег. В этих глухих краях ни в коем случае нельзя упускать возможность провести ночь в тепле: покинь мы Агзу, пришлось бы спать в палатках. Мы собирались обследовать эту территорию за неделю, а после отправиться в Вознесеновку, охотничью заимку, расположенную в 40 км вниз по течению от Агзу и в 25 километрах от побережья.

В первый же вечер, пока мы ужинали макаронами с говяжьей тушенкой, к нам в гости пожаловали деревенские; они бесцеремонно водрузили на стол четырехлитровую бутыль неразбавленного спирта, ведро сырого лосиного мяса и в придачу несколько желтых луковиц. В обмен на свои подношения они ждали от нас интересной беседы. Я уже привык к тому, что здесь, в Приморье, которое до 1990-х годов существовало изолированно от остального мира, иностранцы были в новинку. Местные любили послушать про то, как на самом деле живется в Санта-Барбаре, которую они знали по телесериалу, расспрашивали меня, болею ли я за «Чикаго Буллз» – в 1990-е годы эти культурные символы Америки стали популярны в России, – а еще им нравилось, когда я говорил что-нибудь лестное об их глубинке. В Агзу же и вовсе любого гостя считали чуть ли не звездой. Тут не имело значения, что я приехал из Соединенных Штатов, а Сергей – из Дальнегорска: мы оба были пришельцами из экзотических мест, а значит, впереди их ждал вечер за интересным разговором и хмельное застолье с новыми людьми.

Время шло, гости приходили и уходили, котлеты из лосиного мяса давно пожарили и съели, а спирт в бутылке постепенно убывал. В комнате стоял чад табака и печного дыма. Я тоже выпил несколько стопок, закусывая мясом и сырым луком и слушая охотников, которые старались произвести друг на друга впечатление историями о походах, встречах с тиграми и медведями и о реке. Кто-то спросил меня, почему я не изучаю рыбных филинов на родине – ведь мне стоило немалых усилий проделать нелегкий путь до Самарги, – и с удивлением услышал, что рыбные филины не водятся в Северной Америке. Эти охотники ценили дикую природу, но, похоже, не понимали, насколько уникален окружающий их лес.

Наконец я пожелал всем спокойной ночи и удалился в заднюю комнату, задернув дверной проем простыней, чтобы хотя бы как-то отгородиться от дыма и громкого хохота засидевшихся далеко за полночь гостей. Там я надел налобный фонарь и принялся листать копии статей о рыбном филине, которые мне удалось найти в русских научных изданиях, – словно студент, который пытается вызубрить материал накануне экзамена. Сведений было совсем немного. В 1940-х годах орнитолог Евгений Спангенберг{17} одним из первых в Европе начал изучать рыбных филинов. Его статьи содержали общую информацию о том, где их можно встретить: у чистых холодных рек с разветвленным руслом, в которых в избытке водится лосось. Позже, в 1970-е годы, другой российский орнитолог, Юрий Пукинский{18}, написал несколько научных работ по итогам своих наблюдений за рыбными филинами на реке Бикин в северо-западном Приморье, где он собирал сведения о гнездовом поведении и токовании этих птиц. И напоследок у меня было еще несколько статей Сергея Сурмача{19}, чьи исследования в основном касались моделей распределения рыбного филина на территории Приморья. Наконец я заполз в спальный мешок, не снимая кальсон и фуфайки, и вставил беруши. Я с нетерпением ждал завтрашнего дня.

2 Первые поиски

Той ночью где-то в окрестностях Агзу рыбные филины ловили лосося. Для этих птиц звуки не очень важны, поскольку их жертвы в основном обитают под водой и безразличны к слуховым нюансам наземного мира. В то время как большинство видов сов{20} могут выслеживать шныряющих в лесной подстилке грызунов по звуку – сипуха, например, легко справляется с этим в кромешной тьме, – рыбный филин должен охотиться на добычу, которая движется под водой. Различия в охотничьей стратегии{21} проявляются в анатомических особенностях: многие совы имеют отчетливый лицевой диск – характерные концентрические круги специализированных перьев, которые направляют даже самые слабые звуки к ушным отверстиям, – а у рыбных филинов этот диск выражен слабо.

Реки, где водятся лососевые, основа рациона этих птиц, скованы льдом по многу месяцев подряд. Чтобы пережить зиму, в течение которой температура регулярно опускается ниже –30 ℃, филины накапливают большие запасы жира. Когда-то это делало их ценным источником питания{22} для удэгейцев, которые к тому же использовали огромные крылья и хвосты съеденных птиц в качестве вееров, чтобы отгонять тучи назойливого гнуса во время охоты на оленя или кабана.

Бледный свет зари в Агзу обнажил всё ту же картину: крошево штукатурки и кусочки оленьего мяса. Воздух в доме больше не казался мне затхлым, я успел привыкнуть к нему, и наверняка всеми его запахами пропитались мои одежда и борода. На столе в соседней комнате оставались лосиные кости, пустая бутылка из-под кетчупа и чашки. Не до конца проснувшись, мы молча позавтракали хлебом с колбасой и выпили чаю, после чего Сергей вручил мне горсть леденцов, замену обеду, и велел прихватить куртку, болотные сапоги и бинокль. Мы отправлялись на поиски рыбных филинов.

Наш караван из двух снегоходов с шумом несся по Агзу, а прохожие и своры собак уступали нам дорогу, утопая в глубоких сугробах на обочине и провожая нас взглядом. Если в большинстве мест в Приморье собак держали на цепи, обрекая на уныние и злобу, то в Агзу восточносибирские лайки – выносливая охотничья порода – с гордым видом бродили по поселку вольными стаями. В последние годы эти своры разоряли местные популяции оленя и кабана: глубокий снег, выпавший за зиму, покрывала тонкая корка наста, оленьи копыта в нем проваливались, протыкая, будто бумагу, а мягкие собачьи лапы уверенно ступали по нему. И если лайки бросались в погоню за несчастным копытным, оно увязало в снегу, будто в зыбучих песках, и очень скоро становилось добычей ловких преследователей. У тех собак, что встретились нам по дороге, кровь въелась в шерсть, выдавая их причастность к подобным бойням.

Достигнув реки, мы разделились. Остальным членам экспедиции полевая работа была знакома не понаслышке, поэтому мы ничего особо не обсуждали. Сергей поручил Толе ввести меня в курс дела. Они с Шуриком отправились на юг, в сторону поселка Самарга, а мы с Толей поехали в обратную сторону, за аэродром, и остановились у одного из притоков, впадающих в реку с северо-востока.

– Эта речка называется Акза, – сказал Толя, щурясь от солнца и окидывая взглядом склоны узкой долины, на которых сквозь голый лиственный лес просвечивали редкие сосны, склонившие ветви под тяжелыми шапками свежего снега.

Я слушал, как журчит вода в реке и встревоженно вскрикивает бурая оляпка, напуганная нашим появлением.

– Раньше сюда частенько наведывался один охотник, который еще в молодости лишился яичка при встрече с рыбным филином и с тех пор убивал их всех подряд, без разбора. Он изощрялся как мог: ставил капканы, раскладывал отраву, палил по ним из ружья. Но это так, к слову, а нам с тобой нужно обследовать участок вверх по течению и поискать там признаки присутствия этих птиц – их следы, например, или перья.

– Постой-ка. Как это, лишился яичка при встрече с филином?

– Рассказывают, что как-то ночью он вышел из палатки, чтобы справить нужду – дело было весной, – скорее всего, он присел прямо над слётком, который только-только покинул гнездо и еще не научился летать. Почуяв опасность, рыбные филины опрокидываются на спину и защищаются когтями. Птица просто вцепилась в то, что оказалось ближе.

Толя объяснил мне, что для поиска рыбных филинов необходимы терпение и зоркий глаз. Поскольку эти птицы обычно замечают чье-то приближение издалека, лучше сразу свыкнуться с мыслью, что вы вряд ли увидите кого-нибудь из них, даже если они обитают где-то поблизости, – вместо этого приглядитесь, нет ли вокруг следов их присутствия. Наша основная задача заключалась в том, чтобы не спеша обойти долину, обращая внимание на три главные вещи. Во-первых, на открытые, незамерзшие участки реки. Зимой в местах обитания рыбных филинов полыньи встречаются нечасто, поэтому если птицы живут где-то рядом, то наверняка успели побывать около них. Снег по краю таких полыней нужно тщательно обследовать и проверить, не оставила ли птица следов, когда выслеживала рыбу, или отпечатков маховых перьев, когда приземлялась и взлетала.

Во-вторых, следует искать перья: филины постоянно меняют оперение. Особенно интенсивно это происходит во время весенней линьки, когда перья длиной до 20 сантиметров с мягким пуховым опахалом выпадают и парят в воздухе, а их бородки, будто тысячи щупалец, норовят зацепиться за ветви рядом с полыньей или гнездовым деревом; они трепещут на ветру, словно изящные флажки, тихо сообщая нам о том, что рыбный филин где-то неподалеку. Третий знак – массивное дерево с огромным дуплом. Рыбные филины такие большие, что для гнезд им требуются настоящие лесные гиганты: вековые тополя Максимовича или приземистые вязы. В отдельно взятой долине таких «голиафов» найдется немного, поэтому, обнаружив подобное дерево, стоит непременно приблизиться к нему и осмотреть. Если по соседству вы увидите пуховые перья, значит, вы почти наверняка обнаружили гнездовое дерево.

Первые несколько часов мы с Толей продвигались вдоль русла реки, и я наблюдал за тем, как он выбирает подходящие для осмотра деревья и участки воды, на которые стоит обратить внимание. Он шел не торопясь. Я заметил, что Сергей, который принимал решения мгновенно и выполнял их незамедлительно, журил Толю за кажущуюся инертность. Но благодаря своей неспешной манере Толя оказался хорошим учителем и приятным спутником. Я узнал, кроме прочего, что Толя часто работал у Сурмача, собирая материалы о жизни обитавших в Приморье птиц.

Днем мы сделали привал, чтобы заварить чаю. Толя развел костер и вскипятил речной воды, а потом мы грызли леденцы, запивая чаем, и слушали, как в ветвях над нами с любопытством чирикают обыкновенные поползни. После обеда Толя предложил мне возглавить поход, призвав на помощь интуицию и те знания, что я перенял у него утром, пока он руководил наблюдениями. Один из участков реки, который я предложил осмотреть, Толя отверг как слишком глубокий – в таких местах филины не охотятся, – вокруг другого росло много ив, отчего крупные птицы вряд ли смогли бы подлететь к нему близко. После того как на тихой запруде я провалился по колено под лед – к счастью, на мне были болотные сапоги, и благодаря им я не промок, – я узнал цену Толиной палке с тонким металлическим острием на конце, которой он проверял прочность льда, прежде чем ступить на него. Мы поднялись дальше по течению, туда, где склоны долины сходились узким клином и вода исчезала из виду: только снег, лед и скала.

В тот день нам так и не удалось обнаружить следов рыбного филина. С наступлением сумерек мы еще немного задержались, надеясь услышать крики филинов, но тишина в лесу была под стать нетронутому снегу у реки. Я последовал Толиному примеру и не стал придавать большого значения отсутствию осязаемых результатов после целого дня работы. Он объяснил, что, даже если рыбные филины обитают на том самом пятачке леса, где мы находимся, нам, возможно, придется целую неделю бродить здесь и прислушиваться, чтобы обнаружить их. Услышав это, я расстроился. Одно дело – сидеть где-нибудь во Владивостоке, в уютном кабинете Сурмача, и обсуждать поиски рыбных филинов, и совсем другое – реальный процесс: тишина, темнота и холод.

В Агзу мы вернулись затемно, часов, наверное, в девять. По неверному свету на снегу, падающему из окон избы, мы поняли, что Авдеюк с Шуриком уже там. Они приготовили суп из картофеля и лосиного мяса – их преподнес кто-то из соседей – и коротали время в компании тощего охотника в большой, не по размеру, дохе, который представился нам Лёшей. На вид ему было лет сорок; его взгляд искажали толстые стекла очков, но не настолько, чтобы скрыть, насколько он пьян.

– Пью уже дней десять или двенадцать, – констатировал Лёша, не вставая из-за стола.

Пока я делился с Сергеем впечатлениями о прошедшем дне, Шурик разлил суп по тарелкам, а Толик принес из сеней бутылку водки, которую торжественно водрузил посреди кухонного стола вместе со стопками. Сергей посмотрел на него исподлобья. Традиции русского застолья предполагают, что, если к вам пришли гости и на столе появилась бутылка водки, ее придется выпить до дна. Некоторые производители водки за ненадобностью не используют даже бутылочные пробки, заменяя их алюминиевой фольгой, которая легко снимается. Бутылка либо полна, либо пуста, и промежуток между этими двумя состояниями очень короткий. В тот вечер Сергей с Шуриком надеялись отдохнуть от спиртного, а Толя не оставил им выбора. Нас было пятеро, но Толя поставил на стол только четыре стопки. Я посмотрел на него вопросительно.

– Я не пью, – ответил он на мой немой вопрос.

Это освобождало его от страданий, связанных с очередным вечерним застольем, и я заметил за ним привычку угощать гостей водкой от нашего лица, не посоветовавшись с остальными и часто очень не вовремя.

Мы ели суп, пили водку и разговаривали о реке. По словам Сергея, Самарга – река неглубокая, но скорость ее течения внушает уважение. Если кого-то угораздит провалиться под лед, он вряд ли сумеет выкарабкаться: поток затянет под воду и понесет навстречу быстрой, холодной, неотвратимой смерти. Лёша рассказал, что в минувшую зиму как раз произошло нечто подобное: пропал один из жителей деревни, а позже обнаружили его следы, которые обрывались возле узкой, темной трещины во льду, сковывавшем быструю Самаргу. Порой в низовьях реки, ближе к устью, находили останки жертв реки прошлых лет – человеческие кости, в беспорядке разбросанные на песке среди бревен и камней.

Я заметил, что Лёша не сводит с меня глаз.

– Ты где живешь? – спросил он невнятно.

– В Тернее, – ответил я.

– Оттуда родом?

– Нет, я из Нью-Йорка, – соврал я.

Это было проще, чем объяснять, что такое Миннесота и Средний Запад, человеку, который едва ли разбирался в географии Соединенных Штатов.

– Нью-Йорк… – повторил Лёша, закурил сигарету и посмотрел на Сергея с таким выражением, будто важная мысль пыталась проникнуть в его сознание сквозь густое облако обильных спиртовых испарений. – А почему ты живешь в Нью-Йорке?

– Потому что я американец.

– Американец? – Лёша выпучил глаза и снова посмотрел на Сергея. – Он что, американец?

Сергей кивнул.

Лёша еще несколько раз повторил это слово, глядя на меня с недоверием. Очевидно, ему никогда раньше не доводилось встречать иностранца, и он, конечно, представить себе не мог, чтобы кто-то из них бегло говорил по-русски. В его голове никак не укладывалось, что в родном Агзу он сидит за одним столом с неприятелем по холодной войне. Нашу беседу прервал шум с улицы, и в дом вошла небольшая компания деревенских жителей, со многими из которых я уже успел познакомиться накануне. Я хотел к утру быть в форме и поэтому потихоньку улизнул в дальнюю комнату, а Толя тем временем отправился играть в шахматы с Амплеевым, местным пенсионером, который жил в доме напротив. При свете налобного фонаря я сделал кое-какие пометки о прошедшем дне, потом залез в спальный мешок, и опять меня передернуло при виде брошенной в углу поблескивающей красной кучки мяса с шерстью. Как и речной лед, от которого зависела наша экспедиция, она начала подтаивать.

3 Зимняя жизнь в Агзу

Серый свет следующего утра застал Сергея бодрствующим с сигаретой в руке и склонившимся над остывающей дровяной печью. Он пускал в воздух клубы дыма, которые тут же подхватывало и затягивало в дымоход. Сергей посылал проклятия в адрес валявшейся возле стола громадной пустой бутыли из-под спирта и говорил, что нам надо поскорее уезжать из Агзу – алкоголь его убивает. Это не был вопрос свободы воли: пока мы находились в поселке, приходилось угождать деревенским.

Пока мы готовились к очередному дню полевых работ, Сергей предупредил меня, что мне стоит сохранять бдительность: рыбные филины очень недоверчивы по отношению к человеку, и птица может ускользнуть прежде, чем я подойду достаточно близко, чтобы рассмотреть ее. По его словам, нам на руку был шум, издаваемый ими при полете, – особенность, которая отличает рыбных филинов от прочих представителей семейства совиных. Вообще, большинство птиц летает шумно, и некоторых даже можно узнать по звукам, сопровождающим взмах крыла. Однако для обычной совы характерен совершенно бесшумный полет{23}. Дело в том, что маховые перья на их крыльях заканчиваются бахромой из миниатюрных, похожих на гребень, удлиненных бородок, которые гасят воздушные потоки, возникающие при движении крыла, и приглушают звук. Это обеспечивает совам преимущество, когда они преследуют бегущую по земле жертву. Неудивительно, что у рыбных филинов маховые перья гладкие и лишены этого приспособления – ведь их главная добыча живет под водой. В тихую ночь особенно хорошо слышно, как вибрирует воздух под натиском тяжелых крыльев, когда мимо проносится рыбный филин.

Наш план на день почти не отличался от вчерашнего. Полевая работа по изучению рыбного филина состояла из повторяющихся действий: поиски и еще раз поиски. Одеваться приходилось продуманно, в несколько слоев, потому что мы проводили на открытом воздухе целый день и возвращались затемно. Флисовая куртка, в которой я ходил нараспашку солнечным днем, не согрела бы меня с наступлением темноты, когда начинало холодать, а я сидел неподвижно, вслушиваясь, не прокричит ли рыбный филин. Специального снаряжения, кроме болотных сапог, для этой работы не требовалось. У Толи было кинооборудование, но он, как правило, оставлял его на базе и брал с собой только в случае, если мы обнаруживали что-то достойное съемки.

Мне в напарники опять назначили Толю, который обещал Амплееву, своему оппоненту по шахматам, что свозит его порыбачить на реку. Мы прицепили пустые сани к Толиному зеленому снегоходу и притормозили через несколько домов у избы Амплеева. Вскоре тот вышел к нам в тяжелом тулупе, опираясь на палку и прихватив с собой рыбацкий фанерный ящик, которому предстояло заменить ему стул во время рыбалки на льду. Вальяжно, будто на тахте, он развалился на санях в компании своей старой лайки, которая свернулась калачиком у него под боком и поглядывала на меня. Они оба были слишком стары для охоты, зато все еще могли рыбачить.

– Fiishhhowwwl! – с ухмылкой сказал мне Амплеев по-английски, и мы тронулись в путь.

Толя повез нас к югу от Агзу, куда скомандовал старик, и заглушил двигатель на том участке реки, где лед был сплошь испещрен замерзшими лунками. Это место явно пользовалось популярностью среди рыбаков.

Амплеев и его лайка слезли с саней, а Толя тем временем отправился бурить для него лунки. Из свежего отверстия каждый раз неожиданно выплескивалась вода вперемешку со снежной кашей, и эта жижа растекалась по поверхности льда. Стояло начало апреля, и первые признаки весны уже сквозили в окружавшем нас замерзшем мире: редкие проталины, предвестники грядущих бурных перемен. В тот раз я впервые оказался на Самарге и еще испытывал некоторый трепет и благоговейный страх. Истории, которые я слышал о реке, приписывали ей легендарные свойства: Самарга несла в Агзу жизнь, но она же воплощала собой неумолимую, враждебную силу, которая сминала, калечила, а иногда и убивала тех, кто опрометчиво терял бдительность в ее владениях.

Толя отцепил сани и сказал, что планирует поискать рыбных филинов выше по течению, но тут вдруг сообразил, что не придумал для меня занятия.

– А ты давай-ка осмотри все полыньи в округе и проверь, нет ли там следов филина, – сказал он, описывая палкой широкую дугу в воздухе. – Я вернусь примерно через час.

Он вручил мне свою палку и велел почаще ею пользоваться.

– Если ударишь ею по льду и услышишь глухой звук или почувствуешь, что лед протыкается, держись от этого места подальше.

Он уехал в сопровождении облака выхлопных газов и рева мотора.

Амплеев открыл рыболовный ящик, достал из него короткую удочку и грязную, заляпанную жиром банку, доверху наполненную замороженной лососевой икрой, потом закрыл его и уселся сверху. Старик окунул ладонь в одну из лунок, чтобы размягчить в воде несколько мутных оранжевых шариков. Он наживил крючок икринкой и забросил леску в воды Самарги. Я показал на прогалину, которую Толя предложил мне обследовать, и спросил у Амплеева, прочный ли вокруг нее лед. Он пожал плечами:

– В такое время года лед прочным не бывает.

Он вновь сосредоточил все свое внимание на лунке и стал легонько подергивать рукой, чтобы крючок с наживкой затанцевал там внизу, в полумраке. Лайка, прихрамывая, бродила неподалеку.

Я осторожно продвигался по льду, звучно пошлепывая по нему, словно боялся угодить в какую-нибудь скрытую ловушку. Стараясь держаться подальше от открытых участков воды, я осматривал заснеженные края полыней в бинокль и искал на них следы филина. Но так ничего и не находил. Вот так медленно я прошел около километра вниз по реке, передвигаясь от одной полыньи к другой, и часа через полтора услышал рев возвращавшегося снегохода. Вернувшись к месту рыбалки, я увидел, что Толя забрал Шурика и оба присоединились к Амплееву на льду, где их подрагивающие удочки то и дело вытаскивали из-подо льда симу и сибирского хариуса.

Во время рыбалки Шурик рассказал мне, что он родом из того же села, что и Сурмач, – местечка под названием Гайворон, расположенного в нескольких километрах от озера Ханка на западе Приморского края. Экономическая ситуация в таких деревнях, как Гайворон, оставляет желать лучшего: отсутствие работы и повальная нищета приводят к злоупотреблению алкоголем, плохому здоровью и высокой смертности среди населения. Сурмач спас Шурика от такой судьбы: взял деревенского парня под свое крыло, научил его ловить птиц паутинными сетями, окольцовывать и отпускать их (или изготавливать чучела для музейных коллекций), показал, как правильно собирать образцы крови и тканей на анализ. Хотя Шурик не имел формального образования, он изготавливал великолепные чучела птиц, аккуратно вел дневник полевой работы и был экспертом по поиску рыбных филинов. Его способность взбираться вверх по трухлявым стволам лесных исполинов (он предпочитал делать это в одних носках), чтобы проверить, нет ли там дупла с гнездом рыбного филина, была настоящей находкой для всей команды.

В надежде услышать крики филинов мы задержались на реке до наступления темноты. Я не сводил глаз с лесных зарослей, готовый уловить малейшее движение среди ветвей. Я настороженно реагировал на любой далекий звук. При этом у меня не было четкого представления о том, как кричат рыбные филины. Конечно, я изучал сонограммы в статьях{24} Пукинского, написанных в 1970-е годы, и слышал, как Сурмач и Авдеюк имитируют территориальный крик рыбного филина, но откуда мне было знать, насколько верно они отражают звуки в реальной жизни?

Рыбные филины токуют дуэтом{25}. Эта редкая особенность{26} встречается не более чем у 4 % птиц на Земле, большинство из которых живет в тропиках. Инициатором дуэта обычно выступает самец, который наполняет воздухом горловой мешок до тех пор, пока не раздуется, как какая-нибудь чудовищная пернатая жаба. Он замирает в таком положении, выпуклое, как шар, белое пятно на его горле заметно выделяется на фоне коричневого оперения и серых красок сгущающихся сумерек – сигнал для спутницы, что вот-вот начнется токование. Наконец филин коротко и хрипло ухает, словно человек, которому перехватило дыхание от удара, после чего самка без промедления отвечает ему, но уже тоном ниже. Довольно неожиданно для совиных, у которых самки чаще всего имеют более высокий голос, чем самцы. После этого самец издает более протяжный и высокий крик, на который опять отвечает самка. Их четырехтактная перекличка длится около трех секунд, дальше дуэт повторяется снова и снова в течение неопределенного времени, от одной минуты до двух часов. Голоса звучат настолько синхронно, что, слушая вокализ пары рыбных филинов, многие думают, что это одна птица.

Но в тот вечер мы ничего не услышали. После захода солнца, окончательно озябнув и потеряв всякую надежду, мы вернулись в Агзу, где выпотрошили и пожарили наш улов, и угостили всех, кто к нам пожаловал. Мои товарищи быстро оправились от дневных неудач, переключив внимание на еду и выпивку, и я понял, что для Сергея, Шурика и Толи это просто работа. Кто-то строит дома, кто-то создает программное обеспечение. А эти ребята были профессиональными ассистентами в полевых исследованиях, готовыми искать любые виды, на изучение которых Сурмач находил деньги. Я не осуждал их за это, но для меня филины значили гораздо больше. От результатов наших поисков и от того, как мы применим полученную информацию, зависела и моя научная карьера, и, вероятно, сохранение целого вида. Именно нам с Сурмачом предстояло проанализировать собранные сведения и сделать выводы. И начало, на мой взгляд, не внушало оптимизма. Перед сном мне не давали покоя мысли о том, что дело не движется, а лед на реке постепенно тает.