Они ели воду, пили пот,
Немецкой оккупации первый шел год.
От голода брат съел угол печки,
Это не выдумки, это реальные вещи.
Повесили двоюродную сестру,
Их не смутила ни совесть, ни честь.
Люди плакали, плакали, рыдали и еле дыша,
Принимали патроны свинцовые в шеи.
Немцы дом окружили, орут: «Выходи!»,
Вышла мама, ее бьют, та: «Беги!»,
Убежал сынок в дом, сидит и дрожит,
Поставить паршивцев б под казнь и ножи.
Они заталкивают маму в машину и сами садятся,
Над мамой сильно издевались, как потом узнается,
А паршивцы в тюрьме, не стали их убивать.
Так уж и быть. Мы не фашисты, умеем прощать.
Приютила нас добрая еврейская семья,
Евреев всех созвали как-то на расстрел,
Говорили всем русским: убьем, иль не сдашь.
Сдались они сами, за нас побоясь…
Прочли записку, поспешили к реке,
Там евреев, людей, бьют даже на дне.
Фашисты, смеясь, били их веслами.
Никто не спасет, они все утопленники.
На лодке те плавали, гады, смеялись,
Всплывал человек, чуть еле дышал,
Догоняли фашисты и снова маячили.
А они не тонули, как мячики…
К дочке подходит холодная мать,
Говорит ей: «Прячься под кровать!».
Прошел час, проходит два, прошло и пять,
Выходят, а бабушка связана, раздета. Вот и блядь!
Мама толкает на улицу, чтобы не видела ужаса,
Что натворил немецкий солдат.
Дочь смотрит в горизонт, а там холм, а там лес,
И оттуда когда-нибудь придет советский солдат.