© Текст. В. В. Кунин, наследники, 2020
© Агентство ФТМ, Лтд., 2020
Ах, эти черные глаза
Меня пленили!
Их позабыть никак нельзя –
Они горят передо мной…
Ах, эти черные глаза…
Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда
И сердце, и покой… –
лилось с заезженной старой пластинки…
Темнота населена неясными приглушенными звуками. И среди них – шепот – торопливый, срывающийся, лихорадочный, словно горячечный бред:
– Я люблю тебя… Боже мой, как я люблю тебя!
– И я… И я тебя люблю, солнышко мое…
– Тише, родненький… Тише, миленький… Тише, Сереженька.
– Пускай… Чего теперь бояться?
– Господи! Ну почему так поздно? Где же ты раньше был?
– Я всегда был с тобой, Машенька. Ты просто не знала об этом. И я не знал…
– Я люблю тебя… Я так тебя люблю!..
Откуда-то стал возникать слабый желтый свет. Он выхватывал из кромешной тьмы уродливые каменные стены, стонущих раненых – они лежали по углам узкой пещеры, прорубленной в нагромождении скальных пород.
Кто-то нес керосиновый фонарь, негромко выкрикивал:
– Санинструктор! Санинструктор! Маша! Где ты? Там у Тенякова опять кровотечение. Ты где, Маша?..
– Пить… Пить… Пить… – стонут из всех темных углов.
Белеют бинты в слабеньком свете керосинового фонаря.
– Маша!
– Иду!
Маше восемнадцать лет. Она худенькая, грязная и оборванная. Поднялась с колен, подхватила санитарную сумку, погладила по лицу лежащего двадцатилетнего младшего лейтенанта:
– Полежи, Сереженька. Я скоро вернусь. Полежи, любимый…
Сережа – летчик. Это видно по погонам истерзанной гимнастерки. На нем брюки с одной штаниной. Нога, на которой нет штанины, замотана грязными бинтами с заскорузлыми пятнами засохшей крови. Под боком лежит немецкий автомат «шмайссер».
Оружие здесь лежит возле каждого раненого. Все полуголые – жара, душно, пот заливает лицо, разъедает глаза.
– Пить… Пить… Пить…
И словно убаюкивая лежащих, откуда-то плывет довоенное, сладкое:
…Был день осенний, и листья грустно опадали,
В последних астрах печаль хрустальная жила,
Слезы ты безутешно проливала – ты не любила,
И со мной прощалась ты…
На полуслове оборвалось танго, и чей-то вкрадчивый женский голос со слабым немецким акцентом и характерной радиохрипотцой сказал:
– Германское командование обращается к вам с благородным гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу…
Вернулась Маша с огарком свечи. Снова опустилась на колени перед Сергеем:
– Вот у нас с тобой и свет есть… Теперь бы только выжить.
– Нам известно о вас все, – говорил мягкий женский голос с немецким акцентом. – Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, каждый день вас становится все меньше; нам известно, из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон; знаем, кто вами командует…
– Не слушай, не слушай… – торопливо зашептала Маша.
– Я не слушаю. Я смотрю на тебя, Машенька моя… Моя Машенька.
Кто-то неподалеку прошелестел:
– Водички… глоточек…
– Нету пока водички, лапушка. – Маша подскочила к раненому. – Потерпи. Может, к ночи… Вчера же удалось, помнишь?
– Не дожить мне до ночи…
– Доживешь, что ты! Мы все доживем. Обязательно!
А женский голос с немецким акцентом откуда-то говорил:
– Мы перекрыли единственный источник воды – колодец у главного входа в каменоломню. За ним установлено круглосуточное наблюдение. Ни одному из вас не удастся достать оттуда хотя бы каплю воды…
Щелчок, и снова мужской надрывный голос страдальчески запел:
Ах, эти черные глаза меня пленили…
В глубине пещеры возник шум борьбы, послышались крики:
– Нет! Нет! Нет! Не дам!!! Не смеете!..
– Попался, гад!
– Пустите! Не отдам! Не отдам!.. Нет у вас таких прав!..
Трое легкораненых держали старика-санитара и вырывали у него из рук металлическую банку – нечто вроде небольшого бидона. Из темноты появился закопченный оборванный подполковник, посмотрел на старика-санитара тяжелым глазом.
– Заначка у гада! – в истерике кричал один раненый, а второй плакал навзрыд: – Прятал… Прятал, сволочь!..
– Раздать воду раненым, – хрипло приказал подполковник, облизывая пересохшие, растрескавшиеся губы, и ушел в темноту.
– Пустите меня!!! – дико закричал старик-санитар и рванулся.
Банка вылетела из его рук, упала – вода растеклась по земле, оставив только влажный след.
Старик нагнулся, схватил пустую банку, захохотал и побежал. Он несся по полутемным подземным коридорам, расталкивал людей, размахивал банкой и не то пел, не то рыдал:
– «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!..»
У расщелины, ведущей из подземелья наружу, автоматчик крикнул ему «Стой!», но сошедший с ума старик проскочил мимо него и выбежал на ослепительную, залитую солнцем, выжженную нестерпимой жарой площадку, на краю которой стоял колодец.
Вокруг колодца лежали трупы русских солдат, изрешеченные пулеметными очередями ведра и канистры. Три пулеметные точки немцев держали под прицелом площадку, колодец и выход из каменоломни.
Немцы увидели вылетевшего с банкой несчастного сумасшедшего и подняли глаза на офицера. Тот дал знак одному пулеметному расчету. Простучала короткая очередь. Старика подбросило на бегу, он упал. С жестяным стуком покатилась по камням его банка…
И тогда раздались очереди еще двух пулеметов. Они хлестали по банке, и банка металась, как живая, и куда бы она ни отлетела, повсюду ее настигала пулеметная очередь.
Офицер рассмеялся и одобрительно подмигнул пулеметчикам. И огонь прекратился. Офицер надел фуражку и пошел к большому радиофургону, смонтированному на тяжелом грузовике. На крыше фургона два репродуктора оглушительно говорили мягким женским голосом со слабым немецким акцентом:
– Мы обращаемся к благоразумию ваших командиров – не губите бессмысленно людей. Прекратите сопротивление, прекратите вылазки и атаки, которые ни к чему, кроме потерь, привести не могут…
Перед тем как подняться по короткой лесенке в заднюю дверь радиофургона, офицер застегнул китель на все пуговицы и обтер сапоги пучком травы. Увидел у заднего колеса несколько блеклых цветочков, сорвал их и соорудил немудрящий букетик. И только после этого открыл дверь фургона…
– Пить, сестрица, – хрипел раненый паренек.
– Тс-с… Слышите, ребята? Льется, льется… – шептал матрос с безумными глазами. – Прячут от нас… Слышите? Вода льется…
И тут же совершенно нормальным громким голосом, уже в бреду, капризно проговорил:
– Мама, ну дайте вы мне чаю! Сколько можно! Жду, жду…
– Пить… Пить… Пить…
Утомленное солнце нежно с морем прощалось… –
гремело снаружи.
И снова обезумевший от жажды раненый матрос приподнялся на локте:
– Слышь, браток… Вода льется… Журчит где-то, стерва…
– Точно! – вдруг проговорил Сергей и попытался встать.
Маша с ужасом поняла, что этот психоз, эта галлюцинация сейчас охватит всех. Она бросилась на Сергея, прижала его к земле всем своим телом, закричала:
– Молчать!!! Всем лежать, не двигаться! Нету никакой воды! Нет ее. Нигде она не льется… Не думайте о ней. О чем хотите думайте, только не о воде! Потому что воды нет…
Все затихли. Маша отпустила Сергея, встала и словно в забытьи повторила:
– Потому что воды нет… Но я сейчас принесу ее вам.
Она вынула из кармана гимнастерки расческу и маленькое зеркальце. Приладила зеркальце на скальном выступе, туда же прилепила огарок свечи. Сняла грязную, пропотевшую пилотку, по солдатской привычке засунула ее под ремень и стала тщательно расчесывать свои длинные волосы. Она вглядывалась в маленькое зеркальце, слюнила скомканный платочек, оттирала лицо от копоти, многодневной грязи, прихорашивалась…
– Машка, ты что? Что с тобой?! – Раненые с испугом следили за Машей. – Маш, ты кончай! Ты чего удумала?!
– Не смей, Маша… – сипло сказал Сергей и, держась за стену, поднялся на ноги. Отставил в сторону негнущуюся простреленную ногу, наклонился, взял в руки «шмайссер». – Я тебя никуда не пущу.
– Не могу, не могу больше, Сереженька… – жалобно проговорила Маша, посветила себя огарком свечи и нащупала дужку ведра.
– Потерпите, ребятки. Я сейчас вернусь.
С ведром в руке Маша пошла к выходу из пещеры, откуда неслось чуть приглушенное танго. Волоча раненую ногу, с автоматом в руке, за ней ковылял Сергей.
– Командир! – истошно закричал раненый матрос. – Командир! Машка за водой пошла! Машка за водой… Да остановите же ее кто-нибудь! Командир!..
Маша и Сергей были уже у выхода из подземелья.