А наутро – опять на работу, в это опостылевшее за три года ЗАО «Энергия». Ей-богу, я уйду из него. Работу главного бухгалтера можно найти и в менее неблагополучной организации. Неблагополучной в смысле не совсем законных финансовых и иных операций. Официально Гена Горецкий торговал оргтехникой, автодвигателями и электроинструментом, а на самом деле перегонял через свои счета астрономические суммы для других лиц. У меня иногда складывается впечатление, что именно для этого, а не ради получения жалких пяти-семи процентов прибыли от продажи компьютеров и создавалось это акционерное общество. Иногда Гена не брезговал и риелторской деятельностью. А всему виной была я. Упомянула всуе, что из Латвии приезжают мои знакомые и ищут квартиру. Цепкий ум Горецкого тут же ухватил тему, и по приезде знакомых в Москву Гена устроил в городе такую цепочку из восьми вариантов, что заработал на этом сумму, которую некоторые официальные агентства зарабатывают после квартала кропотливой работы. Был бы Горецкий торговцем чужим жильем, Билл Гейтс плакал бы, глядя на свои гроши. Но Горецкого прельщал простор, он не умел ограничивать себя ни в чем. Даже работать в одном направлении он не умел, хватался за все сразу и успевал все доделать до конца в ту секунду, когда истекали сроки контрактов. Казалось, он работал не из-за денег, а исключительно для того, чтобы почувствовать себя первым в эту самую секунду.
Уж коль скоро речь зашла о прибалтах, нужно кое о чем рассказать. Например, о том, что я – самая настоящая прибалтийка. Латышка, точнее сказать. Лариса Инваровна Рапкунайте. Мой отец, Инвар Рапкунайте, был в свое время руководителем горкома КПСС. Зимой мы всей семьей жили в Риге, а на лето отец отправлял меня в Земгале. Из этой южной части Латвии я сохранила в памяти колосящиеся поля и пасущихся на выгоне коров. До семнадцати лет я жила, зажатая между Эстонией и Литвой, как арестант на заднем сиденье автомобиля. К окончанию школы шестидесяти четырех с половиной тысяч квадратных километров республики мне хватать перестало, и я, возложив все надежды на снисходительность преподавателей экономического факультета университета, переселилась в столицу. Университет я закончила, а вот оставаться в Латвии почему-то не захотела. Наверное, маминых генов в меня переселилось больше отцовских, и русского во мне было все-таки больше.
А еще, говорят, была бабушка. Ей, если верить родителям, сто два года и проживает она в Амстердаме. В первые же дни Октябрьской революции родители увезли ее в Париж. Там прадедушке и прабабушке не понравилось (не знаю почему – в те времена арабов в Париже не было вовсе), и они уехали в Голландию. Там и осели. А через пятьдесят лет бабушка стала единственной владелицей сырного завода. Приблизительно в это же время от нее на историческую родину убежал папа. Тут же, конечно, сел в СевЛаг, но через два года начались массовые реабилитации. Выйдя, он упрочился во мнении, что диалектический материализм, он же – марксизм-ленинизм, – есть единственное учение, несущее свет, и стал коммунистом. Да так упрочился, что вскоре стал первым секретарем горкома партии.
Отец давно ушел на пенсию и теперь, как там, у нас, водится, возглавляет какую-то оппозиционную компартии фракцию. Должность почетного председателя позволяла ему до недавних пор пересылать мне по триста долларов в месяц, но три года назад, когда я стала зарабатывать в месяц в десять раз больше, я уговорила своего борца с коммунизмом денег мне больше не слать. Два раза в месяц я получаю из Латвии письма и на следующий день бросаю в ящики ответные конверты. Перезваниваемся чаще, настолько чаще, что я начинаю подумывать о том, что отцу к положенной заработной плате почетного председателя добавили пару-тройку тысяч лат. Как раз столько, по моим подсчетам, он и тратит на международные звонки. Впрочем, беспокоиться о финансовом положении моих родителей не приходится, так как три года назад отец приобрел особняк на берегу Балтийского моря, в деревеньке, которую я, по причине своей русскоязычности, выговариваю лишь по слогам. Ве-на-ля-би-на-яльбе. Веналя-бина-яльбе. Да, Веналябинаяльбе. Что-то вроде нашего Старопромысловска.
Из Латвии я бежала в девяносто восьмом. Позвонила Маша, бывшая сокурсница по университету, и пригласила в Москву. Я собрала два чемодана вещей, купила в дорогу жареную курицу и отправилась на поиски счастья в восточном направлении. Через шестнадцать часов вышла на перрон огромного незнакомого города, посмотрела на пробежавшую мимо бродячую собаку, села на чемоданы и, откусывая от местного беляша, заплакала. Сопли и слезы перемешивались с фаршем, и неудивительно, что первым, кто меня заметил, оказался милиционер. Мой вид натолкнул его на мысли, что минимум, что со мой произошло, – это изнасилование, сопряженное с ограблением. Я успокоила его, он успокоил меня, да так мы и остались вместе на ближайшие два месяца. Человеком он оказался хорошим, спиртным не увлекался, домой приходил вовремя, сам готовил ужин, служил честно, деньги брал лишь из рук кассира УВД города Москвы, поэтому мои средства, привезенные из Латвии в качестве «подъемных», очень скоро закончились. Я намекнула, что неплохо бы получить в Управлении квартиру, а то в комнате общежития УВД площадью в восемь метров как-то неудобно, на что он возмущенно ответил, что… В общем, в Москве таких сержантов без квартир столько же, сколько девиц, выброшенных волнами Балтийского моря к ее вратам.
Позавчера я, проезжая на своем «Рено» мимо гастронома «Быстроном», его видела. Мы только что с девчонками вернулись с базы отдыха, поэтому ничего удивительного в том, что на мне были потертые «ливайсы» и старая джинсовая куртка. Видели бы вы, в чем приехала Машка! В платье и соломенной шляпе. Пришлось отправлять ее обратно, убедив в том, что вечерами у воды не согревает даже костер.
Когда я заметила у «Быстронома», куда собиралась заехать за продуктами, пьющего «Жигулевское» бывшего сожителя, меня разобрало такое любопытство, что я припарковала автомобиль и вышла навстречу ему из-за киоска. До этого, еще до «Энергии», мы встречались трижды – Москва город большой, но тесный, – и всякий раз он одалживал у меня денег. Когда сто рублей, когда двести, когда в подпитии, когда – нет. Я давала, жалея, но прекрасно понимая, что не вернет.
– Ну, как? – спросила я после традиционных приветствий старых друзей. – Что нового?
Он был рад встрече, как ребенок, эти годы в сволочь его не превратили, о чем я, справедливости ради, должна заметить. Был по-прежнему приветлив и добр. Единственное, из-за чего он расстроился, это из-за моего скоропалительного бегства пять лет назад.
– Ты поспешила, Лара, – сказал он, откровенно расстроившись. – Зачем было так торопиться? Мне выделили комнату в новом общежитии, она почти в два раза больше, душ на четыре семьи. Третий этаж, просторно. Зарплата сейчас приличная. Кстати, можешь поздравить, мне присвоили старшего сержанта.
Я от всей души поздравила и угостила сигаретой из пачки «Парламент». Он удивился, но прикурил, справившись о том, где я работаю. На этот вопрос его навела, очевидно, пачка сигарет.
– Главным бухгалтером, – улыбнулась я и предложила подвезти его туда, куда он, по всей видимости, сейчас и направляется с коробкой конфет и бутылкой вина.
В машине он заметно осунулся и, рассматривая интерьер салона, стал говорить о том, насколько одинок. Все у него складывается хорошо: и карьера, и здоровье, слава богу, бандитской пулей не попорчено. Вот только с личным – того, не очень. Я везла его к какой-то бабе и жалела, как могла. Про себя, конечно, жалела, про себя. И уже у последнего подъезда дома, к которому он ехал, приняв от меня в подарок оставшиеся в блоке несколько пачек сигарет и не початую вчера бутылку виски, он заговорил о том, как мы зажили бы с ним, согласись я начать все сначала.
– Ты хороший парень, Миша, – по-доброму ответила. – Но я так тяжело шла к тому, что сейчас имею, что как-то не хочется начинать все сначала.
Сообразив, что мы уже чужие люди, он попросил в долг двести рублей, и я дала пятьсот. Дала бы больше, но у меня оставалось не больше тысячи на «Быстроном».
А неделю назад я случайно столкнулась на улице со своим вторым мужчиной. С тем самым, на кого меня вывела судьба в качестве последнего испытания, чтобы на этом испытания и закончить. Я познакомилась с ним через два месяца после того, как рассталась со своим милиционером. Первая ошибка меня ничему не научила, и в свои двадцать семь я все еще оставалась той девочкой со смешными косичками, бегающей по золотым полям Земгале и мечтающей об иноземном принце.
Принцем Максим не был, просто выглядел приличным человеком. В нем на самом деле все укладывалось в мое представление о порядочном мужчине. Будучи старше меня на пять лет, он носил хорошую одежду, ездил на новеньком «Форде», имел бизнес и даже посещал казино. Заметив за столом одного из оптовых магазинов по продаже спортивного инвентаря светловолосую девушку, он, как любил говаривать потом, «влюбился сразу и навсегда». В моем понимании «навсегда» – это навсегда. То есть по-другому уже никогда не будет, а никак не на три месяца. А Максу понадобилось ровно столько, чтобы однажды, приехав в его загородный дом, я застала его с какой-то девкой в постели… Я бы нервничала гораздо больше, если бы эта девочка с торчащими ребрами и узловатыми коленями была красавицей. Но ребра торчали, коленки выпирали, и спрятать это за чем-то другим было невозможно по причине того, что это были самые широкие запчасти на теле топ-модели местного модельного агентства.
Разбив на голове Макса привезенный пакет с провизией, я пошла наверх и, под визги истощенной диетой штучки, стала собирать свои «дежурные» чемоданы. Если разобраться, то девочка была ни при чем. Ей, так же, как и мне, захотелось хорошей жизни, она стремилась к этому всеми фибрами своей души, а то, что стерва с продуктами прибыла на два часа раньше, чем обещала, так это не вина девочки.
Максим, кутаясь в спадающую простыню, бегал вокруг меня, как нищий вокруг купца, и без остановок твердил о том, что он может все объяснить. Откровенно говоря, любопытство едва не задержало меня на пару минут. Мне очень хотелось послушать, каким образом он замотивирует нахождение своего детородного органа внутри этой мумии – а именно в этой позиции я застала его в спальне, но сорвалась. Врезала коленом по лбу его маленького друга и сбежала вниз.
И снова осталась на улице с двумя чемоданами в руках. Эти две маленькие истории помогли мне избавиться от долгой необходимости объяснять, почему теперь я счастлива в своем одиночестве. И, едва я перестала ставить главным принципом своего существования поиск спутника жизни, тут же получила все, о чем мечтала. Работу в «Энергии», дающую денег больше, чем затрачивалось сил на исполнение служебных обязанностей. Через полгода купила себе квартиру в новом доме, машину и обстановку. Дом теперь стал старым, и лифты в нем работают по воле Сатаны, первую «восьмерку» я давно поменяла на «Рено», сейчас для меня гонят из Швеции «Вольво». И теперь, направляя в деревню со сложным названием письма, не нужно было лгать и плакать, выводя на бумаге: «У меня все в порядке».
В конце августа я заехала на авторынок, чтобы прикупить замену выдохнувшейся в салоне «вонючке», и увидела Максима. Он стоял у контейнера в какой-то абсолютно дикого вида рубашке и объяснял приблизившемуся братку, что его «саморезы» для прикручивания номеров к машине – лучшие на этом рынке…
Одним словом, не понимаю, почему мне так жаль людей, не принесших мне в жизни счастья. У Макса на столике были как раз те освежители, которые я люблю – ванильные, но я поспешила удалиться и взяла первые попавшиеся на выходе. Вот этот-то аромат зеленого яблока и был так противен мне и так чарующ для Миши, когда я везла его к его знакомой.
«Лариса, нас приглашает твоя бабушка в Амстердам, – писал мне в письме папа. – Видно, к старости лет к ней пришло понимание неправоты, и она приняла позицию социализма как единственно верную. Говорит, что болеет и что хочет встретиться по важному делу. Ну и увидеть тебя, разумеется».
Я ни разу не видела бабушку, поэтому сообщение это не вызвало у меня ни тревоги, ни жалости. Полвека руководить сырным заводом, в то время как внучка первые месяцы в чужом городе о сырах и не мечтала, – это, простите, не Вивальди. Но все-таки я решила поехать. Попозже.
Оказавшись в «Энергии» Горецкого, я в течение года занималась тем, что доделывала то, что не доводила до конца главбух Сидорцова Эмма Степановна. Выражаясь проще, несла крест бухгалтера. Время шло, день ото дня мне приходилось доделывать все больше, наконец наступил момент, когда я уже не доделывала, а выполняла всю ее работу. От Эммы Степановны все сильнее пахло по утрам пивом, запах которого пробивался даже сквозь аромат тщательно разжеванных кофейных зерен, но этот способ маскировки нездорового образа жизни хорош лишь для обмана обоняния. Труднее обмануть зрение Горецкого, которое у Геннадия Аркадьевича было, слава богу, в порядке.
И вот, когда мешки под глазами главбуха стали так тяжелы, что грозили оторваться от лица и отбить Эмме Степановне ноги, директор понял, что в условиях постоянного скольжения между налоговой инспекцией и правоохранительными органами наличие в организации подобного главбуха подобно смерти. Увольнение главного бухгалтера – самый трудный момент в жизни каждого руководителя предприятия. Вместе с человеком директор выпускает на волю собственные секреты, которые, разгулявшись, начинают по пьяной лавочке забредать в различные учреждения с красными вывесками и изменять гриф с «совершенно секретно» на «для служебного пользования». Для служебного пользования отделов: по борьбе с экономическими преступлениями, по борьбе с наркобизнесом, по борьбе с таможенными правонарушениями и других. Многих других, ибо трудовая деятельность ЗАО Геннадия Аркадьевича Горецкого границ не знала. Ни государственных, ни таможенных. Смысл деятельности каждого предприятия – образование максимальной прибыли. И акционеры «Энергии», в числе которых состою, к слову сказать, и я, стараются на славу. Каждый занят своим делом, и все довольны. Я – главный бухгалтер. И тоже довольна. Конечно, иногда приходится заниматься тем, что особого удовлетворения не доставляет, но у меня всегда есть возможность уйти туда, где я буду получать удовлетворение и пять тысяч рублей зарплаты. Однако сейчас меня устраивает положение не всегда удовлетворенной своим трудом женщины, зарабатывающей в месяц до десяти тысяч долларов. Хотя в ведомости я расписываюсь за три тысячи четыреста пятьдесят восемь рублей ежемесячно. Ровно столько, сколько нужно, чтобы на месяц запастись колготками в бутике на Волочаевской.
Ночное протрезвление позволило мне, в отличие от остальных сотрудников «Энергии», выглядеть несколько лучше. Да и почему я должна выглядеть иначе? Спиртное я употребляю очень редко, к месту, и именно это позволяет мне наслаждаться процессом, а не конечным результатом. Потому и была я сегодня, четвертого сентября, при том же непогрешимом внешнем виде, что и всегда. Маша вон, вижу, тяжела. Знаю, всю ночь лечила Тарзана, потом он лечил ее, но, как я догадываюсь по не слишком выразительному взгляду, не долечил.
– Лариса Инваровна, зайдите, пожалуйста!
Раз Гена решил усложнить ситуацию проговариванием трудного для него моего отчества, значит, что-то случилось. Вчера он заскочил на минутку, часа за три до того, как Маша решила проверить магнитофон на обоях, поцеловал в щеку, вручил букет, шепнул, что подарок будет завтра, и тут же куда-то умчал. А сегодня примчал раньше всех, это я могу сказать точно, потому что он всегда прибывает первым. Всегда и везде, таков уж его девиз. Едва увидел меня, и сразу – по отчеству. Так Горецкий обращается к сотрудникам, когда предстоит трудная работа или Гена не в духе.
Направляясь в его стеклянный, расположенный в углу огромного помещения кабинет, я начинаю догадываться о том, что и работа предстоит не очень приятная, и Гена не в настроении.
Горецкому я нравлюсь, знаю, но это тот уважаемый мною тип мужчин, который, имея на пальце обручальное кольцо, никогда не позволит себе, как говорит новый сосед, «распоясаться». Так, взглядом провести по ногам да заскочить на секунду глазами за вырез, когда я наклоняюсь, чтобы показать ему, где нужно подписать бумажки. Меня это не раздражает, напротив, мне доставляет удовольствие ощущать внимание мужчин, тип которых приходится мне по вкусу.
– Лариса, садись, – Горецкий указал мне рукой на стул и закурил. Странное событие для человека, бросившего это занятие шесть месяцев назад. – У нас все ладно в этом… как его… дебете-кредите?
Так мой директор именует финансовую документацию.
– Полный ажур, – киваю головой я. Через месяц очередной отчет, но это будет через месяц, а на сегодняшний день я готова ответить перед любым аудитором или правоохранителем. – Что-то случилось?
– Да не то чтобы случилось…
Значит, случилось.
– …просто кое-кому в полиции наш успех покоя не дает. Вчера мне звонил опер из отдела по борьбе с экономическими преступлениями, просил привезти документы на наш последний груз из Павловска. Помнишь, в июле мы четыре двигателя получили?
– На автобусы, что ли?
– Да, на них, – подтвердил Гена. – Представляешь, эти уроды из автопарка движки наши воткнули и в ГИБэ – два Дэ поехали. А там выяснилось, что движки в розыске за Павловским уголовным розыском. Обидно до слез. Мы, добросовестные покупатели, должны ехать и отчитываться за то, что нам не позволяет делать совесть.
– А зачем они в ГИБДД поехали? – удивилась я.
Горецкий выдохнул дым через ноздри и вмял окурок в подножие пальмы у стола. В этом кабинете уже полгода отсутствовала пепельница. По всей видимости, отполированный черепаший панцирь скоро на столе снова появится. Курильщики, они как алкоголики. Стоит после «завязки» накатить одну сигарету – все, понеслось…
– Лара, я тебя как автолюбитель автолюбителя спрашиваю. Ты машину имеешь?
Вопрос был риторический, потому как Горецкий сам выбирал мне авто. Тем не менее я призналась, что машина у меня есть.
– А на учет ты ее ставила?
Это тоже риторика. Гена прекрасно помнит, что это он ездил в ГИБДД и решал все вопросы.
– Понимаешь, прежде чем машине можно будет спокойно ездить по стране и чтобы ее не ставил на штрафстоянку каждый мент, попавшийся на дороге, ее нужно сначала поставить на учет. Потом пройти техосмотр и только после этого выезжать за ворота ГИБДД с чистой совестью. Вот поэтому эти долбаные автопаркисты воткнули наши новые движки в свои старые автобусы и поехали ставить машины на учет. Как того и требует закон.
– Тогда почему они долбаные?
– Потому что я продавал им двигатели для последующей продажи в Монголию, а не для установки на собственные автобусы!
– Какая же сволочь так подставила нашу фирму с ворованными движками?
Гена сидел молча, качал головой, потом вдруг уставился на меня и взорвался:
– Ты так смотришь, что я начинаю подозревать себя.
Молодец, Горецкий. Поэтому мы и получаем такую большую зарплату. Конечно, переправь ворованные двигатели в Монголию, все было бы в порядке. Что, местные арабы-гаишники на верблюдах с мигалками номера сверять будут? Может, и сверили бы, да не с чем. Но, даже если и найдется такой умник с бумажкой, крайними, конечно, будут те, кто им продавал. Гена – посредник в деле, взятки с него гладки. «А я не знал, что двигатели ворованные!» И все, как обычно. Горецкий временами так косит под дурака, что иногда даже я начинаю в это верить.
– Ну и что теперь, Гена?
– Теперь к нашим обэпникам приехал коллега из Павловска, коленвал ему в дышло, и просит документацию, на основании которой мы продавали двигатели второму автопарку. Я по телефону уже все объяснил им, сказал, что бухгалтер подъедет. Ты, Лара, возьми все бумажки по движкам и съезди к этим язвам, ладно?
– А почему не вместе?
– Потому что мне сейчас нужно срочно в банк ехать. Зарплату хотите получить?
– Я хочу, – призналась я. – Остальные – не знаю.
– Остальные тоже хотят, – вздохнул Горецкий. – А после банка мне нужно в мэрию, меня Бородин ждет. А после, если я не успею в таможню, то их опера раздолбят мне нашими перфораторами всю задницу. Груз пришел, поняла?! Три тысячи перфораторов – это полвагона коробок. Таможенники позвонили, попросили быстро приехать, чтобы груз проверить и отдать. У них склад временного хранения забит под крышу.
– Зачем ты мне все это объясняешь? – обозлилась я. – Мне это нужно?
– Нужно, – подтвердил Горецкий. – Потому что после того, как ты разберешься с ментами, мне понадобится твоя помощь в таможне. К четырем будь в отстойнике железнодорожного вокзала. Выгрузка, проверка и погрузка будут проходить там.
Надо подумать о том, чтобы предложить Горецкому совместить мою должность с администратором, кладовщиком и менеджером. С суммированием зарплаты, разумеется. От того, что Горецкий доверяет мне больше, чем всем перечисленным, мне не становится легче. Станет, если утроит зарплату. Жадность, она, конечно, никого до добра не доводила. Однако Горецкому совесть тоже надо иметь. У него люди сидят в кабинетах, а Лариса бегай по отстойникам и исполняй не свойственные ее должности функции!
– Ладно, буду я к пяти, буду…
– К четырем, Лора, к четырем, милая! Запиши, хорошая моя! Да, чуть не забыл. Если Бородин задержит, начинайте без меня. Доверенность у тебя есть.
Если бы не утренняя лень, то на этом месте следовало бы начать разговор о совмещении должностей. Но я лишь вздохнула.
Как и любой держатель среднего бизнеса, Горецкий имел «крышу». Пару раз в месяц приезжали прилично одетые грузины, я выдавала им из кассы некоторые суммы, они спрашивали: «Как дэла, красивый женщина?», я им отвечала: «Дэла карашо», и они уезжали. Иногда Горецкий был взволнован, что свидетельствовало о наезде со стороны. В такие минуты он был дерганный и психованный, как Машка перед месячными. Я своими глазами видела, как явились в первый раз четверо верзил и минут пять били Горецкого головой о стол. Он отдал им деньги, но потом позвонил, и приехали те самые грузины. Встреча происходила прямо в офисе. Говорили сначала спокойно, потом стали покрикивать, обращаясь друг к другу – «э!», через фразу слышалось: «Давай, до свиданья!», и, в конце концов, диалог трансформировался в драку. Кто-то крикнул: «Будем разбираться!» – и драка прекратилась. В тот раз у меня разболелась голова, и я попросила Горецкого отпустить на пару дней. На следующий день ко мне примчались Машка с начальницей отдела продаж Веркой и стали рассказывать, мешая друг другу и сбиваясь. В конце концов выяснилось, что Машки там не было, поэтому я попросила ее заткнуться. И дальше Верка поведала интересную историю.
Явились, значит, сначала те, кто наезжал. Расселись на стульях в офисе и забросили ноги на столы. Потом приехали грузины. И снова началось: «Давай, до свиданья!» и – «Говори тише, не буди во мне собаку!». И так разговаривали они, пока к офису не причалил «Мерседес». Из-за руля выскочил качок килограммов под сто двадцать весом, а с пассажирского сиденья сошел среднего роста крепкий мужик («Красава – спасу нет!» – Верка). Эти двое вошли в офис. Все менеджеры – ни живы, ни мертвы – сидели на своих местах.
Опять поднялся шум, мужик слушал его, слушал, а потом размахнулся и врезал одному из братков с такой силой, что тот влетел спиной вперед в кабинет Горецкого. Разбил головой аквариум и выпустил на пол пятьсот литров воды вместе с японскими карпами кои. Дальше он дело постановил так: братки должны заплатить грузинам десять тысяч долларов, десять внести в общак и купить Горецкому аквариум и японских карпов кои в количестве, равном тому, что трепыхалось на полу. После этого сказал, чтобы тот, от кого братки приехали, прибыл вечером к какому-то Рамазу, извинился перед менеджментом за шум и воду, сел в «Мерседес» и уехал. Братки спросили грузин, кто это такой. Грузины ответили, что Математик. На том, собственно, все и закончилось. Больше братков никто не видел.
Во второй раз Горецкий наколдовал на свою голову разборок в мае этого года. Я – бухгалтер. Мое дело – деньги считать и укрывать реальную прибыль по требованию директора. А поэтому, когда Горецкий велел мне выручку от продажи пяти вагонов текстиля завести в тень и хранить о ней молчание, я так и сделала. Но в июне приехали грузины и спросили у Горецкого, где вагоны с текстилем. Оказывается, грузины забрали у кого-то долг текстилем, а Горецкому сунули под реализацию. Но мой умный шеф, продав текстиль, доложил, что вагоны ушли, а куда – он не знает. Через два дня Горецкого били головой о стол уже грузины, и снова приехал тот мужик. Я вместе с Машкой находилась в командировке в Твери, а потому информацию снова получила из уст Верки.
Приехавший дядя по имени Математик зашел в кабинет Горецкого вместе с хозяином и закрыл дверь. И полчаса они оттуда не уходили. Потом гость сел в «Мерседес» и уехал, а Горецкого секретарша обнаружила в кабинете за бутылкой «армянского». Он сидел и плакал, уронив голову на грудь. И я потом собирала деньги с филиалов по всей России, чтобы вернуть грузинам долг, вдвое превышающий выручку за текстиль. Менеджеры тогда, помнится, премию не получали полгода. Но попробовал бы он мне не платить!
Были и другие проблемы, но уже с криминалом не связанные. Горецкий вертелся, ускользая от ментов, пожарных и налоговой. И получалось это у него, следует заметить, лучше, чем с авторитетами.