Сопротивление (сборник) - читать онлайн

Оклемался.

Гляди –

Вкруг сиренит июль.

Лета пыльные груди

Сочатся полынью.

Не отталкивай их,

Приложись и целуй,

Пока цикнет с гримасой:

Мерзавец –

Ведь больно!

Больно, милая,

Славно.

Елозит гроза

По июльскому небу,

Вразнос окаему,

И какая-то наша

Или Штатов звезда

Проползает по кругу,

Прогорая по ходу.

Жизнь подобна свирели –

Живи и играй.

Затыкай ее дыры,

Выдавая рулады.

И какой-нибудь Бог,

И какой-нибудь гад

Скажет, сверху глядя:

Нету в музыке ладу.

Нету, верно.

Свирель прогорает в руках.

Только вдруг соберешься

Постройней и послаще…

Ан, ее уже нет.

Лишь ожог на губах.

И какой-то другой

Мою музыку свищет.

Нет, я не потому держусь за жизнь,

Что любопытствую, что будет дальше.

Что будет дальше, знаю наперед.

Дальше будет то же.

То же, вот как

Завидевши сотрудника порядка,

Как распознать сотрудника порядка?

Все мы уже сотрудники порядка

Или еще…

Пытаюсь слиться с окрсредой.

Стать незаметней ящерки в песке.

Обыденней простого объявления об обмене жилплощади.

Меняю нары.

У Вознесенского нары-люкс

В Москве

На место под мостом в твоем Париже, Лида.

Как билась в тебе русская тоска,

Когда ты грудью ото всей «России»

Обороняла русского поэта.

Спасибо, милая.

Пятнадцать суток не пятнадцать лет.

Фр-р-р!

Фьють!

Отваливай!

Привет Парижу,

Но знают ли в Париже, где Воронеж?

Еще одно.

Меняю кандалы

На рукава смирительной рубахи.

Отпилась Сеною запуганная птаха.

Что русского в тебе осталось,

Кроме страха?

Генетика Бутырки и Орды.

Меняю.

Нет, я не потому держусь за жизнь,

Что обуян тщеславием,

Хотя

Желаю славы я

Хотя б ради свободы,

Какую все-таки имеют воды

Реки,

Которая имеет Имя,

В рельефе выбирая бытиё.

Рельеф нам выбирает бытиё.

Рельеф определяет бытиё.

Меняю

Матерую свою судьбу

На всякую дворняцкую собаку.

Обязуюсь

Водить ее на строгом поводке

И делать регулярные прививки

От бешенства,

Поэзии

И чести.

И уж не потому, что по плечу

Поэту

Звездная его свобода.

Порой она не тяжелей ярма,

Зато порой тяжéлей небосвода.

Мне б в сад по яблоки.

Привет вам, Геспериды!

А ты, Господь, возьмешь обратно мя?

А ты, Господь, возьми обратно мя…

Кафетерий на углу Владимирского и Невского…

– Ротонда?

– Вам все еще никак Париж не позабыть.

Каждый день, чаще к вечеру:

– Будьте любезны, маленькую двойную. Крепкого. Наскоро.

Но лучше дать остыть.

Куда нам торопиться.

Живем глядеть.

Стремглав живем, не глядя.

На шаткий стол локтем установиться,

Смотреть и кланяться знакомым…

– Рада Вас видеть.

– Я Вас тоже очень.

Вы загорели,

Но грустны с лица.

– В Крыму вчера жара,

А здесь дожди и осень.

И сразу черная,

Как-будто началась с конца.

– Ну, Вам-то что,

Вы славно загорели,

Все солнце в вас.

Ослеп, гляжу из-под руки.

Лишь грудь бела.

Соски как две свирели:

Звонки и высоки.

– Ах, Ширали…

– Так брать вам кофе?

– Можно.

– А Ширали – лишь птица на губах.

Какое вам заказывать пирожное?

Сегодня я немного при деньгах.

По Невскому идут дожди.

Одним глотком допить, когда остынет.

По Невскому идут дожди.

Секунду подождать,

Пока настанет,

наступит сердце.

По Невскому идут дожди.

Отчаяться,

Со всеми распрощаться.

По Невскому идут дожди.

Отчаяться

И одному остаться.

По Невскому идут дожди.

По Невскому иду под фонарями,

Словно под фарами,

Просвеченный насквозь.

– Бегите первая.

Даю Вам нынче фору.

А ежели всерьез,

То отлюбил, отщелкал.

И нету радости – живу или умру.

К стеклу троллейбусному прижимает щеку.

Дожди стекают по ее щеке,

И я никогда ее больше не встречу.

Дурачится с мил-другом за стеклом.

Проехала.

Промчалась.

Протекло

Меж пальцами.

А ежели всерьез –

Насобирать прошедших ливней в горсть,

Припасть,

Захлебываясь, выбраться на сушу,

Насмешничать над разными богами,

Которые дно бороздят дождями,

Вылавливая утопленницу – душу мою.

Судачат, что распутницей была.

Распуталась.

Вниз по Неве сплыла.

И я никогда ее больше не встречу,

Когда она вниз по Неве плывет и плачет,

За отраженные цепляясь фонари.

Она мертва, но уплывать не хочет.

Сотри свои глаза и не смотри.

Зачем тебе угар ее агоний?

Последняя горячечная речь:

Что было – было.

«Было» не догонишь.

Что будет – будет.

«Будет» – не сберечь.

Боль твоя высока.

Разве только собака услышит.

Или Бог.

Если он еще не оглох, как Бетховен.

Ничего он не видит.

Ничего он не слышит.

Знай себе музыку пишет.

До него написал ее Бах.

Милый мой,

Как ты плох.

Ты небрит, и разит перегаром.

Ты к «Сайгону» подходишь, чтоб одному

не стоять,

Глаз на глаз с этим городом.

Мимо девушки ходят,

Проходят,

С крепким туристским загаром.

Тебе хочется,

Очень хочется,

Их целовать.

Эти девушки любят поп-музыку,

А ты им в висок наставляешь

Дни и раны свои,

Некрасивый свой рот разеваешь,

Межзвездным озоном рыгаешь,

Полюбить и отдаться пугаешь.

Слава Богу, не слышат они.

И проходят…

Уходят…

Ты смотришь им вслед,

Но недолго.

Мой бедный,

Мой славный поэт.

Достаешь записную и пишешь.

Ничего ты не видишь.

Ничего ты не слышишь.

Знай себе, музыку пишешь…

Ты подходишь к «Сайгону», чтоб одному

не стоять

Глаз на глаз с этим городом.

Ты не высок,

Потому и не горбишься.

Экий грибок. Панибрат.

Время грибное стоит.

Доверху наполнив лукошко,

Босоногая девочка

Спит

И видит тебя.

Ты глядишь на нее,

Сквозь витрину,

В окошко.

Время грибное стоит.

Под асфальтом грибная земля.

Иногда, вспоминая про это,

Грибником просыпаюсь и я.

Каково же тебе,

панибрату,

Осенним лесам?..

Собирай, твое время поспело.

Собирай, пока есть тебе дело.

И лесов не останется нам.

И грибов не останется нам.

Разве что шампиньоны в пещерах бомбоубежищ.

Когда душе захочется пожить

Четырехстопным ямбом,

Я сажусь

на Витебском в одну из электричек

И еду в Царское Село.

Сажусь.

Гляжу в окно, уткнувшись лбом в стекло.

Дождь длится.

Осень процветает за стеклом.

Город выносит новостройные кварталы

к железной колее.

Пытаюсь понять их смысл. Их музыку.

Да, это музыка

Пускай она суха, словно проезд по пишущей

машинке,

Но это музыка.

И под нее живут.

И, более того, порой танцуют.

И, более того,

Я – выкормыш барокко –

Танцую музыку, назначенную веком двадцатым.

Впрочем,

если говорить об архитектуре,

То я думаю, что, когда архитектор

сможет организовывать

Пространство в архитектуру

С тем же произволом, с которым я

Организовываю язык в поэзию,

Когда он,

Несчастливый в любви как Аполлинер,

Скажет:

– Я позабыл древние законы архитектуры,

Я просто люблю, –

То, наверное,

Искусство его станет называться барокко.

Хотя, наверняка, оно перестанет

Называться архитектурой.

Тебе же, Кривулин, я говорю, что не стоит

гальванизировать

Канонические формы стихосложения.

Ибо они, всё одно

Воняют.

Надо глубоко забыть,

Забить в себя

Мастерство, нажитое до нас.

А свое собственное

Творить сиюминутно.

Так давно тебя не было в «Сайгоне»!

Жив ли ты?

И ты, мой друг, участвовал в заездах,

Где небо в девках и в стихах.

И возле

Судьба чудит уже который год,

Над суетою нашей торжествует,

Весною каждый заново листвует,

А осенью стихами опадет

Под ноги мальчику.

И замедляет бег

Лицейский мальчик,

Кровный мой,

Мой дерзкий,

Не обделенный царскосельским детством,

Как ты,

Как я,

Как наш свирепый век!

Где изгибы Фонтанки

Женственны, словно Сирены,

Одиссей Петербурга

Ушей не заткну для измены.

Флибустьер и наездник.

Легкие полнятся ветром.

Я

На мили живу.

Меня не измеряешь

Метром.

Метроном.

Я блокадник

Не по звукописи,

А по роду.

Дед лежит в Пискаревке.

Порода

Поддержит породу.

Где живет мой Петрополь,

Где я,

Как Петрополь, живу.

Как окно,

Что Европа?

Вечер.

Играются склянки,

Как изгибы Фонтанки.

Изгибы Фонтанки.

Изгибы Фонтанки.

На Троицу я был на кладбище.

Мой дед в сорок втором зимою не дождался

Своих ста двадцати пяти.

И умер в семь.

Хлеб в восемь выдавался.

За два оставшихся талона

Был зарыт,

А довезён на санках до кладбища

Моею матерью

И её сестрой

Нынче моею крёстной.

Бесхозный ж труп

Валялся в большом количестве

И был зарыт весной,

Когда оттаяло.

Теперь здесь братское.

Погода.

Многолюдь…

Ибо времени мало.

Времени стало в обрез.

Под полой

И под пулю.

С крестом.

Под звездою.

Иль бес

Меня водит,

Иль как водится, так и живу.

Это время наводит

Дуло и

Дулю свою.

Зачерпнуть декабря,

Захрустеть леденцом на зубах.

Тишина.

Или где-то собачий мне слышится брех.

Или Бог.

Ибо надо же слышать и слышаться в этом миру.

Ибо надо же слышать и слышаться в этом миру.

Быть собакою певчей.

Быть собакой.

Иль певчей вперехлест голосить на юру.

На юру.

На кресте

Поюродствовать,

На звезду и за суку повыть.

«Пес твой, вою, эпоха» –

Вознесенский.

Но волчьего в нас не избыть, Вознесенский.

Тишина.

Зачерпнуть декабря,

Захлебнуться,

Застыть декабрем.

Каждый год под картечью, как мухи.

Но, может, к весне оживем

И всплывем.

Это время

Подводит нам вымя,

Но дульным зрачком

Ввергнет,

Как перчатку нас вывернет,

(кажется, Вознесенский),

Ввергнет.

Щенячье и сучье зачтет, Вознесенский.

Соловья

раз спросили:

Что роза ему, соловью?

Как поэту Россия –

На шипу

(Топ и шип).

Но люблю,

Но пою.

Жизнь подобна свирели.

Свирель свирепей в унисон

В декабри и в сирени,

И в горе, и в роды,

И в стон

Этой самой эпохе.

Приложиться к тугому соску

(Жизнь, зашедшую в похоть,

Петь.)

Богородицу?

Б…?

Но сосу.

Где двадцать пять –

Там вот еще чего:

Помимо связного уже полета

Души, которая расщеплена в перо,

Где двадцать пять вокруг пера свело,

А сколь еще –

уж не твоя забота.

Где двадцать пять –

Там царскосельский бог.

Ах, как он там!

«При кликах лебединых».

Я музу пробовал

На молодой зубок!

Я разумею – пробовал свой век,

Мы вслед за ним,

А в осень – особливо.

Люблю тебя, литейная пора,

Где медь тяжелоструйная крылата.

Душа не сякнет,

Девою разбита.

И это чудо

Нами пережито

До черноты обугленной

Ствола.

Люблю тебя,

Литейная пора.

Ничего не остается,

Кроме разве ждать весны.

Где-то там она пасется,

Синеблядиком цветет.

Мальчик Боря Куприянов

Щекочет прутиком ее,

А вокруг блюют барашки

В зеленеющих полях.

Ни хрена себе зима,

Во морозы забодали.

Завелись и забалдели

От российского вина.

А с бардака и на работу

Благолепствовать,

Рабеть.

Век велеречив в блевоту.

Стерном. Стервой закусить.

Еще немножечко – и мы переживем.

Мы перемучим.

Пересможем.

Перескачем.

Еще прыжок –

и нас не взять живьем.

Им не гулять

и не наглеть удачу.

Еще два-три стиха.

Один глоток.

Свободного.

Еще один,

пожалуйста,

в отдачу.

И все.

И убежал.

И пнут ногой –

готов?

Готов!

Но вам уже не праздновать удачу.

Петушись,

кричи

и предавайся.

Выбегай в стихи и в страсти прочь

Из смысла.

Надо мной надсмейся.

Мне уже так никогда не смочь.

Братец мой юродивый,

Мне стыдно.

Я тебя прикрою от чужих.

Я пристойней, строже.

Но завидно пене на губах твоих.

А когда подохла лошадь,

Подошли хозяева,

И начали́ невнятно слушать,

Как качаю я права

И на эту лошадь,

И на

Всех других зверей и птиц.

Из-за пазухи я вынул,

Показал –

Это птенец.

Любит он сырое мясо,

Потому что он орел.

И на труп его набросил.

И царским глазом посмотрел.

А в том саду

цвела такая муть.

А в том саду

такая пьянь гнездилась.

И гроздья меднобрюхих мух

На сытые тела плодов садились.

И зной зверел

на жирном том пиру.

И я глядел,

не отвращая взора,

Не оборачиваясь, знаю

и ору,

Чтоб не подглядывали дети в щель забора.

Нет больше

и праведней

чести,

Чем право

И праведность мести:

Оленьей –

Собакам,

Собачьей –

Псарям.

Псарь – сучье отродье,

Рви глотки царям.

Тебя же, мой Боже,

Оставлю

Затем,

Что автор

Превыше

Забав и затей.

Нет,

Ненависть мне не мешает жить.

Она произрастает автономно.

Последовательно.

Тщательно.

Подробно.

Я напишу ее.

Она умеет ждать.

Ну, а пока

Цвету в ее ветвях.

Чирикаю.

Буколики и байки.

Как гон ведут зловонные собаки

И виснут,

словно крылья

на пятах.

Закатывался век –

Заядлый эпилептик.

Я подошел.

Не посторонний все ж.

И простыней прикрыл.

Вот так смотреть мне легче.

Вот так он на роженицу похож.

По первому снежку.

Снежочку в рукавице.

Гулять с гуленою

Отроковицей.

Поцеловать.

Замешкаться.

Смешаться.

Не стоило тебе

со мной якшаться.

Князь скачет целиною.

Жжет мороз.

И князю не унять горючих слез.

И плачет он:

– Любезная страна.

Навек ты в Государя влюблена…

Князь Курбский скачет в Лондон

Издавать «Полярную звезду».

Иван ему грозится,

Царь Петр дергает небритой ягодицей.

Страна моя,

В тебе зима гнездится.

Так велика,

что некем подавиться.

В бегах и в бешенстве,

До десен зубы сжав,

Сухой ладонью пот стирая липкий,

Завидующий тем,

Кто умирал визжа,

Стихи

Выбалтываю

под твоею пыткой.

Когда победим,

Когда, обалдев от победы,

Прижавшись к развалинам,

Руки раскинув крестом…

Как тот

Был прижат к президентскому,

Держал автоматом свободу

Из окон дворца Ля Монедо.

О, как не хотел он гражданской,

Свинцу отвечая свинцом!

Была бы возможность

Лишь выбора жизни и смерти.

Вот было б легко,

Как монету подкидывать вверх.

Но Боже

Подставит ладонь –

И ребром

По булыжнику

Сердце.

И мускулу этому

Каждая рытвина

В грань.

Когда победим,

Когда имена свои,

Жизни отдавших за,

Мы высечем на,

Не забудем своих перечесть.

Мы тоже погибли.

И в святости наших палачеств

Свои имена обессмертим

Как высшую меру

И честь.

Когда победив,

Когда обалдев от победы,

Когда нас спиною поставят

И руки расставят крестом,

И дуло приставят,

И время дадут для свободы,

И дуло

Свободу

Опять

Ограничит

Свинцом.

Честнейшей прытью

Честь поправ,

Желаньем жрать засуетившись,

Шепчу.

Кричу.

Я прав.

Я прав?!

Не все ль одно –

Стихами?

Прытью?

Мы выписали жизнь свою.

Сыграли в долгий ящик

Стихи.

Хана. И хрен с ним

Соловью.

Мой голосистый,

Мой пропащий,

Пропавший.

Как теперь нам жить?

Какою певчею пиликать?

В кого себя переводить

И мудростию подлой тыкать?

В кого?

В птенцов?

В учени

Как?

Ужели не достанет смеха

Взять потолок

И вдвинуть крюк,

И дальше жить.

И чем не веха?

Мой голосистый,

Мой пропащий,

Мой постаравшийся вовсю,

В полете жареным запахший.

За сколько лет тебя спущу

По косточкам,

По междометьям,

По грошику на благодать

На каждую,

На тех, в ком светит

И в ком уже не перестать

Быть.

Бытовать.

Бывало, помню,

Подступит к горлу,

Из горла,

И солнце в глаз,

И время в полдень,

И муза

Высоко брала.

И солнце в глаз,

И время в полдень.

Алёна,

Не пролей вина

Венозного.

Течет,

Не вязнет,

Протачивает времена

Мои.

А ты как поживаешь?

А?

А мне забот

Наперечет.

И нет почти.

Звереныш слева

Одною памятью

Живет.

Хана

И хрен с ним,

Соловью.

Доподлинно

Но неизвестно,

Что больше я в себе люблю:

Уменье петь

Иль повсеместно,

Покуда можется, всегда

Уменье встать в такую позу,

Что и позиция видна,

И соловья,

И даже розу.

По грошику на благодать

На каждую.

Лови, кто ловок,

На зуб,

На глаз.

Сумей понять,

Как мне дается это

Слово,

Словечко,

Сволочь.

Лови,

Кто ловок.

Перевирай

И кособочь

Судьбу мою.

Словечко.

Слово.

Но мне-то

Как себя сволочь

Из грязи

В греки.

Азиат.

Как вывернуться наизнанку,

Чтоб живу быть,

Чтоб ты был рад

Читать

И плакать под сурдинку.

В той,

В ком уже не перестать

Мне бытовать.

Вот бедолага.

Любовь водружена,

Как флага

Кровавого

На снежном

Стать.

Я знаю –

Мне уже не брать

Таких вершин.

Да и вершина

Была ль?

Была!

Отсюда видно –

Досель очей не оторвать.

Читай

И плакай под сурдинку,

Читатель мой,

Способник мой.

Творим последнюю поминку

О поживающей,

О той,

О тамошней,

Не настоящей,

Не стоящей,

Досель томящей,

Родимой в смерть,

Но не родной.

Читатель мой,

Способный мой,

Ты где живешь?

А я в контексте

Любви моей,

Страны моей.

Ты как?

А я –

Как слово в песне, –

Чем оно ярче,

Тем вредней

Для ладу общего,

Для блага,

Для…

Господи!

Благослови,

Что в этой роще соловьи

Поют свое

С такой отвагой.

Благожелательно и гордо

Страна над нами

Право правит.

И если не возьмет за горло,

То просто

Задницей придавит,

Но в этой роще соловьи

Поют свое

С такой отвагой,

Для лада общего,

Для блага,

Что,

Господи,

Благослови!

Ты кто?

А я

Продукт и вектор

Судьбы моей,

Страны моей.

Исчадие,

Но чадо века.

Чем ненавистней,

Тем нежней

Люблю

Ее (свои?)

Заносы.

Чем пристальней,

Тем невпопад

Считаю трупы по откосам…

Выбрасываться

Надо насмерть.

И только

Головой

Вперед.

Да, только головой вперед,

Мгновенье распластав в полете:

– Как лебедино вы поете,

Когда

Из вас

Россия прет.

Когда из нас Россия прет.

Пусть участь,

Нашу честь

Торопит.

Пусть нежность,

Ненависть в нас

Копит.

Пусть соловья

В оскал взорвет,

Когда из нас

Россия прет.

Позднее лето свои начинает права.

Белые ночи темнят.

Боги в аллеях балуют.

В Летнем Саду

Так ровна по газонам трава,

Что я нагнулся и кошку по шерстке погладил.

Двигатель мой,

Подвигатель на смех и на плач,

Видишь ли, Соня,

Я и живу-то на случай, что пожалеешь меня,

Мой сладчайший палач,

В дохлое сердце

Оголенный введешь проводочек.

Жить-то как дальше?

И стоит ли, милая, жить,

Если уже не живу,

Не живу, а кайфую?

Стоит ли,

Если уже не умею любить,

Но еще тянет,

Томит

И ведет к поцелую?

К тридцати мы становимся мастерами

себе эпитафий,

Жизнь прожив,

Продолжаем оформлять прожитое в стихи.

Вот лежит Ширали.

Он дорос до счастливой рубахи,

А потом перерос.

И дела его нынче плохи.

Вот лежит Ширали.

Как всегда, не один, а с подругой.

Оба голеньки, как…

Но она, как и надо, с фатой.

Некрофилка,

Сластена,

Себя этой связью погубишь.

Потихоньку прикройся

И в голос отпой.

Так лежат они оба.

Голеньки, как две ладони.

Ловят дождик телами.

Солнышко в небе плывет.

Что-то он напевает,

А что – все никак не припомнит.

Что-то очень простое,

И за душу очень берет.

Белые ночи свои продолжают права.

Жив ли, не знаю,

Но белыми к жизни подкуплен.

Голеньки оба,

Поэтому тощий комарик,

Коего я на твоей ягодице прихлопнул.

Видишь ли, Соня,

Растеряно время мое,

Или потеряно,

Или куда закатилось,

Или влюбиться,

Как всех о прощенье молить.

Или влюбиться

И сдаться любимой на милость.

Видишь ли, Соня,

Сдохнуть не так-то легко.

Даже загнив, еще не становишься трупом.

Вот откупился

Кровью,

Поносом,

Строкой.

Голеньки оба

Семенем,

Фигушкой,

Воплем.

Белые ночи сегодня темнее.

Дождит.

Первые (или последние) воют трамваи.

Боже мой правый,

Доколе же дальше мне жить?

Или прости

(И уткнувшись в Него засыпает).

Спит Ширали.

Сочинитель сквозь строчки кимарит.

Праздные мысли подходят к его изголовью.

Голеньки оба,

Поэтому тихий комарик

С солнышком вместе

Наливается утренней кровью.

Вот, например,

Обе имперских главы,

Что в разворот

На чугунно-космической жопе.

Боже мой правый,

Доколе же скифствовать нам?

Выверни или сверни,

Но к Европе,

К Европе,

К Европе.

Солнце меж тем продолжает замедленный ход,

Шмелем гудя.

Отвалил,

С трудом высоту набирает.

И, повернувши к любимой

Свой незначительный зад,

Сонями

Смерти поправ,

Ширали до конца засыпает.

Что же касается до совершенства твоих

ягодиц,

Двигатель мой,

Агрегат наслаждения, Соня,

То я пасую и сплю,

Но рифмую.

Так ведь

Для любования ими не хватит и тыщи бессониц.

Что же касается разной с Европой судьбы,

То бишь того,

Что аршины не метрами мерить,

То я пасую и сплю,

Но рифмую. Так ведь

С каждым столетием все тяжелее мне верить.

Что же касается

До совершенства вообще,

Что же – вот Город

И я,

Его Автор,

И зритель,

И толкователь.

Что до окна, то не знаю,

Но щель,

В коей и я – азиат,

Но одною главой

Европетель.

К тридцати

Мы становимся.

И, похерив свое мастерство,

Вытворял,

Коновальничал

Над душою,

Отчизною,

Музой.

А она надо мной

Проявляла свое естество,

Оставляя на теле

Открытые

Рваные

Розы.

Это было красиво.

– А может быть, в этом и смысл? –

Так сказала мне Соня, поднимаясь

с овчинного ложа.

– Дура, Сонька, – ответил.

Судьбу еще надо допеть.

А о смерти потом –

После смерти,

Постскриптум,

Постфактум,

Попозже.

Вот сегодня хороним.

А вчера еще видел живьем.

Пьян был и агрессивен.

На лице алкогольная печень.

– Пей, скотина! – кричал.

Я в тот вечер и вправду не пил,

Оттого и печалился,

Нетрудно предчувствуя участь

общую нашу.

Потому-то мы здесь собрались.

День-то майский каков!

Свежей зеленью мажут березки.

А когда хоронили старуху Гнедич,

Ноябрь залазил в рукав.

Стыли мы на ветру,

Серебряной флейты отростки.

Что же был Нестеровский?

Пиита отвратный на вид.

Мы его не любили.

Чего теперь плакать, попятно?

Только смерть всех выводит

в Соборность,

И каждый свое в Нем поет.

И на ликах уже не заметны циррозные пятна.

До свиданья, Товарищ!

Мы встретимся в лучшем раю.

Друг мой Левин!

Как покинешь эту будку,

Купишь где-нибудь в Орли

Стоянку

Каравелл

Или каких других придется,

Вспомнишь ли, как о причал Смоленка бьется?

Друг мой Левин!

Говорю тебе не в шутку –

Эту проклятую кинешь на минутку,

А потом она галерой – в Лету.

Друг мой Левин,

Но другой у нас и нету.

Поясняю:

Эта родина-галера

Нам дается для труда –

Не для побега.

Повторяю:

Эта родина – занятье

Кровное

Мозолей

И проклятий.

Значит,

На сегодня так мы скажем:

Раб,

Правитель,

Пра́витель

Да каждый,

Кто ведет

И ведает кормило.

Главное, чтоб рабство не кормило.

Впрочем,

Интеграция всесильна.

Я ж умею только там,

Где больно.

Я умею

Только там,

Где светит.

А в другой меня и не повесят.

Вечо́р осень.

А сегодня вот покрыло

Снегом,

Что октябрь на землю скинул.

Вот тебе пейзажно рисованье:

Снег лежачий,

След кошачий,

Настроенье

Выпить пива,

Вставши в очередь у будки.

Что за рожи на Смоленке –

Незабудки!

Объясни попробуй там, в Париже,

«Пиво», «будка».

Примечают пусть пониже

Основного

Полагающего

Текста.

Дикси, Левин!

Пусть тебе не будет пусто!

Впрочем,

Дай еще поговорить на волю.

Вот еще пейзаж тебе рисую в долю:

Город утренний,

Чуть снежный,

Чуть заспатый,

Судя по движенью –

Чуть покатый,

Ибо катится в заводы и в конторы.

Утро, значит.

Толкотня, заторы.

Странно все по утру, как-то зыбко.

Вверх по эскалатору

Студентка

Держит поручень ладонью узкой.

Что-то треплет, чаровашка, по-французски.

Интересно, как у ней с ногами.

То-то, Левин,

Родина

нагрянет!

Мы еще будем молоды, друзья.

Мы старость пожили.

Нас младость не минует.

Страна впечатывает,

Говорю, целует.

Иначе не умеет

И нельзя.

Мы еще будем молоды, друзья.

Мы годы прожили

С насупленными лбами.

Нам надо радость набирать с годами

И проклятым

Без радости

Нельзя

Не утверждаю, что наступит год,

Когда нас славой и добром помянут.

Не утверждаю,

Но твержу:

Вперед.

Устали мы,

Стихи не перестанут.

Мы еще будем молоды, друзья…

Ну что же, все брошены в ноги тебе Гекатомбы.

Следи же мой крест, прорастающий в крест из меня.

Следи мое сердце,

Отросшее в губы и скорби.

И скорбью тебе не пеняю,

И смертью не буду пенять.

Живи, животинка.

Ты выпала мастью поэту.

Соринкою в глаз –

Век бы плакать,

Да вот не пришлось.

Да вот ни поэта, ни слез его нету.

И – пшла, продолжайся.

И – пшла,

Понеслась.

Понеслось.

Читатель мой, пока я пустотел,

А значит, что могу найти досуга

Поговорить с тобой – поговорим.

Заметь, что лишь в часы досуга

Находим время мы любить друг друга…

Так я тебя любить сегодня захотел.

Пойми меня пока я пустотел.

Прости меня, когда тебя ввергаю

В мой мир, в мои стихи.

Когда я твой Вергилий.

(Но сам избавь души своей.

Я в ней не разберусь, мне и не надо.

Достаточно с меня и собственного ада.)

Пойдем, читатель мой. Тропой ассоциаций

Скользя. Срываясь в крик.

Ты упустил тот миг, когда ты мог остаться.

И вот теперь прирос к скале. Приник.

Пойдем, мой экскурсант.

Длинноногие девочки

Окрыляют наш путь,

Эти строки,

А также

И платим по таксе

Кровяными тельцами.

Господь, не забудь,

Когда будешь Весы на поэта натаскивать.

Боже правый!

Давай разберемся вконец

Кто ты мне:

Прокурор,

Поднадзор,

Адвокатор,

Сад,

Садомник,

Садист

За садовой работой,

Зло к добру прививающий,

К сердцу – свинец.

Остановиться.

Оглянуться.

Осклабиться.

Оторопеть.

О свой последний труп споткнуться.

Лягнуть

И походя отпеть.

И, оторвавшись от погони,

На вонь,

На вой,

На грай –

Ату!

Жрать передых.

Гонец.

Огарок.

Глядишь, дотеплишь до утра.

Одним стихом грехи перетяну.

Но мне и Божьего и всякого бояться

Уже и тем,

Затем и потому,

Что есть за что

И чем есть оправдаться.

Подохну,

Богу труп свой протяну.

– Труп – в прах.

А где бессмертная? – услышу.

Развеселюсь в улыбке:

– Извини.

Всю выработал.

Вся при жизни вышла.

Тогда я подошел к окну. Отдернул штору.

Ну вот и утро, господа. Пора и в пору.

Ну вот и утро, господа. Тушите свечи.

– А ночь была?

– Она легла на наши плечи.

Разъезжались.

Плечи тушили мехами.

– Княгиню Потоцкую к подъезду!

– Княгиня, позвольте, я с Вами?

Скоро утренний город

Был сер и глубок под мостами,

На которых наш цокот

Раскололся

И падал…

Мы уже проскакали.

Падал в сонную реку,

где чайки лежали, как утки…

Но какое нам дело до этого скорого утра,

Если в нас еще пенились,

Переливались бокалы.

Мы две речи.

Две ночи.

Обжигая друг друга боками,

Гремели, скакали.

И какое нам дело – Ленинград?

(Петербург?) спозаранку…

Шереметьевский дом дребезжал, когда мы

по Фонтанке,

По городу.

Своему или вражьему стану?

И летела за нами удила перегрызшая Анна

И те кони, которых на мосту насиловал кто-то,

Убегали позора, и века, и света, и Клодта!

Наливался над городом флаг горсовета…

И всего-то нас семеро.

Табунок – золотые копыта.

Проскакали. Отцокали…

Наливался над городом флаг горсовета.

Протрубил над Невой Петропавловский шпиль.

Занималося утро и гнало по ветру

Стаи желтых, спросонья неприбранных лиц.

Принимай эту жесткую, желчную пору.

Пей венозную кровь напряженной Невы.

Проскакали. Отцокали…

Подбирайте подковы.

Будьте счастливы,

сколько умеете Вы…

Обезьянка на реях моего корабля.

Сонька, светик, шустрица.

Шустрится

И ладно.

Голодранец. Голландец. Скелеты болят,

Но ведут мой корабль этим морем посудным.

Рудовозы и танкеры продираются сквозь,

Разрывая остатки моего такелажа.

Не заметят –

И ладно,

как смакую я гроздь

Виноградную, винную.

Перезрела,

Но вяжет.

Нас и было немного.

Осталось

чуть есть.

Гоп-команда. Надменных. Шуткующих принцев.

Сквозь века продирая

поэзии честь,

Отбиваем шифровки кастаньетами пальцев.

Соня,

Срежь мне вон эту –

Отменная гроздь.

Уберечь виноградник, дуреха, не пробуй.

Но помедли.

По ягодке.

Вместе, но врозь.

Дни, нажитые в плаванье, станут изюмом.

Нас и было немного.

И есть ли в нас смысл?

Опостылела вечность –

мы бьемся о время,

Сквозь века посылая шифровками

«Сос»!

Может быть, расшифруют.

Все одно,

не поверят.

Соня,

Срежь мне вон эту –

Отменная гроздь.

Уберечь виноградник, дуреха, не пробуй.

Но помедли.

По ягодке.

Вместе, но врозь.

Дни, нажитые в плаванье, станут изюмом.

Глебушка, март.

Мы мартуем последние зимы.

Как мы стары́

И поэтому неотразимы.

Хлебушко по снегу.

Клюв нам отклюкнется птичий.

Видишь ли, милый,

Следы наши тоже синичьи.

Мы не бессмертны.

Течет наша Черная речка.

Где ты, мой милый,

Мой милый, мы также беспечны.

Если подняться,

Взглянуть на себя с лиховерху.

Как мы бесследны!

Следы наши только для смеху.

Ежедневной работой души

Утомясь,

И сказал он: О, Боже!

Если что приключится – разбудишь,

А покуда заснуть разреши.

И заснул он.

И сразу поплыл

По реке, что неспешно несла.

Было ночью.

И звездами крыл

Осеняли его небеса.

Да, я писал как жил,

Свободно и с трудом.

Жил, как желал,

Иначе не умея.

Столб воздуха держа в шестнадцать тонн.

Осенний воздух давит тяжелее…

Стареем не со временем, а от.

Оно сквозь нас пронзительно течет.

Мы ж движемся ему наперерез,

Пока нас не проточит,

Не разъест.

Стареем не со временем, а для

Него – улыбка, стих и взгляд.

Как камень в воду, брошенный тобой

В меня, как в реку, ставшую судьбой.

Так вечно быть.

И не иметь предтеч.

Не истекать,

а неизбывно течь.

Копить в себе и души и века.

Как времени…

Как имени река…

В том состоянии весны,

С которым я вступаю в лето,

Где солнце пламенно висит

Над сочиняемым поэтом,

Которого я создаю в страданьях песнями.

А также

Ненарочитым эпатажем

В сплетенье сплетен предаю.

Но сам далек от них и весел.

И выбираю

для себя

Любую из прошедших весен,

Где я еще люблю тебя.

И все-таки,

Чего же я хочу?

Простейших слов?

А значит, чувств простейших?

Перо. Бумагу. Долгую свечу

И Господа,

что за меня в ответе.

Так надо нам

родительское око.

Так надо знать

и чувствовать,

что мы

Еще слабы.

Еще не одиноки.

Что Бог

Вдохнул,

Как Душу,

Смысл

в мир.

– Ну, мне пора спешить

В мой век, отсюда,

Где юбки нынче носят

вот…

по сюда.

– Завидую…

– Завидуй,

Но – пиши.

Там, где царит топор,

Перо живет в глуши.

– И мне пора.

Прощай, мой друг, пора.

Бог весть, когда нас удосужит встретить.

Так редко мы живем,

Рождаясь раз в столетье.

– Так редко я живу, рождаясь раз в столетье.

– Но держим радость встреч на кончике пера!

– Итак, пора.

«Пора, мой друг, пора…»

– Какого черта!

Напишем этот стих в тридцать четвертом.

Последним поездом метро,

Где станции пусты и гулки,

Где ночи нет, а есть уборка

И то поспешная.

Итак,

зашел в метро,

за мной замкнули двери.

Пройдя высокий вестибюль,

Вступил

На возникающую под ногой ступень

И вниз потек.

Оттуда тихо пели.

Как солнца луч после дождя,

Как ветер по верхушкам сосен,

К моим желаньям снисходя,

Душой моей проходит осень.

И мне легко за ней идти,

Глядя вслед гаснущему лету.

И золото берез летит,

Как волосы твои по ветру.

Гляжу я, пристальный, до слез.

Зрачки свои до боли сузив.

И золото твоих волос

В тяжелый собираю узел.

Я славно жил, я всяко жил.

Мне никогда не оправдаться,

Что я всю жизнь одну любил.

Но мог другими любоваться.

Два сосунка.

Кутенка.

Кутерьма

Птиц,

Поцелуев.

Ну же!

Ну не надо.

Два сосунка. Два яблока. Два сада,

Расцветших под рукою у меня,

Расцветших под рукою для тебя.

Чтоб ты в своих садах

Была своею,

Я с губ твоих

Девичество целую,

Рассветный сад твой к полдню наклоня,

Рассветный сад твой к полдню наклоня,

Расцветший сад твой

Доброю ладонью,

И певчими,

И райскими наполню,

И выпущу на волю,

Полоня.

Рассветный сад твой

Полднями наполню.

Плоды созреют и в зенит взойдут.

Но и в зенит

Губами зноя вспомню

Остуду первых зябнущих минут.

И в самый сбор страстей и урожая,

В охоту,

в травлю,

в ночь любви трубя,

В любом оскале сучьем я узнаю

Ту первую,

ту росную тебя.

Твой сад уснет.

Умолкнут твои птицы.

И только слева тычется одна.

Твой сад.

Ему,

Изведавшему,

снятся

Два сосунка,

Кутенка.

Кутерьма.

Самолетная почта

Не голубиная.

Жаль,

Не люблю голубей.

Оперяется сердце наружу.

Но не в ворона же,

Обращать свою певчую жизнь,

И не в лётного льва –

Слишком когти свои обнаружу.

Значит, все-таки

Розой – ты.

Значит, я –

Соловей.

Значит, все как должно,

А иначе и быть не умеет.

Значит,

Просто готовься.

Не оперяй свое сердце,

А свей.

А когтистая птаха

Уберет свои когти

И в ласку

Поспеет.

А то ли нынче понедельник,

А то ли день иной какой.

То ли мы с тобою пели,

То ли плакал я с другой.

А то ли было, то ли вроде,

А может вовсе ни к чему.

Может, где-то рядом бродит,

Только сразу не пойму.

И опять кричу и плачу,

И хочу уговорить,

Что живу я наудачу,

Лишь с тобой счастливым быть.

А то ли нынче понедельник,

А то ли день иной какой.

То ли мы с тобою пели,

То ли плакал я с другой.

Я тебя может быть перестану.

Я тебя никогда не забуду.

Даже ежели ты

Полустанок

В тупиковых,

В столичных.

Я буду

Помнить

Прощальные встречи,

Где любовь

Чем усталей,

Тем круче.

Нас,

Любимая,

Жизнь одолела.

Это очень весеннее дело.

Я тебя может быть перестану.

Я тебя

Никогда

Не устану.

Разве в лесу прибавится дерев,

Если к нему подсадишь еще одно.

О чем же ты хлопочешь, раз лесу все равно?

Бегство к взрыву.

Бикфордовый

Шнур

Оторочен эпитетом.

Это слишком красиво,

Как женщина в сонной сорочке

По утренней комнате сада.