День десятый.
Пятница, 26 марта.
00:41
Павел Макоед pashamak-work@mail.ru
Кому: Виктор Кромм
Повесть о нас
– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —
В прикреплённом файле. Я никому этого не показывал.
–
С уважением к Вам и Вашему бизнесу,
Павел Макоед, директор РА «Весёлые картинки»
Я распаковал zip-архив и вытащил на рабочий стол одиннадцать файлов с текстом. Спотыкаясь о непривычную, нарочито испорченную лексику начал читать и… Понял, как глубоко я спрятал собственное отрочество, как сильно боялся вспоминать о нём.
Када правильные пацаны бухали в подвале дома номер двацать восим, а неправильные стремились в кмосомол, патамошта там были тьолочке и путьовке в разные артеки, мы с Кромом были не пришей к песде рукаф. Карочи, ни в синие бригады с партаками, ни в красные бригады с их кмосомольскими богаслужениями итти мазы не видалось. Мой друган Кром ваще был такой перетс, что его как выпиздили из пеонеров за историю с топором, так потом им тока детей можно было пугать. Это было классе штоле в восьмом. Был у нас злобный хуй под названием Волдым, тока дембельнулся из стройбата и там ему, походу, кто-то добрый пагнул чику лопатой или в ноздрю бетону наебенел, незнаю, но вопщем вместо мозга у него был брусок цемента. Волдым приходил к школе бухой фгавно и там начинал верещать про духов, ловить малолетних школьников и раздавать пацрачники с щедростью барина, бросающево мелоч в толпу нищех.
Все нормальные люди в такой страшный период пряталесь, кто куда, потомошта Волдым был здоровый, как сын лося и мидведицы, а в руках он вечно вертел какую-нибудь страшную поебту типа арматурины. А Кром ваще был пацан слегка… какгбе не то, шотбе припизнутый. Пацан он был зыканский, просто ни с кем не разговаривал. Даже када ево писдели разныи хулеганы, которех в окалодке было как камаров душнем летам. Проста палучал в шбан, молча падол, молча фставал и молча смарел в атвет. Хулеганы чудка удевлялесь и гавориле, да ну тибя ибанутый. Мама у нево кони двинула ищо когда они только-только с Казахии приехали, а папа у нево был геолог, поэтому Кром рос сам как получица. И ни с кем не разговаривал, ваще. Совсем. Со мной, правда, разговаривал, потому что мы вместе ходили из лука стрелять во дворец пионэров. И как-то возвращались, на нас чота человек пять наехали, мы кое как отмахались, пошли в кафе-морожыное потом и так началась наша децкая друшба.
Так вот. Волдым. В опщем, Волдым опять ужалился полиролью или другой какой страшной палёнкой и распрастраняя страшный арамат ацетона пригонзал к школе со сваими вечными криками «Душары! Зачмарю!». Кагебычно, когда Волдым шол по нашей цвитущей улочке среди сиренивых кустов и охуенно пахших чирёмух, кто-нибудь добрый уже издалека начинал кричать «Валды-ы-ым!», типо как вахтеный на мачте кречит «Земля-а-а!», чтобы все знали и щемились по нычкам, пока этот ибанутэй солджер оф фочун не начал крашить наши децкие чирепа. А Крому папа привёз плеер откуда-то из своей геологической поездки. Што такое тогда плеер? Ну это как сиводня майбах или порш. Тогда на полутормилеонный город у нас было этих кассетных плееров штук… Да не знаю ваще. Может, тока у Крома и был. И вот Кром сидел на заборе возле футбольнава польа и нихуя предупреждающего сигнала не вкурил, потомошта у нево в ушах завывала группа «Кено», слаткоголосые серены нашей страшной йуносте. Волдым как шол, так ему с ноги и уебал прямо между наушников. И плеер забрал.
Трибуны притихли. За каждым немытым школьнем акном десятки носов сплющилесь о стьокла, размазывая по ним сваи любопытнэе сопле. Кром лежал. Выживет или пойдьот вслед за безвремено почившэй мамой – четался на каждом лице трагическей вопрос. Кром встал, поблевал и пошол домой. Через питнацать минут, когда бухой Волдым всьо ищо бушевал вокруг школы, Кром вернулся с тапором и пошол к Волдыму. И ничево, кагебычно, не говорил. Волдым там чевото опять свойо орал про душары-зачмарю, но Крому было кагбе похуй, он просто шол-шол и пришол. Даже топор не поднимал, просто подошол к Волдыму и уебал ему по жырному бедру неострой частью тапора, непомню, как она называеца. Как внизу держал, так и уебал. Волдым сделался бледный и слеха пресел, диржась за раниный окорок с лицом умерающей медузы. Кром сильно махнул топаром вверх и попал опять неострым концом в Волдымовую бороду, неровныме колючкаме покрывающею ево нихуя неголливуцкий подбородог. Волдым взмахнул рукаме и упал по красивой дуге, швакнув всем своим жыром об асвальт, как очень большое желе. Кром забрал плеер, потом сел на всьо ищо жевова Волдыма, положыл топор ему на шею, и сказал: «В следущий раз буду тебя расчленять». Думаю, в слове «расчленять» Волдым понял тока про член и это иво напугало до усрачки. Больше он к школе не ходил.
Патом Крому ибали мозг все контрольные и надзорно-позорные органы от инспекции по делам малолетних бандитав до тощей и пахожей на башню электропедерач ведьмы из горано. Кром кагебычно молчал как труп отца Гамлита, а когда ибота достигла своево апогейа и ево уже начила сношать целая комисея, которая ради этава нодругательсва собралась в спортзале за длиным пустым сталом, под красным флагам и партретом Илича, вздохнул, словно идущей на казнь смердник, и скозал: «Я, между прочим серота, и если вы не пойдьоте мне навстречу, то толкньоте миня на кривую дорошку. Вместо таво, штобы протянуть мне свою педагогическую руку помощи, вы бросаете миня в объятия криминалитета». Кворум с леганца падохуел, потамошта раньше Кром был тихим троешником и дажэ мухи никада не тронул. Чота мы перегнули, товарищи, скозал чуваг из горано. Патом приехал папа-Кром, заслуженный мировой геолог и ковалер геологических арденов, и скозал, шта удивлён до немоты тем фокус-покусом, когда уголовник безнаказано фланирует вакруг школы как чайный клипер норезая свои хищные круги, а педагогический коллектив ссыца принять меры, вместо чево пытаеца сожрать нищасную сероту, которую отец изо всех сил воспитывает вадиночку.
Пидагогический коллектив из одних тёток охуел от такова ацовскава подвега и Крома оставил в покое. Правда для проформы ево выгнали из пеонеров, поскоку уже всё равно восьмой класс и надо уже в комсомольцы итти. На том и остановили свой бижжалостный маятник репресий.
Щас, в наши высокоморальные времена, когда всё прогресивнайэ чиловечество ловед педофилов под каждой лавкой и под каждым обосаным кустом, трудно сибе прецтавить, шта двое подростков питнацати-шеснацати лет могут дружить с сорокалетним алкашом и моргеналом со всей силой своей подростковой страсти. Причом дружить безо всякава богомерзкава гомосекса и прочих современных гейпарадав. Основой нашей чистэй и непорочнэй друшбы был чистый и нипорочнэй азибражанскей партвейн «Агдам», никтар и солнечный луч в нашей биспросветной перестроечной йуности, когда идеалы преткав, ацов и дедав хуйнули в тартарары в адин момент.
Вокруг царил адов песдец: как мухи умирале генсеки, люди смотреле по телику парткоференции, на которых комунисты и демократы играле в рестлинг с кровавыме сопляме, а мыло, зубная паста и любая еда ищезали из этава мира со скоростью, близкой к околосветавой. Поэтому лекарством от такой жызни могли служить только две вещи, две самые мощные вещи в мире – «Агдам» и тижолый рок, а также рок меньшей степени тяжести. Пока красная часть нашева унылава школьнава мирка распевала какую-то комсомольско-студенческую хуйню и прочие пестни для туристов и комаров, синяя часть слушала Токарива и Севернава, иногда разбавляясь дозами уебанской дряни типа «Чорный кофе», «Арии» или какой-то типа того дрисни. Но для нас с Кромом были открыты все сикретные сакровища миравой музыкальной культуры: у нас был Иванов.
Это для вас иванов – просто какое-то слово, фамилия, каких в России как говна. А для нас Иванов – это Квин, Лед Зепелин, Ти-рекс, Битлы, Дорз, Дипапл, Роллинги, Пинкфлоуд и даже, прости госпаде, Френк Заппа с Бэвидом Доуи. И много-много других славных имён, которые блистали для нас лучше любова агнела в сумрачных небесах нашева индустриальнава горада, под завяску засранаво промышлеными выбросами и отбросами человечисва.
Во времена сухова закона и талонов на бухло, «Агдам» добывался несколькиме противоправными путьаме. Вапервых, он тупо воравался. У родителей, их друзей, где попало. Я буду горедь в аду, но я ваще ни помню, сколько раз приходя в гозти к так называемым однокласницам и однокласникам (штобы они здохли, надеюсь, они все прежде времени страдают сенильными недугами и срут в памперсы) или их друзьям, выгребал все запасы алкаголи, обрекая своих убогих сверстникав на неминуемые родительские пиздюли. Ищо адним надьожным источником «агдама» были агенцкие аччисления, которые мы получали от старшаков за транспортеровку ящеков с «агдамом» откуда-нибудь с задних ворот тока шта вскрытой тарговай базы, или из стопорнутава грузовика, или из других, не менее крименальных источникав. «Агдамом» тарговали таксёрики, а вот дотащить криминальный партвейн от места ево хранения до точки, на которой ево забирал таксист, должны были мы. Поскольку веснущщитый малолетка с берзентовым рюкзаком савецкава туриста вовсе не так привлекает взгляды мусаров, как бритый бычара, покрытый с ног до галовы партаками тюремной тематики.
Канешна вы, испорченые копетализмом и бездуховностью распиздяи, думаете, что мы с Кромом бухали как привокзальные синявки и ради бухла смело шли в реды крименалитета, чтобы чиста ужрацо и валяцо, как два тапка? Дахуй вы угадали. «Агдам» был платой за несметные сакровища, которых вы не видели никада и никада не сможете осмыслить, навсегда совращоные своими инторнэтами, где можно невозбранно спиздить любую музыку.
Зарплата среднива савецкава инжынера, какова-небуть задроченава Симьон Симьоныча Гарбункова составляла тогда 120—130 рублей. В месяц. Пластинка «Стена» группы Пинк Флоид стоила 150—200. Думаю, дети, даже ваш сожраный морехуяной моск способен заценить разницу. За инасраную плостинку могли убить. Чиста физически лишидь жызни. В местах ожывлённой тарговли, типа больших могазинов или говняных рынков с семочкаме и вонючей рыбой, стояле киоски так называемой звукозаписи, где безсердечные барыги нажевалесь на народной любви к музыке, переписывая на магнитофоне разную итальянскую хуйню или моден-токинг. Музыка переписывалась с кассеты на кассету, потом с неё на ищо кассету и в результате получался ацкий треш.
Качиство среднех записей в те годы было таким, буто бы очень большой кит проглотил звучащий могнетофон, запив ево бальшым каличествам кваса и утрамбовав сверху ретькой и копустой не лутшева качества. А ты такой стоишь с этой врачебной хуетой, каторая дышите-недышите вставляецо в уше, и слушаешь, как что-то в пузе у этого кита маленько играет сквозь пердение, рыгание и прочие пищеварительныэ шумы.
При этом, ты со своей нищеброцкой зарплатой в стодвацать деревяных рупий должен купить кассету денон за девять рупий (при цене бутылки молдавскава коньяка в двенацать) или тэдэка за двенацать, а потом ищо от шести до десяти рупий отдать кровопийце в кеоске звукозаписи, чтобы получить пердящий и рыгающий как-тейль в котором надо как-то различить вокал, акомпанимент и прочие музыкальные излишиства. Ах, да. Дажи за эти денги раздобыть запись какова-нибуть новорожденаво Даер-стрейц была виликая праблема, потамошта ни один умствено здаровый владелец плостинки не даст ийо в потные ручонке владельтса звукозаписывающей конуры, которому одна хуй, чо писать – хоть итальянцев, хоть бедбойсблю. И который можид уронить плостинку на пол, можид зацапать жырными пальцами, иле гвоздьом пакарябать, иле просто насрать на ийо девственную чорную поверхность, испищьрьоную нежной звуковой дорошкой.
Надеюсь, я панятне описал жуткую мизансцену, в которой росли два рамонтичных подроска Кром и я.
Иванов был совершене, акончательне и биспаворотне ибанутый по всей голаве чилавег. Придержте улыпку. Ни капли желчной иронии нет в моих грусных словах. История Иванова печальна, как кортина «Неравный брак». Поскоку он был не прозто абы как ибанутый, а был жертва такова страшнова ивления, как карательная савецкая психеатрия.
Первый раз я увидел иво таг: как приличнэй малчег-страшнокласник я шол с папой-прафесором к нему в инстетуд, штобы позырить, каг фрустрироване ботанеки задрачивают сибе моск на падгатавительных курсах, принося моиму папе-прафесару дополнитильный нетрудавой дахот, пазваляющий иму жыровать, папивая коньяк с саляме, пока вся савецкая народная перходь жрёт гавно с майанезом-правонсаль. На встречу нам свингующей (это он нам с Кромом патом пояснил так сваи полупаралитичные вихляния бьодраме) пахоткой шол чюваг без возразта, чия кожа болше всиво напоменала своим цветам непомытую свиоклу. Папа-прафесар, несматря на то, что был извесный гандон, почему-та шырако изобразил улыпку на свайом обычно посном лицэ, и почти как чилавег скозал свикольнаму чуваку «здраствуй, Арсений».
Чюваг внемательне позырил в протянутыю прафесарскую руку, словне там жила та блоха, каторую патковал тот зобулдыга, пра каторава нопейсал великей словоплёд Лесков. Патом чюваг паднял глоза цвета кифирной бутылке, тачнее – доныжка той старой кифирной бутылке. Патом протяшно хриукнул, вбирая в сибя все сопле мира, и смачно форшманул на асвальт, чутарик папав на прафесарскей батиног. Патом он мирно, и дажэ с кокой-та кротостиу, скозал «сам не падохни, пидар», сунул руке в корманы и похилял биодраме дальшэ по праспекту. Вакруг ужэ жылтел синтябырь и надо было задумывацо о типа будущэм в стране, где только шта наибнулась вся бальшивисская хуета.
«Вод пасматри, Павлек, – нозедательно скозал папа-прафесар, гляде вслет удаляющимусе чюваку. – Пудь от гениальнава мотематека до бамжа и алкаголека гараздо карочи, чем ты думаиш». Ужэ за адно мерское слово «Павлек» я гатов был задушыдь папу-прафесора падужкой, пока он вебрировал варонкой кверхо, льожа рядом с мамай. Но мама была женьщеной ранимай и не панила бы такова эдипова порыва с приминениэм падужки. Паэтому преходилозь тирпедь. Вопщем, излишни гаворить, шта чюваг, каторый пачти папал сапляме на прафесарскей бошмаг, нимедлено вазбудил мой юношескей интирез.
…Прашло нидели две, я тащил в модней спротивной сумке две бонбы партвешка, ищо не зная, шта в этат жизненый мамент падрасковая тяга нажраца в тупильду навсигда уйдёд, и шта атныне каждае вазлияние станед сакральным жестам, жертвай багам ракенрола. Светило светило. Но вдали зомаячиле песдецопасне силоэты брателл с соседнева околодка, каторые стопудова разарвали бы майо иуношезкое тельцэ на маленьке кроваве кузки дажэ бес партвешка. Я бижал как Маугле черес жунгле, злые ветве серени хуйарили миня по испуганаму литсу, как росге, котораме пароли нерадивех гимназистав в жудкие вримена царизма. Наконедз, вырвовшызь на прасторы шанхаеф, которыме называлесь жолтые двуэтажне домики, пастроени ваенопленными гитлеровцаме, я пиревиол дух. Две бонбы партвешку остализь целы, несматря на всиу неиставасть маиво неиставава бега.
И туд я услышал вой. Эта был криг сексуальна васбуждёнава вурдалака, в крави и мясе орущева над разорватым телом жердвы. От этава воя стыла крофь и яица стукались друк об друга в машонке, как два абдолбаных сомца-насорога, запертые в адной малинькай кледке. Изпугано я поднял глоза и увидил, как в распахнутем акне сидид тот свикольней чюваг в растянутай маике и трениках, свесев босые свикольне ноге над галоваме сторушек в платоджьках, сименящех внизу па сваим дилам. Из-за спены чювака лилсе этат вой, рашдавший негу и песдец, подымавшей все валоски на моих худых падрасковых руках. «Прачо он пайот», – пракречал я. Свикольне чюваг пажал плечаме, кабуто я спрасил щтото тупоэ и атветил: «Пралюбофь канешна». Я ахуел и пракречал: «Расве таг можно пралюбофь? Вотаким голасом?!». Свикольне чювак взадхнул, каг Матьтереза, и пасматрел пряма мне в шары и скозал: «О настаяще любви токо таким голасом и можна. А иначе и педь не стоид».
Таг я впирвые услышол голас Ена Гилана и так у меня поивилась ищо одна друшба.
Каг вы ужэ понили, маи нерозумные юные друзиа, со времинем я начил проподать у Ивонова больши, чем ищо где-небуть. У Крома ночались праблемы с тьолочкой из саседней школы для буржуинов, в каторую я нипапал по нидаразумению.
Потавошта мой страшный брателла папросил маму атправить миня в тот канцлагирь, где учился он сам и патавошта он за мной бе пресматревал. Поскоку он был песдец-зюдоист, пресматревал он качиствино: если хоть какая-то хуита косо зырила в маю сторану, братела телепартировался из пустаты и метал эту наглую хуиту черес бидро об дащатый школьней пол. Патом он памог и Крому, када к ниму навалилась талпа злых малалетнех угаловнеков, узнаф, что кромовая хата вечно пустая, патавошта папа-геолаг вечно рыщит в поисках палезнех искапаемых на благо нашей сацеалистическай Родины. Братела очень силно бил всю эту хуиту, а Кром молча смарел и запаменал.
В ту осинь таквышло, шта Кром пирижевал из-за крушениа личнай жызне, а я ни знал об етом, патавошту зависал у Ивонова день за дньом. Чтобы унять дрош в одинокем подросковем хую, внизапно оказавшемся бес слаткех булотчег, Кром пашол нилигально занимацо карате в каком-та падвале, куда ево атвел мой страшный брад. Там он сбевал себе дакрови сваи худые тада кулоки, крича «кия» и приставляя, шта он Брусли, в жолтой пижаме шенкующий в копусту агромных нигерав. Мы видилесь тока в класе, на ибучих уроках, каторыи становилесь всьо хужи и хужи. Учителя задрачивале нам моск скаскаме про светлоэ будущие, кде мы абогнале Омереку по каличеству бабла на каждую жевую и мьортваю душу, а сами апсушдале в каредорах кено про «Интырдевачко» и «Малинькуюверу». В паследней опупее тьолочка па имене Нигода паказывала сисечьке (спасиба ей за эта рашерение нашева сексуальнева кругазора), паэтаму мы смарели ийо рас пицот, хатя чесно кено была проста уныле савецке вата ниачом. Ищо в кено показывали «Лигенду о Нароями», кде ипонцы живо расдвигале гроницы нашых наивнех приставленей о Сексе. Нопример, один ипониц там ибал сваю белую сабаку, что в наших кроях козалось канцом света.
Я пазвал Крома на эту «Нарояму», а он сказал, что иму очень плоха из-за тьолочке, которую злой папек не отпускает пихацо с Кромом в разне атверстия. Такая у нево была любовь. В приступи састродания к другу я атвьол иво к Ивонову, с нослождением ноблюдая, как вытягиваица кромовое ибальце, када видет берлогу Ивонова эзнутри.
Ивонов жыл таг: летам он шобашел на шобашках, вазводя каровнике и протчие колхозне пастройке в заброшенех диревнях па всиму свету, зорабатывая на этам немерянае каличесва бабосав. Он был и каменьщек, и щекатур, и плотнег и главней осеменятор всех акреснех доярак, каторые рады быле за харошую палчонку напаить гарадскова бидалагу в бальших ачках на плюз пиисят деоптрей бедончеком парнова диревенскава малака. Земой на диревенские дали спускалесь глубоке снега, доярке вподале в спячку вместе с притседателеми калхозов, плотившех Иванову денге, паэтому земой он занемался сваей любимай ноукой. Стены в ево конуре были обклеины не абояме, как у чесных савецких граждан, жевущих от получки да палучке в абнимку с толстай жиной и бутылкай вотке. Стены в ево кануре обклеивала жэлтоватая пищая бумага, каторую он пакрывал сваими карявыми письминаме. Адну стену ищо занимале полке с плостинкаме ракенрола и блуза, и горы кник па математеке, ат каторой он схадил с ума. На астальных стенах он песал, притчом дажэ в сартире, чулани и ванней. Пра кухню яуш и ни гаворю.
Пака мы, два чесных падроска, пили «Агдам» с яблакаме, упеваясь кросотой и срастью ракенрола, он пириодическе вскакевал и пакрывал ачиридной кусок стины сваиме коракуляме, ипселонаме и дэльтаме. Сночала я думал, шта он хочит чево-то докозать, но патом проста понил, шта так в ньом вырожаеца васторк ат музыке и партвейна. Таков был ево мотемотическей аргасм.
Какта рас вечиром, пака папа-прафесар кде-то засовывал свои кревые пальцэ в прамешность очиредной студентке, ставшей жэртвай ево пидофилическай страсти, я спрасил у мамы, знаит ли ана такова Иванова. Мама чево-то ожевилась и скозала, шта не проста знаит. Акозалось, они дажэ дружиле, пока она не вышла замуш за атца, пасколько мой страшный брат-зюдоист ужэ неистава выперал из ийо недевичева жевота. Уже тагда мой папа, ищо не будуче прафесаром, уже падавал все нодешды на то, шта из нево вырастет бальшой взростлый педорас, а не проста какая-та педарская лечинка.
Праблема была в том, шта Ивонов был очинь талатлевый геней мотематики, причом геней-самоучка, как Ламоносав, пришетший со сваим рыбным абозам изнеоткуда сразу в Окадэмию Ноук. Ивонов тожэ выпалс из кокой-та затхле дэры, где кроме нево жыли толька каровы и жужале овады, этиме кароваме петавшиеся. Такой генеальне Маугли бысро вырас в глозах прафесарскаво калектива и ужэ к пятаму кусру зафигачел штота пахожее на взростлую дисертацею. Иво стале щетать ужэ нипросто толантом, а прямо новем Лабочевскем. Пака мой папа да крававых мальчеков в глозах пыжелся выбица хотябе в атличнике, Ивонов ужэ песал кокие-то гиниальне стотьи на английскем и фронцуском изыках в буржуинске мотемотические журналэ. Эта был папин шанз: савецкий чилавег, пишущей на фронцуском – стопудовый шпеон и прадаст сацелистическую Родину оптом и врознецу, как тока ему предстанет вазможнасть. Ктамужэ Ивонов ужэ тагда зарабатэвал бабосы, вазводя калхозникам манументальные каровнеки по всей нашей ниабъятной стране. А эта признаг нравстинаво разлажения, паскоку карысталюбие не красет савецкаво студента.
Годы лители как птицы летяд, Ивонов стал самэм малодым доктаром ноук в нашим универсетете, а мой папа всьо ищо был никемъ, паскольку у нево от прероды есть лишь адин толант – срать другим на голаву и портидь им жысь. И он каждей гот панемногу срал Ивонову в нодежде на то, шта када-нибуть кретическая маса гавна накопица, ностигнед оппа-гея и ебанёд гавнявым взрывам, смитая фсё на свайом пути, в том чесле нинависнаво Иванова.
И туд случилозь гаткое папино щастье: Иванов даказал нито теарему Ферма, нито ищо штота такое-жи недакозуемое, чево в мире нимок дакозать ваще никто, фключая всех розрабочеков НАСА и все мировые инстетуты мотематики и прилагающехся ноук. Это была бонба. Работале все радеостанцеи Савецкаво Саюза, савецкае Инфорбюро онемело от васторга, требуны замерли в ажедании и даже пирестали грысть семечки. Нушно было ехадь в Маскву, штобы там навалять пасаплям всем масковскем типа учоным теми удевительнэми доказательсваме, шта дакозал Иванов. В пирспективе моячели Пориж, Нуйорк и Токео. А там и до Сотурна с Марсам рукой пададь.
И туд мой папа, зожав балгарскую сигаретку в каварной придатильской руке, поймал Ивонова в курилке и спрасил: «Нафига вот наш ректор, каторый в мотематеке петрит, как ящерица в сливах, и каторый ваще исторек партии по образаванию и образу мысле, паедит вместо тибя в Маскву? Штобы опазорить наш славней вус и абосрать твайо аткрытие? Щетаю, ты как малодой камунизд, должин паставить этат вопрос на сабрании нашева университецкаво актива». Ноивный Ивонов вазьми и ляпни на этам октиве всё, чему ноучил ево мой каварный атец, прахиндей и сукобляцкая сукоблять.
Мама вздахнула и на мновение прирвала свойу пичальную повисть. Словна призрак атца в ту минуту вылес изпад юпки очиредной студентки, капая смаской ис малодова и упругаво валгалища своей сексуальной жердвы, и зокружилсе по комнати в зларадном танцэ, напаминая маме загублиную моладость и утрачиные пирспективы. Патом мама взила сибя в руки и прадолжила. Атец знал, шта наш ректар – витеран войны, кантуженный гдета падо Ржевом до токой степени, шта еслип ни ево боивые нограды и портийный стаж, валяца бы ему в дурдоме на койке и щетать мух между рамоми. Мой деда с ректаром дружил и мама знала эту тайну. Стоило в пресуцтвии ректара пакретиковать скаску о крававой апасносте, исхадящей ис стран Запода, пашутить пра портийно-хозяйственый механизьм, каторый вотвот накроица мандой в пороксизме безсмысленой гонке за Омерекой или ляпнудь падобное интелигенцкое гамно, ректара наченало клинить, он пыталсо найте гранату, штобы падзорвать чево-нибуть или шажку, штобы у кавонибуть чевонибуть атчикрыжеть. Лицо ево делалось пахожим на синьор-памедор, а глоза набухале как две ужасне клубнике. Деда всё время баялся, что эти клубнике прямо таг и ибануд брызгаме, а патом и синьор-памедор ибанёт вслет за ними. В опщем, деда расказал маме, а та, на свою биду – маиму ацу.
Ризультат выступления Ивонов увидел ещо когда не зокончел гаворить. Он ищо чевота распинался пра величие савецкой ноуки, а ректар уже напыжил свой синьор-памидор так, что в аудетории паднялась тимпература. Патом ректар вижжал так, што у партактива забалели все до идинаво зуббы, стучавшие от ужоса в их ноучно-партийных ртах. Ректар вижжал и вежжал, патом упал и паполс, скребя жолтыме ноктями по ноучному паркету, аставляя за сабой жудкий слет из слюней, опилак и пракорябаных ноктями дорожек. Он даполс до кафедры, выпил жевой, видемо, вады, пришол в сибя и начал душидь малинькаво и худова Ивонова. Ноучная апщественость схвотила сваиво придвадителя, пытаязь убереч ево от человекаубийства, но витеран бился как танк на Курскай Дуге. Разумеица, корета скорай медецинской помащи увлекла ево в гозпиталь в предынсультном састоянии, не зная, што токие парни так прозто не дохнут, блогодоря ваеной зокалке.
Наутро, мой каварный атец падбил Ивонова написадь маляву аж в целый апком партии о нипадабающем поведении ректара, а сам следом написал маляву тудажэ, что Ивонов от пиренаприжения ибанулся по всей башне, нопал на витерана войны и пыталсе задушидь ево перет литсом опарафиневших от такова биспредела калег па вузу.
Канешна, весь партоктив универсетета впрягся не за Ивонова, патамушта такой яркей геней мазолил им всем патслеповытае бальшевисские глоза, каторые сроду ни адной тиоремы после школы не щупале. Услышив страшную скаску, сачинёную маим папой, котрый могбе стать лутшим сцинаристом Галивуда, октив всей сваей бизвольной массой броселся на зощиту ректара. Ивонова зобрали на следующей день прямо с крыльца уневера. Деда рассказывал маме, шта ректар хароводился с вторым сикретарём апкома коммунистической партеи Савецкаво Саюза, а это премерно то же, шта быть племяником госпаду нашему, спосителю иесусухристу. Абежать таких плимянеков нихарошо, шта Иванову панятно объяснили в дурдоме. Причом, объисняли иму эту нехитрою истену не адин гот и ни два.
Када он асвободился от смирительных пут и благатворных иниекций сульфы во все мяхкие места сваево безумнаво тела, мама нипомнила. Но зато помнила тоддень, када впирвые встретила ево после дурдома. Ивонов шол в фуфайки, наброшеной на голае тело, как бамжара, ево некагда умная галова была укрыта ат маросящева осениво дошдя мохровым палотенцем, словно он стал сихкомъ и обищал неснимать тюрбанъ. Мама гаворила, шта ни в студенчисве, ни после Ивонов ваще не пил, паскоку абещал сибе небухать ищо в той забулдыжной диревне, где все, кроме нево и ево засратых и пожеваных оводаме коров, передохли от нечистой сивушнай барматухи. Аднако после дурдома начал квасеть, как чимпион мира по алкашизму.
Удевительна, что Ивонов, расставшысь с абычным чилавеческим рассутком после многалетнех пытак, сохранил здаровье. Я видил, как он, напремер, помагал какому-та саседу грузидь мешки с цоментом. Чисто хватал мишок подмышку и бижал на третий эташ, как спайдермен, такойжэ шустрэй и худой.
Пад патолком сироцкой хаты Иванова висело дофига кетайских кало кольчеков, а стены и сам поталог насквозь правоняли благаванючими палачкоме из кеоска, в каторам полаумные калдуны прадовали всякею фиганду духовнава направления, типа малиньких талстопузых чилавеков кетайскаво покроя, брослетов из гамна и стекляшег и тонкех сборнеков остро-логических прагнозов о том, куда нада лажица ногами, када ибанет далгожданый Канец Света. Сночала я думал, шта эта густая благовонь исползуецо Ивановым чисто для дизэнфегции памещения, в катором каждей день марально деградируюд один взрослый холостой олкаж и пара олкошей помладше. Это я про нас с Кромам. Акозалось всё слихка закавырестей. Када улёкся первоснег, буто на небе парвался милеон падушек, Иванов в састоянии рамонтичнава падпития паставил бабину с запесью модной тада группэ «Оквариом», глоза ево завалоклизь падозрительной влагой.
Он пару рас шмыгнол носам и расказал, шта родился он и первые нескалько лед жызни асвоил в далекай и загадачной стране Кетае. Ево папу звали Голактеон, шта уже павиргало в састояние гамерическаво хохата нашы низрелые и глупе умы. Сталабыдь, самаво Иванова звали Арсений Голагтеоныч. Если бе нас таг звале, то вся наша канцинтрационая школа бля юнех угаловнеков звала бе нас Асрениями. Но Иванов был гений и ево никто никада не дрознил в глоза. Кроме нас, двух неумнех меламанав. Хатя, дажэ нам было стрёмна ево дрознить – такое биспомащно добрае литсо у нево делалозь в тод мамент.
Таг вод. Папа Голактеон и ево голактеоновый папа, дет Иванова, пачотно трудилесь на Кавыжыдэ, тоись на Кетайско-русской жилезной дароге с мамента, када царскей режым ее там зафигачел. Я нипонил пары маментав из всей этай запутоной истореи, но их то звали абратно на Родину, то ани снова убегали в Кетай. Тоись, не адни ани, там было многа рускех.
Я туд зделаю рилическое ацтупление, как Талстой, каторый любил внизапно бросить песать пра вайну и пужки, и ночать внезапна писать, как дварянин Пиэр Бизухав ористокротически мечтал, глядя в неба, пака прастой нарот далбал фронцуских зохвачеков пад Барадино.
Тока прицтавьте. Вам шиснацать лет. С кем вы можити дружидь в такие слаткие, но бисталковые годы? С прыщавеми подроскаме типа вас. Антон-гандон, Марат-ибанат, Вадя-хуй-сзаде и Лена-раздвегай-калена – диревня Ебантеевка, малодьожный сильсавет в полнам саставе. Ачом с ними можна гаворить? Тока о прыщах. А прыщах в виде сисек, а прыщах в виде хуйов и о прыщах в виде прыщей. Ничево болше, гарманальный взрыф, моск не зодет.
А тут, прикинти – сумашетший с трогическай сутьбой биглец ис Кетая в диревню с каровами. Он был для наз прароком. Увас, дети, каданебуть был сопственый персанальный ибанутый прарок? Паэтаму када вам зохочется мне нипаверить или бросить в миня куском атравленаво кала, чуствуя невъебеный кретический зут в вашех юных побках, падумайте абэтом и скромна укусите сибя за сасок.
Вопщим, Иванов жыл в Порт-Артури и Дальнем, патом в Нонкине или типа таво. Он кагда ночинал расказывать пра свой Кетай, мы забывале пра партвейн, про Родину и маму с папай. Он расказывал, каг кот, каторый по цэпи кругом. Мы сматреле в чорное акно, там фигарил снек, каторый ищо будет фигарить и фигарить полгода, нименшэ. Чорно-белоэ уныние, вакруг пирестройка и строна катица в какую-та жопу, а туд – Кетай, фарфоравые кало кольчики и вся кросота.
Ивонов всё время расказывал пра Марка Поло. Никто из ноучнава саобщисва, скозал наш друк Иванов, нипанимает севодня, как тому Марку Полу удалось объехать весь Кетай без пратонных рокет, касмолётов и прочей ноучно-фонтастической приблуды. Он нелиниво дастал карту и, вазюкая па ней обгрызеным ноктем, пакозал машрут Маркапола, там песдец чирес все пустыни и Авган, где нашы салдаты доблесно умерали низахуйпоймичо. А до них ищо англичаны, а типерь американы и ищо сто лет там все будут дохнудь, патавошта эта такая спицальная строна, штобы там прихадить падыхать в их сранай пустыне пасриди сраных гор. А Маркаполо не подох, а вофсе наебарот, доехал на верблядах до самава Кетая, сахранив розавый цвед леца и бодрась духа. Пицот лет учоные спорят, был таки Маркаполо в Кетае или нет. Ивонов рассказовал, шта и кроме Маркапола в Кетае были красафцы, всякие арабы и иврапейские купцы, гироев хватало, но паскоку они все были линтяи типа нас с Кромом, и песали как мы жэ, каг куритса лапай, то астались за бартом и нипапали в перваоткрыватели. Паскоку Маркапола-то напейсал ибать-копать скока по тем-та врименам, целую энцэклопедею.
Ивонов щетал, что Маркополо путишествовал ва сне на спецальной «мошине снов». И туд я нипонил. Толе ему какая-та месная нянька пра эту мойшыну расказовала на ноч, толе иму учитиль кетайскаво, нидабитый орестокрад, нанитый в те галодные годы за иду и падзатыльнеки, пра мошыну паведал, вопщем, туман. Папа Голактеон уже вавсю работол пиревочиком при савецких доблесных вайсках, збросивших в Жолтое море ипонские зохватничиские орды, и палучал зарплаты стока, што галодные китайчеки толко слюне поттирать успивале. Но вроди ни папа росказовал.
Ивонов-то ваще каг барен жыл в том Кетае: у папы был лишней вадитель и ватомабиль с аткидным верхам, и мама отуда такая выглядывала краса-залотые-валаса, в шолковом монто. Патом-то, канешно, после таво, как их угараздило вернуцо в немытою Расию, страну робов, страну гаспот, с мамы в Казахстане виртухаи быстро шилка поснимале. Там они с папай Голактеоном и зажмурелась от тубиркульоза, каждэй в свойом трудавом лагире пад стваламе афтоматав. А Ивонова-сератинушку патом какой-то дядя ростил или тьотя, вопщем, какие-то сидьмые воды нокиселе.
Аднако в децтве Иванов жыл, как в фильми Жеки Чана: шырмы, вазы два метра ростам, прочиэ придметы роскаши. Папа ево памогал савецким спицалистам «спасать» кетайскую культуру нихитрым метадом ийо вываза в СССР. Аписывал имущиство Гаминьдана или кокой-та такой мутаты, бирачки к вазам преклеивал, вопщем, несильна пател на такой ацкай роботе после жилезной-то дароги. Сам Ивонов в этат мамент сидел сриди этех вас и шырм, акружоный нянькаме и прочеми холдеями.
Пашивелив сичас сваими чуть павзрослевшиме мазгами, я панемаю, шта Ивонов был савсем салабон, кагда вирнулся из Кетая, и так чодко помнидь он ничево не мок, патавошта ему было, наверна, лет восимь, вжыг сопле руковом и кароткие штонишке. Но апядьжэ он был риальне геней, а у генеев всьо падругому, чем у людей.
Дети, вы ужэ понили ис маей сбифчивай повисти, шта Ивонов был ибанутый. Но он был ниравномерна ибанутый, а врименаме просветлялся, а патом апять пагружался ва мраг бизумия. Но дажэ в нармальном виде, он, нопример, пейсал сваи писулки на стенах таг, каг никада бы ни нопейсал нармальный чилавег. Напремер, у нево были мушские и женскиэ строке. Да-да, в нашим с ваме нармальнам рускам изыке у нево были вотакие строке. Мушские – значед это те, каторыи мы с вами пишем слевонаправо, тоись у нас с ваме толко мушские строки. А у нево была тиория, шта эта лажа, шта таг мы идьом папирёг всиленой, каторая типа перед наме мудра, как Каа перед обизьянаме. Паэтому адну строчко он пейсал нармально, а втарую прадолжал справаналево, как пишуд всякиэ палотенцегаловые мухамеды. Эта типа женьские строки у нево были. Приэтам, Ивонов не утрушдал сибя правиламе переносав, и ево тегзд был как адна бальшая карявая страка, каторая проста вилазь змейкай па абоям. Када у нево прихадил пристуб безумея, им авладевале галоса и он дражал, абняв сибя за плетчи, сидя на кортах в углу, мы плакале ат жаласти, видя, каг несущиствующие духи тирзают иво ибанутый моск, а он думаит, шта ани настаящиэ.
Вам, дети, эта вазмошно пакажецо смишным, но нихуя туд смишнова нед, када умнэй и харошэй чилавек режид сибе груть сталовым нажом, штобы выризать аттуда демана. Вы токашто сиделе и пиле, слушайа Грейд Гик Инзе Скай, кде три тьолке уносяд ваз туда, куда савецкий пионэр даже не знал. Мик – ивот ужэ ваш друк режит сибе груть и плачед, патавошта иму страшшно.
Мы заварачивале иво в кавёр, абматывале иму голаву халодным палотенцем, и ищо инокда он прасил, штобэ иму ищо адно палотенцэ дале в зуббы пажевадь, и так сиделе доутра, тачнее, Кром сидел, патавошта иво дома адинхуй никто не шдал. А я к палуночи ужэ чщатильно сапел в падужку, паказывая радителям, кокой я заебатый мальчег из приличнай симьи. Утрам Кром праважал Ивонова сдавацо в дурильню, кде иму праписывале тоблетке, убивавшийэ иво, как я думаю. Без правожатова Ивонов бы да дурдомо нидаехал бэ, патавошта духи мучале иво и запутывале таг, шта он боялсо зойти в тралебус.
Мы знале, када духи придуд тирзадь нашиво друга снова, у нас была вернайа приметта: он наченал пейсать, пропускайа гластные пуквы. Тлк сглсн. Вы прикинте, кокой ибанизм?! Мала таво, шта у нево строки быле мушские и женьщинские, ищо и гластных звукав небыло. Ваще ацкий ад.
Какда я предал маиво друга Крома, и иво слиды паглотил туман, апускающийсо на релсы, па каторэм поист увазил иво на никому нахуй нинужную, нирускую вайну, мы с Ивоновым астализь адни. Кагта рас к ниму приехала какаята даярка ис каковата калхоза, и йа астался дапивать партвейн, пака Ивонов крутил йэй саски в кустах сирени падакном. И туд, дети, случилозь реалне чюдо: я седел бухой, но нивагавно и нивслюни, проста был хароший и нежнэй, слушайа Кент Ю Хир Ми Нокенг, испалняемую бажественыме алкошаме и норкоманоме Ролингаме… И вдрук я начал панемать эти наскальныйэ писульки Ивонова, всю эту ево хуиту, мушские и женьские строки пирестале смущщать миня, все эти гластные-сагластные, фсьо пирестало имедь зночениэ! Йа увидил. Тачнейе – я Увидил!
Ахуйэвши, йа падбижал какну и заарал: «Ивонов, я вижу! Я вижу фсю хуйню натваих засратых стенах мешду расдавленых тароканов и крававых слидов камаров, каторыи ниуспели увернуцо ат тваиво карающево табка!». Ивонов отлипился ат доярке и зоплакал, йа клинусь, он зоплакал атщастья. Патомушто кашдому, дажэ самаму ибанутаму чилавеку насвете надо, штобы ево понял ходь ктонебуть, пузь дажэ и токойжэ ибанутэй, каг он самъ.
Даярка, канешно, нихуя нипонила. Я вапще низнаю, каг можно таг ресковать и давадь свой идинственый хуй в зубастэй род женьщинам такой внешнасти, но Ивонов штота видил в них. Он вавсех видил штота харошее, нисматря на то, шта люди предале иво, шта люди пытале иво, тровиле иво апасныме тоблеткаме, он всигда видил в них токо харошее. Такова чилавека болше нед на плонете Зимля, а можыд, и на друггих плонетах тожэ.
Какда у Ивонова тикла крыша, ево было очинь жалко. Я падумал, шта если мы с Кромам поедим в Кетай, то можыд найдьом кокой-небуть могический придмет, каторый ево немношко вылечит. Идеоты, хуле. Надобыло ищо верблядов нонять, как Маркапола, и хуйнудь чирез Авган, штобы уш точно падохнуть там, сриди макавых палей и накуреных маджохедов с рюгзакаме, полныме сверхчиставо гераина. Ужэ патом, кагда я ноканец дабрался на ванючем поизде до строны-мечты Ивонова, до фарфорававо Кетая, то понил, кокой-жэ я фиеричный долбайоп, проста унекум. Падробние раскожу патом.
А щас грусная страниджька пра то, как я патирял своиво лутшево друга навсигда, навсигда, навсигда. Никада, никада и никада нибудит у миня такой друшбы, патавошта я мудак, и патавошта слабае чмо и патавошта настаящая друшба вазможна толька в децтве, кагда всё, шта вас можит пасорить – это пласмасовый савок и гавёная мошынка, каторая возит писок из аднаво угла писочницы в другой чирес халмы и реки, слепленые ис тавожэ сранава писка. Патом ужэ ты взраслеиш, атростают воласы на яицах, наченаюца тьолке, патом преходят денги, патом слава и медныэ труббы, и хуяг тыужэ аказываешся тем педорасом, против быть каторыми тибя училе в школе.
Вопщем, мой мерский папа нашол наш планъ пабега в Кетай на майом стале. Я памоиму зокончел первей курз или типа таво.
Самайэ паливо канешна, шта я был пианый фгавно, в тод страшней день, када папа-прафесар страшна критчал, мохая изресованой схемай пабега, и тока тупо улыбалсе фпапино летсо, каг майскей жуг пиред еблей, нифсилах разабрадь нислова ис папеных зулусскех крикав. Датам и росберать-та былонинада нифига. Фсьо кагфсигда: тибе надо брацо заум, накаво тыравняишся, твой друк… И туд в ево прафесарскай голаве чота бзынькнуло: «А почиму он нивармии, твой этат Кром», спрасил папа, нохмурев сваи мотематические брове. А изуниверситетав тагда зобирале тока в пудь. Каробах и Преднистровиэ шдали сваих малодых гироев, каторые дажэ не патянули бэ на пушичноэ мясо, тока таг, на афтоматные тифтельке.
Наутро, кагда следы партвейна у миня в зотылке наппаминале дымный слет тонущево «Воряга», зосирая мне моск болиу и ужосом, папа вашол в майу падросковую драчильню, глядя, каг я извеваюс от пахмилюги словна глизд, выбрашеный из уютнай жёппы биспащадным пургенам, и скозал: «Это дядявася, замиститиль аблостнова ваинкома. Он памок тибе аткосить от армеи, патавошта я ево папрасил, ноон тагжэ можид снова апридилить тибя в стройбад, кде твая белинькая побка придёцо повкусу грубем рибятам с судимастяме». Дядявася выглядил каг пасланиц из Ада в пагонах и усах на басой голаве а-ля Юл Бринер в роле Катовскаво. «Кде этатпидар?» весило спрасил Дядявася.
Спахмилюги мир итаг кажецо пребежищем деманав, а туд ищо Дядявася. «Самты пидар», успел я храбро бросидь в иво усатое литсо, прешде чем пухлая рука маиво аца, снобжоная для асобой больноты кривыме ортритныме пальцоме модэли сасиска-на-кривом-шомпуре, уибала мне поибалу с токой силай, што я весь ударился апстену каг высморкатая сапля апзабор.
«Выбераи, иле ты, иле он. Ктота зафтра должин обудь сапаги и надедь пелодку на сваю бритую бисталковку», скозал папа, вытирая сваю рукку об нивероятных расмеров прафесарский зат от маей алай нивинай крови.
Таг я призналсо, шта мой идинсвеный друк (нещитая Ивонова) таино жывёд у нас на датче, фпадвальнай камнотухе, кде в мирнае время жыли лапаты и протчая инвинтарь. Сестема была прастая: в уневерсетете Кром ибал адну милуйу пухляфку с групы Ноучнава Комунизма (я нишутчу, у нас прафда бэла такая група на филасовскам факе), каторая правельно прятола иво дакументы и зоседала в студенчискам прафкоми. Дасих пор помню ийо мяхкие бальшиэ буфира, такиэ бальшиэ, шта дажэ нипанятно, каг она ходет. Следующем шагам было прозто ни жидь там, кде ты праписан. Датча у наз была прафесарская, савсеми превелегеями, атапливалазь дажэ земой, и на афтобусе ехадь тудабыло двацать менуд от уневера. Паэтаму ваинкамат никаг нимок нойти зольдата Крома, штобе зобридь иво в сваи зильоные реды цвета хаке… Датехпор, пака исбитый сопственым ацом я не здал ево, сваиво лутшево друга, ванючиму ваинкому с усами, пахожиме ни то на бальшуйу махнатую бабачку, ни то на две песды, прижатыи друк другу клитораме в парыве лизбийскай страсте.
Янимагу простидь сибе такой падлянки. Дасих пор. Ито, шта Кром патом ибанулсе в армеи – полнастиу мая вена, вашачездь гасподин судьиа. Кагда он пришол из армеи, я был в Кетае. Патом мы видилесь всиво рас, он был полнастьу ибанутый чиловег. Мне было страшнодумадь, што он пирижыл на вайне, пака я ибал студентаг и жинился на дуре Лене, штоб она была здарова. Этамой крезд: каждэй гот мне гаворят, шта Кром сново преежжал к своиму ацу. Йа слышу абэтам ат поцанов ис нашиво квортала, ат деваг, с каторыме мы аджыгале в универи, ад сасьэдей, вопщим, атвсякой чиловечиской хуиты, каторую ябы фсю недумая праминял на друшбу с адним тока чилавкеом – Витькай Кромам, еслип он и йа астались темижэ пацонаме, што пианые калбасилезь пад вопли Дырявава Фреди йавонтубрэйкфрииии! Но он низванид. И никада болше нипазванит. Придатилям никада не званят. Дети. Никада, слышете, никада ни за трицоть сиребриников, ни за сорак, ни за финеки, ни за кокие кавришке не придавайте свайу друшбу. Патавошта паслушийте старова гандона: сиребриники праибуца бызтро, так малниеносна, как канчаит малодой ниабучиный хуйок, а стыдоба останеца и будит атравлядь вам кашдую, слышете, кашдую ноч. Как ибучая радиацея в Чирнобыли, каторую нивидно, но ана ездь и панимногу атравляит всьо, куда пападаит.
Кагда я ноучился четадь карявые ивнововские писмена, то нимношко ахуел. Каг тока я тризвел, сразо пирестовал панемадь ходь што-небудь. Каг тока я слехка выпевал (имено слехка), смысел снова праявлялся ис этех катострафических закарявок. Нибуду утамлять ваз, дети, долгиме рилическими апесаниями тучныэх палей и тинистых дубраф, какэта делайут ностоящие взростлые пейсатили, а сразо хуйну судь.
Гиниальне мотематек Ивонов аткрыл источнек нивероятнай силы. Карочэ. Тагда, в то охуеное время смутты, татальной эрегции, паловой ливарюцеи и крушенийа Савецкой Империи, испад абломкав здравава смысела и ноучной кортины мира, на свед божей павылезале всякие клоунэ, типа Кошперовскаво, Джунны, Олана Чумака и протчий экстра-кал, развадящий рукаме на бабло даверчевых язвеников и протчех цынителей ретких форм гимароя. Ани на растоянии рассасывале шраммы, засасывале нестояк, растваряле пазвонки в кончеке изыка и новаабразования в ушных раковенах. Пад их чудким рукавотством древниэ бабушке ночинале ибацо, каг малодые нивесты, даводя своих дедушков да инфарта, манавениэм руг бисплодные дефки ночинале ражать по восимь новэх граждон новай Расии, а нехадящие бальные начинале драчить, каг нинармальные Роны Джэрэми4.
Ивонов чевото пращетал, шта фся эта масовая экстросенсорная двежуха нихуя ниспроста. Нито Земля налитела на нибесную озь, нито штота сдвинулозь в мешпланетных окалоплодных водах. Калибания джидаевской силы ащутил Ивонов, щетая на абоях сваи жудкие формолы. Сагласно ево умной тиореи, разные древние гародища, каторые трудалюбиво раскапываюд студенты-архиолаги и каторые он видил, пака ездел по всей облости, вазводя сваи каровники, – эта прозто кусочеки пазла, типа шистерёнке адной бальшой острономичезкой мошыны. Ани, носкоко я узпел прачетать, типа кузки абрамления для токой типа линзэ, вод как мы выжыгале в децтве с Кромом.
Асобено прекольно мы с ним так падзрывали энцофалитных клищей, каторые шевелилизь па фсем кузтам, кагда мы с Кромам хадиле в кокой-то ибучий паход с туризтами, пефшыми такие зонудные пестни, шта хателось бросицо в кастьор и сгареть там нахуй, лиж бы не слышадь этава кашмара, типа Олександра-олександра. Я падазриваю, шта эта Олександра – эта такая бародатая багиня туризтов, каторой они паюд гимны, штобы ана не прешла к ним ночьу и ни адгрызла им их бародатые уныле бошки. Мы лавили на сибе этих песдец страшнех клищей, клале на донцэ ималированой крушки и наводиле луппу на этава восьмерукаво Чужова, каторый караячился на скольскай эмале, пытаязь укусидь наши белинькие тила сваим смиртельным хаботком, или чем он там впрызкевает свой ибучий инцофалит. Луппа саберала солничныэ луччи в уский беле пучог и мы медлино вили ево к клищу, кабуто мы – инжынеры Гарены, изпытывающие гепербалоед. Хуяк, пшиг и клежь паздрывался пат смиртельнем луччом. Ура, абликчонно кричале мы, радуязь, шта ищо аднаму каварнаму врогу пришол песдец.
Вотак и Кром щетал, што фсякие дальмены и протчие Стоунхенджы, каторые находяд умнэе прафесара в нашыэ лесах и палях, штота типо пальтсэф, каторые далжны диржать ахуене бальшую луппу. А центор этай луппы кде-то сприатан. Какда я спрасил у Иваново, што за клестчи далжны будуд сгареть в этам ацком лучче, он грусно вздахнул и скозал: «Лутше тибе не знадь, Паха. Эта ани стучацо ка мне в груть, какда вы с Кромам миня в кавьор пиленаете. Какгда ани абритуд плодь, этат луджь нам очинь пригодицо, иначэ миру песда».
Я панемаю, дети, што щас гаворю как полный ибанат. Но вы бэ виделе эте формолы, эте вычислениа, они быле убидительние, чем бисноватэй Одольф Гитлир в боварской певной, праповедущий бургерам, што они не проста пузате ибонтропы, а сверхчиловеки, прешетшие на Землю с мисией убивадь цэган.
У миня был клюджь ат квортиры Ивонова, штобы я мок обноруживадь иво ва времиа призтупов, кагда демоны сново авлодевали им. Каг-то рас я пришол к ниму дамой и увидил зописку, написаную в иво палоумном стиле, с этими ибучиме мушскиме и женьскиме строккаме, но кщастью, с гластныме. Значед, он ищо не акончатильно ибанулся, мой нищаснэй друк. «Клюджь кавсиму – мошына сноф. Клюджь к мошыне – омулед. На круглам озири, мешду двух халмов, пахожых на женскою груть, кде-то у старова мазара пакоицо мошына. Омулед нойдёд ийо. А мошына замкнёд крук». Я дасловно помниу эти слава, ани калёным гвасдём працарапались в мой моск, абуглиный олкоголем.
И туд миня торкнуло. Йа вспомнел, што Калямба, друшбан маиво страшнова брата-зюдоиста, пастаяно ездет в Кетай за кожанэме курдкаме. Мой апаснэй папа-прафесар упиздошел с мамай кудато на морре, асталось уламадь брата.
Йа должин был ссамава начала панять, шта паестка не будит лёхким приключениэм. Фсю дарогу да Иркуцка йа сидел, прижафшесь к мастеру спирта и зюдо, Калямбе, каг щеног абизьяны, вцыпившийся в шерсть сваей матири, патавошта наш поист цыликом састоял из вахтавиков, еховших на сваю трудавую вахту куда-та междо мидвежых берлок и кедрав, кде мьорзнит дажэ Дет Марос. Кде начинаиш ссадь и да снега далитаит уже длиная жолтая сасулька. Фсю дарогу этад кантингенд аплакевал свайу нищаснуйу дольу, каторая застовляет их пакидать тьоплые жэнские сиське, кде так удобно складовать хоть голаву, хоть хуй, и ехадь в тойгу и тундру за длинэм рубльом. Аплакивание сапроваждалось буквальна акианом вотки, игрои в буру и шумнэми канфликтаме с доставанием ис кормана нажэй, вилог, костетов, коких-та страшнова вида гваздей и жилезнадорожнэх кастылей, протчех устрошающех кузков жилеза, каторые они пыталесь ваткнудь друк другу в разныи чазти тела.
Калямба выглидел таг, шта ни адин ментальна здаровый чилавег ни папытался бэ ваткнуть в иво жилезное пузо кокую-либо хуйньу. Праблема была фтом, шта ментальна здаровыме в поизде быле толькэ три тьотке-учотчицы ис саседнева купе (а мы йэхале в плоцкардте, в цэлях икономие нашево скуднаво бюжета), каторые слихка сбивале нокал стростей. Правдо, инагда они тожэ нопевались и зосыпале. Тагда ис корманов снова дастовались страшнэйе жилезные хуйни, каторыми эти ибучие Зоро, пакрыте згаловы да нок синеми партаками, пускале друк другу крофь в тамбури. Первае, што зделал Калямба, кагда кокойта страшней дьяденька назтупил ему нанагу, схвотил алюминивую торелку, ис каторой ел растваримую лабшу, и начал сильна-присильна бидь абитчека, словна шоман, стучасчий в бубин. Бубин адзывался на весь поист. Кагда на этат алюминивый звуг выползле ис патайонных щилей друзья этаво нищаснаво, такиэ жэ страшне, словна их всех радил адин и тод жэ Кин-конг, Калямба дастал ис рюгзака абрезог трубы и рытча праклятиа, натчал бидь их, нислушая их слоф мальбы. И эту страшнуйу хуйню маленькей и слабэй йа наблиудал целую вечьнасть, или болше, паскоку наш поист был нихуя ни скорэм.
В Иркуцке нас далжна была ждадь адна бигса, каторая падишофке прадола бэ нам афицерские шинэли, каторые мыбы ужэ сминяле на кожане курдки в Хейхэ или типа таво гораде. Но вмезто таво, штобе бызтро забрадь шинэли и вдваяка съебадь патихому в Блоговещинск (дакатораво ищо надабыло песдюхадь и песдюхадь на пирекладных), мы зочем-то стале падароге сильно бухадь с этой биксай и ийо розвратныме падрушкаме. Вопщем, я дажэ плоххо помньу, каг фпервые пиресьок гроницу, тижило пирижывая вкуз рисавай вотки, каторый, ходь здохни, ниацкрести от изыка дажэ нажом. Паскольку адна ис ийо ускаглазэх падруг-кариянок зочем-то списдила паловину нашех денек, мы с Калямбай привизли в Кетай вмезта афицэрских шинэлей нескоко солдацких, которе коикак впареле кокому-та рускому жэ ибонату, патамушта кетайцам ужэ их было нинадо.
Кщастью, выручела преродная смикалка: я увидил в магозине кутчу нинужных ризаков для обрески фатографий. Стоиле они каких-та капеик, паэтому я купил их фсе. На следующей день я фпарил их кетайским таварищам пад видам унекально-моднэй лабшерезки, штобы их страшне жоны не хуйариле лабшу нажом, обризая сваи и бес таво никросивые пальтсэ, а стригле тезто моднай расийской хуйнёй, сделаной из высакокачесвеной лигированай стале на канверсионам абаронам заводе «Красный Супирмен» в гораде Бугольма, риспублека Тоторстанъ. Ани ухадили пакакой-та ацкой цине, а к вечиру вапще стали стоеть, каг супербластир для унитажения прешельцев.
Мы паднились ис финансавэх руинъ за адин этод день. Калямба миня сразо заувожал. И патом мы зочемто ношли эту вароватую падрушку-кариянку, каторая, аказываецо, пузтила в кетайском пригроничьйе глубокиэ корне. Я ужэ привыг ктаму, шта Калямба ниочень лиубил долгиэ пидагогическиэ биседы, а сразо ноченал бидь собиседнека па всему, што у нево или у нийо тарчало ис тела. Падрушка тожэ маминтально палучила в тарец за крысятничезтво и тагжэ маминтальна скозала, што йэсли мы будим ийо ахронять, то ана увизьот нас в кокойта ибучий Муданзян иле типа таво, кде руских ваще нед и кде можна ваще наворицо.
Было песдец каг холадно. Кетайцы кагто хадили бес шапог, и Калямба с пресущем иму аптемизмом скозал, шта маоизтам нидаюд шапог фцелях аграничэния раждаимасти, их итаг милеард, кармидь нечим. Холат и ацкий ад – всьо, што я мок скозать про Кетай. Пачти нед снегга и минуз сорак градусоф. Миня спосло то, шта ахронять нашу карейскую кросавецу (фковычках, чесна гаворя) была абязаность Калямбы, а мая абязаность была убложать ийо неносытную стразть к паловым излишэствам, патавошта Калямба после шисти вечира никаво ублажидь ужэ нимок. Кашдый вечир, абняфшы бутылко поршывой туземнай вотки, этат рускей баготырь щисливо путчел шоры в рисуног наабоях, штото мыча пра Родину и маму. Штобы выпалнять сваи абязаности Казоновы мне тожэ прихадилозь атхльобывать ис той бутылке, а кариянку и угаваревать ненадо было – ана наченала запровляцо ужэ с абеда, кагда мы фсе оканчательно ужэ пакрывалезь сасулькоме. Дасих пор помню, каг ийо звале – Галя Ким. Галяким. Бррр. Ей было трицать шесть, мне – елееле двацать, паэтаму я чуствавал сибя храбрем геронтафилом, карапкающимся на Ивирест за пять минуд да ево полнаво крушения.
Йа нибуду фспаминадь кетайский зиндан – ванючойу йаму с вышкоме и афтомачеками, куда мы чудь нипапале, йа небуду фспоменадь ибучее мясо с вореньем, каторе мы жрале вместо иды. Хатя их пильмени мне панравилесь. Нибуду фспаменать их мутною вотку, ат каторой рыгаиш, каг Луис Армстранк, такой джас, никокой труббы нинадо. Нибуду фспоминадь кетайский поист, куда мы здуру сели ни ф купэ для инасранцеф, а в месноэ купэ, кде небыло ни атопления в минуз трицоть, ни сартира, а мушчины и женьщины бестеснения срале в ачаравательную дыркку фпалу пасереди купэ. Ат этаво нат дырой намирзал мерский каричневый сталогмид, каторый агромная толстэя праводница разыбошивала ломам, постле чиво еткий пар пражыгал нам насы насквось. Нибуду фспаменадь эти уныле агромне зимне кетайские гарода, полне аччаяния и нищэты, такойэ жэ гавно, каг нашы спальне раёны, только гараздо хужэ, уродлевей, абосаней. Нибуду фспаменадь этех ибучех карейских бондитав, ат каторэх дажэ Калямбе делалозь ничоинь харошо.
Помниу токо старава деду возле нашэй гастиницы, кде я училсо быдь каролём кунелингуса с этай пражжоной блядьйу, поместью карейца и хахлужки, каторая каждэй день хатела наз кинудь и ийо астонавилевала толька маньэра Калямбы заберадь фсе денги сибе и хронить их примотанэме скочем к пуззу. Кашдойэ утро мы выхадиле на промыссел со сранья, деда ужэ седел и стукол малоточком па кокому-небуть кетайскаму батинку. В минуз трицать градусаф цэлый день он седел на стульчеке, стукая этим малоточком. Да самай ноче. Фпаследний день я падошол к деду и спрасил (каролева карейскай красаты пиреводила): «Деда, каг ты не вымерс, падобно диназаврам от этава зимниво обблядинения?». Деда молтча дастал испат стула гаршочиг с уголькаме и дал мне пагрецо. Ниразу в жызни я не чуствавал такова приятнава типла, ниразу я небыл таг растрогон. Йа таг узтал ат этай пастояной вотки, ат этай дикай неуйомнай баббы, ат этава холада, што мичтал тока абодном: зокончеть прадовать и перепрадовать всякую иботу и вирнуцо дамой.
Справидливозти раде нада скозать, што мы съэздиле куда виселее Маркаполы. Нескалько чимоданов женскех красовог на лепуччках, курдки, спартивне кастюмэ из высококачисвенаво эластика, таг папулярнаво в те годды на Родине – фсьо этобыло кручэ золата. Промарозив фсьо тельцэ фплоть до мачевова пузэря, стирев изык об калючий лабок этай карейскай сволачи, пачти унечтожыв печинь гавёной рисавой воткой, а жилудог – острэй жротвой, йа зароботал какийета ваще нипонятне денги. Я стока дажэ в ругках никада нидержал. Йа дажэ ваще низнал, што стоко денек бываед вмире. Курдке были тижолые и мы ришили не тощить их чирес всю строну дамой. Здали чазть изних в Иркуцке, придусматрительна астафшизь трезвэми, а красофки и кастюмэ повизли дамой.
Тудто и случилозь то, зочем мне надабыло пирежыдь фсе эте нопасте.
Ф сомом Иркуцке месные ушлыйэ иркуты нидавале нам нармальнэх денег и мы, пад влиянийэм той самай бигсы, кариянскай падрушки Гали Ким, паехали сночала кудата в Слиудянку, а патом ваще в ибучий Мунку-Сордыг или типа таво, вернае нозвание у меня ужё выветрилозь, ватличие ат васпоминаней о карейскам лабке и йио дикех крикох, типо «йаканчайу»! Холд он, блеать, амкаминг. Ага. Вотакая йа был блять мушскова пола.
Кароче, там мы зобухале с нашыми атважныме пагронцаме, стирегущиме нерушимоздь нашех грониц от монгольскех всаднеков, каторые ужэ сажрале у сибя в Манголее всю трову и типерь ищо и нашу хатели бы сажрать. Не, в нотуре: позыбаеш в мангольскую сторану – кокая-та пузтыня, а за нашым зобором харошая ростительнозть кало-ссица. Тока замьорсшая, каг всьо в тех биспащаднех местах. «Уибаны ани, – чесно скозал мне копетан Вася. – Ваще азавтрашнем дне нидумайут. Щаз у них коне всьо пажрале, а патомчо? Галодать? Чурке блеать, адно словво».
Нипомню чодко само схемо, каг мы таг лофко здале астатке куртог пагронцам. Я смуттно фспаминаю, шта бабла у них почимута было каггавна, а купидь-та в гарах этих ибучих нихуя кроме борана-то низя. А туд мы. Копетан Вася сночала строщал наз, што зодержид за норушение пагроничнаво рижима, но низадержал пачемуто. Скушно иму было там. Сриди ацких прамьорзлех гор. Гадами адни те жэ рожы. Адин и тодже пийзаш: горы, небо и мароз.
И вод мы с ним выпели каг следует. Я гаворю, ужэ нимагу эту карейскую ведьму ибать, она везь аргонизм мне стьорла ужэ. Копетан гаворит, што я ищо манголок не ведал, они ваще бораним жырам мажуцо от холада и то их салдотня ибёт па пречине сексуальнай галодухи. Я гаворю, товарещ копетан, Вася дарагой, хрестом-богам тибя малю, трахни ты ийо, а то ана уже бухайа, каг сантехнек, я ийо баюсь в таком састоянии. Апосаюсь, шта аткусит ана мне ицо сваими прочныме бандеровско-карейскиме зуббаме.
Вопщем обычне розговорэ. И вдрук мы пачимуто начили гаворить о Музыке. А быле ужэ вгавно, самоэ то пагаворить о Кросоте. И он мне скозал, што Кавердейл гавно, што Гилон и фсьо туд. Нету Гилона – нету ракенрола. Коким-то сранем чюдом у миня в рюгзоке зовалялазь косета с хитаме, вопщем, я паставил иму Лаф Донт Мин А Синк из Штормбрингера. Штобы чиста заступицо за Кавирдейла. Сматрю, а копетан Вася-то ростаел, гаворит, фсе кросоты зимли мангольскай аддам тибе за ракенрол. У нево, кагщас помниу, был афигенне ипонский могнетофон. Прозто офигенне. Агромный Пионэр с двумя агромныме калонкаме, типа как нигеры насили на плече в ихних Гарлимах, када тонцуют свой иликтрическей брэйкдэнз. Ксажиленийу, эте патрисающие калонки извиргале в этат миръ тока фсякую паибту. Ну типа сольнаво конь цэрта артизта Мокаревича, выдовафшева сваи таскливые бардавские пестни за ракенрол. Было ищо дипресивнойэ Васкрисеньэ, кде павесил свой сертуг на спинку стула музэканд и сразу фсем тожэ захателазь павесица. Лутшейэ, што у копетана Васи было – два конь цэрта Групыбраво.
Пашарев в рюгзоке, я ношол иму немношко Квин, немношко Ледзэпилен и Стену ПинкФлоуд. И сваю любимую косету с двумя альбомами Кридэнз, дастав каторую йа пряма риальне пачуствовал, каг крававые ручийки патикли по маиму серцу, кагда я аторвал эту касету от ниво. Мне была ужасне жалль сваих сакровещ, но копетан Вася… Кде в этам замарожином Трипесдищеве, сриди зоиндивевшех боранов и пакрытых жыром манголок, он ищо вазьмёт сагривающей серце Музыки? Какон будит старожидь наш пакой, кагда на иво серце салдата лежыд чей-то ибучий сюртуг? Ни лиубви, ни страсте, адналиш таска таскливоя.
Смудно помниу, каг мы акозалесь на мангольской староне. Бухие фгавно на бэтээре ездиле ночиу искадь манголок, которыэ, нибуть дуры, зослышав шумматора, сразу зарылесь в промёрсший грунд, падальше ат таких гироив сексуальнаво фронта, как мы с копетаном Васей. Могнетафон всю дарогу изрыгал ракенрол, пытаясь переарать шум дизиля. Сузи Кью, ох, Сузи Кью! Ран сру да джангал! Астольное помню урыфкоме. Мы праснулись утром на бирегу озира Хубсугул ат голавной боли, ворту у нас было суше, чем в пустыне Гобе, розпаложеной ниподалеко.
Копетан Вася нимного апохмелился, сразо стал виселее и скозал: «Падём, покожу койчиво». В крохотной пищерке, кансперативно засыпоной сноруже листями и гавном, копетан Вася хронил нисметнэйэ багацтва: бронзавые курильницы, стотуетке Будды, вазы, мангольские маски и будийскиэ иконы, всё, што аседало у нево в цепкех пагроничнех руках. «Никаму не гавори, – прашиптал копетан Вася, прилажив к абветреным губам красный палиц. – Нихачу я на Родину вазвращацо. Жина сыбалась, невынеся тягод и нивзгод суровай паграничнай жызни. Мама нихуя ужэ нисоображает, жывёт в Навосибе с систрой. Я кагда фгосте к ним приежжаю, она думает, что йа – мой атец, наченает меня пилидь. А атец-та уж года три каг от инсульта дубанул. Хачу в Афстралию ибануть, фтепло. Кантракт с Родиной у миня чирес читыре года зоканчиваецо, прадлять нибуду. Вот перваво инваря закончицо, а втарова я дажэ пахмиляцо не буду, тока увидед мать-Расия, каг пылид пыль степная за маими убигающими вдаль падошвоме».
Я пасмарел на залежы онтиквориата и понил, что дажэ йэсли йобну милягу копетана Васю (што самнительно, штобы юный гопнек захуячел баевова афицэра-пагроничнека), далико на этам таронтасе сам ни уеду пабиздарожйу. Плюс уминя балела вся мазговая часть нищастней юношескей чирепушке.
«Выберай, чохочиш», – велико душно скозал копетан Вася, обвидя зосаленым питнистым рукавом эте сакровища Алодина. Я пашарил и выбрал икону с кросивой зилёной женьщеной. Копетан зосмеялся и скозал, что я – типичная гародская лашара, нихуя в придметах несмыслящея. «Таких изабражэний много, а брадь надо то, чево болше нету на всей зимле», падвёл он тижолый, как жилезнодарожный костыль, иток. Он пашарел в поломраке и дастал насвед маленькуйу каропку с чем-та бринчащим и тижолым. «Вотэта ты никада низобудешь», скозал он мне, пратягивая этад ящег Пондоры. Йа хател аткрыть, но копетан Вася падмигнул и скозал: «Ниссы, нинаибу. Вещщ харошая, ностоящая вещщ».
Ужэ в поизде падароге дамой, я актрыл каропку и понил, пачиму копетан Вася недал открыдь этат Пандораз-бокс на месте. Он стоел каг вся ево паграничная заставва, вмезте с сабакаме и всеми пулимётаме. На уве-сись-том залотом ложе был зокреплён хировыибаный арнаменд из сиребра с кокимета ироглефами. Я бы никада не взял у босова пагронца такова дарагова падарка. Я бы смок, навернае, ево списдеть тойком, но вотак взядь?.. Ниуверен.
Помниу, пирет тем, каг я взял этод омулед в рукки, в голаву мне прешла мыстль «нахуйа ш ты аддал такую вещщ низнакомаму поцану, Вася ты, вася?». Йа вынул ево искаропки и в следуйущуйу сикунду упал наколени. Штото халоднае бутто укусило миня за пальтсэ, бутто мая вазлюблиная Галя Ким паслала вслед за мной в этай каробачке свайо нинассытное чорне валгалище в зоморожэном виде и оно цапнуло миня, папривычке стораясь всосадь внутырь сибя. Мидальйон шивельнулся и штота шипнул мне на жудкаватом изыке. Йа дажэ протризвел. Калямба вышил в тамбор, пазыбать, не сволился ли я спьянех шар с поизда и увидел, каг я ползою накорачках вакрук этаво омулета. И туд он гаворит: «Ты там блюйош или калдуешь, салобон?». Эта он миня таг отеческе нозывал. Салобон.
Кагда я услышэл «калдуешь», сразу всьо понел. Дети, вы можите гаворить про миня гадасти и назовать миня мерским песдуном, но это был имена тод омулед, каторэй мне был нужин. Имено тод, катораво таг ждал мой бизумный друк Ивонов.
Я вирнулся дамой, вабъятия малодой жены и алчнава брата, жашдавшево вернудь сваи инвестицеи. Кщастью, пака мы с Калямбай ехали, у миня возстановилось кроваоброщение в хуйу и вернулазь спасобнасть выробатывать сперматазоеды, истащоная карейско-хахляцкой демоницэй Галей Ким. Ана рыдала на вогзале, хвотая миня за крайнюйу плодь, и спрашевала, накаво я астовляйу ийо. И тока вмишатильство спаситиля Калямбы, атарвавшево эту карейскую пийафку, придотвратило ужосающий сеанз публичней йэбли на иркуцком пирроне.
На утро, постле вазвращения, ко мне падошол мой страшный брад и, пакозав павестку в мусарню, спрасил, фчом дело? Внотри маей прамёсршей в Кетае галовы голопом пранислись фсе вазмошные вореанты: што кетайцы паслали нашим мусарам вслет маляву пра пахождения двух руских прахиндеив, аставивших весь Кетай бес бабла; што карейский ужос в лицэ Гали Ким забиреминел (это была самоя страшноя мыстль), иле што папен друк из ваинкамата решил всётаке пристроидь меня в стройбад. Акозалось, фсё куда хужэ и гажэ.
Падозрительно дображелательне следаватиль пасмотрел мне в глоза, как васпитательница в дедсаду, и спрасил илейным тоном, знайу ли йа вотету зопестную книшку, на первай стронице каторой красным зописанэ адриса и тилефоны маи и Крома. Я сел настул и коикак спрасил мышиным пещащим голасом: «Што с ним?». Йа знал эту книшку, Ивонов абычно хранил ийо в прехожей, возле тилефона. Следаватиль вздахнул и пиредал мне замацаный и распухшей чимадан Ивонова, пиревязаный вирёвкаме, с сасловаме «Праверьтьэ, всьо ли номесте?». Я тупо зырил на этат чимодан, с коким дети ездят абычно в пионэрлагиря. На ноклейку «пасожир Иванов А. Г.», выведеную кревым, но родным подчерком. Следоватиль смарел на миня, как прафесар Поганель на закавырестую бабачку или каковато асобо прыгучиво куснечека.
Нинаместе, праборматал йа, росдавленый аткрытием. Бальшая пабка с тисьомкаме, пахожая на ту, каторой Астап Бендер шонтажыровал грашданина Карейко, фкаторой Иванов хронил ризультаты вычеслений, прапала. Вся папора, наски-трусы-зубнайа щотка и дажэ апасне тобледки – всьо было наместе. Но пабка была для Ивонова типа Грааля, типа стершнем, на катором балталась вся иво ибанутая жызнь. Он вёс ийо в Маскву, штобы аддать каким-небуть тамошнем кошперовским. Он верил, што спосёт это никчомное челавечиство. Он верил, што нашол местосилы, но типерь иво нинайдёт никто.
Сквось слиозы я слушол Добраво Следоватиля. Он раскозал, что Иванов ехол па бискрайнему Падмосковью на иликтричке, среди беладня, среди дачнеков и других грашдан. Вдрук он падбижал к стобкрану, астановил иликтричку в чистам поли, выбежол наружу и на глозах у десяткав посажыров задушыл сибя. «Харош песдеть», в йарости подумал йа, но фслух скозал лижь, што этаво не можид быть. Чилавек не можит сам сибя задушидь, этава не бываит.
Добрый Следоватиль вздахнул, кабуто йа зайобал иво в коринь, кабуто я целэй день выгрэзал иму моск сваими падрасковыми аткровениями, и утамлёно скозал, что он тожи таг думаед, но у нево трицать восим свидетельскех пакозаний, что грашданин Ивонов задушил сибя рукаме на глозах у всево разйирёнаво поизда, расдовив сибе трахею. На шейэ астались толька иво атпечатки.
Я малчал. Ва всей Всиленой патух свед. У миня болше не было друззей. Аднаво я предал, другой бросел миня, устаф срожаца со сваими сраными деманами, сука, каг жэ я нинавидил этих йобаных деманав в тод трогический маменд… «Вотка езть?», спросил йа и зоплакал. Ищо сильнейе. Следоватиль удевился и нолил сибе и мне.
Йа шол дамой к жине Лене, пьянэй и убитэй, каг буто в миня выстрелил танкъ. В упор. Я пазвонил дамой из афтомата науглу и скозал пра какие-та дила, а сам пашол к Ивонову. Аткрыл дверь и ахуел: фсьо было пиревёрнуто, плостинки пиребиты, фся квортира разыбошена вхлам, из бабин вывернута пльонка, кудряме вифшаяся па полу. Фсе абои с писменаме воръ срезал састен нажом и я пачуствовал, бутто это с миня срезале кожжу.
Я пазвонил Крому, патавошта Лена скозала мне, што он вирнулся, пака я есдил в ибучей Кетай. Нипомню, што я гаворил. Кром пришол и таг мы свиделись в паследней рас.
Мы стайали и малчали, глядя на паруганые сакровища нашево децтва и кашдый думол про себя: вот и песдец. Это и был паследний день децтва. День самай ацкой смерти всех нашех децкех мечд. Слиозы тикли так силно, шта варотник прамок насквось. Кром паднял разъйобаную плостинку Мэшин Хедъ и толька кочал голавой в тагт моим рыданеям, нифсилах скозадь нислова. Да и хуле туд скажеш? Иво слиозы кипеле в глозах, чудом не пиреливаясь черес край.
Тагда йа дастал нинужнэй типерь омулед и скозал: Кром – ты баец риальне. Настаящей баец, а я – проста роспесдяй. Я прасру этат омулет, а он мок бы спости Иванова. Сахрани иво. Павирнулся и ушол, аставив Крома сидеть пасреди расгрома, каг вдаву на руинах диревни сажжоной фошыстами.
Дажэ сичас, фспаминая те горькиэ менуты, я нимагу унядь дрош и слиозы так и перчад мои светле глоза алкоша и разъыбая.
Дети, я никагда ни расказывал этай истореи никаму насвете. Многа лед я баялся, што какойнебуть мрачнэй калдун или икстрасенс явицо ко мне ночиу и спросид с миня иле этат амулед, иле тетратки и пабки Ивонова. Патом я понил, што устал баяцо.
Типерь можите бросать в миня калом, если в вашэх дишовых жызнях случалозь ходь штота падобное. Но помните: нет ничево придуманаво, што нимагло бы случицо. Канец.