Сонеты. Лучшая любовная лирика - читать онлайн

Потомства от существ прекрасных все хотят,

Чтоб в мире красота цвела – не умирала:

Пусть зрелая краса от времени увяла –

Ее ростки о ней нам память сохранят.

Но ты, чей гордый взор никто не привлекает,

А светлый пламень сам свой пыл в себе питает,

Там голод сея, где избыток должен быть –

Ты сам свой злейший враг, готовый все сгубить.

Ты, лучший из людей, природы украшенье,

И вестник молодой пленительной весны,

Замкнувшись, сам в себе хоронишь счастья сны.

И сеешь вкруг себя одно опустошенье.

Ты пожалей хоть мир – упасть ему не дай

И, как земля, даров его не пожирай.

Когда, друг, над тобой зим сорок пролетят,

Изрыв твою красу, как ниву плуг нещадный,

И юности твоей убор, такой нарядный,

В одежду ветхую бедняги превратят, –

Тогда на тот вопрос, с которым обратятся:

«Скажи, где красота, где молодость твоя?» –

Ужель ответишь ты, вину свою тая,

Что в мраке впалых глаз твоих они таятся?

А как бы ты расцвел, когда б им не шутя

Ответить вправе был спокойно и с сознаньем:

«Вот это мной на свет рожденное дитя

Сведет мой счет и мне послужит оправданьем».

Узнал бы ты тогда на старости любовь,

Способную согреть остынувшую кровь.

Подумай, в зеркале увидев образ свой,

Что должен он в другом созданье возродиться;

А если нет, то мир обманут был тобой

И счастья мать одна через тебя лишится.

Кто б пренебречь дерзнул любовию твоей

Из дев, как ни была б собой она прекрасна,

И грудь могла ль ее так сделаться бесстрастна,

Чтоб захотеть сойти в могилу без детей?

Ты матери своей хранишь изображенье –

И видит вновь она в тебе свою весну.

Ах, так и ты, склоня взор к старости окну,

Увидишь и вкусишь вновь юности волненье!

Но если хочешь быть забытым, милый мой,

Умри холостяком, а с ним и образ твой.

Скажи мне, красота, зачем ты расточаешь

Безумно на себя все, что ни получаешь?

Природа не дарит, а лишь взаймы дает,

И то лишь тем, кто долг свой честно отдает.

Зачем же ты, скупец, во зло употребляешь

Врученное тебе и праздно расточаешь?

Такие суммы, друг, не следует сорить,

Когда и без того едва ты можешь жить!

Имея дело лишь с одним самим собою,

Себя же выгод всех лишаешь ты в борьбе.

Когда ж твой бренный прах покроется землею,

То что благого ты оставишь по себе?

Бесплодной красота твоя сойдет в могилу,

Тогда как по себе ты б мог оставить силу.

То Время, что в труде приятном взор создало,

Который всех теперь влечет и веселит,

Тираном станет вновь, как то не раз бывало,

И прежней красоты навек его лишит.

Затем что время, вслед за уходящим летом,

Приводит из-за гор суровую зиму –

И мерзнет сок в лесу пустынном и раздетом,

А взор лишь видит снег, безжизненность и тьму.

Тогда, мой друг, когда благие соки лета

Не заключил бы рок в стеклянную тюрьму,

Вся красота его погибла б без привета

И превратилась в прах, чтоб погрузиться в тьму.

Но нежный цвет, в экстракт на зиму превращенный,

Теряет внешность лишь, не запах благовонный.

Не дай зиме убить весны все совершенства

В себе, пока она плода не принесла!

Создай себе фиал и подари блаженство

Своею красотой, пока не умерла!

Тебя ростовщиком не назовут за это,

Затем что этот долг все платят без труда.

Ты образ свой создашь для счастья и привета,

А если десять с ним – и это не беда.

И каждый в десять раз тебя счастливей будет,

Произведя на свет по десять раз тебя –

И смерть вражду к тебе надолго позабудет,

Увидя, сколько раз ты повторил себя.

Ты слишком уж красив и мил душе моей,

Чтоб пищей смерти быть, наследьем стать червей.

Когда светило дня вздымает на востоке

Свой лучезарный лик – восторг у всех в глазах

И каждый на своем приветствует пороге

Приход его, пред ним склоняяся во прах.

Вступив на высоту небесного восхода,

Как юноша, за грань успевший перейти,

Оно еще влечет к себе глаза народа,

Следящего его в благом его пути.

Когда ж оно во прах склоняется к закату,

Как мир под гнетом лет и бременем труда,

Холодные к его померкнувшему злату,

Лукавые глаза глядят уж не туда.

Так, полдень пережив, и ты, друг, как руина,

Склонишься в прах, когда иметь не будешь сына.

Ты музыка, чего ж с печалью ей внимаешь?

Прекрасному нельзя с прекрасным враждовать;

Зачем же любишь то, что с грустию встречаешь,

И с радостью спешишь все злое воспринять?

Когда гармония согласных звуков хора

В их сочетанье слух твой может оскорбить,

То это потому, что в нем есть тон укора:

Зачем ты все одним предпочитаешь быть.

Заметь, что две струны, касаяся друг друга,

Как мирная семья, в согласии живут,

Где мать, отец и сын, не выходя из круга,

Один прекрасный звук согласно издают.

И песня их без слов твердит тебе и всем:

«Оставшись холостым, останешься ничем!».

Ужель затем, чтоб взор вдовы не омрачился,

Ты одиноко век провесть желаешь свой –

Желаешь, чтоб твой прах такою же слезой,

Как хладный прах жены бесплодной, оросился?

И, сделавшись вдовой бездетною твоей,

Мир будет о твоем бесплодии терзаться;

Тогда как для вдовы способны представляться

За мужнины глаза – глаза ее детей.

Все то, что тратит мот, лишь место изменяет –

И мир все траты те берет себе в удел!

Но трата красоты имеет свой предел:

Не трогая, он тем ее уничтожает.

Нет к ближнему любви в груди холодной той,

Что поступает так безжалостно с собой!

Признайся мне, что ты не любишь никого,

Когда и о себе заботишься так мало!

Не мало дев вилось близ сердца твоего,

Но сердце для любви твое не расцветало –

Затем что злобы ты исполнен до того,

Что сам готов вступить с самим собой в сраженье,

Об удаленье в тень стараяся всего,

Чего б ты должен был искать восстановленья.

Опомнись, чтоб и я мог мысли изменить!

Ужель жилище зла прекраснее любови?

Ты так красив – сумей настолько ж добрым быть

И не давай в себе бурлить напрасно крови!

Подобие свое создай хоть для меня,

Чтоб красота жила в тебе иль близ тебя.

Как быстро будешь ты, стареясь, увядать,

Так быстро и в своем потомстве возродишься,

И кровь – с растратой чьей святыни примиришься –

Еще живя, своей успеешь ты назвать.

При этом – красота, спокойствие, потомство,

Без этого – болезнь, безумье, вероломство.

Когда бы все как ты решились поступать,

Чрез семьдесят лет мир пришлось бы отпевать.

Пусть те, кому злой дух назначил быть скупцами,

Умрут, не дав плода до времени-поры;

Но ты, благих небес осыпанный дарами,

Беречь бы должен был те чудные дары.

Природа образ твой в печать преобразила,

Чтоб оттиски ее потомство сохранило.

Звучит ли бой часов и время гонит,

Иль вянет лепесток за лепестком,

Гляжу ль, как бодрый день во мраке тонет,

Как черный локон смешан с серебром, –

Когда я вижу рощу оголенной, –

Бывало, в зной, убежище для стад –

Как зелень лета старец убеленный,

Скосив стогами, полагает в ряд,

Тогда меня всегда вопрос терзает:

Неужли чудный облик твой умрет,

Раз красота здесь так же скоро тает,

Как перед нею новая растет?

Косы времен не одолеешь ты,

Не передав потомству красоты.

О если б мог ты быть всегда самим собой!

Но ты принадлежишь себе, покамест дышишь,

И, смерти чуть шаги зловещие услышишь,

Другому передать обязан образ свой.

Тогда лишь красота, которой обладаешь,

С тобою не умрет – и, превратившись в прах,

В потомстве снова ты звездою заблистаешь,

Когда твой образ вновь воскреснет в их чертах.

Кто пасть такому даст прекрасному жилищу,

Когда его еще возможно поддержать,

Чтоб силе вьюг оно могло противостать

И холоду времен, присущему кладбищу?

Тот, кто небережлив! Ведь ты, друг милый мой,

Имел отца – так пусть и сын то ж скажет твой!

Я не у звезд сужденья похищаю,

Но мнится мне, я все же звездочет,

Хотя пророчески не возвещаю

Ни счастия, ни бедствия приход.

Я не умею даже предсказать

Дождя, грозы, чумы, засухи или

Того, как принцы будут поживать… –

О чем бы небеса ни говорили.

Но мне глаза твои, как звезды, знанье

Внушают, что во все века пройдут

Краса и правда в дивном сочетанье,

Когда в твоем потомстве оживут.

Иначе так предсказываю я:

С тобой умрет и красота твоя.

Когда я вижу, что все дышащее вкруг

Бывает лишь на миг прекрасно, милый друг,

Что только зрелищ ряд дает нам сцена мира,

Понятный лишь для звезд полночного эфира;

Когда я вижу, что под грозной твердью той,

Как злаки, люди вкруг родятся и плодятся,

Сначала к небесам, потом к земле стремятся

И исчезают вслед из памяти людской:

Тогда, в виду всех зол и суетности бренной,

Краса твоя сильней мне взоры поразит

И Времени – скупцу, грабителю вселенной –

Не дать бы лишь твой день в мрак ночи превратить –

Я объявлю войну, подвигнутый тобою,

И отнятое вновь отдам тебе с лихвою.

Зачем не сбросишь ты губительное бремя,

Которым так гнетет тебя седое Время?

Зачем не вышлешь, друг, в отпор на грозный зов,

Ты нечто посильней, чем пук моих стихов?

Теперь уж ты достиг поры своей счастливой,

И много пышных клумб средь девственных садов

Украсить мог бы ты кошницею цветов,

Похожих на тебя, как твой портрет красивый.

Да, жизнь должна сама себя изображать,

Так как перо и кисть не могут приказать

Жить вечно на стене пред публикою грешной

Твой образ с стороны ни внутренней, ни внешней.

Ты сохранишь себя, отдавшися любя, –

И долго будешь жить, изобразив себя.

Увы, мои стихи все презрят, позабудут,

Когда они полны твоих достоинств будут,

Хотя – то знает Бог – они лишь гроб пока,

Где скрыта жизнь твоя, хвалимая слегка!

Когда б я красоту твою воспеть был в силах

И перечислить все достоинства твои,

Потомок бы сказал: «Он лжет – поэт любви!

Таких нет между тех, чья участь – гнить в могиле!».

И перестанет мир листкам моим внимать,

Как бредням стариков болтливых, неправдивых.

И те хвалы, что лишь тебе принадлежат,

Сочтутся за мечты, за звуки стоп игривых.

Но если бы детей имел ты не во сне,

То ты в моих стихах и в них бы жил вдвойне.

Как я сравню тебя с роскошным летним днем,

Когда ты во сто раз прекрасней, друг прекрасный?

То нежные листки срывает вихрь ненастный,

И лето за весной спешит своим путем;

То солнце средь небес сияет слишком жарко,

То облако ему туманит ясный зрак –

И все, что вкруг манит, становится неярко

Иль по закону злой природы, или так –

Случайно; но твое все ж не увянет лето

И не утратит то, чему нельзя не быть,

А смерть не скажет, что все в тень в тебе одето,

Когда в стихах моих ты вечно будешь жить.

И так, пока дышать и видеть люди будут,

Они, твердя мой гимн, тебя не позабудут.

Закрой свой львиный зев, прожорливое Время, –

И пусть сама земля пожрет своих детей!

Лиши тигрицу гор стальных ее когтей

И Феникса сожги в крови его, как бремя!

В течении своем твори и разрушай

И делай, что на ум ни вспало бы порою,

И с миром, и с его увядшей красотою,

Но только одного проступка не свершай:

Не проводи на лбу, из всех на самом лучшем –

Лбу друга моего – злых черт своим пером;

Нетронутым оставь в пути его своем,

Чтоб образцом красы он мог служить в грядущем.

Но если б ты его и превратило в прах,

Он будет юным жить всегда в моих стихах.

Тебе девичий лик природой дан благою –

Тебе, что с ранних пор владыкой стал моим,

И нежный женский пыл, но незнакомый с тою

Податливостью злой, что так присуща им,

И боле страстный взор и менее лукавый,

Златящий все, на что бывает устремлен;

Но цвет лица – мужской, со всей своею славой,

Опасный для мужей и милый для их жен.

Ты б должен был, мой друг, быть женщиной наружно,

Но злой природы власть, увы, тебе дала,

Мой ненаглядный, то, что вовсе мне не нужно,

И тем меж нами нить любви перервала.

Но если создан ты для женского участья,

То мне отдай любовь, а им – тревоги счастья.

Я не похож на тех, чья Муза, возбуждаясь

К святому творчеству живою красотой

И в гордости своей самих небес касаясь,

Красавицу свою равняет то с луной,

То с солнцем золотым, то с чудными дарами,

Лежащими в земле, в глубоких безднах вод,

И, наконец, со всем, что вкруг нас и над нами

В пространстве голубом сияет и живет.

О, дайте мне в любви быть искренним – и верьте,

Что милая моя прекрасней всех других,

Рожденных женщиной; но как ее ни мерьте,

Все ж будет потемней лампад тех золотых,

Что блещут в небесах! Пускай другой добавит!

Ведь я не продаю – чего ж ее мне славить?

Мне зеркало не скажет, что я стар,

Пока и ты, и юность тех же лет.

Но чуть в тебе погаснет вешний жар,

Я буду ждать, чтоб смерть затмила свет.

Ведь блеск твоей небесной красоты –

Лишь одеянье сердца моего.

Оно в твоей, твое ж в моей груди,

Так как ему быть старше твоего?

Поэтому будь осторожен, милый,

И в сердце сердце буду холить я

Твое, ему все отдавая силы,

Как холит няня слабое дитя.

Не взять тебе его назад, оно

Не с тем, чтобы отнять, мне отдано.

Как на подмостках юный лицедей

Внезапным страхом выбитый из роли, –

Иль как не в меру пылкий нрав людей

В избытке мощи непокорен воле, –

Так в миг признанья забываю я

Все правила любовного искусства,

Подавленный, теряю все слова

Под бременем восторженного чувства.

Прими ж мои творенья как немого

Предстателя клокочущей груди,

Который молит, ждет наград без слова

И глубже уст умеет потрясти.

Любви безмолвной речь учись читать,

Умей, глазами слыша, – понимать.

Мой взор, как живописец, закрепил

Твои черты в сокровищнице чувства:

Внутри меня, как в раму заключил

И оттенил по правилам искусства.

И только там сумеешь ты найти

Правдивое твое изображенье:

Оно висит в стенах моей груди,

Твои глаза там вместо освещенья.

И вот глаза глазам здесь услужили:

Мои – твой лик писали, а твои

Лучами света окна заменили,

И солнце шлет им радостно свои.

Но одного глаза не могут дать:

Рисуя лик, им сердца не видать.

Пусть баловня изменчивой толпы

Пленяют блеск и внешние награды, –

А я, лишенный этих благ судьбы,

Таю в тиши сердечную отраду.

Любимцы королей свой пышный цвет –

Как лютик солнцу – к трону обращают,

Но гордости у них и следа нет:

Суровый взгляд их счастье убивает.

Герой войны, прославленный в боях,

Хоть раз вслед тысячи побед сраженный,

С вершины славы падает во прах,

Тем, за кого сражался, посрамленный.

А я, любя, тем счастлив, что любим,

Незаменимому – незаменим.

Мой властелин, твое очарованье

Меня к тебе навеки приковало.

Прими ж мое горячее посланье.

В нем чти не ум, а преданность вассала.

Она безмерна, ум же мой убог:

Мне страшно, что не хватит слов излиться…

О, если бы в твоих глазах я мог,

Любовию согретый, обновиться!

О, если бы любовная звезда

Могла мне дать другое освещенье

И окрылила робкие уста,

Чтоб заслужить твое благоволенье!

Тогда бы смел я петь любовь мою –

Теперь же, в страхе, я ее таю.

Усталый от трудов, спешу я на постель,

Чтоб членам отдых дать, дорогой утомленным;

Но быстро голова, дремавшая досель,

Сменяет тела труд мышленьем напряженным.

И мысли из тех мест, где ныне нахожусь,

Паломничество, друг, к тебе предпринимают,