В тренажерном зале был погашен верхний свет – косые лучи закатного солнца пронзали узкие горизонтальные окна, прорезанные под самым потолком, рассеиваясь по белым японским татами золотистой пылью. Павел Арсеньевич Шерлинг в синем хлопковом кимоно закончил тренировку – вот уже месяц, как он осваивал приемы кен-до. До этого была подготовительная стадия карате-до, а перед этим китайская гимнастика ушу. Павел Шерлинг – известный и модный в прошлом в столице адвокат, потом советник по юридическим вопросам, а ныне душеприказчик Петра Петровича Шагарина, в плане восточных единоборств и философии был натурой пылкой и увлекающейся.
Тренажерный зал в японском стиле с примыкающей к нему японской же баней был оборудован им в его загородном доме в Подмосковье на Новорижском шоссе. Все здесь радовало глаз «ваби» – простотой, неброскостью, функциональным своим назначением – светлая сосна стен, коричневый лак пола, белые хлопковые татами, с которых горничные по утрам сдували каждую пылинку. Жена Павла Шерлинга Лидия Антоновна «японщиной» не болела, предпочитала заниматься йогой и фитнесом в плохую погоду на застекленной террасе, оборудованной под оранжерею, а в хорошую – на свежем воздухе. Жена следила за собой всегда, и Павел Шерлинг уважал ее за это. Они прожили вместе двадцать лет, имели взрослую дочь Машу. Но сами еще, к счастью, были относительно молоды, потому что поженились очень рано.
На ранней женитьбе настояли их родители. В середине восьмидесятых, когда все это происходило, подобное выглядело каким-то анахронизмом – чуть ли не натуральное сватовство, смотрины, сговор. Но все дело было в семьях, из которых они с женой происходили. Они оба были детьми священнослужителей. Отец Павла Шерлинга был настоятелем храма в селе недалеко от города Александрова. Отец Лидии возглавлял один из столичных приходов – только-только отреставрированную в начале «перестройки» церковь на Марксистской улице. Да-да, оба они были «поповичами», и брак их, собственно говоря, был предрешен. Что ж, Павел Шерлинг никогда не обижался в этом плане ни на судьбу, ни на своих родителей – он очень любил жену. Особенно за то, что и она, как в свое время и он, нашла в себе силы измениться и стать другой.
Павел Арсеньевич был четвертым ребенком в семье. Зато единственным сыном, остальные были сестры. По желанию своего отца он тоже должен был стать священником: закончить духовную семинарию, рукоположиться и получить приход. Но отец его был человеком мудрым и посчитал, что профессия юриста карьере священника не помешает, а только поможет. Собственным юристом может гордиться любая епархия, и правовых вопросов у церкви не меньше, чем у светских институтов. Так что первое свое образование Павел Шерлинг, опять же по настоянию отца, получил на юридическом факультете. Затем он должен был пройти ускоренный семинарский курс, жениться на дочке настоятеля московского храма и начинать свое собственное служение.
Отец Шерлинга не смог довести этот план, намеченный им для своего сына, до конца – он скончался от инфаркта в Великий четверг. Павел женился на Лидии, но вместо духовной семинарии пошел работать в московскую коллегию адвокатов. Отца не было в живых, и некому было сказать «я тебе запрещаю» на такое решение. Впоследствии Павел Шерлинг часто думал о том, что было бы с ним, с его женой Лидой, с их дочерью Машей, если бы он все же стал священником. Где бы они жили и как? Что было бы с ними сейчас? И это касалось не только материальной стороны, это касалось всего. Уж, наверное, тогда бы его жена так тщательно, так самоотверженно, так фанатично не следила бы за собой и в свои тридцать семь не выглядела бы старшей подружкой их девятнадцатилетней дочери Маши. Да и он сам бы считал занятия кен-до на белых как снег японских татами досадным чужеродным грехом. И уж конечно, судьба в этом случае никогда бы не свела его с Петром Петровичем Шагариным – ныне покойным.
Когда позвонили из Праги и сказали, что Шагарин умер, он, Павел Шерлинг, в это сначала не поверил.
В это трудно было поверить. Так трудно, что, несмотря на отличную форму и ежедневные тренировки кен-до, пришлось пить сначала нитросорбит, потом скотч…
Павел скинул кимоно, осмотрел себя в большое зеркало, вделанное в одну из стен тренажерного зала. Ухоженное тело сорокалетнего мужчины – поджарое и стройное, позолоченное искусственным загаром. Вот если бы не эта плешь на макушке, из-за которой приходится так коротко стричься, он был бы совсем в «идеале». Лида как-то сказала, что он в профиль похож на Штирлица, а в фас на Чарли Шина. Говорят, тот спился еще молодым в своем Голливуде. Ничего, как раз это нам не грозит.
Он растерся махровым полотенцем, выпил чашку теплого чая. Переменил кимоно. Похож он на сына священника? Здесь, в зале, нет. И когда мчит в своем новом «БМВ» по ночному Новорижскому шоссе, тоже нет. И когда летает в Лондон первым классом. И когда разговаривает с Петром Петровичем Шагариным – тоже нет… ныне покойным…
Он вышел из тренажерного зала и поднялся по лестнице в холл. Из гостиной слышались звуки скрипки – дочка Маша всегда занималась там, а не у себя, потому что в гостиной был рояль, высокие потолки и «объемный», как она говорила, звук.
Павел прислушался: Сарасате. Его дочь играет скрипичный концерт. Ее жизнь могла бы быть совершенно иной – у них с женой хватило бы денег сделать из жизни их единственной дочери сказку, но она выбрала свой путь. Он снова прислушался: эти занятия, эта музыка забирают у его дочери все. Она нигде не бывает, кроме консерватории, а до консерватории – центральной музыкальной школы. Ей не нравится путешествовать, не нравится отдыхать, не нравится смотреть мир, видеть новые места, города, отели. Ей все уже мешает в ее девятнадцать – кроме этой ее скрипки.
Он замер в нерешительности у дверей гостиной – ах, как она играет… А вдруг она и правда гениальна? А он, отец, этого не понимает, не улавливает. Жена Лида однажды сказала ему, что он «занят только собой, своей персоной, своими делами и патологически не способен чувствовать, сопереживать».
Это он-то не способен? Между прочим, а где сейчас она – его жена? Где она в этот июньский подмосковный вечер? Дома? Отсутствует? Проще всего было осведомиться у прислуги, что он и сделал:
– Что, Лидия Антоновна дома?
– Была у себя, Павел Арсеньевич.
Голос у домработницы был писклявый, а лицо одутловатое, морщинистое. Его жена не желала видеть у себя в доме молодых домработниц. Это был ее каприз, и Павел потакал ему, гордясь в душе. Было приятно сознавать, что… Ну, в общем, на прислугу он вообще никогда не обращал внимания. А на женщин своего круга… С этим было тоже сложно по ряду весьма личных интимных причин. Но капризами жены он все равно в душе гордился. Это было лишним свидетельством ее неравнодушия даже после двадцати лет брака.
Правда, было одно обстоятельство – почти что катастрофическое, которое едва-едва все не разрушило. Но он старался об этом не думать. Что толку об этом думать теперь, когда все уже позади. Когда он мертв.
Он поднялся еще по одной лестнице на второй этаж. Это было подобно восхождению. Тут как раз бы было уместно что-то из Конфуция, какая-нибудь мудрая цитата. Но поповская закваска все еще была сильна. Павел никогда не переставал ощущать ее в себе. Вот и сейчас на ум отчего-то пришла не китайская сентенция, пришли строфы послания апостола Павла к коринфянам, послание это когда-то в юности он по настоянию отца учил наизусть: «Никто не обольщай самого себя. Если кто думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным». «Но почему, с какой стати? – с внезапным раздражением подумал Павел. – Зачем так уничижается главное достоинство человека, мужчины – его ум?»
Он подошел к дверям спальни. Когда домработница писклявым голоском объявляет о том, что «Лидия Антоновна у себя», значит, она здесь. Он распахнул дверь – их помпезная кровать под алым балдахином, антикварная, купленная за двадцать пять тысяч на парижском аукционе, холодный камин – в такой теплый подмосковный вечер никому и в голову не пришло разжечь его, на смятом покрывале книга «Код да Винчи» (его жена – дочь священника – горячо доказывала, что в пику папскому Ватикану ее следует прочитать всем без исключения).
– Лидуша! – позвал Павел Арсеньевич.
И услышал, как в ванной, примыкающей к спальне, шумит вода. Он повернул ручку – заперто.
– Лидуша, ты там?
Ему никто не ответил. Вода шумела все сильнее, внезапно он почувствовал что-то мокрое под ногами. Глянул вниз – струйки воды текли из-под двери.
– Лида, ответь мне! – Он дернул ручку на себя. – Что случилось, открой!
Он забарабанил в дверь кулаками, ногами. Его охватил ужас: что с ней произошло? И главное – когда? Неужели в то самое время, когда он так сосредоточенно, так спокойно отрабатывал приемы кен-до в зале, тренируя тело и волю полированной палкой, заменяющей самурайский меч?
– Лидуша, Лидочка! – Он кинулся к двери. – Эй, кто-нибудь, позовите Ивана снизу, пусть возьмет какие-нибудь инструменты! Скорей же!
Дверь в ванную открыли с помощью садовника Ивана – тот просто выбил итальянский замок. Павел Арсеньевич, шлепая по воде, которая забурлила по полу рекой, кинулся к жене. Она лежала в ванной. Голова ее покоилась на специальной надувной подушке. Розовой такой подушке, кажется, от «Диор». Она была совершенно голой, руки ее были вытянуты вдоль тела, а глаза закрыты. Она точно заснула в этой теплой, напоенной ароматными маслами воде. Он схватил ее, голова ее соскользнула в воду, он испугался, что она захлебнется. На мраморном столике рядом с ванной стояла пустая баночка из-под лекарства. На этикетке было написано «Реланиум».
Первую помощь жене оказал еще до приезда врачей он сам – перевернул ее на живот, уложил к себе на колено, засунул глубоко, как можно глубже два пальца ей в рот, надавил на корень языка. Надавил на шею. Лидия Антоновна захрипела. Она была еще жива. Ее вырвало прямо на его кимоно. И эта рвота была даром божьим, спасением.
А потом сюда, в дом на Новорижском шоссе, прибыли врачи с их клизмами и аппаратом для искусственной вентиляции легких.