(В Богемии)
Наступало еще одно ленивое осеннее утро. Старик Антуан на цыпочках вошел в комнату, тихонько открыл окно и толкнул ставню; ветка дерева чуть не ткнулась ему в лицо, встревоженная ласточка сорвалась с нее и стала биться о стену. Большой серый дог, дремавший на белой козьей шкуре, вытянулся и навострил уши; птичка продолжала летать с тревожным криком. Пес медленно встал и потерся о старого Антуана, потом снова лег и свернулся калачиком. Слуга открывал ставни одну за другой; по высоким окнам хлестали короткие струи дождя; небо было серым; старик вернулся к двери бесшумной походкой, какой ходят по спальне больного, и взял поднос из рук толстой седой служанки. Он двинулся в сторону алькова, поставил поднос на маленький столик и слегка раздвинул тяжелые алые портьеры; граф Франц приподнялся на локте, и слуга внимательно посмотрел в его бледное лицо с очень светлыми голубыми глазами и длинной черной бородой.
– Господин граф хорошо спал?
– Да, Антуан; но что за молотки стучали под утро?… Нельзя ли запретить…
– Никто не стучал, господину графу это, вероятно, приснилось.
– Нет, Антуан.
Большой серый дог подошел и лизнул руку хозяина, протянувшего ему кусок хлеба; пес с нежностью потерся мордой о худую руку с узловатыми венами.
– Антуан, помоги мне одеться.
Графу казалось, что влажное белье освежает его в этот начинающийся серый день. Слуга держал кувшин для умывания и полотенца.
– Погода опять неважная: господину графу не удастся погулять; возможно, она изменится к полудню, и тогда господин граф сможет пройтись по парку…
– Может быть. Что нового в замке?
– Ничего.
– А что это за шум, что за нарастающий грохот?
– А, господин граф, это телеги, которые едут на уборку урожая свеклы; в это время они ездят по всем дорогам. Обычно нашим людям разрешают ездить по дороге, идущей вдоль Цейса. Но если это мешает господину графу…
– Нет, напротив, меня это развлекает. Можно подумать, что-то происходит. Эти повозки видны в окно?
– Нет, господин граф, деревья в роще слишком высокие и растут густо; это прекрасные деревья.
– Да.
И с минуту горящие, ледяные, отливающие золотом глаза графа, сосредоточенные на какой-то далекой мечте, смотрели на мелкие листочки, которые, словно тысячи колокольчиков, трепетали под порывами ветра. Потом граф сел.
– Антуан, день сегодня хмурый, как будто он проиграл ночью в карты; он похож на измученное заботами живое существо; закрой-ка ставни и зажги лампы. Как же жаль бедняг, вынужденных видеть мерзости мира! Антуан, если кто-то из работников или слуг попросит выходной на сегодня, если вдруг он захочет провести день в теплой постели при свете лампы, а не смотреть на это тусклое небо, отпусти его, очень тебя прошу.
– Хорошо, господин граф.
– И оставь меня. Пусть меня больше не беспокоят. И собаку оставь, она мне не мешает. Сюда, Фроунд.
Он сел за стол. Комнату освещал высокий светильник; из молочно-белого шара, который держали металлические лепестки, на бумаги и сиреневатую кожу книжных переплетов лился опаловый свет.
Граф встал, заколебался, снова сел, наконец, решительно направился к маленькому шкафчику и поставил рядом с собой графин, в хрустальных гранях которого красные и золотые блики сливались в узорчатую гирлянду, напоминавшую суру Корана, словно увиденные во сне отблески чудесной лампы в зеркале из дымчатого топаза; слегка дрожащей рукой граф налил немного желтой жидкости в бокал, на дне которого извивался изумрудный дракон с рубиновыми глазами. Еще, потом еще.
– Ну вот, – сказал граф Франц, – теперь день наступил! Видишь, мой бедный Фроунд, обуздать ночь не так и трудно. Нужно лишь смешать хорошее рейнское вино с таким же количеством коньяка, и дело сделано. Ах, Фроунд, вы, звери, подчиняясь инстинктам, избегаете одного вида стакана. Ты, мой старый товарищ, должен был бы привыкнуть. Ну всё, успокойся! Ложись; я прекрасно услышал твой троекратный лай. Тебе хочется выйти. Ах, приятель, больше всего ты любишь прогуляться в сторону кухни; ты величественно появляешься там, ни о чем не просишь; ты знаешь, что как только ты входишь в кухню своей царственной поступью, перед тобой тут же оказываются тарелки с объедками, и ты опасаешься, как бы старина Фред, английский бульдог, не опередил тебя. Ну иди, греши.
Граф Франц встал, слегка пошатываясь, пересек комнату. Дог медленно следовал за ним. Граф открыл дверь, пес быстро выбежал.
– Этот тоже скучает в обществе бедняги Франца, но он всё же милый. Ба! Нет в мире совершенства. Вот надежный друг (и он погладил графин), вот мои старые приятели – с берегов Рейна, из Медока, из Шаранты, с Ямайки, кое-кто из Венгрии. Они честны. И в то же время этим подлинным Тартюфам, этим ханжам, этим краснолицым или, наоборот, бледным проповедникам, господам Шерри или Портвейну, надо обеспечить достойный и даже изысканный прием, чтобы они как следует отдохнули у меня в желудке. Они выводят человека из состояния греха, разве что во сне он пребывает в нем, но спящий человек не может грешить. У них полно веских причин уговорить вас поспать, и вам не будут мешать ни груженные свеклой телеги, ни раздающийся по вечерам траурный металлический скрежет, напоминающий ломаемые на похоронах шпаги, которые издают загадочные кареты, не спеша двигающиеся прямиком в ад. Да и милейший Антуан ничего не знает о маленьком шкафчике, где за книгами собраны все мои друзья. Они бы их отобрали – сказали бы, что заботятся обо мне. Без доброй моей Доротеи, которая хочет, чтобы мне снились хорошие сны, а щеки мои были румяными, я бы по-настоящему болел!
Граф закурил сигару.
– Вот еще один прекрасный друг, веселый и верный, понимающий, в чем смысл жизни: сигара быстро сгорает и умирает, превратившись в пепел. Она добра, и она исчезает. Я люблю ее меньше, курить мне не запрещают. В общем, благодаря этим двум – графину и сигаре – уже утром кажется, что серый день отступил, вокруг перестали бродить сумерки в изменчивых масках, и вот уже быстро наступает теплый вечер, а за ним как бы и ночь… потому что в настоящей, реальной ночи, слышно, как кто-то бродит, как поскрипывает что-то невидимое, сквозь приоткрытые двери проникают призраки, а белые псы приносят в зубах проклятую траву.
В дверь троекратно, с паузами между ударами, постучали.
– Аа, вот и Доротея. Входи, моя старушка.
Прямо перед ним оказалась совершенно седая служанка.
– Я пришла проверить, всё ли на месте в шкафчике.
– Взгляни.
Старуха направилась в темный угол.
– А еще, хозяин, я должна вас предупредить, и не делайте вид, что уже знаете: приезжает Отто; его ждут сегодня.
– Вот неприятность! Оставил бы он меня в покое!
– Говорят, Отто скоро женится.
– Да? Ну что же, пусть женится!
– Обратите внимание, хозяин, он собирается с вами говорить, покажет вам разные бумаги. Ничего не подписывайте.
– Почему?
– Он вас грабит, хозяин, держит вас здесь взаперти, а сам копит, копит, и всё в ущерб вам.
– Надолго он к нам?
– Не знаю.
– Скажи ему, что я болен, и если у него ко мне ничего срочного, пусть не заходит.
– Как же! Он прикинется, что не может побывать здесь и не увидеть вас, будет говорить с вами очень нежно, а потом внезапно: «Это в ваших интересах, брат…» Он вас обманет. Ничего не подписывайте.
– Не волнуйся, ничего не подпишу.
– Еще одна маленькая просьба. Старый Венцель хотел бы получить разрешение на торговлю вином и водкой в маленьком домике в поселке; это позволило бы ему разбогатеть, все матросы с Цейса и все извозчики заходили бы к нему; но Антуан собирается отказать Венцелю под тем предлогом, что в деревне полно кабаков; как думаете, Отто заговорит с вами об этом или откажет, не посоветовавшись? Вы могли бы сказать, хозяин, что старик к вам обращался с этой просьбой? Тогда Отто не осмелится противиться вашему решению. По таким мелочам он не будет настаивать.
– Тебе бы этого хотелось?
– Да, он хороший человек и иногда привозит мне из города ящики с вином для вас.
– Ладно, пусть будет так. К тому же мест, куда могли бы зайти матросы и прочие путешественники, никогда не бывает слишком много.
– Ну, я пошла, хозяин, вернусь вечером.
– Хорошо, Доротея, ступай.
– Но этот графинчик я у вас заберу, утром вы уже как следует к нему приложились.
– Бери.
Граф с опаской следил за ней взглядом. Она ушла, а он в грустной задумчивости стал смотреть на границу, разделяющую свет от лампы и темноту углов комнаты.
– Старушка Доротея! Старушка «жили-были»! Я называл ее так, когда был ребенком, она раскрывала мне мир, населенный феями, одноглазыми дервишами, хитроумными визирями, способными успокоить разгневанных калифов, призраками, из мрачной темноты приходящими купить человеческие души, которые они складывают в кожаные мешки и уминают, чтобы сделать их полегче. Жили-были, жили-были…
«Ну и вот, однажды Лорелее наскучило соблазнять лодочников; ей захотелось власти, к тому же надоела одна и та же картина: руки, которые тянутся к ней из бурной пены среди блеска разноцветных жемчужин. Она решила творить зло на суше. Она пошла по дорогам. Маленькие жемчужинки задавались вопросом: „Это красавица Лорелея. Почему она оставила свой утес?“ А стрекозы говорили друг другу: „Дорогая, посмотри же, как она хороша. Это уже не фея, совсем нет, это прекрасная придворная дама; взгляни на ее шапочку цвета граната, которая ярче розы, приколотой к огненным кудрям. Ох, почему же она их завила?“ Красавица Лорелея закончила расчесывать волосы цвета утренней зари; Гретхен, крошка фея, помогающая беднякам по хозяйству за плошку молока, которую ей оставляют, говорила домовому Никлаусу, который не может жить без запаха горячего пива и потому помогает пивоварам: „Что происходит с мужчинами, почему они теряют голову от этой Лорелеи? В ней нет ничего особенного; она величественна, когда сидит на своем утесе в бело-голубом платье, длинными складками опускающемся к земле; но ходить-то как следует она не умеет, взгляни на нее“. „Похоже на то, она куда менее грациозна, чем ты“, – отвечал Никлаус, хромая вокруг быстрой маленькой Гретхен, неуловимый блеск глаз которой, семенящая, как у мышки, походка и волосы, убранные под тугой белый чепец, казались ему такими прелестными. „К тому же, – продолжала Гретхен, – откуда у нее эти одежды, эта золотистая юбка, по которой вьется вьюнок, этот пурпурный корсаж, осыпанный рубиновыми крошками, всё это золото, мерцающее на ее груди? Она очень странная. И она определенно не умеет ходить“.
А Лорелея тем временем шла, и довольно быстро, по пустынной дороге. Глаза ее сверкали. Первый же человек, которого она встретит, конечно же, обречен на смерть, но по дороге никто не шел. Она заметила кабак и сказала себе: „Там сейчас должно быть полно народу, я увижу этих людей, я увижу, как они удивятся, ко мне подойдет один и неловко усядется, потом подойдет второй и захочет прогнать первого, а я буду хохотать, хохотать“. Она постучала в дверь кабака и услышала грубый голос:
– Эй, эй, кто это там с утра пораньше?
– Добрая женщина, это странница, которая хотела бы отдохнуть.
– Ну что ж, входите! – И дверь открылась сама собой.
В уголке у очага за прялкой сидела старуха.
– Ах, красавица, чего желаешь? Молока, яиц, масла, хлеба?
– Матушка, матушка, мы ведь с вами не знакомы.
– Ну так что же, – вновь заговорила старуха, – давай знакомиться, я тебя хорошо знаю, ты прекрасная Лорелея. Мне о твоей красоте все уши прожужжали. Послушаешь их, так кроме тебя и нет никого.
– Кого это – их?
– Ну как же – мужчин. Однако смотри не возгордись. О тебе говорят наши местные мужчины, но иной раз приходят путешественники издалека, очень усталые, в одежде, покрытой дорожной пылью, и требуют: покажите нам эту красавицу! Так ли она прекрасна, как сирены, играющие на флейтах и тамбуринах в море близ Сиракуз, утаскивающие своих жертв в большой золотой дворец, который построила колдунья Моргана? Дворец этот полон драгоценных камней, золотых слитков, красных роз, старинных корон, тиар и ожерелий королев, которые спят там, где была Ниневия. Так ли она прекрасна, как Зенобия, плачущая у подножия колонны Пальмиры или делающая вид, будто плачет? Она вцепляется ногтями, острыми, как когти, в приближающегося путника, душит его и хохочет, хохочет, ее смех под золотыми лучами солнца похож на фанфары; прекраснее ли она горной Венеры, скрывающейся в тесном темном гроте, в закопченном, запутанном, бездонном подземелье, в котором лишь спустя полдня тяжелейшего пути можно услышать струны арф? Идя на звуки музыки, достигаешь зачарованного болота, сверкающего эмалевыми красками; многие останавливаются, чтобы посмотреть на него; Венеру трудно найти, а ваша Лорелея предлагает себя всем желающим.
– А потом она всем отказывает и убивает.
– Это правда; она убивает, как и те, другие. Так чего тебе подать – молока, масла, свежих яиц?
– Я бы хотела остаться здесь, подождать мужчин, которые захотят меня любить: мне надоело смотреть, как, протянув руки, они умирают в жемчужных брызгах разноцветной пены. Я бы хотела увидеть, как они убивают себя ударом ножа или шпаги. Мои уши слышали слишком много любовных стонов, сменяющихся предсмертными воплями. Хотелось бы мне услышать, как два проклятия сливаются в одно.
– Ох, ох, – заохала старуха, – ты, малютка, обратилась не по адресу. Посмотри-ка. – И она провела девицу по комнатам. В каждой лежал мертвец – мужчина или женщина. – Они приходят сюда вечером, чтобы отдохнуть, понимаешь, чтобы немного отдохнуть; я подтыкаю им одеяла, и они засыпают вечным сном, потому что я – Смерть.
– Ах, – проговорила испуганная Лорелея, – я ухожу, ухожу.
– Тебе нечего меня бояться.
– Но вы так уродливы, так уродливы.
– Странная шутка, достойная убийцы вроде тебя! Ты хочешь убивать красотой? Ладно, иди; ты сохранишь мою тайну?
– О, конечно, я не стану рассказывать об этом повсюду…
– Ну а я в свою очередь дам тебе добрый совет. В этой своей одежде, расшитой золотом и драгоценными камнями, ты сможешь очаровать только часть мужчин – знатных кавалеров и церковников; бедняки же испугаются и не осмелятся взглянуть на такую ослепительную женщину. Из-за этого ты подчинишь себе лишь часть мира; если бы ты только знала, сколько ты потеряешь. За тобой пойдет лишь половина. Ты будешь наказана за любовь к роскоши, которая смущает и отпугивает иных молодых людей. Ты многое потеряешь. Поэтому я дам тебе совет. Накинь на это красивое платье широкий черный плащ. Если встретишь знатного господина, распахни его, и мужчина заговорит с тобой как с важной дамой. Если тебе попадется бедняк, запахни плащ, и человек бросится к твоим ногам, откроет свое несчастное сердце, свои жалкие объятия и кошелек, в котором звякнет медь.
– А если плащ распахнется сам, помимо моей воли?
– Тебя примут за цыганку.
– Но у меня нет плаща.
– Возьми мой, у меня есть еще. Мне их приносят каждый вечер, и часто с освященными ракушками.
– С удовольствием.
И Лорелея пошла по дорогам…»
И добрая старушка Доротея завершала рассказ словами о том, что вскоре Лорелея встретила на дороге такого прекрасного молодого человека, так щедро одаренного добрыми феями, обладающего таким красноречием, таким звонким голосом, спокойными глазами и чистым лбом, что она последовала за ним и была с ним рядом даже тогда, когда он стал серьезным важным человеком, ворчал и тяжело дышал; в ее сердце еще остались чары, но ей не хотелось больше никому вредить, а если она распахивала свой плащ, то только для того, чтобы отдаться ему.
Счастливый конец! Развязка в стиле доброй старушки Доротеи. Ее мир, ее мечты были добры, это был сон а-ля Доротея. Ее истории всегда заканчивались хорошо; людоед никогда не съедал маленьких мальчиков, однако, поскольку он обладал устоявшейся репутацией, сам он непременно должен был быть уничтожен, стерт в порошок, разорван на куски, сожран!
– Кстати о людоеде, мне кажется, я слышу топот семимильных сапог – шаги ужасного Отто. Чего же он от меня хочет?
Раздался стук в дверь – не просящий разрешения войти, а предупреждающий о появлении посетителя, и старый Антуан посторонился, пропуская вперед барона Отто. Франц хотел было возмутиться против этого внезапного вторжения, но Отто не дал ему времени.
– Что это за новая фантазия, брат мой, – это затемнение среди бела дня? – воскликнул он.
На Отто была форма драгуна; он бросил фуражку, расстегнул мундир, без всяких церемоний уселся рядом с братом и протянул руку к коробке с сигарами.
– Антуан, откройте мне ее. Ты позволишь? Кстати, мне не нравится, что ты сидишь тут впотьмах, давай-ка встряхнись, пойдем пройдемся по парку, по дороге побеседуем; не надо сидеть взаперти.
– Благодарю, но мне хорошо здесь, жаль только, что ты появился и развеял мою темноту; ты вторгаешься в мою жизнь, как будто зеркало разбиваешь; а от звона шпор на твоих сапогах у меня болит голова.
– Тебе не лучше?
– Я не болел, но я очень, очень устал. Ну так чего же ты от меня хочешь? Говори быстро, не тяни и отправляйся на охоту; я очень утомлен.
– Ну же, старший брат, я резковат, но ты знаешь, что я тебя люблю. Что за причуда – поставить здесь кровать! Устроить спальню среди этого книжного хлама! Эта комната навевает на меня неприятные воспоминания о том, как в детстве меня заставляли что-то зубрить, тогда как в лесу светило солнце. Почему ты не остался в своих апартаментах?
Отто встал и потянулся всем своим длинным, худым и костлявым телом. У него были голубые глаза, как у брата, но живые и проницательные, смотревшие из-под густых бровей, кирпичного цвета лицо с квадратным подбородком, низким лбом и слегка вздернутым носом, напоминавшее щенячью мордочку, на голове щетка волос, широкие плечи, талия, туго, словно корсетом, перетянутая поясом, и длинные, как у цапли, ноги, заканчивающиеся шпорами на сапогах. Всё это создавало образ мелкого помещика-военного; маленький крест на его груди говорил о том, что он воевал; сабля, эфес которой он сжимал в кулаке, служила продолжением руки. Вид у него был высокомерный и бравый.
– Я здесь ради этого, – сказал ему брат, демонстрируя свой альков, тесный, низкий, словно подземелье, – и ради сводчатого потолка, и ради стопок книг, и ради портретов наших предков, которые ты видишь вон там. Порой я рассматриваю их, чтобы не перестать их ненавидеть, потому что это из-за них я страдаю и скучаю!
– Как с тобой тяжело! Если бы не твоя слабость и болезненная нерешительность, перед тобой были бы открыты все двери, все дороги; ты же боишься славы, как кролик ружья. В конечном счете это твое дело, и поскольку ты не будешь говорить ни с кем, кроме меня…
– О чем?
– О твоем презрении ко всем нашим – чувстве, недостойном ни их, ни тебя, ни меня.
– Ах, это были милые шалопаи!
– Да, я знаю эту старую песню: надо выздороветь, успокоиться, собраться с духом. Ну так вылечись, успокойся, соберись с духом, потом я тебя выслушаю. Однако я приехал не для того, чтобы тебя нервировать. Пойдем ненадолго в парк.
– Нет, ни в коем случае.
– Ладно, брат, тогда давай поговорим.
– Да, мне нужно разрешение на открытие кабака для… для… Доротея тебе расскажет.
– Хорошо. Но ты ошибаешься, полагая, что таким образом можно оздоровить наших крестьян.
– Если в результате хотя бы один из них справится с нищетой, бедностью или просто с нуждой, это уже можно будет считать победой.
– Но будет обижен кто-то другой, кто хотел бы получить такое же разрешение, а также люди, живущие рядом, – подобное соседство может им помешать; ты будешь поощрять вредное пристрастие и окажешься причиной слез еще одного десятка женщин, которые в день выплаты жалованья будут горько плакать. Ну что же! У всех свои представления о благотворительности. Но поскольку ты очень этого хочешь, я сделаю то, о чем ты просишь.
– Да, буду тебе очень признателен. Хочешь кофе?
– Да, пожалуй.
Граф Франц встал и направился к звонку. Он сутулился, руки дрожали. Отто окинул его взглядом мошенника, оценивающего, какое наследство может оставить родственник.
– Слушай, Франц, – сказал Отто, когда Антуан принес кофе. – Всеми делами нашей семьи занимаюсь именно я, но так сложилось не потому, что я этого хотел; здесь отчасти есть и твоя заслуга.
– Опять ты об этом. Я здесь ни при чем. Конечно, в своей усталости и утомлении, к тому же страдая жестокой мигренью, я мог кое-что переложить на тебя. Но я уверен, что решение семейного совета, в ходе которого меня обязали доверить тебе практически все дела, спровоцировано тобой.
– Нет, таково завещание нашего отца. Согласно его воле, я должен был заменить тебя, если ты свернешь с правильного пути.
– А правильный путь – это…
– Умоляю, не будем вдаваться в детали. Ты знаешь, что я употребляю власть в наших общих интересах. Ну и… капитан Отто не способен к разного рода метафорам и иносказаниям, он прямиком идет к цели, к тому же знает, что найдет в брате мудрость, осторожность и рассудительность. Так вот: брат, я собираюсь жениться.
– Отлично.
– Ты не спрашиваешь на ком?
– Какая мне разница!
– Возможно. Наш отец собирался женить тебя на графине Эдит, он договорился с ее отцом.
– Да.
– Ты отказался следовать его воле. Ты был свободен. Но верно и то, что ты слегка запятнал репутацию нашей семьи. К тому же это не понравилось императору.
– Ну и что? Мне всё равно.
– Тебе, диковатому, задумчивому, склонному к созерцаниям одиночке, слушающему пение сверчков и считающему искры в камине графу Францу, это подходит. Со мной же, солдатом, и солдатом честолюбивым, дело обстоит иначе.
– Понятно.
– Так вот, мне бы хотелось искупить твою вину; прежде всего скажи: ты точно не желаешь жениться на Эдит?
– Я же неизлечимо болен.
– Ты не рассердишься, если на ней женюсь я? Это почти мой долг.
– Нет.
– Придешь ко мне на свадьбу?
– Нет.
– А почему? Это может показаться неодобрением.
– Я несчастный смертельно больной человек. Нет, никогда, никогда я не захочу с ней встречаться.
– Почему?
– Она – призрак той жизни, которая у меня могла бы быть. Нет, я не желаю ее видеть.
– Ну, значит, ты напишешь, что ты болен, сделаешь…
– Да, всё что захочешь в обмен на разрешение открыть кабак.
– Ты не воспринимаешь мои слова всерьез!
– Ну, всё в этом мире чем-то уравновешивается.
– Франц!
– Ох, ну это же общее место, философская аксиома. Оставь в покое усы. Кстати, Отто, графиня Эдит очень богата?
– Вероятно, брат. А что, ты бы хотел, чтобы я женился на очень бедной – ради равновесия?
– Но это было бы более подходяще, поскольку, я полагаю, сам ты не очень богат – у тебя состояние младшего брата, которое ты изрядно потратил в юности.
– Ну что же, ты облегчаешь мне задачу, – продолжил Отто. С минуту он крутил в пальцах сигару. – Вот что я думаю. Если я не прав, скажи мне об этом прямо. Я думаю так: если моему брату, графу Францу, которого до такой степени не интересует жизнь, у которого такие скромные потребности, который так не любит куда-либо ездить, что с самой юности не покидает этот замок, который так вял и безразличен к собственным делам, что не проверяет никакие счета своего брата, так вот, если ему угодно полагать, что для будущего, которое он для себя выбрал и наметил, ему довольно владеть этим замком и доходом, достаточным для жизни в нем, и поскольку граф Франц не желает жениться и, следовательно, не будет иметь наследника, то он согласится передать остальную часть имущества своему брату Отто, который в этом нуждается, чтобы занять соответствующее положение в обществе, и который в дальнейшем оставит его своим будущим детям, как и их будущий дядя, граф Франц.