II

На террасе небольшого одноэтажного чисто оштукатуренного, с яркой зеленой крышей, окруженного огромным садом, тенистым и запущенным с трех сторон, а с четвертой стороны прилегающим к степи, сидела пожилая дама с сильною проседью в черных волосах, с черными усиками над тонкими, энергично сжатыми губами, маленькая, юркая, подвижная. Она держала в руках газету, которую быстро пробегала рассеянным взглядом. Её губы насмешливо поджимались и глаза поминутно презрительно щурились на черные точки печатных строк.

– Аграрные беспорядки… – шептала она чуть слышно, не отрывая взора от газеты. – «Сто человек крестьян из деревни Сидоровки, собравшись за околицей, нестройной толпой двинулись к дороге, к имению князя Бубенцова. Управляющий встретил толпу на полудороге, уговаривая разойтись, но, в ответ его благому предложению, были пущены камни из толпы. Управляющий не преминул благоразумно скрыться. Толпа проследовала до самого хутора, разграбила и уничтожила все богатое имущество князя, не пощадила старинного саксонского сервиза, прорвала и обезобразила картины старинного византийского письма, до которых князь был большой охотник, и, опустошив роскошные комнаты княжеского дома, ушла назад. В имение были вызваны казаки»…

Маленькая женщина с энергичными губами, вооруженными усиками, презрительно отшвырнула газету.

– Вот она, матушка, святая Русь! – произнесла она, брезгливо поджимая губы и морщась, словно от боли. – И «эти» хотят добиться желаемого!.. Почему европейский крестьянин не сжег бы и не ограбил бы? Потому что он сыт. В своем маленьком уголке он сыт. У него есть кусок сыра и бутылка кислого бордо, у него есть и умная, рассудительная башка на плечах. Он знает, что уничтожением и бойней он не достигнет ничего. А этот бедный темный народ думает… Нет, прежде чем дать ему хлеба, надо вскормить его мозг, надо вскормить его душу принципами гуманности и уважения к себе самому и своему праву. Да, надо научить его суметь признавать это право не в силу громящего разбойничьего инстинкта, а в силу доблестного сознания того, что он – сила великая, сила необходимая для огромного мирового атома, который зовется Россия; что вместе с караваем хлеба ему необходимо принять в себя дозу европейской цивилизации, иначе оп заглохнет и одеревенеет и будет слепо следовать за своими вожаками, которые поведут его ради собственного влечения и наживы на темные и грязные дела. Ах, как слаба еще Россия, как много еще надо ей чтобы достигнуть общеевропейского роста, чтобы заглушить те стопы нищеты и нужды, которые то и дело слышатся во всех углах и закоулках!

Маленькая женщина на минуту задумалась. По её лицу промелькнула недоверчивая улыбка.

– И Лика думает пересоздать их, думает осветить тьму и пополнить ее солнечными лучами, – проговорила она чуть слышно. – Но, ведь, таких, как Лика, были тысячи и они гибли в борьбе. Господь да сохранит мою девочку, но задача непосильна её слабому, хрупкому существу. Натуры более сильные складывали оружие и преклонялись пред неизбежным, а моя Лика…

Маленькая женщина смолкла на мгновение и долго смотрела на небо. Потом её взор упал на дорогу, прихотливо извивавшуюся серой змеей между двумя рядами золотистой реки. Легкое облачко, стлавшееся по меже, привлекло внимание маленькой женщины.

«Кто-то едет, – мысленно произнесла она, прищурив свои близорукие глаза. – Неужели Лика? Не случилось ли чего? На спичечной Строгановых неспокойно, красовские совсем близко от этой спичечной… А что если и между красовскими уже началось брожение? И что если Лика там? Господи! И когда все это кончится только… Хотели найти тихий мир и забвение в этом пустынном уголку, а нашли…»

Маленькая женщина чуть заметно перекрестилась под своей полосатой английской весткой. Потом её глаза снова обратились на дорогу и она стала смотреть на приближающееся облако пыли. Вот, наконец, уже можно различить и тарантас, и лошадей, и возницу, и чью-то сильную, коренастую фигуру, занявшую собою все сиденье брички.

Зинаида Владимировна Горная, так звали маленькую женщину, долго всматривалась, прищурив глаза, и вдруг по лицу её пробежала радостная улыбка.

– Сила Романович, вы ли это? – вскрикнула она громко, бодрым, разом помолодевшим голосом.

Вмиг тарантас, гремя и громыхая, подкатил к террасе. Широкоплечий седок-богатырь на ходу выпрыгнул из него и, сорвав с головы свою соломенную шляпу, с низким поклоном склонился пред маленькой женщиной.

– Сила Романович! Вы? Ах, как я рада вас видеть! Вот приятный сюрприз! – весело говорила Зинаида Владимировна, пожимая огромные руки нежданного гостя.

– Не прогоните-с? Я мимоходом… задержу не долго-с… Изволите видеть, у нас спичечники балуются, так отец меня сюда и прислал… командировки вроде. Ехал я туда на спичечную и к вам завернул… вас и Лидию Валентиновну проведать-с. Не прогоните, сделайте милость, Зинаида Владимировна! – ронял радостно взволнованным голосом приезжий:

– Прогнать вас?! Да Бог с вами, голубчик!.. Да мы здесь голоса людского не слышим. Уж так рада, что хоть одного прежнего знакомого вижу, что и сказать не могу. И Лика рада будет. Вот увидите… – ответила Горная.

– Лидия Валентиновна строго воспретили их здесь беспокоить, как уезжали, – разом упавшим голосом произнес Строганов.

– Ах, что знала Лика! – с досадой, махнув рукою, ответила Зинаида Владимировна. – Вы помните, при каких обстоятельствах тогда мы уезжали в деревню? – и глаза маленькой женщины робко погрузились в детски-чистые глаза её собеседника.

– Помню-с! – чуть слышно проронил тот.

– Ну, вот видите – снова оживленно подхватила Горная. – И не мудрено, что тогда ей хотелось забыться. Ее скомпрометировали достаточно. Вам я могу сказать это, вы – друг Лики, она часто отзывалась о вас, как о друге, все это время…

– Да неужто вспоминали они меня, Зинаида Владимировна, Лидия Валентиновна вспоминали? Господи Боже мой! Да чем же я заслужил такое счастье? – разом встрепенулся Строганов, и лицо этого взрослого ребенка запылало таким неподдельным восторгом, что Горная не могла ласково не улыбнуться.

– Ну, вот видите ли, – с той же сочувственной улыбкой произнесла она снова, – тогда Лике было очень тяжело; это неудавшееся сватовство князя, навязанное ей родными, её отказ и дело приюта достаточно порастрепали нервы такой чуткой и впечатлительной натуры, какою она обладает, и не мудрено, что ей не хотелось никого видеть из тех прежних, кто окружал ее… Уверяю вас, что если она и вспоминает кого-нибудь, так это только своего брата, вас и маленькую Бетси… Не верите? Так спросите ее саму. Вот она, кажется, идет по дороге из Красовки по степи, глядите!

Едва только Горная успела произнести эти последние слова, как вся огромная фигура богатыря Силы встрепенулась, как былинка от дуновения ветра. Даже румяные щеки его чуть побледнели, а глаза, живо обратившиеся к степи, засияли лучистым светом.

– Позволите-с навстречу Лидии Валентиновне пойти? – робкими звуками сорвалось с его губ.

– Идите, идите, голубчик!.. Не со мной же, старухой, вам болтать! – ласково усмехаясь, проговорила Горная.

Но её последние слова едва ли достигли до ушей Строганова, Позабыв весь мир, он быстро сбежал со ступеней террасы, миновал желтую площадку, раскинутую пред домом, и очутился за высоким тыном, отделяющим сад от широкой, привольной степи. По узкой меже двигалась тонкая фигура женщины, одетой во что-то светлое с белым платком на голове.

«Она!» – вихрем пронеслось в мыслях Силы Романовича при виде женской фигуры и он ускорил шаги, крепко нажав рукою сердце, чтобы как-нибудь утишить его быстрое, неверное биение. За десять шагов до приближающейся к нему светлой фигуры он остановился, сорвал шляпу с головы и ждал. Палящие лучи солнца играли на его русых волосах, делая их золотыми. Блаженная улыбка застыла на лице.

– Лидия Валентиновна! Не велите казнить – велите миловать! – произнес он негромко, опасаясь испугать молодую девушку, которая приближалась теперь к нему с задумчиво опущенной головою.

Она вздрогнула, подняла глаза…

С минуту они стояли молча друг пред другом. Строганов машинально теребил рукою усатые колосья, выросшие на краю межи. И вдруг ласковая улыбка тронула нежные розовые губки девушки. Протягивая обе руки навстречу гостю, она произнесла:

– Сила Романович! Милый! Вот приятная-то встреча! Ах, Господи!

В две секунды оп был подле нее. Он готов был упасть пред ней на колена, ползать в пыли и целовать край её платья и говорить ей, говорить без конца о том, как он думал о ней все эти два года, как ожидал встречи с нею и не смел искать ее даже, потому что она запретила ему это. Но он не упал на колена, не бросился к её ногам и не целовал её одежды. Оп был робок и стыдлив, как женщина, этот богатырь-ребенок. Он только нежно и осторожно пожал своей огромной лапищей её хрупкую ручку, которая вся потонула в его большой ладони, и застенчиво произнес:

– Не извольте гневаться, Лидия Валентиновна, что я посмел ваше приказание нарушить. Но видите ли…

И он путано и сбивчиво стал говорить ей о том, что соседняя с Нескучным фабрика теперь принадлежит им, и про то, что на фабрике «балуют» и что отец послал его осмотреться и «столковаться» с народом.

Они шли теперь оба рядом по узкой меже, между двумя стенами колосьев и Сила Романович мог вдоволь налюбоваться тою, чей образ он нежно и долго лелеял в своей душе. Лика очень изменилась в два года разлуки. Когда она сняла платок с головы, чтобы обвеять им пылающее от жары лицо, он сразу заметил, что она точно выросла и возмужала. Прежнее детское выражение навсегда исчезло с её красивого, молодого лица. Какие-то горькие складки оттянули книзу углы её нежных, приветливых губ. В серых глазах, жизнерадостных прежде, теперь залегло горькое выражение не то укора, не то пытливого вопроса, неразрешенного никем. Легкая морщинка врезалась между черными тонкими бровями и придавала выражение сосредоточенности и скорби всему её тонкому, худощавому личику, значительно тронутому степными ветрами и солнечным загаром. Свои чудесные золотистые волосы она остригла и теперь они прихотливо вились, как у мальчика, вокруг её смуглого от загара лица. От прежней нежной, розовенькой хрупкой барышни в Лике не осталось и следа; это была новая Лика, но едва ли не более притягательная и прекрасная, с этим лицом мученицы-фанатички, с этим неуловимым выражением готовности к борьбе в прекрасных скорбных глазах.

– Что смотрите на меня? Не узнаете? Состарилась я, подурнела? – спросила она, видя, как Строганов робко оглядывает ее сбоку, идя рядом с нею. – Очень постарела я, Сила Романович, а?

– Ах, нет! – вырвалось у него порывистее и прямодушнее, нежели он этого хотел, – возмужали вы, это верно, Лидия Валентиновна, и старше стали как будто, но… такая же красавица, как и были, если не лучше еще… – заключил он пылко.

– Ну, уж этого я и не ожидала от вас, Сила Романович, я здесь от петербургских комплиментов вовсе отвыкла. И не вам их говорить, и не мне слушать! – произнесла с каким-то гордым, вызывающим выражением в лице молодая девушка.

Сила сконфузился.

«Поделом тебе! Поделом, мужичина сиволапый! – произнес он мысленно с каким-то злорадным торжеством, – нечего тебе, серому мужичонку, лапотнику, с суконным рылом да в калашный ряд тесаться… Тоже комплиментщик какой выискался! Обидел ее, как есть обидел… Генеральская дочка и вдруг от купца-аршинника комплимент какой!»

А Лика, между тем, и забыла даже о том, что слышала от своего спутника за минуту. Она шла серьезная, сосредоточенная, вся ушедшая сама в себя. Ей было о чем подумать. В Красовке начинался тиф, занесенный с фабрики, очевидно. И ни средств для борьбы с заразой, ни рук, ни медикаментов не было. Быт фабрики тоже немало угнетал ее. Там работали дети в узких, маленьких камерах, насыщенных вредными, ядовитыми парами. Фабричная больница была набита битком. Лика не имела права идти туда без разрешения хозяев, однако, водила туда как-то Герасима Вихрова ампутировать руку, перерубленную в драке, и ей довелось увидеть все те прорехи и недочеты, которые в голос кричали о себе. Она отлично понимала, что спичечники волновались не зря. Их заработок далеко не покрывал их жизненных условий, они работали сверх нормы, надсаживая здоровье и силы. Она давно знала, что спичечная фабрика куплена Строгановым и что ей легче, чем кому-либо другому, обратиться с просьбою к Силе улучшить быт серой массы: написать ему все, как обстоит дело на фабрике, в чем именно необходима реорганизация и какое улучшение можно сделать в жизни тех голодных, истерзанных душою и телом десятков людей, которые продают свое жалкое существование за мелкие гроши. Но она боялась сделать это, боялась напомнить о себе и снова зажечь погасшее уже, может быть, чувство в сердце молодого миллионера. Теперь же судьба, как бы нарочно, посылала на ее пути этого человека и она чувствовала, что уже не сумеет удержать в себе то, что копилось в её душе.

– Сила Романович, милый, – начала Лика, – хорошо вы осмотрели фабрику, да?

– Когда осмотрел-с? Теперь-с? Да я еще и не был там, Лидия Валентиновна. Я прямо с поезда туда поехал да по дороге к вам свернул… Уж простите-с! – произнес он с чистосердечно-виноватым видом.

– Вы хотели меня видеть? Да? – ласково произнесла Лика.

– Ужасно! – искренним, восторженным звуком вырвалось прямо из груди Строганова.

Лика нахмурилась и её лицо приняло строгое, почти суровое выражение. И вдруг она улыбнулась снова. Улыбка у неё осталась та же, что и два года тому назад, и в этой улыбке, казалось, воскресала прежняя Лика. Сила сам невольно просиял при виде этой улыбки.

– А, ведь, ваш братец Анатолий был прав, когда говорил, что вы ему напоминаете эту француженку святую… – начал он робко, ободренный её лаской.

– Француженку святую? – рассмеялась Лика и стала уже совсем прежней в эту минуту. – Ах, да, – спохватилась она, мило краснея, – Толя говорил часто, что я ему святую Женевьеву напоминаю…

– Вот, вот, именно-с! – обрадовался её неожиданному смеху Строганов.

– А что он, как? Счастлив?

– Анатолий Валентинович, с моей двоюродной сестрицей весело живут. Тятенька им их свадьбу с убегом простил. И молодых наградил порядочно. Жить можно хорошо, а…а…

– А только им все не хватает! – засмеявшись снова, подхватила Лика.

– Вот то-то и дело, что не хватает! – подтвердил Строганов, – уж очень шибко живут. А вам приютские кланяются, – неожиданно произнес он, – и Федюша, и остальные. Федя уж совсем большой малец стал. Его в гатчинский институт хочу поместить… способный парнишка.

– А вы часто там бываете в нашем приюте? – и умышленно подчеркивая слово «нашем», спросила Лика.

– Почитай что каждый день, Лидия Валентиновна, заезжаю проведать!

– Ах, вы, милый! – искренне и нежно вырвалось из груди молодой девушки. – Ах, вы, добрый, хороший, славный Сила Романович! Спасибо вам!

И она протянула ему обе руки, которые он, не осмелясь поцеловать, легонько пожал.

И тотчас же мысль подсказала Лике: если этот большой прямодушный человек так добр к ней и к тому маленькому делу их приюта, то к своему личному детищу – к фабрике – он должен отнестись вдвое гуманнее и лучше. И, уже не колеблясь больше, она сказала:

– Сила Романович, видите ли, я на вас рассердиться была готова, что вы вместо того, чтобы на фабрику поехать, к нам завернули, а, ведь, вы – сама доброта. Помните два года тому назад, когда после моей болезни вы приехали ко мне и меня, полную апатии к целому миру, воскресили к жизни, напомнив о том, что я необходима среди темных, бедных, невежественных людей, которым такая, как я, может принести пользу? И я с жадностью накинулась на любимое дело. И я счастлива. Правда, здесь нет того глухого медвежьего угла, о котором я мечтала. В нашем округе и фабрика, и село, и школа, и больница, но я рада, что здесь я еще более необходима, пожалуй, чем где-либо в другом месте. Я могу помогать всем и в школе, и в больнице, И сознаю, да, сознаю вполне, что не служу помехой, напротив… И вы, и вы… Сила Романович, можете помочь, если захотите. Отец вам не дал широких полномочий, не правда ли?

– Оно, собственно говоря, так, Лидия Валентиновна, отец велел столковаться с народом… пощупать… и…

– Ага! Пощупать! – с каким-то неожиданным раздражением произнесла Лика, и Сила Романович не узнал в этом разом окрепшем, властном голосе прежних нежных звуков девичьего голоса. – Ага, пощупать! – повторила еще ожесточеннее Горная. – Да знаете ли вы, что, пока вы с хозяйским видом станете «нащупывать», десятки ребятишек сгниют в зловонных камерах, а старые рабочие надорвутся, имея одиннадцатичасовой трудовой день… Господи! Что там за ужасы, Сила Романович! Милый! Если б вы только повидали, голубчик. Со стороны жуть берет. Честное слово! Они волнуются! Да… Становой валит все дело на агитаторов. Но это – абсурд! Агитаторов там ровно столько же, сколько рисует полиции её напуганное воображение. Там просто проснулся голодный рабочий инстинкт, просто человек понял, что не заслуживает той собачьей доли, какою его наградила судьба и которую вы, господа капиталисты, бросаете им из милости с тех пор, как железное царство воцарилось над царством человеческого труда, этим царством сгорбленных спин, вытянутых с натуги, царством потухших от ядовитых кислот глаз и пр., и пр. Сила Романович! Вы – друг мне, или нет? – неожиданно вскинула Лика на него свой взор и тотчас же продолжала снова: – если нет, то пишите, с места письмо губернатору, требуйте взвод драгун, сотню казаков, оцепите фабрику, закуйте в кандалы воображаемых агитаторов и вожаков и… и… словом, действуйте так, как действуют ваши доблестные собратья, кулаки-миллионщики, которые трясутся над своими прочно сколоченными грошами. Следуйте их примеру, Сила Романович, но тогда… тогда…

Лика закрыла лицо руками, и вдруг тихое, чуть слышное рыданье поразило слух Строганова.

– Лидия Валентиновна! Барышня милая! – зашептал он. – Лидия Валентиновна! Бог с вами… Не печальтесь! Не кручиньтесь! Все сделаю, что могу. Больше, чем могу, сделаю даже! Слово вам даю… И пусть я буду подлец, если… А теперь туда… на фабрику… к ним… чтобы с места, значит, не теряя минуты… Вы это истину сказали… святую истину!.. барышня… на пуховых перинах мы зажирели и не видим, не чуем. Эх-хх! Когда бы не поздно только… Прощайте, Лидия Валентиновна! Пора! Давно пора!

И, мешковато поклонившись, он быстрой походкой пошел по направлению к хуторскому дому, выглянувшему из-за зелени деревьев.

– Лика, что же он уехал, не отдохнув, не пообедав? – встретив племянницу на ступенях террасы, обратилась к ней совсем изумленная Зинаида Владимировна.

– Ах, тетя, милая! Он дал мне слово… – воскликнула Лика, мигом вбегая на крыльцо и повиснув на шее тетки.

Горная даже назад отшатнулась при виде этого необычайного оживления племянницы.

«Неужели же, Господи? Вот бы хорошо было! Пускай он не нашего круга, но при таком капитале всего достичь можно!» – произнесла она мысленно и вдруг, глубоко заглянув в глаза молодой девушки, проговорила:

– Он любит тебя, Лика? Он приезжал делать тебе предложение, да?

В следующую же минуту маленькая женщина раскаялась в своих словах. Лицо молодой девушки осунулось и как-то разом постарело. Что-то скорбное и безнадежное прошло по её побледневшим чертам и она тоскливо произнесла:

– Тетя! Родная моя! Вы понимаете меня больше всего мира и все-таки в основе никогда не поймете меня… Разве я могу быть чьей-нибудь женою? Ах, тетя, тетя!

И Лика глубоко задумалась, уронив на плечо Горной свою красивую стриженную головку.

Загрузка...