У легавых были свои информаторы среди евреев, и они были уверены, что за этим делом стояли заказчики. С яростью требовали от меня, чтобы я рассказал всю правду. Правда же, по их мнению, была в том, что убийство Чомбэ и Хихоны было заранее спланировано Трокадэро и его друзьями, а я просто сглупил и исполнил.
Не жалея времени и сил, говорили они со мной, то обещали скостить срок, то угрожали, что окончательно погубят, но я твердо стоял на своем, ничего не прибавляя и не убавляя, точно следовал советам Тамаза. Меня так жестоко избивали, что я пять раз терял сознание, в чувство меня приводили врачи. В итоге у меня появился азарт не уступить им. Больше я ни о чем не думал, будто все остальное потеряло значение, наконец, когда я на их глазах перегрыз себе вены на обеих руках и все там вымарал в крови, у них так перекосились лица, что я понял, меня оставят в покое, и первый раз в жизни почувствовал уважение к самому себе.
В конце концов закончилось предварительное следствие, и ко мне явился адвокат. По тем временам до окончания предварительного следствия к заключенному и близко не подпускали адвоката. Мой адвокат казался деловым и уверенным в себе человеком.
– Меня нанял твой друг, – объявил он и передал мне письмо Хаима. Письмо было написано приблизительно так: «Надеюсь, ты веришь, что услышанное очень расстроило меня. Уверен, если бы я был на свободе, дело бы до такого не дошло. Сейчас пытаемся тебе помочь, посмотрим, что у нас выйдет».
– Мы должны добиться права освидетельствовать тебя на психиатрической комиссии, – сказал адвокат, – если тебя признают умалишенным, то после этого тебе здесь делать нечего, отпустят домой.
Меня бросило в дрожь: «Получится?»
– Я знаком с председателем комиссии, встречусь с ним и договорюсь.
Я догадался, часть денег, полученных от евреев, Трокадэро отдал Хаиму. А иначе откуда было взять Хаиму денег на адвоката, а тем более на взятку председателю комиссии? Я не удивился, в том деле, по справедливости, мне тоже причиталась доля. К тому же защита моих интересов теперь уже была делом чести Трокадэро. Так что я был доволен, хорошо, что не допустил ошибки, не раскололся, не начал доказывать свою правоту. Теперь мои мучения и избиения были оценены.
– Твой друг очень удивлен твоим поведением, – сказал адвокат.
– Не думаю, – ответил я.
– Почему?
– Потому что он мой друг.
Некоторое время он молчал и не отрывал от меня взгляда.
– Беспокоится, – добавил он.
– Это понятно.
– Как же ты смог погубить двоих?
После допросов я уже вошел в роль.
– У тебя есть друг детства? – спросил я.
– Есть, но из чувства дружбы я не смогу убить человека.
– А он?
– И он тоже.
– Тогда ты обманываешь себя, все настоящее требует жертвы, – заявил я.
У меня появилась надежда, я был возбужден. Не находил себе места, плохо спал по ночам, постоянно расхаживал по камере взад и вперед. Через неделю открылась дверь, и меня позвал надзиратель: «Тебя адвокат ждет»; я побежал по коридору к комнате для свиданий. Надзиратель бежал следом: «Эй, ты куда бежишь?»
Адвокат встретил меня с деловитым выражением лица: «Все в порядке. На следующую неделю назначат заседание комиссии, тебя проверят психиатры, переведут в госпиталь, продержишься там как-нибудь шесть месяцев, а оттуда – домой, будет у тебя справка о сумасшествии, и делай потом, что душе угодно, никто слова не скажет. Умные и сумасшедшие в этом мире на всё права имеют, закон для них значит не много».
Очень довольный вернулся я в камеру, завалился на кровать и начал думать о будущем. Первым делом, выйдя на свободу, я бы выматерил майора Тембрикашвили, всю его родню, живых и мертвых, а может, и кирпичом по голове бы дал. Когда я той зимой пришел к Терезе за одеждой Хаима, там сидел майор с перевязанной головой. Как только он понял, за чем я пришел, вскочил со стула, повалил на пол и избил каблуками сапог. Одежду-то я забрал, но потом целую неделю кровью плевался. Горько мне было вспоминать то избиение, и если бы мне подвернулся случай, конечно, я отплатил бы ему. У меня были и другие важные планы, кроме мести майору, но, к несчастью, все пошло не так.
На комиссии врачи (их было четверо, трое мужчин и женщина) разговаривали со мной добрых два часа, крутили меня так и этак и отправили снова в тюрьму: «Не сумасшедший ты!» Признали абсолютно нормальным. А ведь я был уверен, что до свободы мне не хватает одного шага. Мне было страшно тяжело. Два дня ничего не ел, лежал на постели и тосковал о Манушак. Это была не просто тоска, я любил Манушак, и у меня болела та любовь. Ни о чем больше не думал, все потеряло смысл.
На третий день меня привели к адвокату, я еле волочил ноги, кружилась голова. С трудом открыл дверь в комнату для свиданий.
– Ну, кто мог такое предположить? – адвокат развел руками.
– Что случилось?
– Председатель комиссии повесился.
Что я мог сказать?
– Проживи он еще один день, все пошло бы, как нужно.
– Мать его… – Я подвинул стул и сел.
Адвокат искренне сокрушался:
– Так что и дело не сделано, и деньги пропали.
– На что же мне надеяться после всего этого? – сказал я.
– Судья может дать тебе десять лет, меньше не получится.
– А что говорит мой друг? – спросил я.
– Он попросил меня переговорить с судьей. – Тут он вспомнил про письмо Хаима и передал мне.
В нем было всего два предложения: «Ты должен выстоять. Другого выхода нет». Это не было сочувствие, он просто предупреждал меня на всякий случай.
С тех пор, как меня арестовали, я ни разу не вспомнил об отце, и когда я увидел его в зале суда – обрадовался.
– Спасибо за сигареты! – крикнул я и увидел, как он удивился, само собой, ведь он и не присылал никаких сигарет.
Я усмехнулся.
– Он еще смеется, – зашумели родня и приятели Чомбэ и Хихоны. В ответ Жорик Момджян свистнул, другие подхватили, поднялся гвалт – в суде было много народу из нашего квартала.
Манушак, увидев меня, попыталась подойти поближе, но надзиратели не разрешили, и она расплакалась. Тетя Сусанна усадила ее рядом с Гариком. Успокоившись, она поднесла ладонь к губам – послала мне воздушный поцелуй и закричала: «Люблю!»
Процесс длился три дня, я знал, сколько мне присудят, так что все происходящее казалось мне глупой игрой. Показания Романоза и Кусы совпали с моими один в один. Они очень переживали: «Ни за что бы не подумали, что он на такое способен, близко бы не подошли, если б знали».
Затем допросили тех, кто, так сказать, оказался свидетелем. Те рассказывали, как я стоял над трупами один с пистолетами в руках, как потом приехал Трокадэро на такси и как после его приезда показались Куса и Романоз вместе с тем выродком.
У этого выродка судья спросил:
– Ты услышал звуки выстрелов после того, как за тобой пришли, или – до?
– Я сидел внизу, в подвале, не слышал ничего, кроме топота бегающих ног, ждал своих приятелей, а когда увидел незнакомого, сильно испугался. – Затем он подробно описал, что видел и слышал, когда его вывели наружу.
Трокадэро отвечал на вопросы спокойно, с чувством собственного достоинства. Он произвел впечатление на всех присутствующих, в том числе и на судью. Явно в нем было что-то гипнотическое, прокурор начал задавать ему вопрос и замолчал, забыл, о чем хотел сказать. Я смотрел на него и думал, что за странная сука, это как же надо постараться, чтоб стать таким. Он так и вышел из зала, ни разу не взглянув в мою сторону. «Мать твою…» – материл я его в душе.
По мнению прокурора, тот факт, что никто не видел момента стрельбы – и следствие, к сожалению, вынуждено было опираться в основном на мои показания, – не позволяет считать преступление полностью раскрытым. Он высказал сомнения в непричастности Трокадэро и его людей: «Правда, в процессе расследования не удалось доказать их вину, но, с большой долей вероятности, это не свидетели, а соучастники убийства». Он потребовал от судьи обратить особое внимание на это обстоятельство.
Однажды в школе поставили спектакль, в котором вместе с учениками участвовали и учителя. Тогда физрук играл сердитого директора завода. Прокурор был чем-то похож на этого директора.
Обо мне он сказал: «Я остался в недоумении из-за того, что психиатры сочли его нормальным, это явно психически неуравновешенная личность с болезненным представлением о морали». Наконец он потребовал применить ко мне максимальную меру наказания – двенадцать лет – и сел.
«Мать твою…» – мысленно выматерил я и его.
Из ответного выступления адвоката я узнал, что у меня, оказывается, не болезненное, а рыцарское представление о морали, он привел рвущие душу примеры из истории и литературы о том, как друзья жертвовали собой друг ради друга. «Это те примеры, с которыми согласны мы все, надеюсь, и вы, уважаемый судья. Мы прекрасно знаем, что чувство собственного достоинства отличает нас, людей, от животных». Он говорил хорошо поставленным голосом, казалось, еще чуть-чуть – и польется песня. Проговорил пятнадцать минут и закончил так: «Это тот самый молодой человек, который уважает традиции представителей других вероисповеданий и для которого самое святое – это чувство долга перед другом. Это зов его генов, ведь он потомок Мухамберка Андроникашвили, рыцаря, который со своей ратью первым преодолел стены Иерусалима во время Первого крестового похода во главе с Готфридом Бульонским. И это должно заставить нас задуматься, чтобы глубже проникнуть в причины такого на первый взгляд неординарного поведения».
Он закончил речь и взглянул на сраженного его эрудицией прокурора, затем подошел ко мне, подмигнул и оперся рукой о перила. Явно был доволен собой.
Я перегнулся и спросил:
– Послушай, где ты откопал этого Мухамберка Андроникашвили?
– Я специально готовился к выступлению.
Это мне не понравилось:
– Но ты ведь договорился с судьей?
– Да, все в порядке.
– Тогда зачем ты столько упражнялся?
Он нахмурился:
– Я сделал, как следовало, – ответил он и отошел от перил.
Я напрасно нервничал, мне присудили десять лет, и этим все кончилось. Через две недели мне исполнилось восемнадцать, и меня перевели в отделение для совершеннолетних. Там воры «в законе» позвали меня в свою камеру. «Наш друг Трокадэро, – сказали они, – попросил нас приглядеть за тобой, как за достойным человеком, так что если какие проблемы возникнут, не стесняйся, обращайся к нам». Я пообедал с ними и выпил водки. Это была очень большая честь.
В криминальном мире вор «в законе», или «ганаб» (как их тогда называли), исполняет функцию судьи, что является основанием власти этой касты, которая в действительности является профсоюзом криминального мира. Удостоиться звания вора «в законе» – дело нелегкое, претендент должен удовлетворять целому ряду требований, начиная с самого детства. У касты есть свой кодекс, в соответствии с которым они судят и регулируют спорные вопросы. Тот, кто пойдет против их решения, очень рискует. Не знаю, как теперь, но во времена Советского Союза у них было большое влияние на заключенных, на той огромной территории они контролировали почти половину всех тюрем и лагерей. Их девизом было: достоинство и справедливость. Ходили слухи, что многие из них тайно сотрудничали с легавыми, но эти слухи не особенно ущемляли их авторитет, их слово было законом.
Вместе с адвокатом я написал заявление, просил направить меня на такое место работы, где заключенным день засчитывается за три. Такие зоны были в Восточной Сибири и на Крайнем Севере. Там на рудниках отбывали наказание в основном убийцы и особо опасные рецидивисты. Как говорили, из-за отравленной окружающей среды и крайне тяжелых условий оттуда возвращались немногие, а половина вернувшихся были серьезно больны. Поэтому по собственному желанию туда мало кто попадал. Я все это знал, но ни секунды не думал, десять лет было слишком большим сроком для меня, и я готов был рискнуть.
После вынесения приговора заключенные имели право на свидание с близкими раз в неделю. Для этого были специальные камеры со столом и стульями. Время было ограничено, свидание длилось час. Когда пришел Хаим, он принес в подарок десять пачек сигарет и передал завернутые в газету тысячу рублей.
– Вот и все, что осталось из денег, которые дал Трокадэро, – сказал он со вздохом.
Оказывается, евреи заплатили Трокадэро двадцать пять тысяч рублей. Из этих двадцати пяти тысяч три он отдал ментам, и они выпустили Хаима. Две тысячи подарил косому Тамазу.
– Из оставшихся двадцати тысяч двенадцать отдал мне, чтоб обделать твои дела, – наклонившись вперед, почти шепотом говорил Хаим, – потом он еще три тысячи добавил, так что в этом плане у тебя к нему претензий быть не должно.
Снаружи у дверей стоял надзиратель, но ему не было до нас дела. Когда истекло время свидания, он заглянул в глазок, Хаим дал ему пять рублей, и он добавил нам еще десять минут. Хаим рассказал мне про отца: «Твой отец переживает, суд опять отказал ему в разводе, снова дали девять месяцев, чтобы подумать».
Долго тянулась следующая неделя, и вот наконец пришла Манушак, она была так разнаряжена, что я смутился. На губах была вишневого цвета помада, веки были голубые, ресницы черные, на щеках толстый слой румян, а нарисованная с левой стороны большая родинка делала ее новый образ почти опасным. На ней было красное платье с декольте, из которого наполовину была видна грудь.
Она была довольна.
– Ну, как я выгляжу?
– Ничего, – коротко ответил я.
Она ожидала иного и была разочарована.
– Для тебя старалась, – пожаловалась она и начала платком вытирать лицо. Ей не хватило платка, и она использовала одну из двух принесенных мне в подарок маек, испачкав ее до такой степени, что положила обратно в сумку: – Постираю и принесу в следующий раз.
Я протянул ей тысячу рублей:
– Как бы кто не украл здесь, сохрани.
У нее широко открылись глаза:
– Кто дал тебе столько денег?
– Вернусь – расскажу, – ответил я.
– Когда же это будет? – У нее затуманились глаза.
– Три года, три месяца, три недели и три дня, – пропел я, – не так уж и много. – Я постарался выглядеть беззаботным, хотел ее подбодрить.
Она задумчиво покачала головой:
– Мама привет передавала.
Я улыбнулся.
– Деньги на майки она дала.
– Спасибо.
Она беспокоилась, что у Гарика руки дрожат и он уже не может работать, Сурен и вовсе спятил, его сдали в психушку.
– Еще хорошо, что у нас квартиранты есть, а не то на одну мамину зарплату не проживешь.
– Если тебе понадобится, трать эти деньги, не стесняйся, – сказал я.
Она обрадовалась:
– Отремонтируем стиральную машину, не работает.
Я вспомнил, что старая стиральная машина у них прохудилась и пропускала воду.
– Купите новую, – сказал я.
– Правда?
– Ну да.
– Вот мама обрадуется.
Когда кончилось время свидания, она пообещала:
– В следующий раз приду – принесу персики.
Но она ушла и прошло много лет, прежде чем мы с Манушак встретились друг с другом вновь, не очень далеко от Тбилиси, во дворе одного старого азербайджанца.
Эх, Манушак, Манушак, хорошая моя девочка!
Когда в тюрьме осужденных на смертную казнь вели на расстрел, в камерах и коридорах гас свет. Так заключенным, напоминали о строгости закона, сеяли страх. В ответ заключенные стучали всем, чем только можно было стучать, и свистели. Несколько часов подряд по всей тюрьме стоял оглушающий шум, который стихал время от времени, затем начинался с новой силой. Когда свет загорался, камеры постепенно, одна за другой утихали, и в конце концов воцарялась тишина.
Но в тот день вышло иначе.
Зэки, которые разносили еду и посылки и считались самыми послушными, связали надзирателей и стали открывать камеры. За пятнадцать минут темные коридоры заполнились ревущими тенями. Напряжение достигло пика, когда за решеткой появился спецназ. Я растерялся, не понимал, зачем все это было нужно, и как только началась схватка, рванул в свою камеру, залез на нары и с головой укрылся одеялом. Но это меня не спасло, все равно стащили и избили резиновыми дубинками.
Из-за этого случая в тюрьме ужесточили режимные правила и на три месяца лишили заключенных права на свидание. Вот так и вышло, что я уже не виделся ни с Манушак, ни с Хаимом, ни с отцом. Я знал от Манушак, что отец хотел прийти повидаться со мной.