Солдат императора - читать онлайн

Глава 2 В которой собирается армия и рассказываются старые истории

«…Военный лагерь под Мюнхеном стоил того, чтобы его увидеть. Более того, он заслуживал того, чтобы им любовались. С высоты окрестных холмов открывался величественный вид. Адам Райсснер[5], образованнейший человек, с которым я свел знакомство и даже близко приятельствовал, говорил, что такого эти земли не видели с тех пор, как полторы тысячи лет назад здесь проходили легионы властителя Ойкумены Гая Юлия Цезаря. В самом деле, собранная армия сделала бы честь любому владыке. Это был великолепный инструмент, выкованный в горниле тяжелых войн, жестоких битв и дальних походов, закаленный в холодной и бурной реке времени. В руках искусных мастеров он мог решать любые вопросы международной политики, развязывая, или, скорее, разрубая, сложнейшие узлы противоречий. Право, взглянув на лагерь, раскинувшийся у подножья гор, самый мужественный и жадный до драки военачальник или государь трижды подумал бы, стоит ли бросать вызов такой мощи.

Сколько я ни размышлял, разглядывая ровные ряды шатров и палаток, казавшиеся бесконечными, на ум приходило только одно сравнение: лагерь был похож на плотину, которая до поры преграждает путь полноводной реке. Стоит только мановением руки отворить створки шлюза, как рукотворное озеро обратится грозным ревущим водопадом, чья неизмеримая ярость сметет любое препятствие. Смотрителю плотины необходимо, всегда необходимо помнить, что слишком долго сдерживать и копить эту силу нельзя, ведь она вполне способна сокрушить и саму плотину. Так и наше войско. Один раз собравшись, оно должно было выплеснуть свою мощь на лопасти великой мельницы, которая завертится, заставляя взлетать и падать огромные водяные молоты, создавая новое историческое полотно, сминая и формируя заново судьбы стран и народов.

Боже, сколько же здесь собралось людей! Учитывая слуг, маркитанток, пажей и прочих некомбатантов, не менее двадцати тысяч! А ведь в Италии к нам должны были присоединиться еще и основные силы испанского войска, шедшие из неаполитанского королевства. У коновязей под навесами стояли лошади. Боевые и вьючные животные – настоящие крылья армии, обеспечивавшие скорое продвижение, стремительный маневр на поле боя, неотразимый лобовой удар и быструю разведку. Здесь стояла наша кавалерия. Рыцари и дворяне со своими отрядами и простые наемники, предпочитавшие сражаться в конном строю. Повсюду слышалась отрывистая немецкая речь, часто перемежавшаяся мелодичным испанским говором. В основном, традиционно германцы формировали тяжелую конницу, в то время как испанцы – легкую. Все относительно, но рядом с закованными в сталь людьми и конями германского рыцарства испанские идальго выглядели не столь внушительно. Хотя, положа руку на сердце, признаемся, что не менее трех четвертей конных из германских земель не носили полный доспех и пренебрегали защитой для коня.

Чуть в стороне располагался плац, где ротмистры муштровали свои подразделения, добиваясь четкого выполнения команд, равнения в строю и быстрого развертывания. Тут же конные бойцы могли упражняться во владении копьем и мечом, проносясь в галопе мимо специальных мишеней. Слуги споро устанавливали треноги с подвешенными маленькими кольцами, которые нужно было снимать точным уколом копья или шпаги; на столбы выкладывали бабки из сырой глины, которые беспощадно указывали на ошибки в мечной рубке – неровный срез, и готово дело: командир, надрываясь, орет на молодого бойца, чтобы тот ровнее вел оружие и не расслаблял кисть в момент удара. Как же хороши были испанцы в этих упражнениях! Их кони, ведомые умелыми всадниками, наверное, лучшими из всех, что я видел, с места поднимались в яростный галоп, мгновенно останавливались, быстро пятились назад или рысили вбок, били копытами, поворачиваясь на месте, и снова неслись вперед. Легкие копья в руках испанцев казались живыми. Они быстро и точно жалили остриями по обе стороны, раскручивали их над головой, отбивая вражеское оружие, а потом, зажав древко под мышкой и уперевшись в луку седла, наносили настоящий рыцарский удар, который, как писали восторженные поклонники, мог прошибить крепостную стену. Больше всего это напоминало балет, так легко и красиво кони и наездники проделывали свои экзерциции.

Тем не менее конницы у нас было не много, около трех тысяч, и не она была нашей главной силой. А главная сила, основа армии – пехота, стояла в некотором отдалении, чуть дальше лагеря конницы. Именно эта стоянка и делала лагерь необъятным. Двенадцать тысяч бойцов, не считая прислуги. Пикинеры, алебардисты, мушкетеры и арбалетчики – честь и слава империи, все были здесь. Над рядами солдатских палаток возвышались шатры оберстов и гауптманов[6] с высокими флагштоками, на которых развевались значки подразделений и большие полковые штандарты. В центре лагеря на большой площади виднелись роскошные шатры военачальников. Там же под неусыпным караулом высились главные воинские святыни – знамена. Черный императорский двуглавый орел на золотом поле соседствовал с бургундским пламенеющим крестом Святого Андрея и испанскими львами и башнями в расчетверенном поле.

Каждый полк имел свой участок, причем немногочисленные испанцы располагались отдельно от ландскнехтов. И правильно, ведь азартные игры, будь то карты или кости, до которых были столь охочи наемники, легко могли спровоцировать ссору, а это – что искра для пороховой бочки. Сколько раз в прошлом солдаты устраивали из-за пустяка настоящие побоища! Специально для игр выгораживались площадки, где всегда дежурили караульные и куда нельзя было пронести даже маленький столовый нож.

Питание было организовано в полковых кантинах, где солдаты три раза в день получали винное и хлебное довольствие. Если казенный паек казался не слишком сытным – пожалуйста, рядом с лагерем всегда имелся рынок, где можно было разжиться любой снедью. Цены там, правда, были заоблачные.

Главное вооружение – пики и алебарды – помещались в стойках под навесами возле палаток. Там всегда прохаживались бдительные часовые. Не хватало еще, чтобы рота перед походом недосчиталась оружия! Воровство, надо сказать, считалось смертным грехом. Не было ничего более позорного, чем обокрасть своего брата по нелегкому солдатскому ремеслу. За это вполне могли отрубить руку или повесить. С другой стороны, кража у гражданского вообще не считалась чем-то зазорным. Ведь гражданский – трутень, трус и лентяй, которого честный солдат оберегает, проливая свою кровь. Вот такая немудреная мораль.

Ландскнехты старались приходить со своими доспехами, ведь за это полагалась прибавка к жалованью. Тем не менее неимущие новобранцы всегда могли получить казенный доспех в хозяйстве офицера-фельдцехмейстера. Тот их тщательно переписывал и вносил в реестр. Впоследствии, накопив денег, солдат мог выкупить свой панцирь. Надо ли говорить, что за порчу или не приведи господь утрату его полагался немаленький штраф. Тут же стояли походные кузницы, обеспечивавшие ремонт и правку любого снаряжения.

Пехотные полки, так же как и конные, имели свой плац. Ротмистры с помощью фельдфебелей и капралов занимались здесь вечным, как сама армия, делом – строевой подготовкой. Новобранцы, разбитые на десятки, учились держать равнение и маршировать ровной линией, выполняя разнообразные повороты. По команде капрала они брали пики наперевес, разом кололи на месте или на ходу, возвращали оружие, когда раздавалось Auff die Achsslen (“На плечо!”). Сработанные десятки собирались в сотни, и оказывалось, что все то же самое большим строем делать гораздо сложнее. Только что сотня ровно шла вперед, и вот при повороте строй превращался в толпу из ста человек, заставляя капралов изрыгать проклятья и древками алебард лупить по спинам и плечам нерадивых солдат. Когда строй роты казался вполне сработанным, собирался весь фанляйн[7] – во главе с гауптманом. А потом рокотали полковые барабаны, и на плац выходил весь полк – четыре тысячи человек или около того. Под звуки флейт начиналось слитное движение огромной квадратной колонны, от размеренного шага которой дрожала земля. Тысячи башмаков как один вбивали сваи шагов в усталый истоптанный грунт, и каждому шагу вторила барабанная дробь. Несколько секунд – и вся масса, не теряя равнения, разворачивалась фронтом в ту или иную сторону и продолжала идти. Опытный оберст заводил строй на препятствие, будь то кустарник или группа деревьев, и тогда солдаты быстро обтекали его, снова сбиваясь вместе и равняя ряды. Густой лес пик и алебард опускался в сторону врага и поднимался обратно, послушный единой воле, которой, казалось, обладало это тысячеглавое существо. Точно в центре несли полковое знамя. Там же располагался оберст с адъютантами и полковой оркестр. Их охраняли сорок-пятьдесят трабантов – самых искусных воинов с двуручными мечами или секирами.

С обеих сторон баталии шли стрелки, составлявшие приблизительно четвертую часть полка, то есть около тысячи человек. Повинуясь специальной команде, они выбегали вперед, разворачиваясь цепью перед строем, готовые обрушить шквал свинца, или отступали в тыл баталии, освобождая место для рукопашной схватки. Все они носили каски под шляпами, а на поясах неизменно красовались мечи и кинжалы. Так что в драке они не были легкой добычей. Да и приклады тяжелых мушкетов и аркебуз были грозным оружием в умелых руках…»

«Сим постановляю: передать благодарность наблюдателю Э. А. за содержательный отчет. Впредь напомнить, что отчет является информационным документом, литературные излишества и эмоциональные отступления в котором излишни. Реализовывать более серьезный подход к делу и напомнить, что гиперсвязь – дорогое, ответственное мероприятие, не предназначенное для баловства.

Старший куратор…»

Один бог знает, сколько мне пришлось провести в лагере ландскнехтов за годы военной службы. А тогда, когда я увидел его впервые, мною овладели смешанные чувства. Несомненно красивое, я бы даже сказал, грандиозное зрелище человеческого муравейника, исполненное скрытого смысла и суровой эстетики. А вот становиться частью этого механизма… Не так, не так я представлял начало своей миссии.

Ведь эта мощь собрана для удара, а значит, где-то собирается другая сила. Всякое действие рождает противодействие. Это всем известно. Значит, рано или поздно, а скорее рано, произойдет столкновение, и я окажусь в самом его центре. Нехитрые умозаключения показывали, что шанс бесславно откинуть копыта, окочуриться, пасть на поле брани, завернуть ласты, словом, героически подохнуть, был очень и очень высок. Это с одной стороны.

С другой – лучшего места для исполнения моей работы придумать было нельзя, да и для «легализации» в здешнем обществе перспективы открывались самые широкие. Вывод напрашивался простой: остаться в армии, завоевать авторитет, для чего у меня были все необходимые данные. И не подвернуться попутно под какую-нибудь особо смертоносную каркалыгу, которыми, как я понял, богаты были местные военные.

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/04_1_Triumfalnoe_shestvie.png

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/04_2_Triumfalnoe_shestvie.png

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/04_3_Triumfalnoe_shestvie.png

Триумфальное шествие. Ханс Бургкмайер старший, 1516–1518 гг.

Путь от памятной корчмы «Герб Эрбаха» занял пять дней. Поднял нас Конрад ни свет ни заря и погнал скорым маршем на север, в направлении Мюнхена. Все ландскнехты, видимо, были небедными людьми, так как поголовно ехали на лошадях, увешанных вьюками с доспехами, оружием и личными вещами. Это был костяк Конрадова отряда, который он спешно собирал перед походом.

По дороге к нам присоединились еще пятеро, двое из которых были новобранцами, а остальные – старыми сослуживцами нашего командира.

– Остальной молодняк в лагере дожидается, – прокомментировал Конрад появление очередного «нового куска свежего мяса для старины Георга», – не так плохо, из старой нашей банды под три сотни собралось. Будет кому задать жару жабоедам с присными. Если только, гы-гы-гы, – тут он радостно заржал, – если только половина не передохнет от пьянки, меня дожидаючись.

«Жабоеды» – это он так французов называет, догадался я, припоминая лекции по прикладной лингвистике. Помимо занятных этнонимов в пути я обогатился сведениями о хитросплетениях местной политики. В разгаре была очередная война, в ходе которой французы со швейцарцами и немцы с испанцами пытались выбить друг дружку из Италии, не особенно заботясь о мнении местного населения о совершаемых маневрах. Местные активно включались в военные действия. Без особого, правда, успеха.

– Из итальяшки солдат как из говна пуля, – таково было авторитетное мнение Конрада Бемельберга, опытного вояки.

Венеция поддерживала французского короля Франциска I, правда, здорово раскаивалась в скоропалительном своем выборе. Да деваться теперь было некуда. Германия до сих пор припоминала, как в 1508 году венецианцы не пустили в Рим Максимилиана I для коронации императорской короной. В Генуе правила профранцузская партия, но эмиссары Карла V так повернули дело, что все шло к скорому перевороту и установлению дружественного империи режима.

Целью готовящегося похода была французская армия, которая закрывала путь на Милан. Ее надо было устранить. Из Неаполитанского королевства собиралась выйти основная часть испанского войска. Нашей задачей было соединиться с ней и вместе навалиться на французов.

Французы были очень сильны. У них была масса обученной и отменно вооруженной конницы, как собственно французской, так и итальянской. Но главная опасность представляла их артиллерия, традиционно очень мощная, и, само собой, швейцарская пехота.

– Чертовы дети, – сказал Конрад как-то на привале за чаркой подогретого вина, – эти пастухи, трахатели коз, сучье семя, – самое опасное, что нас ждет, – бывалые солдаты встретили его слова согласным гулом. Командир адресовал свою речь «молодняку», в том числе и мне, но все, кто слышал слово «швейцарцы», моментально подобрались и сделались неприятны с лица. Швейцарцев люто ненавидели и заметно побаивались.

– Не дай вам бог попасть к ним в плен, – вставил один из ландскнехтов. Весь облик его выдавал бывалого воина, насколько я успел разобраться в местных индикаторах социальной символики.

Лицо его украшали чудовищных размеров усы и страшный шрам от виска до челюсти. На нем был красный бархатный вамс[8] с вырезанным на груди косым андреевским крестом и глубоким декольте, прикрытым плиссированной рубашкой тонкого шелка. Облик его органично дополняла массивная золотая цепь восьмизвенной толщины. – Не дай бог, – повторил он и, увидев одобрительный кивок Конрада, продолжил: – Будь я проклят, если вру, лучше вам воткнуть кинжал в шею, если попадетесь к ним в лапы. Это смертный грех, конечно, но Бог простит, он все знает и видит. Они, выродки, такое делают с пленными… Снимут кирасу и вспорют брюхо, а кинжал сперва в дерьмо окунут. И тогда считайте, что вам повезло. Зверье, никаких понятий об обычаях честных воинов.

– Га-га-га, – это заржали сразу трое ветеранов, уютно выпивавших и закусывавших, расположившись на попонах, постеленных прямо на землю. – На себя посмотри, честный ты наш воин! – добавил один из них. – Забыл, что сам вытворял с ранеными райслауферами[9] под Мариньяно?! Чтоб я сдох, давно так не веселились!

– Иди к черту, Курт! – огрызнулся первый оратор. – Это месть, месть за погубленных наших товарищей! – Его рожа заметно покраснела. – А месть – в наших обычаях!

Веселье заметно набирало градус:

– Ага, Ральф, дружище! – Курт давился от еле сдерживаемого хохота. – Особенно в наших обычаях трахать в жопу пленного барабанщика, ха-ха-ха-ха… вот отомстил так отомстил!

– Заткнись, – прошипел Ральф, причем его корявая изрубленная ручища нащупывала рукоять меча, – лучше заткнись! Я не трахал никакого пленного барабанщика!

– Ага, – отозвался голос с другого конца стоянки; народ живо прислушивался к нарастающей перепалке, – всем известно, что он был не пленный, а уже дохлый, га-га-га-га! – На этот раз поголовно все покатились со смеху, причем наш доблестный командир возглавлял веселье, лежа на спине и стуча кулачищем по земле; безудержные раскаты ухающего смеха затопили полянку, на которой мы обедали. Эти люди любили вот так вот безудержно хохотать, хотя шутки у них были те еще… Тут кто-то запел:

Смеяться больше никто не мог, весь наш славный отряд совершенно потерял боеспособность: кто-то постанывал, согнувшись в три погибели, кто-то катался по земле, кто-то обессиленно обнимал дерево: личный состав стонал и всхлипывал. Глядя на товарищей, Ральф оставил свои кровожадные намерения и начал заметно прыскать.

– Знаете что, kameraden, идите-ка вы все к черту! Я посмотрю, как вы будете ржать, когда три колонны озверевших козопасов навалятся с пиками и алебардами наперевес!

Вот такими милыми и незатейливыми шутками мы скрашивали досуг на отдыхе и в походе. То и дело поднималась тема предстоящего противоборства со швейцарцами. И хотя перспектива была относительно отдаленной, даже испытанные ветераны далеко не всегда склонны были над ней шутить.

Надо взять на заметку и аккуратно выспросить, отчего бывалые ландскнехты заметно опасаются грядущей драки? На них совсем не похоже вроде бы…

Я в очередной раз мысленно проклял нерадивость моих предшественников, которые не снабдили Управление такой важной информацией. А мне снова приходится хитрить и отмалчиваться, притворяясь, что я в курсе дел. Конечно, я точно знал, кто такие швейцарцы и где они проживают, местную географию мне вдолбили буквально в подкорку. Но отчего их все вот так боятся? Чем они так особенно опасны? Важные сведения, особенно если учесть, что нам, а значит и мне, с ними вот-вот предстоит схватиться.

В лагерь мы прибыли ранним утром. Возле частокола нас остановили часовые, Конрад назвал пароль, и мы въехали в расположение армии. Стоянка удивила многолюдьем и продуманной до мелочей планировкой и неприятно поразила дикой вонью от переполненных выгребных ям. Последнее, впрочем, похоже, совершенно никого не смущало. Придется привыкать, сказал я себе. Хорошо бы, чтобы это было самым страшным препятствием на моем пути.

Меня записали в отряд гауптмана Конрада Бемельберга и поставили на довольствие.

– Жалованье будешь получать после присяги и смотра, – проговорил интендант, словно делая одолжение, предельно душным голосом, свойственным, кажется, всем чинушам во всех концах галактики.

Мой командир придирчиво оглядел меня и сказал:

– Так-с. Так-с. И что мы видим? Отвратительное пугало. Значит так, позорить фанляйн не позволю. Конечно, в ландскнехта тебе еще рановато переодеваться, но задрапировать тебя как-то надо… Деньги у тебя есть?

– Есть, – ответил я, благословляя изрядный запас серебра и золота, которым меня снабдили.

– Это хорошо… Я думаю, кожаный дублет спасет положение…

– А может, я сразу и доспехом обзаведусь? – вспомнил я наставления насчет этого важного предмета воинского обихода.

– Э-э, да ты шустрый малый, – Конрад удивленно на меня воззрился, – это ж совсем недешевое удовольствие. Впрочем, твое дело. В казенном воевать и правда не здорово. А со своими железками и спокойнее, и жалованье выше. Ладно. Не годится гауптману с каждым солдатом возиться, но я же тебя из дерьма вытащил и теперь вроде как за тебя в ответе. Мне все равно в город нужно. Пред ясны очи командования предстать. На обратном пути заедем в лавку, помогу тебе приодеться.

Мюнхен производил сильное впечатление. На него хотелось смотреть со стороны, но ни в коем случае не заходить на улицы. Прекрасной, какой-то легковесной архитектуры здания располагались на узеньких, кривых, замызганных улочках, буквально потрясавших воображение своими запахами. И пахло там далеко не фиалками. Похоже, кошмарные запахи будут самым сильным моим впечатлением от первого знакомства с этим миром.

Горожане, уже несколько недель соседствовавшие с беспокойной солдатней, немного попривыкли и не шарахались от нас, как я ожидал. Однако все почтительно расходились по сторонам, уступая дорогу Конраду Бемельбергу и его представительным спутникам, за которыми плелся и я, ощущая себя пятым колесом или вообще, как говорят здешние моряки, баластиной. В роскошном и относительно чистом двухэтажном доме с высокой стрельчатой крышей под красной черепицей обитал вождь всей нашей армии.

– Здесь вот поскучай, – бросил мне через плечо Конрад, – мы к самому!

«Здесь вот» – оказалось небольшой таверной, из которой отлично просматривался вход в дом. «Сам», надо полагать, и был знаменитый Георг фон Фрундсберг, которому должны были представить доклады его офицеры.

А «поскучать» мне пришлось не менее полутора часов. Их я скоротал в обществе кружки пива размером с полведра и невеселых мыслей. Ко мне никто не приставал, надо полагать, что общество, в котором я явился, само по себе не располагало к проявлению любопытства.

А любопытство прямо-таки било через край. Посетители во главе с трактирщиком чуть затылок мне насквозь не проглядели: еще бы! Чужой, пришел в компании расфуфыренных вояк, допущенных до персоны самого Фрундсберга, одет один господь знает во что. Но с мечом на поясе. Словом, вязаться с расспросами никто не рискнул.

Вышли господа офицеры не совсем твердо. Глаза у большинства масляно блестели. Видно, вождь очень обрадовался своим испытанным соратникам и изрядно угостил. Боже мой, сколько можно пить?! Куда лезет только?! Хреновая компания, что и говорить, так с ними и до хронического алкоголизма недалеко.

– Эй! Гульди! – заорал Конрад своим неподражаемым басом. – Пшли в-в-вружаться!

– Я рассказал Г-ергу, к-кой ты ловкий п-рень, – он обнял меня за плечи и навалился всем свои немаленьким весом, как только я оказался на улице, – он пр-казал ли-ично, па-аешь, ли-ично, пр-следить, чтоб тебя пр-стойно в-ружили, – да, таким я господина гауптмана за наше недолгое знакомство еще не видел, изрядная порция спиртного снабдила его речь новой особенностью – он напрочь поссорился с лишними, на его взгляд, гласными.

– Тебя, болвана, теперь сам Фрундсберг знает! Ты с-сзнаешь от-от-ответственность?

Я покивал, изобразив на лице полнейший восторг от такого доверия и крайнюю степень осознания ответственности.

– От то-то же! Г-спада фицеры! – воззвал он на всю улицу. – П-жалуйте со мной! Пр-контролир-вать снаряжение нового свирепого м-стера меча! А то, он, х-ть и мастер, но такой болван!

И мы дружной гурьбой пошли вниз по улице, распевая лихую песню про берет, перья и кожаный вамс, разорванный уколами пик, словом, про нелегкую жизнь ландскнехта.

В лагере мы очутились, когда часы на башне ратуши пробили четыре пополудни. Я был зверски голоден. Передо мной в палатке лежали мои новые сокровища, которые должны были защищать меня от разнообразных превратностей ратного ремесла.

Сокровища облегчили кошелек на освежающе крупную сумму в двадцать четыре полновесных серебряных гульдена. И это при том, что подвыпивший Конрад проявил чудеса жадности и искусно торговался битый час, скостив изначальную цену раза в полтора. Доспех, что и говорить, был хорош.

Я – дитя развитой индустриальной цивилизации, покорившей звездный простор, был восхищен и прямо-таки ошарашен. Как, скажите на милость, без точных измерительных приборов и специальных станков можно было примитивными инструментами вручную создать такую красоту?

Скупая, но изящная линия, все пластины притерты так, что между ними и волос не просунуть, ни грамма лишнего веса, на теле сидит как вторая кожа. Очень продуманная конструкция. Надежная кираса надевалась поверх ожерелья с пластинчатым воротником, руки были полностью прикрыты латами, включая пальцы, которые помещались под защиту стальных рукавиц.

Шлем «штурмхауб» с подъемным козырьком и подвижным подбородником, застегивавшимся поверх воротника горжета. А вот ноги были прикрыты только выше колен пластинчатыми набедренниками, которые крепились к подолу кирасы. Ну и, конечно, между набедренниками красовался стальной, очень мужественный гульф, или, как его называли в этих местах, «латц». Он превосходно защищал пах и своим задорным видом всегда напоминал о постоянной и полной боеготовности его обладателя. Во всех отношениях.

Дьявольщина, но, напялив все это, я сам собой невольно залюбовался. Настоящий демон войны! К доспеху в придачу полагался дублет из двух слоев бычьей кожи, покрытый неизменными для ландскнехтов многочисленными разрезами. И кожаный провощенный мешок, в котором его было удобно хранить и переносить. Кажется, я начинал обживаться и превращался в настоящего вояку. Женатого на алебарде и имеющего в любовницах собственную шпагу. Шутка.

Нагулянный с таким трудом аппетит я ублажал в кантине.[11]

Это же надо подумать! С утра маковой росинки во рту не было… если, конечно, не считать таковой кружку пива в таверне. На ужин собралась развеселая компания из разных рот, в том числе и из нашей. Все бы хорошо: приличный шмат копченой оленины, кусок ароматного, только из печи хлеба, кусок сыра, – но, кажется, здесь совершенно не употребляли воду. Ее благополучно заменяли пиво и вино. Все понятно, антисанитария, но нельзя же утолять естественную жажду организма одним только спиртным!

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/05.jpeg

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/06_Shturmhaub.jpeg

«Германская заклепка» и штурмхауб, 1520 год

– Эй, новенький! Как там тебя? Давай к нам! – прошу любить и жаловать, это мой ротмистр Курт Вассер, тот самый, что давеча на походе так ловко подначивал кровожадного Ральфа по фамилии, кажется, Краузе.

– Меня зовут Пауль, – подсказал я, усаживаясь рядом.

– Да ладно, не бери к сердцу, у меня таких, как ты, целая сотня, поди всех запомни. А главное, – ротмистр наставительно поднял палец, – зачем? Все равно из двадцати двух сопляков, что пригнали в мою любимую роту, из похода вернется дай бог десяток! Вот их-то я точно запомню!

– Ты смотри, – вставил один из ландскнехтов, я не помнил его имени, хотя он происходил из того отряда, что оказывал мне гостеприимство в корчме «Герб Эрбаха», – ты смотри, – повторил он, – а парень-то становится человеком понемногу. Дублет, бычья кожа, красота! Тебе бы еще шляпу с пером, будешь совсем как солдат! – У этого-то суконный берет украшало щегольское перо, кажется, фазанье.

– Хватит уже, а? – встрял третий из соседней роты. – Давай, кто пожрал, пойдем девок найдем? А то скучно.

На призыв откликнулись сразу три голоса с разных концов стола:

– Отцепись, дай похавать.

– Попожжа.

– Ха, помнишь, как французский насморк мышьяком травил, а?

– Ладно вам, как же без девок! Подумаешь, насморк, один хрен скоро помирать! – Идея раскрепоститься сексуально, видимо, накрепко засела в голове солдата.

– Девки – это хорошо, – согласился ротмистр, – да только завтра подъем ранний – полковая маршировка!

– А чего сразу помирать-то, – задал я наводящий вопрос, жуя мясо, кстати, отменно прокопченное, но очень жесткое.

– Так ведь война, паря! – ответствовал ротмистр.

– Это понятно, так ведь не первый раз, авось пронесет! – подначил я.

– Э-э-э, война войне рознь, – он почесал бороду, задумчиво рыгнул и пустился в долгожданные пояснения: – Ты, парень, в войсках впервые, на войне не бывал, ведь так? – И, получив утвердительный кивок, что, мол, точно, не бывал, продолжил: – Война разная бывает. Иной раз от хвори какой или обычной дристотни на походе народу больше дохнет, чем от вражеских пик. Все бы ничего, но нынче нас ждут швейцарцы, а значит, быть Плохой Войне, – офицер сделал такое лицо при этих словах, что иначе чем с заглавной буквы их было не воспроизвести: Плохая Война!

– Это что значит?

– Пленных не будет, вот что это значит! У нас со швейцарцами давние счеты. Они нас в грош не ставят, говорят, что ландскнехты только коров трахать могут, а никак не воевать. А все отчего? – На сытый желудок Курт умел бесподобно задавать риторические вопросы. – Козопасы нас давным-давно воевать учили на свой манер, еще во времена молодости нашего доброго императора Максимилиана, пусть земля ему будет пухом. А потом так получилось, что воевать мы стали не хуже, и нанимать нас стали не реже чем швейцарцев. Вот они и посчитали себя обкраденными. И кем! Германскими скотоложцами! С тех пор как ни сойдемся – резня. Швейцария, что там говорить, добрых солдат рождает. Дерутся как черти. И в плен никого не берут. А уж нашего брата просто как свиней режут. Так что у нас с ними дельце есть, – и бравый воин опрокинул в глотку остатки вина из своего дорогого серебряного кубка, – а еще, шесть лет назад, э-э-э-э-э, все верно, шесть, мы им перца под хвост насыпали. Все там же, в Богом проклятой Италии. В 1516 году под местечком Мариньяно[12]. Они с французишками нашу позицию в лоб взять не смогли. Как ни тужились. Насыпали им свинцовых слив из аркебуз полные подойники, ха, и из пушек добро угостили. Пусть знают наших! Словом, поле наше – победа наша. То-то радости было! Но до настоящего дела так и не дошло, швейцарцы теперь окончательно на нас злые. Чует мое сердце, в эту кампанию все решится. Сойдемся с ними грудь в грудь, кто кого, вот тогда не зевай!

Озабоченный солдат пробурчал что-то вроде: «Ну-сколько-можно-пойду-конец-парить». После чего в самом деле ушел. С ним удалилась группа ландскнехтов, которые давно собирались пойти играть в кости.

Возле нашего стола собралась изрядная толпа, человек с полсотни, а то и больше. В основном новобранцы, не бывавшие, как и я, в настоящем деле. Сплошь молодые лица, на которых читались страх и любопытство. Страшные швейцарцы казались такими далекими, а интересные байки про чужую смерть прямо сейчас будоражили воображение. Я в полной мере ощутил в себе то же самое чувство и попытался отмести его как недостойное. Тем более что мой интерес был вполне утилитарным.

– Господин ротмистр, – спросил я, – а нельзя ли подробнее? Интересно знать, что они за люди, эти швейцарцы, как воюют, есть ли слабости у них? Нам же скоро вместе в бой.

– Это даже я тебе точно не скажу, – ответил Курт, – беда в том, что мало кто из товарищей, что здесь собрались, видались с ними в большом деле. Это надо у старого Йоса поспрошать. Он лучше расскажет. Гы-гы-гы, если у тебя уши раньше не скиснут, гы-гы-гы, – и он рассмеялся, довольно злорадно, надо сказать.

– Я все слышал, Курт Вассер, – раздался хриплый, сорванный голос из-за соседнего стола, – чтоб у тебя селезенка лопнула! – К нам шел невысокий, кряжистый старик, совершенно седой. Ветеран, сразу видно. Лицо его было покрыто черными точками, какие, как я знал, бывают при близком пороховом взрыве, правый глаз был наполовину прикрыт из-за багрового шрама от брови до щеки. Другое мужское украшение пересекало половину шеи. Даже непонятно, как с таким ранением он умудрился выжить. Одет ветеран был в шелковый желтый фальтрок[13], отделанный злототкаными парчовыми лентами, четырехчастный разрезной берет с павлиньими перьями и узкие черные чулки. На широкой, вышитой золотыми буквами перевязи висела длинная сабля с витой гардой.

Колоритный старик растолкал новобранцев и уселся на стул. Ему тут же поднесли кувшин вина. Он промочил горло и начал свою речь. Все, включая бывалых офицеров, почтительно помалкивали, предвкушая интересный рассказ. Как оказалось – не зря.

– Ты, Курт, повоюй с мое, а потом рот разевай, твою мамашу растак. Мне шестьдесят три стукнет этим маем, а я с пикой в первом ряду до сих пор стою. И так уже сорок лет! Я, черт возьми, заслужил, могу говорить сколько хочу, потому что слова мои – золото! Чепухи не несу, а изрекаю умные вещи, не то что некоторые. Во-о-от, а уши от знания киснут только у дураков, таких как ты, дорогой мой товарищ! – старый Йос говорил медленно, неприятно поводя подбородком в сторону. Надо полагать, ранение в шею даром ему не прошло и оставило не только роскошный шрам.

Он уселся поудобнее и перестал обращать внимание на откровенно зубоскалящего ротмистра, которому явно было что сказать насчет того, что Йосовы слова – «золото».

– Мариньяно – тьфу! – сказал Йос веско. – Ни гордости, ни радости от такой победы. Что за дело? Отсиделись за бруствером, постреляли в свое удовольствие. Только и пользы, что знатную добычу потом с трупов и пленных поснимали!

А со швейцарцами кровный счет у нас пораньше начался. Кончай, сука, лыбиться, а то смотри, морда треснет! – Это он все-таки окрысился на Курта, сидевшего напротив подперев голову и радостно скалившегося. – Пораньше, твою мать! Тебе, малец, сколько годков? Двадцать? Ну да, ты тогда еще свисал мутной каплей с конца своего папаши, а старый Йос уже топтал поля сражений и носил пику.

Дело было в тот год, когда доброй памяти кайзер Макс[14] снова задумал присоединить швейцарские кантоны к своему австрийскому домену. Швейцарцы уже тогда смотрели на нас косо. Да и мы в долгу не оставались. Учителя хреновы. Уже в 1487-м, когда мы вместе надрали задницу венецианцам, в одном лагере селить нас было опасно. Никакие угрозы нас не останавливали. И их тоже. Только дай повод – готово дело, поножовщина. До таких побоищ доходило! Или отловить ночью пьяного козопаса и прирезать – запросто. И виселицей нас пугали, и плетьми, да все без толку. Легче было раздельные лагеря выставлять. Но дрались они хорошо. Было чему поучиться, что и говорить. Всегда в атаке, храбро и яростно. Зарезали товарища? Плевать, наступи на него, шагай дальше и коли! – Смотреть на разошедшегося перед благодарной аудиторией старого солдата было занятно. Недостаток мимики на изрубленном лице он замечательно восполнял жестикуляцией. В результате рассказ его по-настоящему завораживал:

– Ну так вот. В 1499 году от рождества Господа нашего Иисуса Христа призвал кайзер на службу своих добрых ландскнехтов, и пошли мы воевать в швейцарские горы. Всем известно, кавалерам там развернуться негде, вся надежда на нас, на мать-пехоту. А по правде, против швейцарской баталии даже на самом ровном поле от конницы никакого, на хрен, толку. А уж в горах!

Сперва все удачно складывалось. Разгромили мы несколько замков. Разнесли из пушек стены, и будь здоров, взяли их на пики, чтоб я сдох. Так месяц прошел. Повернули мы на Цюрих, всей нашей армадой. И тут горцы расшевелились. Сообщает разведка, что движется к нам навстречу все конфедератское войско. Нам только того и надо. Пошли навстречу. Дорога-то одна, не разминуться. Ну и не разминулись. Встретились. Кто из ландскнехтов не помнит этого места? Деревенька Хард на берегу Боденского озера, прямо возле трижды проклятого города Брегенц.

Шел февраль, если я ничего не путаю, было здорово холодно. Кое-как отоспались и пошли на бой. Мы по славному обычаю построились в три баталии, уступом. Впереди – стрелки густой цепью. И тут смотрим: мама родная! Выходят из теснины сучьи козопасы. Красиво шли, гореть им в аду! Тремя колоннами, плотно, пик и алебард – лес; если яблоко упадет – точно напорется на острие! Знамена развеваются, барабаны гремят. Вел их тогда один вояка из Унтервальдена – Арнольд Винкельрид. Он, слышь, еще с нашим Георгом служил вместе, было дело… У нас ревет труба. Общая команда: «Стой! Равняй ряды!» Вперед пошли стрелки. И еще пушки выкатили. Дали залп, и еще один. И еще. Швейцарцы сперва почти бежали, а тут пошли медленно, чтобы, значит, строй не потерять. Ядра свищут, пули, болты арбалетные. Иные ядра целые просеки пропахивали. Глядишь, одно под ноги падает, от мерзлой земли рикошетит и, как лягушка, прямо в центр. А там только ошметки кровавые. Мясо, к кускам доспеха прилипшее. И брызги во все стороны. Пожалуй, с десяток сразу выкашивало. А им хоть бы что, только строй смыкают теснее. Все идут. В ответ, конечно, тоже постреливали, но все больше по нашим арбалетчикам, которые им здорово досаждали. Я тогда в главной баталии стоял, под знаменами самого кайзера Макса и отца всех ландскнехтов Георга фон Фрундсберга, дай ему бог сто лет жизни. Так вот не помню, чтобы до нас что-нибудь всерьез долетело.

Конфедераты все ближе. До стрелков шагов двадцать. Они стреляют последний раз – и бегом в тыл и на фланги. Наше время пришло, стало быть. Первыми сцепились авангарды у нас по левую руку. Что там было, я не видел, потому как далеко. Но треск стоял изрядный.

Но тут и нам заскучать не дали. Весь их гевельтхауф[15] начал разворачиваться, чтобы, значит, схарчить наш форхут сбоку. Мы им наперерез в лоб ударили. Что тут началось! Я уже тогда сколько раз воевал, а такого не припомню. Ведь оно как обычно? До настоящей драки дело ведь не всегда доходит. Кто-то забздит, кто-то в штаны наложит, пока строй на строй идет. И глядишь, как пики пустили в ход, так те, кто пожиже, уже бежит. Строй разваливает и бежит. Или пятится, если соображения хоть капля есть. Потому как страшно очень. Не все сдюжить могут.

А тут не так. Мы не робкие, и как строй держать знаем, а уж что про швейцарцев говорить! Сошлись! Сошлись, мать их! Коли, бей, руби! Они спервоначала думали, что мы сразу пятки покажем, и навалились всей толпой. Но мы их на пики приняли, а где шеренги промялись, так там алебардисты отработали. Страшно было так, что я аж забыл, как бояться. Кругом пики мелькают, пастухи их нарочно покороче перехватывали, чтобы поближе подступить и сунуть наверняка в горло или под мышку. И ведь подступали! И кололи, чтоб им провалиться!

Да только и мы непростые оказались. Не побежали. Всех такая злость взяла! Стоим, рычим, кровью умываемся, а никто ни шагу назад не отступает и линию добро держим! Ха, как сейчас помню: один шустрый парень отбил сразу две наши пики в сторону и вперед кинулся. Ну, думаю, выручай доспех и Дева Мария, сейчас приколет! Ан нет. То, что они пики чуть ли не за середину держали, дурную шутку с тем шустряком сыграло.

Оно так, накоротке колоть сподручнее, да только не заметил он, что до него уже наши алебарды из заднего ряда достают. Сзади кто-то подпрыгнул и всадил ему с размаху крюк глефы в башку. Тот стоит передо мной, сипит, а из глаз кровь льется, чисто чудотворная икона, загляденье, ха-ха-ха!

Не знаю, сколько мы дрались, казалось, что вся моя грешная жизнь до того короче была. Словом, пришлось швейцарцам отойти назад и перестроиться. Глядь, диво-дивное, на флангах та же история. Отбились.

И вот смотрим мы друг на друга, на древки опираемся, дышим. А ведь рукой подать, шагов двадцати нету между строями. Раненых да сильно уставших подменили резервом из центра баталии, а там швейцарцы снова полезли. Загремел барабан, они как один человек: spiess voran[16]! Мы уже все на кураже, можно перед швейцарцами выстоять. Можно! Бей, коли! Руби, убивай! Как заговоренный, колю и колю. Сквозь мельтешение всеобщее вижу, что с фланга нас обойти пытаются, но вышли навстречу сразу два фанляйна, и там каша заварилась.

Отбились и второй раз.

Один момент, правда, все на волоске повисло, когда пошли в прорыв их доппельзольднеры с двуручными мечами. Углядели маленький разрыв в строю, где пики не так густо торчали, и бросились. Как бросились? Шагом вышли вперед трое. Руки к подмышкам прижаты, клинки на уровне лиц, и никуда их не уколоть, кругом латы. И прямо в разрыв. Вижу, а у них за спинами целая банда собирается, чтоб, значит, на расчищенную площадку зайти. Беда.

https://storage.piter.com/upload/new_folder/978544611951/07_Bitva_pri_Dornahe.jpeg

Битва при Дорнахе, 1499 год

Тот, что впереди шел, отвел от себя пику и без замаха так рубанул наискось, что с первого удара свалил одного из наших, а потом повел меч обратно и прям еще одному укол в лицо.

Вот так.

Секунда, и двое лежат. Тут я сам пику отбил и, заместо того, чтоб вперед колоть, уколол в бок и зарядил этому ловкачу прямехонько в свод стопы. Как тот заорал! Упал своим под ноги, они споткнулись, а тут товарищи мои родные успели дыру заткнуть. Ничего у швейцарцев не вышло. Пришлось им в скором времени снова отойти.

Сколько ж мы тел навалили тогда! Что твой бруствер. В доспехах не перелезешь.

Кайзер Макс толковый воин был[17] и Георг Фрундсберг тоже, даром что тогда совсем еще молодой. Видят, что в лоб спор не решить, и пошла по рядам команда: «Назад марш!» А как отошли шагов на сорок, так оставили два фанляйна фланг наш правый охранять, чтоб, так их разэтак, пастухи все же через вал трупов не перебрались, а сами обходим их слева. Их оберст тоже не дурак. Живо к нам фронт развернул, и снова в атаку. Они уже наученные были, да и устали все. Никто больше вперед не лез. Стоим. Перетыкиваемся. Никто не уступает. То тут, то там кто-то падает. Нашла его, значит, матушка пика. По бокам строя тоже драка, никак не обойти друг друга.

И тут гляжу вверх… у меня аж все обмерло. Понял: кажись, отвоевались, конец пришел. Весь наш форхут бежит! И прямо на нас! А за ними в полном порядке целая баталия швейцарцев! Всех перед собой топчут и колют. Смяли нам фланг за пять минут, сбили нас в кучу, так что руки не поднять, и начали резать. Мы стояли сколько могли. Но двойного удара не сдюжили. Начали гнуться. Слышу, кричат: «Спасай короля Макса!» А что оставалось? Бросились мы вперед, только думали, как жизнь подороже продать. И ведь смогли козопасов остановить! Ровно на столько хватило, чтобы король собрал остатки войска и ушел. А как увидели мы, что наши знамена исчезают в дымке, поняли, что кончилась жизнь. Что должны были – сделали. А теперь – все едино. Окружили нас швейцарцы. И стали молча добивать.

Не многим удалось из того кольца уйти. Я был среди них. Хотя клейма памятные на всю жизнь мне тогда оставили, чтоб не забывал, значит.

Я и не забуду.

Ландскнехтов загоняли в озеро и держали там пиками, пока не околеют или не утопнут. А сами стояли, ржали. Целыми шеренгами концы доставали и ссали нашим на головы. Сдирали с раненых кирасы и животы вспарывали. Был у них такой способ: кишочки поддеть на кинжал и вытянуть медленно из живого еще человека. Или вот еще: в задницу кинжал втыкали по рукоять и спорили, как скоро нутро на снег высрется. Носы отрезали, уши. Глаза выкалывали. К пушкам привязывали и стреляли, словом, как могли веселились.

Девять тысяч добрых ландскнехтов туда пришло. А ушло всего три. Остальные там остались в страшной брегенцской могиле. И этого я никогда не забуду и вам забыть не дам. Когда встретимся со швейцарцами пика на пику, все припомню. В первом ряду пойду. А потом, считай, жизнь удалась. Можно и в могилку.

Под навесом стояла мертвая тишина. Никто не зубоскалил в обычной ландскнехтской манере, не переговаривался. По небритым щекам седого ветерана текли слезы, капая на стол и в забытый кубок с вином. Его мысли были где-то далеко, он смотрел не на нас, а в далекий февраль, на свинцовые серые воды холодного озера Боден, где в старину свершилось кровавое и страшное дело.