Глава 4 В черни

Мамочка же после засады на бугровщиков и их бегства все норовила отправить детей куда-нибудь подальше от скита: то рыбки половить, то землянички нарвать, то душички, то грибочков поискать.

Потом она заладила: «Хочу орешков, страсть как соскучилась по ним. Давай, Вань, отправим детей за орешками». При этом в ее прекрасных и синих глазах таился откровенный страх, а на устах играла тревожная растерянная полуулыбка.

Папочка крепко тогда рассердился на нее: надо пшеницу, рожь, ячмень жать, снопы вязать, да и сенца коровкам и лошадям на зиму не худо поболе запасти. Дорог каждый погожий денек, каждая пара рабочих рук, а тут сразу шесть аж на два дня придется лишиться.

– У тебя то грибочки, то орешки, – разворчался он. – Не по-людски это, не по-хозяйски. Глупости все, дурачество.

Но мамочка, пугливая безответная мамочка, которая всякий раз вздрагивала от скрипа дверей и громкого слова, сказала тихо, но твердо, с какой-то душевной болью: «Мы, Ванечка, слава Богу, пожили, дай и им пожить!»

Как отрезала! И папочка, суровый властный папочка, лишь рукой махнул. Он, правда, не отпустил в чернь старших – Лизу с Данилкой – без них ну никак не управиться. Не хотел папочка отпускать и его, Тишу. У мальчика даже сердечко сжалось от страха и от горя. Однако отправить совсем маленьких Соню и Алешу под присмотром еще несмышленого Мити даже и папочка не решился. Не говоря уже о мамочке. Да, и не знал Митя дороги в чернь.

А вот Тиша знал. Он в прошлом году ездил туда с дядькой Игнатом. Вспомнив про соседа, папочка обрадовался и решил отправить за шишками Митю, Соню и Алешу именно с ним, а Тишу оставить вязать снопы – больно уж ловкие и быстрые у него руки.

– Он ради моей дочки на все согласится, – посмеялся папочка, а Лиза покраснела. Однако тут же выяснилось, что дядька еще вчера отправился на охоту.

– Ни горя ему, ни заботушки! – рассердился папочка. – Мыслимое ли дело – в страду на охоту уехать. Ни раньше, ни позже! Дурачество все.

Лиза защищала жениха, доказывая, что тому убирать пока особо нечего – не обжился еще на новом месте. Вся пашня – одна десятина. Управится с ней и после охоты. Да папочка и сам знал это, и снова лишь рукой махнул. Пришлось отправлять за шишками Тишу.

Утром, еще затемно, родители подняли их (Тиша так и не уснул – боялся, что проспит. А еще он боялся, что папочка передумает), одели, накормили кое-как и усадили на лошадей: Соню – к нему, Алешку – к Мите. Сзади к седлам привязали Каурого с Гнедком – везти домой на них переметные сумы и мешки с орехами. Мамочка перекрестила их, поцеловала, и Марьины отправились в чернь.

Миновав Зеленую, они двинулись по тропе вверх мимо горы, которую в ските называли Монастырем. В ней двадцать две пещеры. Тиша с Данилкой и Митей (и не только они) любили в праздники лазить по ним с факелами. Страсть как страшно и интересно.

С каждой верстой трава в лесу становилась все выше и выше. Митя видел у едущего впереди брата только голову и боялся совсем потерять его. По мере приближения к черни лес становился все гуще, и темнее, и мрачнее – отсюда и название чернь.

Дорога была дальней и утомительной. Детские восторги сменились хныканьем Сони – она с непривычки натерла попку и ножки. Тиша посадил ее боком, и Соня, обхватив ручонками брата, затихла. Алеша тоже натер попку, морщился, но крепился – мужик как-никак.

Их мучения закончились только в середине дня. Лошади перескочили через весело журчащий ручеек и остановились перед преогромным деревом. Тиша с Митей соскочили с них и осторожно сняли малышей. Зелени на поляне было немного, в основном коричневый мох.

– Приехали! – весело объявил Тиша – Вот вам самый настоящий кедр, любуйтесь оным!

Дети, ойкая и морщась, недоверчиво осмотрели толстенное коряжистое и какое-то неопрятное, поросшее мохом дерево, но, разглядев на нем множество шишек, выказали восторг.

– Белочка! – закричал Алеша, указывая ручонкой на затаившегося в хвое пушистого бурого зверька.

– Белочка! – обрадовалась, подпрыгивая, Соня – Ура!

Пока малыши радовались белочке, шишкам и разминали затекшие ножки, Тиша с Митей расседлали лошадей, спутали им веревками передние ноги и, похлопав их по гривам, принялись мастерить бойки[5].

– Удочка! – догадалась Соня, увидев две длинные рябиновые палки.

– Удочка! – согласился, улыбнувшись, Тиша. – Оными удочками, сестренка, мы будем ловить шишечки.

Сияющий Митя (он никогда не мог хоть немного посидеть на одном месте) вприпрыжку помчался по поляне, потом, остановившись перед братом, стал приплясывать и, наконец, несколько раз ударил себя кулаком в грудь.

– Ура! – кричал он. – Я ловкий, я сильный, я хороший. Слава Боженьке, что я родился!

Тиша, улыбаясь, любовался братом. Недавно ему исполнилось одиннадцать годков, и был он крепеньким, смугленьким, хорошеньким. Вьющиеся черные волосы, круглые черненькие смышленые глазки, ямочки на щечках и подбородке. Всегда сияющий, доброжелательный, энергичный, нетерпеливый, часто упрямый, он заражал всех своей радостью. Приятно было даже просто смотреть на него.

– Братик, а почему птички поют? – вдруг спросила Соня. Тиша вспомнил, что она спрашивала уже об этом у мамочки.

– Радуются! – пожав плечами, улыбнулся он.

– Они радуются, что я сюда приехала? – не то спросила, не то объявила сестричка, подняв на него голубенькие глазки и простодушно улыбаясь.

– Ну конечно же, из-за тебя! – засмеялся Тиша, поцеловав ее теплые льняные, чем-то приятно пахнущие волосики. – Писать-то не захотела?

Соня отрицательно мотнула головкой. Обмыв руки и лицо в ручье, Марьины с хорошим уже аппетитом закусили хлебушком с сальцом да с яичками, запивая молочком. Тиша, уминая хлебушек, попутно объяснил Мите и несмышленым малышам, что кедры бывают двух видов: низкие, толстые, коряжистые и высокие, стройные, кондовые.

По его авторитетному мнению, сподручнее иметь дело с толстыми и коряжистыми кедрами – сучья у них начинаются с самого низа, тогда как у стройных, кондовых кедров даже до нижней ветки без лестницы не добраться.

– Этот, братик, хороший! – важно заявил Митя, оглядывая кедр, под которым они расположились.

– Молодец! – засмеялся Тиша, ласково погладив брата по голове. Наевшись, братья облачились в одежду из замши диких коз. Их мамочка сшила из шкур, подаренных дядькой Игнатом.

– Другие одежды сразу раздираются о ветки, – пояснил Тиша. – Спасибо дядьке Игнату и мамочке.

После этого мальчишки повесили бойки на шеи и направились к кедрам. Тот, под которым они обедали, Тиша уступил брату, а сам отошел подальше. Митя ловко вскарабкался на нижнюю ветку, перебрался с нее повыше, уселся на толстый сук, снял с шеи боек и принялся сшибать им шишки с веток.

– Ура! – с восторгом закричал он, когда первые шишки упали на траву.

– Ура! – подхватила Соня.

– Ура! – крикнул и Алеша.

Следом шишки дождем посыпались и у Тиши.

– Ура! – завизжали радостно малыши и принялись собирать шишки в кучу. Смех, крики, шутки, песни вместе с гомоном птиц надолго оживили угрюмую чернь. Когда почти все шишки были сбиты, Тиша ловко слез с дерева и направился к следующему кедру.

– Тиша, Сонька, Лешка, глядите! – закричал вдруг Митя. Малыши и Тиша задрали головы. Брат, ухватившись рукой за одну ветку, стоял на краю другой, раскачивая ее ногами. Вот ветка подбросила его, и он ловко перескочил на соседнее дерево. Соня ойкнула, а у Тиши екнуло сердечко.

– Аки белка! – восхитился пятилетний Алеша. Тиша неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал. Он также мог перескочить с одного кедра на другой, но не стал делать этого, чтобы не раздразнить азартного Митьку и надеясь на то, что тот позабыл рассказы Данилки о подобных прыжках. Однако Митя ничего не позабыл и не упустил возможности похвастаться своей смелостью и ловкостью.

К вечеру, уставшие, они спустились на землю, помогли малышам ссыпать шишки в мешки, переметные сумы и повалились на траву.

– Спина и руки болят, ноги гудят, – засмеялся, потянувшись и выколупывая орешек из шишки Митя. – Но страсть как хорошо!

– И ты, братик, пощелкай орешки! – сказала заботливая Соня, подавая Тише шишку. – И мамочке привезем орешков, и Лизе, и Данилке, и папочке. Вот столько!

Она широко развела ручонки в стороны. Отдохнув, пощелкав орешки, полакомившись смородинкой с растущих рядом кустов, Тиша с Митей ловко смастерили шалаш, натаскали на поляну гору хвороста и развели костер. Тиша обратил внимание на то, что лошади, отмахиваясь хвостами от слепней и комаров, испуганно фыркали, ржали и жались к шалашу.

«Медведь где-то рядом бродит», – догадался он. Мальчишке стало страшно, но он тут же успокоил себя мыслью о том, что медведи редко нападают на домашний скот и тем более на людей, даже в голодный год. А в оном кедры буквально ломятся от столь любимых ими шишек, да и дягиль с копеечником[6] хорошо уродились.

– А вот за мешками с орехами да за переметными сумами нужен глаз да глаз, – успокоившись, решил Тиша и принялся перетаскивать их поближе к костру. – А то раздерет оные косолапый и не оставит нам ни одной шишечки.

Потом они поужинали, попили чайку со смородиновыми листочками. Малышей тут же сморил сон. Тиша с Митей перенесли их в шалаш и укрыли тулупом. Возвратившись к костру, Тиша рассказал брату про рыскающего поблизости медведя, наказал не спускать глаз с мешков, переметных сум и исправно подбрасывать хворост в костер – любой зверь огня боится. Помешкав, он протянул ему старенькое ружьишко.

– В медведя не стреляй – только разозлишь. Тогда спасения никому не будет. Стреляй вверх, – предупредил он. – И не усни! Спать захочешь – сразу буди меня!

Поцеловав брата, Тиша залез в шалаш и прижался под тулупом к теплому Алешке. Он твердо знал, что эти два дня будут самыми счастливыми в его жизни. «Спасибо мамочке!» – успел подумать, засыпая, мальчишка.

Среди ночи его разбудил Митя, и они поменялись местами. Тиша ощутил необычайный душевный подъем и прилив сил после сна. Ежась от холода и прислушиваясь к испуганному ржанию лошадей, уханью филина и хрусту веток под лапами какого-то зверя, он принялся подбрасывать хворост в костер.

Было страсть как страшно. Время от времени мальчик швырял горящие палки на хруст сучьев. Косолапый (это был все-таки он), недовольно урча, иногда рыкая, отбегал подальше, но потом снова возвращался. И так всю ночь.

Когда рассвело, Тиша отошел от костра шагов на пятьдесят и наткнулся на вытоптанную за ночь преогромным медведем тропу. На ней хорошо виднелись следы-ямки от могучих лап зверя, преогромные кучи испражнений, состоящие из одной только скорлупы от орехов. Тропа представляла из себя преогромный круг. Похоже, косолапый всю ночь бегал вокруг мешков и переметных сум с шишками, но, слава Богу, так и не насмелился приблизиться к ним.

Позже, когда солнце поднялось повыше, Тиша разбудил братьев и сестренку. Они, даже Митя, едва шевелились после вчерашних трудов и езды на лошадях. Ровно мухи сонные. Мальчишка тут же взбодрил их рассказом про страшную ночь, преогромного медведя, показал им натоптанную за ночь тропу, преогромные следы-ямки и кучи дерьма из скорлупы от орехов.

Сон и усталость как рукой сняло, глаза заблестели азартом и радостью. Сияющий Митя помчался вприпрыжку по тропе.

– Ура! – приплясывая, кричал он. – Я сильный, как этот медведь, я ловкий, я хороший!

После завтрака старшие братья снова, хотя и без вчерашней прыти, полезли с бойками на кедры, а Соня с Алешей принялись собирать шишки в кучу. Гомон, смех, шутки, песни снова наполнили угрюмую чернь.


Зеленинская гарь

На последний перед скитом перевал Марьины поднимались под тревожный звон колокола. Наверху они остановились и замерли. В ските творилось что-то необычное. Ее жителей не было видно. Вокруг молельного дома сновали какие-то люди в необычных одинаковых кафтанах.

– Солдаты! – догадался Тиша, и счастье, два дня переполнявшее его, исчезло. Митя тоже насупился. От появления солдат они не ждали ничего хорошего. Ведь и Ишимская, и Елунинская гари, и Чумышские казни случились в оных пустынях именно после появления солдат. Соня с Алешей еще ничего не понимали и с любопытством таращили глазенки на людей в одинаковых кафтанах.

Тиша оставил их под присмотром Мити на берегу Зеленой и направил коня в воду. Выбравшись на другой берег, он соскочил с лошади и метнулся через рощицу к молельному дому. От него по округе разносился тревожный колокольный звон, торжественное пение и выкрики: «Сдавайтесь!»

Чуть позже он увидел молельный дом, солдат, которые окружили и держали его под прицелом, подняв ружья. Ни мамочки, ни папочки, ни Лизы с Данилкой, ровно как и иных жителей скита, мальчик и сейчас не увидел.

«Схоронились в молельном доме!» – мелькнуло у него в голове.

– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, – неслось из него. Тиша в этом хоре различал и густой бас отца, и ангельские голоса Лизы с мамочкой, и звонкий испуганный голос Данилки.

– Сдавайтесь! – снова закричал один из солдат, наверное, атаман – Сдавайтесь, все равно не уйти!

К нему подскочил боярин в шляпе, черной накидке на плечах, рукой на привязи и что-то стал объяснять ему.

– Бугровщик! – ахнул, сообразив, Тиша. – Анисим!

– Бугровщик Анисим! – подтвердил кто-то, положив ему руки на плечи. – Он и привел сюда оных солдат.

Тиша обернулся – сзади стоял дедушка Савва Кривоногов.

– Не покоримся слугам антихриста, – твердо ответил атаману отец из церкви. – Умрем за древнее благочестие, примем второе крещение[7], но не сдадимся.

Атаман повелительно махнул рукой, и грянул залп. Из молельного дома послышались испуганные крики, стон, но ни пение, ни звон колокольный не умолкли. Следом в кучи хвороста и соломы из него полетели факелы и свечи. Повалил густой дым, потом хворост, солома, смоль, береста и сам молельный дом вспыхнули, как факел.

– Будь проклят, Анисим! – раздался из огня голос отца. – Будь проклят! Будь проклят!

– Яко Ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси прибежище твое, – пели в горящем амбаре мамочка с Лизой и другие жители пустыни. – Не придет к тебе зло, и рана не приблизится к телесу твоему…

Потом среди пения послышались кашель, крики, стоны, вопли.

– Мамочка, мамочка! – раздался родной голосок Лизы. – Игнатушка, Тишенька, спасите!

– Мама! Лиза! – взвизгнул Тиша, рванувшись из рощи в море огня. Однако его тут же свалил (откуда сила взялась) дед Савва, придавил своим тщедушным телом и зажал крепкой ладонью рот.

– Прости, Лизонька, прости, Данилушка, не уберегла! – услышал он родненький голос мамочки. – Прощайте, детушки! А-а-а!

– Мамочка! – укусив руку деда Кривоногова и пытаясь вырваться, рыдал и рычал Тиша. – Родненькая!

Пение тем временем смолкло. Крики и вопли вдруг переросли в леденящий душу рев: «А-а-а-а!»

Загрузка...