1
Автобус вынырнул из темноты и остановился у деревянной избы-станции. Это был последний рейс, и немногочисленные пассажиры, спешащие к ледовой переправе через Волгу, с недоумением смотрели на меня, одиночку, свернувшего вдруг с хоженого пути куда-то в ночь. «В землянку ночевать?», – крикнул вслед разговорчивый мужичок-с-ноготок, по волжски растягивающий слова и развлекавший пассажиров почти весь двухчасовой путь не совсем приличными анекдотами. Откровенно смущалась и негодовала лишь девушка студентка в очках, ехавшая домой на выходные дни в Козьмодемьянск. Она брезгливо фыркала из мохнатой искусственной шубы и глядела в окно, за которым лишь была непроглядная снежная завись. Женщины постарше азартно переглядывались и, блестя глазами, подбадривали этого невзрачного мужичонку, на удивление много знавшего анекдотов и умеющего их рассказывать. И тот, распаляясь от жаркого нескромного их внимания, старался вовсю. Уютная темнота «пазика» располагала к этому.
– Так куда спешишь-то? На острова? – повторяет попутчик.
Можно было не отвечать на праздный его вопрос, но уж больно он был забавен, по-доброму и неназойливо общителен в автобусе, и я оборачиваюсь к мужичку.
– Нет, на льду переночую. Вон у дуба.
– Землянку не выдаешь, значит? – понимающе и хитро кивает тот. – Так мне она ни к чему, только Волгу перейти, чтобы переночевать… Ну, ладно, скрытный, ни хвоста тебе, ни чешуи!
Не верит… А я действительно, без обмана, спешу к чернеющему километрах в шести затопленному лесу, застывшему сейчас во льду. Ориентиром мне служит высокий дуб, одиноко возвышавшийся посреди Волги над редкими кронами сухих лип, дубков и кленов. Снегопад кончился, заметно подморозило, прояснило, и дуб теперь виден в отблеске огней ночного Козьмодемьянска. (От этого леса, подгнившего на корню, в скором времени не останется и следа, как и от деревянной автостанции, сгоревшей то ли по неосторожности истопника, то ли пострадавшей от набега лихих людей. В редкие безветренные дни здесь слышен тихий голос колокола из церквушки, оставшейся теперь в одиночестве на волжском берегу-утесе. Шелест снежной крупы и крики ворон на старом кладбище под церковью не перебивают слабый голос колокола, а звучат естественно и дополняют друг друга. Но чаще эти негромкие звуки уступают яростному напору штормовых ветров).
В церкви служат и пускают на ночлег странников, а изредка, хотя и неохотно – рыболовов, обычно шумных и не очень благочестивых. Довелось и мне однажды ночевать в этой церквушке. К моему удивлению ночью в храме кто-то заиграл на органе. Это был электронный инструмент с сочным тембром (уж не «Ямаха» ли?). Необычно было услышать здесь звуки современных клавишных, гремевших на рок-концертах, имеющих в диапазоне жесткие тяжелые регистры. Но вспоминаешь, как еще в семидесятые годы среди гудения «глушилок» и поиска в эфире «Голоса Америки», «Свободы», «Свободной Европы», «Би-Би-Си», «Немецкой волны» я вдруг нередко натыкался на псалмы и гимны из Ватикана в довольно легком эстрадном исполнении.
В пустой церкви звучал орган, и кто-то тихо пел под его аккомпанемент. Возможно, это просто читалась партитура, и разучивались голоса духовных песнопений.
2
Иду уже с полчаса, но прошел всего ничего. Дуб, кажется, только удаляется. Это обман зрения, но и шаг мой действительно не размашист. Вначале нога в валенке и «химчулке» пробивает корку наста, затем плюхается в снеговую кашу с водой и, наконец, стучит об лед. И так – раз за разом. Вскоре, несмотря на мороз, из-под шапки струится пот и разъедает глаза.
Справа – перемигивающиеся далекие огоньки на черном массиве горного берега. «Кузьма» еще не спит, но звуки города мне не слышны: только ветер ровно гудит в ушах, да шуршит ледяная крошка под ногами. Слева проглядывается низкий луговой берег с проплешинами мелколесья на снегу и одинокими тополями. Дальше уже зубчато темнеет ельник. За лесом разлилось неяркое зарево – отсвет жилья. Это Озерки. Оглядываюсь назад и вижу одинокий огонек. Почему-то сжимается сердце, может быть, из-за беззащитности этого огонька среди ночи. И видится уже ломаный оскал торосов-валунов под скатом берега, черный лес над рассохшимися крестами, в которых нехорошо подскуливает ледяной ветер, крутится позёмка на пустынном большаке да забивает снегом слепой проем заброшенного сарая. И среди всей этой нежити – беленая церквушка… Загляни – там для кого-то душа и вечность. А нет – так просто пахнет горячими щами и хлебом. «…осподи Иисусе», – вздохнет кто-то и дремотно потянется ночь, вздрагивая от стука ветра в оконца, треска свечей и чьего-то торопливого сонного испуга.
Я отмахиваюсь от наваждения, справляюсь с зевотой, от которой сводит скулы, и больше не оглядываюсь – иду вперед. Ночной мой путь не однообразен, как обычно бывает при свете дня. Есть в ночи какое-то волшебство. Приключения начинаются с непонятного нарастающего звука под ногами, может быть, из преисподней… Одновременно с этим потусторонним гулом-уханьем ровное ледяное плато, тускло освещенное заревом, вспарывает трещина. Она зигзагами бежит куда-то в темноту и оставляет после себя вздыбленные разломы торосов. Я теряю контроль и с ужасом чувствую, что меня поднимает какая-то слепая титаническая силища, и сердце замирает, как при падении в воздушную «яму». Но… все кончается в этот же миг. Мне и раньше нередко встречались гряды торосов, но когда и как они образуются?.. Теперь, выходит, довелось и увидеть. Получается, что время их рождения – ночь, когда регулируемое теперь волжское течение останавливается. Видимо, так. Выше плотины скопившаяся вода подпирает, выдавливает лед, а ниже – под ним образуются пустоты, куда и заваливаются пласты ледового монолита. Это конечно только предположения. Впрочем, что-то подобное я уже наблюдал когда-то на весенней ловле в Кокшайске. Там торосы были похожи скорее на айсберги, высотой метров до трех. Они наращивались всю зиму выплесками воды из трещин при падении и подъеме уровня Волги. Стены этих айсбергов тянулись вдоль высокого правого берега, где обычно немеряно собиралось любителей ловли сопы, леща, язя и налима.
На моих глазах подмытый сверкающий утес, размером с буксир, рухнул, образуя промоину. От этого тяжкого удара вздыбилось ледяное поле и пошло плавными волнами, не в полкилометра ли длиной? И удивительно было видеть, как на этих волнах дышащего льда толщиной в метр суетились люди – маленькие букашки-мураши. Качнуло и меня, но уже на излете шальной подледной силы.
В такие минуты наивными до глупости кажутся люди, доказывающие, что человек властелин природы…
Второе приключение ждало меня вскоре. Да и приключение ли?.. Так, встреча. После двух-трех километров тяжелого пути ноги вдруг обрели твердую опору. Словно на асфальтовую площадку вышел. А-а, понятно! Площадка-то вся, что дуршлаг для откидывания вермишели. Лунка на лунке. Ловили, видимо, здесь, или, как еще говорят рыбачки, «драли» накануне леща, а, может быть, сорогу? Сейчас у лунок лежали лишь брошенные ерши. Идти по этому притоптанному и подмерзшему полю одно удовольствие. И я ускоряю шаг, поскальзываясь на особенно укатанных наледях. Прошел две такие площадки, а там потянулись уже владения «щукарей». Жерлицы оставлены на ночь. Видимо, где-то на берегу и хозяин ночует, а то и в Козьмодемьянск подался, в гостиницу. Жерлиц много, они появляются из темноты частоколом грубых высоких палок-стоек. Обхожу их и натыкаюсь на какой-то холмик, а из-за него… глаза выглядывают, горящие!.. Волк?! Останавливаюсь и поднимаю ледобур. Но глаза уже погасли, а от меня улепетывает перепуганная лиса. Э-э, да она не больно-то и испугалась! Во всяком случае, ворованную щуку так и не бросила, а волочит ее между суетливыми тонкими лапками. Холмик-то складом оказался, щучьим холодильником. Кто-то поутру не досчитается добычи.
Лиса лисой, но мне почему-то сразу вспомнился Копченый, или Плут, или как там еще его?.. Возможно, я перетасовываю очередность событий, но это и неважно. Так о Копченом… Рассказывал он мне, как в этих местах случилось ему встретиться с волками. Дворняга Бобик успел только взвизгнуть и упал с взрезанной бочиной. (Он останется жив). И пасть бы тут Копченому-Плуту рядом с верной собакой, но ушли почему-то звери, огрызаясь и прижимая уши. Копченый клялся, что пролился перед этим свет дрожащий с неба, и был тот свет нереален, как во сне.
Правда это или нет, но одно из прозвищ Виктора – Плут дано ему за привычку спать в землянках, чужих подворьях, бродить-плутать с собакой потемну среди мертвых деревьев-кикимор, вынимать из «морд» черных ротанов, улыбаться тонкому звону лунных ночей. А чего ж только и не померещится в полнолуние?..
Странный человек этот Виктор. Писал я уж о нем, но так и не понял, кто он? Почему живет здесь, в зоне затопления, среди гниющих деревьев, подмываемых островов, свалок ржавья?
– Если заболеешь, Виктор, по-настоящему, серьезно, что будешь делать? – спрашиваю однажды, не любопытствуя зря, а действительно не понимая и беспокоясь за него.
– А-а, руки наложу, – почему-то радостно улыбается редкозубым ссохшимся ртом Виктор. – Пожил… А так, прошлой зимой сломал руку, привязал к ней палку и ходил, пока не зажила. Зажила ведь, срослась. Только скривило ее малость в сторону, ну а мне это не мешает.
Наверное, Виктору просто хорошо жить так: в звонких морозах под лунной дорожкой, в теплых ветрах и падающих звездах, когда мерилом счастья, верхней его точкой станут для Копченого теплая землянка, ломоть ржаного хлеба и стакан крепкого вина. Были ж когда-то старцы-отшельники, познающие свет в истязаниях своей плоти и безлюдстве пустошей. Может быть, Виктор из них?
Меня, городского человека, ночевать на льду вынуждала необходимость. Речь не шла о жизни и смерти. Конечно нет. И никто не гнал меня в двадцатиградусный мороз из дома. (Сейчас я, наверное, просто не решился бы на это, да еще в одиночку. Но тогда морозы только горячили мою кровь, и была особенная прелесть в одиночестве инистых ночей у костра, наедине с Лесом и с собой. И были строки в душе, может быть, наивно принимаемые мной за стихи, но искренние, несомненно:
Что ж ты, Осень-тоска, разрыдалась дождем,
Расшвыряла в борах паутину?
Мне в ответ в тишине – птичьих криков надлом
И дыханье холодное в спину
Здесь же причины были прозаические, почти без романтики. Все очень просто. Зимний день короток. Кажется, что вот только-только рассвет слепо брезжил где-то за Дубовой, как уже и сумерки упали, а там и ночь глядит холодно. Пока дойдешь до места по глубокому снегу, пока наловишь живцов, расставишь жерлицы – пора и домой собираться, а единственный выходной день пропал. Один лишь процесс бурения десятка лунок занимал у меня нередко не менее часа. Кто-то усмехнется при этом, но дело в том, что толщина льда в ту зиму достигала на Волге почти метра, да и был тот лед, прямо скажем, дрянь – в три слоя, между которыми кисла снеговая каша. В ней ножи и обычного то ледобура только елозили, а случалось и хуже – вставали враспор, ни туда, ни сюда (это не относится к самодельным бурам заводских умельцев, тем более к ледобурам финским и шведским). Мой шнековый помощник имел особенность. Он высверливал лунки диаметром сто восемьдесят миллиметров, этакие скважины-колодцы, а значит, был несравненно более загребист и упорист в работе, чем, скажем, коловорот под «белую» рыбу-сорожку. Случалось, что эта разница в сорок-шестьдесят миллиметров бросала меня плашмя на лед после двух десятков пробуренных лунок, и сил оставалось лишь на то, чтобы сдернуть с головы дымящуюся от пара ушанку и зачерпнуть прямо из лунки волжской воды, пахнущей прелыми корягами.
Но эта же разница в миллиметрах выручала меня во время щучьего жора, недалеко от упомянутого дуба, на десятиметровых глубинах, с которых, случалось, поднимались к жерлицам золотобрюхие щуки-топляки, не пролезавшие в лунки ходовых размеров. Тогда обычным ледобуром приходилось сверлить рядом, сдваивать лунки и протискивать тяжелую рыбину сквозь них. И хорошо, если поблизости был напарник с крепким багром.
Еще более проявлялись чудесные качества моего ледобура весной, когда опускались на лед терпкие туманы, и пьяная от талой воды рыба жировала хищно и крупностайно. И нередко «выдирались» баграми из плотвичных лунок-дырочек лишь головы полутора-двухкилограммовых лещей, тела которых опадали обратно на дно, словно бронзовые сковороды. В лунку же «на сто восемьдесят» рыбины проскальзывали свободно.
3
В лесу долго отыскиваю хоть небольшое укрытие, ветвяной частокол, но кругом лишь голые стволы, выбитые ветром. Останавливаюсь на небольшой полянке в окружении дубков и ломаных берез. Дубняк стоит целиком, с сохранившимися вершинками. От воды он только окостенел. Березы, хоть и не меньше полуметра в обхвате, все, как одна, – половинки древесных трупов, и то устоявших лишь до первого шквалистого ветра.
Необычно, как-то нереально бурить лунки прямо в лесу. Словно происходит это во сне, возвращающемся ко мне снова и снова, во сне, в котором уже не раз я ловко забагривал щук то из-под пола своей квартиры, то выставлял жерлицы во дворе дома рядом с трансформаторной вечно гудящей будкой, где, кстати, и плотва «клевала» неплохо. В ряду уловистых мест моих грез, кроме упомянутой будки, был и старый палисадник вдоль аллеи.
Смех смехом, но вот наяву приходится сверлить лед посреди лесной поляны, присыпанной свежим снегом. Первая, сквозная лунка будет в хозяйстве колодцем для воды. В две недобуренные я вставляю стойки-рогатины из тонких липок и, забросав сырым снегом, притаптываю. К этим стойкам привязываю перекладину, а на нее будут опираться три-четыре жердины из тех же липок. Легкий каркас, высотой в полтора метра, я обтягиваю двойным полиэтиленом. Кроме защиты от ветра он будет держать тепло костра, служить этаким экраном. Под наклонную крышу своего прозрачного шалаша кладу пару вязанок из прутьев – устраиваю постель.
Осталось только наломать, нарубить с запасом дровишек и развести костер. Без всего, перечисленного выше, нелегко переночевать на голом льду. Применительно к этому вспоминается, как вскоре довелось нам с приятелем, коллегой по службе, заночевать здесь же, и причины были те же – один единственный выходной и короткий световой день. Приятель предложил не возиться понапрасну с костром и хитрым вигвамом, а пересидеть ночь в рыболовных клееных палатках, на стульчиках. Мол, надышим, тепла хватит, а отоспаться можно и дома. Усталые и промерзшие на ветру, мы даже немного повздорили и остались каждый при своем мнении. Я пошел обустраивать укрытие от ветра и костер, а приятель, забравшись в палатку, замер там. Его хватило часа на два… Спали мы у костра, забыв наши разногласия.
После дня ловли я заторопился к автобусу, а приятель решил на свой страх и риск остаться еще на одну ночь: уж больно щедро отдаривалась Волга трех-восьмикилограммовыми щуками. Днями позже тезка рассказывал не шутя: «Чуть ведь не погиб я, Саня! Так и бросил все на льду, и щук и жерлицы! Не смог собрать… Вначале почти полз, а потом, когда разогрелся немного – побежал! Бежал, пока руки и ноги не почувствовал, чуть ли не до церкви!..».
Выяснилось, что вторую ночь он решил переночевать без костра, а потом и развести его не смог стылыми руками. Мороз-то еще злее ударил, да с ветром… За жерлицами и щуками товарищ отправился вскоре, но ничего уже не нашел – собрали, видимо, люди, не слишком обремененные совестью…
Нынешней ночью морозец тоже щиплет. Ему помогает ровно усиливающийся и опадающий ветер. Мигом высвистывает тепло, стоит только остановиться. Но я выгоняю озноб заготовкой дров, которые приходится большей частью ломать по уровню льда. Топор только отскакивает от сухих дубков и кленов. С липняком тоже проблема: ломается хорошо дерево, но все на мочало исходит. Попробуй оторви друг от друга ломаные полешки, связанные лыком-корой, словно веревками. Назабавившись с дровами, развожу костер. На льду это сделать непросто: огню и то холодно. Для розжига у меня припасены таблетки сухого горючего. Вскоре рядом с палаткой полыхает звонкий кострище… Звонкий в том смысле, что трещит неимоверно, словно рвутся в нем сотни миниатюрных петард. То и дело приходится увертываться от отстрелянных кострищем угольков. (Видимо, разрывает мерзлое сухое дерево). Но и теплеет где-то в душе: рядом живое разгорячившееся существо, немного болтливое, но это вначале не мешает. А от угольков можно завернуться в армейский плащ химзащиты.
4
Просыпаюсь от холода, охватившего все тело. Костер плавает в воде, попыхивая немощно дымком и паром. За час-два угли «выели» во льду небольшую промоину, и теперь надо наращивать над ней слой дров. Через какое-то время все повторится. Так обычно и спишь всю ночь: подремлешь до озноба, а там встанешь, побегаешь, поломаешь дров, посмотришь на луну и снова – нос под мышку. Но сейчас решаю больше не ложиться. Перевалило далеко за полночь, а дел еще много. Вот полежу минут пять… Только эти бытовые мысли мелькнули в голове, как замер я при виде картины, пришедшей со сна неожиданно, а потому еще более волшебной. На моих глазах тяжелым пыльно-складчатым занавесом разошлись тучи, разнесло их по сторонам в жиденькую кисейку, и открылась за ней, штопаной, равнодушно-прозрачная бездна с мириадами звезд и бледным ликом страшноглазой Луны. Упал свет, заструились неверно снеговые равнины, и виделось мне, что поднялись будто бы над головой скрученные болью шершавые руки старых дубов, распались берестяные трупы и обернулись в танцующих призрачных русалок. «Не остудить бы им нежные ножки о снег, мороз ведь», – мелькает нелепое (тем более, какие у русалок ножки?), а тут уж рассыпается с небес, звенит колокольчиками знакомый смех, переливается грудно, а затем и в площадную брань переходит.
«Уж не Маргарита ли?!», – опять мерещится. Точно она! Совсем без нижнего белья дует по морозу на метле, только след инверсионный белеет да волосы искристой шапкой отдуваются в лунном свете.
«О, сладкострастная утешительница Мастера! – шепчу в упоении. – Твоя пышно-мраморная грудь, ослепительный и плавный изгиб бедра… Соскользни ко мне, смертному, по лунной дорожке… Приди, царица чувств и ценительница таланта… Милая…».
«Милая…», – бурчу сквозь сон и просыпаюсь во второй раз. Что за наваждение?! Ох уж эти колдовские ночи!.. А картина и наяву действительно почти инфернальная. Моя круглая полянка сплошь в искорках и блестках лунного света, упавшего на чистый снег.
Чередование черных теней и бело-обнаженных берез создает иллюзию движения этих мертвых тел. Если окинуть взглядом перспективу, панораму далей, то видится покойно-бледная равнина, смутные очертания берегов и островов, где ломано-причудливо раскинуты кроны деревьев и темнеют кустарники, в которых отогревают лежки осторожные русаки. Подмигивают редкие огоньки далеких деревень, может быть, с Дубовой или Мазикино, а может быть, просто волчий мерцающий взгляд стережет мои движения из-за гнилого пенька?.. Лунный призрачный свет, мороз и звонкая тишина кругом… Почему-то пахнет яблоками и немножко чистой женской кожей…
Мне уже некогда любоваться красотами, и я, сдерживая восторг, иду бурить лунки там, за передним к Волге краем леса. Употевшись с лунками, возвращаюсь к костру и готовлю снасти, проверяю живца-сорожку, добавляю свежей воды в кан. Живца по все той же причине нехватки времени везу из города. Пойманы сорожки были летней поплавочной удочкой на незамерзающей и зимой нашей Кокшаге. Мало поймать, надо и сохранить живца, а для этого приходится дома беспрерывно аэрировать воду в кане тем же компрессором, что и для аквариумных рыбок. В дороге исхитряюсь добавлять кислород обычной грушей-клизмой. Ничего, пока живы-здоровы мои сорожки. Самое главное, не менять им сразу всю воду в кане, иначе тут же забелеют кверху брюхом. Как же, стресс!..
Выставляю жерлицы по испытанным уже местам, начиная от мощного вязового пенька по свалу трех-четырехметровых глубин. Не успев выставить и половину, замечаю вскинувшиеся флажки двух жерлиц. Что за наваждение?! Ночью-то кому дело до моих живцов? Налиму вроде бы не до еды – нерестом занят… На обеих снастях «мертвые» зацепы… Пришлось обрезать леску. Пока возился с этими, «заиграли» флажки других жерлиц. Полусонный и ничего не понимающий, бегаю к ним, режу леску и вспоминаю недобро местного водяного. Наконец вытаскиваю килограммового виновника всего этого переполоха. Постно-скромно выглядит его усатая нерестящаяся физиономия: ну, подумаешь, рыбку съел…
А съели налимы и затащили в коряги не меньше шести сорожек.
Решаю до утра не опускать живцов ниже уровня льда. Слишком коряжисто здесь для ловли налима. А пока иду к костру: готовить суп, пить чай, ждать утро.
Чуть засветлело, возвращаюсь к жерлицам и выставляю на них спуск уже в «полводы». Ночные чудеса еще не кончились… Едва успеваю заправить флажок одной из жерлиц, как он тут же вскидывается на тонкой пружинке-ленте! Тьфу ты! Уж не водяной ли опять гадит, помянутый мной недобрым словом, тогда еще, в ночи? Снасть испытанная и «самострелов» до сих пор не допускала.
Наклоняюсь к жерлице и более надежно завожу пружину за край катушки. Все, теперь бы только провернуться катушке при щучьей хватке, разумеется, если хватка последует… Щелк! Необработанная острая грань пружины хлестко прикладывается к самому кончику носа, и я охаю от неожиданной боли, но флажок больше не трогаю. Водяной здесь, кажется, ни при чем… Катушка вздрагивает и начинает медленно поворачиваться. Один оборот, другой… Вот она ускоряет ход и движется затем беспрерывно. Тянусь к леске, подсекаю и чувствую вначале глухой зацеп, а потом словно топляк со дна поддернулся, зацепленный тройником. Ни сопротивления, ни толчков, только тяжесть. И вдруг из лунки показывается что-то непонятное: рылом судак, но черен, как эфиопский трубочист! Выволакиваю его на лед и не могу надивиться: ну точно судак, и не маленький (взвешенный дома, он потянул на 4,5 кг). Но почему такой черный и горбатый? И не здесь бы ему водиться, на глубине чуть более трех метров, в замшелых корягах, а в глубоком чистом русле давить пескарей и уклею. «Схамелеонился», видать, приспособленец. Да и куда им деваться, рыбам бессловесным? Их ведь не спросили, когда озеро-болото делали из вольной реки.
Ладно, черный ли, оранжевый в цветочек… Судак, главное, и не маленький. Это удача! Ловля началась.
Часам к десяти утра в рыбьем мешке, клееном из толстого полиэтилена, кроме судака, ворочались еще две щуки. Но… больше не было живцов. Иду искать мелкую рыбешку.
5
Утро разрумянилось, припорошилось инеем. Тихо и пустынно в лесу. Просека ли, старая дорога, а может быть, русло речки видится светло среди индевелых стволов. Иду по этой сказочной дорожке, вкусно похрустывая свежим снегом. И выводит меня дорожка к такой же сказочной полянке, на которой лежит розовый солнечный свет. Бурю лунку, таинственную в своем одиночестве. Опускаю на тончайшей «0,08» мелкую белую «дробинку» с полукольцом мотыля. Ждать не приходится. Кивок удильника вздрагивает и плавно поднимается вверх. Подсекаю и сразу чувствую полную беспомощность: на тонкой леске-паутинке тупо зависает живая тяжесть, несоразмерная со снастью. Не дыша, едва-едва подтягиваю ее, упрямую, и со страхом ожидаю последнего хозяйского рывка. Но уже забелело в лунке, и я ладонью выплескиваю на снег крупную, не в полкило ли, толстоспинную сорогу! Она сонно шлепнула хвостом и сразу припудрилась инистой крошкой. Снова опускаю мормышку и опять – уверенный подъем кивка… Точно такая же рыбина забилась рядом с первой. Раз за разом брала крупная сорога на плавном опускании мормышки ко дну. В череде красноглазок попадались изредка и подлещики. Но вот поторопился ли я уже самоуверенно, или, может быть, рыба взяла увесистей, но лопнула моя немецкая паутинка. Не желая терять времени на переоборудование снасти, просто беру из сумки другую удочку с леской 0,12 мм и точно такой же малой «дробинкой». Ни поклевки… Беглянка спугнула стайку сороги? А если причина в ничтожных долях миллиметра? Привязываю мормышку к обрывку удачливой снасти. Есть! Пошло…
Это было наваждение: словно прямо от сердца тянулась в глубину тонкая леска, на которой упористо ходили одна за другой тяжелые серебристые рыбины. Ловлю себя на том, что, вываживая каждую сорожину, я мучительно и, наверное, забавно гримасничаю. Посмотреть бы со стороны…
Клев оборвался резко. Чудо кончилось… И сразу мелькает обыденная скучная мысль: не поймано ни одной сорожки, хоть сколько-нибудь годной на живца. Самая мелкая – в полторы ладони. Иду на косу по краю леса. Там раньше попадались мелкие подлещики и густерки, реже – окуньки. Нет, сейчас там пусто. Хожу по знакомым местам, сверлю и сверлю, дырявлю лед, но словно заговорены мои лунки, равнодушно-безжизненно темнеет в них вода и от этого холодеет на сердце.
И тут со стороны Козьмодемьянска ходко и торопливо гости заявились. Два рыбачка и с ними… кот. Нет, если соблюдать хронологию событий, кот появился позднее. Вначале быстро-быстро присеменили рыболовы и, не поздоровавшись, сразу уселись на мои готовые лунки, из которых я так ничего и не выудил. Меня перекривило в злорадной усмешке: ну-ну, мол, давай-давай, шустрые. Сидеть вам здесь и «оэрзэ» ловить. Не чета вам асы сиживали… Но что это?! То один, то другой удочкой поддернет… Бойко, как и шли, пришельцы вовсю принялись ловить мелкую густерку и сорожку. Как раз годную на живца. Терпел я терпел, менял лунки, импровизировал с мормышками, и, наконец, не выдержал. Подхожу к ним, а самого опять кривит, но только теперь от унижения.
– Ребята, на что лаврушку дергаете?
Они что-то там руками поерзали, прикрываясь, и отвечают:
– Дык, на мотыля. Во, гляди.
И показывают спичечный коробок, в котором тихо лежали усопшие личинки комара-долгунца, дергунца, толкунчика ли (по Сабанееву), несимпатичные такие, позеленевшие.
Ничего не поделаешь – берегут секрет ребята. Не стоять же у них за спиной, дыша в затылок. Отхожу от них, раздосадованный больше на себя, а местные крохоборы, бросая на меня взгляды, быстренько смотались и перекинулись метров за сто, опять же к готовым моим лункам. Смотрю, и там теребят что-то серебристое, в пол-ладошки да с ладошку. Иногда и крупная волжская сорога блеснет на солнце.
Но ее не бросают на лед, а убирают под себя – в ящик. А я болтаюсь по лункам, проверяю и те, где только что ловили соседи. Впустую… Раздраженно сковыриваю «химчулком» комок смерзшегося снега, а из него вдруг вываливаются обыкновенные тонконогие тараканы. Три штуки. Вот оно что!.. Похоже, этой ночью у ребят-соседей было тараканье сафари. Преодолевая брезгливость, насаживаю одного таракана на крючок и опускаю в ближайшую лунку. Триньк! – сразу и весело стукнуло по кивку. Сорожка! Еще одна, еще!.. Пока тараканы не истрепались, сорожка с готовностью и какой-то лихостью набрасывалась на мормышку, но едва нацепил мотыля, последовала неуверенная пустая поклевка, словно по инерции, а затем все прекратилось. Ладно, живец есть, и на этом спасибо.
Иду к жерлицам, а навстречу мне вышагивает серый кот… Спокойно так, словно где-нибудь у мусорных баков под угодливыми взглядами местных Мурок. Но ведь до жилья не меньше пяти километров, а мороз к двадцати градусам, наверное, подбирается. Кот ведь – не собака, которая на снегу отоспится, а потом лениво брешет на луну. Ему бы где-нибудь у печки или батареи мурлыкать. «Кис-кис», – зову, а тот даже взглядом не удостоил. Гордый? Ну и ладно… Хотя попробую еще раз. Достаю из-за пазухи теплый бутерброд и размахиваю перед котом долькой колбасы с прилипшим сливочным маслом. Кот подошел, понюхал колбасу в моих руках и равнодушно отчалил в сторону. Ладно, проголодается – съест. Оставляю колбасу на куске старой бересты и иду к жерлицам.
Щука брала уверенно. К часу дня, когда вдруг задул ветер и пошел снег, решаю сматываться. Мне не поверят, но единственным моим желанием тогда было, чтобы только не случилось больше щучьей хватки. Во-первых, поймано и так достаточно, а, во-вторых, – ведь на себе нести. Но по известному уже закону жизни, именно наоборот все и случается. Когда мне осталось снять пару жерлиц, и я уже шел к ним, выстрелил победно флажок. Может быть, отпустит щука живца, бросит?.. Нет, катушка закрутилась и вскоре леска была смотана с нее до конца. Я тоже пытался делать все с точностью до наоборот: вместо того, чтобы подбежать к жерлице и подсечь рыбину, я лениво оглядываюсь по сторонам и как бы не замечаю того, что жерлица натужно кренится из стороны в сторону от сильных рывков. Нет, рыба не захлестнулась за корягу, не сорвалась с крючка, несмотря на мою нарочитую небрежность, и когда, вопреки всему, из лунки показалась голова упитанной щуки, из моей груди вырвался тяжкий вздох.
Спешно увязываю мешок, допиваю чай из термоса, чтобы легче было нести, и вдруг слышу воронью базарную перебранку. Все тихо было в моем волшебном лесу, а тут на тебе… Скандала только не хватало… А вороны, пригибаясь на озябших лапах, клянут друг друга азартно и все норовят ухватить что-то клювами. Подхожу ближе и с трудом замечаю под свежевыпавшим снегом знакомого уже серого кота… Это что же получается, он умирать сюда забрел в такую даль? Пришел, ища безлюдья, а здесь тоже суета. Двинулся было дальше, к лесу, чтобы принять гордую одинокую смерть, но немножко не дотянул – свалила судьба. Я уважаю его выбор: из последних сил ковыляло маленькое животное по морозу, только для того, чтобы достойно уйти. Чтобы не валяться потом серым комком на помойке, а уснуть тихо под высоким небом и падающим снегом, который укроет от нескромных глаз. Я спешу, но, иронизируя над собой, не могу не выполнить последнее желание гордого животного. Под ненавидящими взглядами ворон сооружаю над котом холмик из снеговых кирпичей, вырезанных наскоро рыбацкой «шумовкой». «А вы ершей собирайте!», – машу рукой воронам, но те не улетают, а угрюмо ждут, когда я уйду.
6
Пока я хлопотал с похоронами кота, снег повалил еще гуще, а едва я вышел в обратный путь, он упал уже по всем сторонам непроглядным сумрачным пологом. Лишь крутилась под ногами поземка, тут же заметающая за мной след. Единственным очень примерным ориентиром мне служил сигнал «Маяка». Приемник мурлыкал под овчинной дубленкой, и когда я слишком круто забирал от линии «восток-запад», которой мне следовало придерживаться, как сигнал радиостанции слабел. Это, конечно, не компас, но другого не было дано, кроме разве что ветра. Но и он налетал, кажется, со всех сторон.
В слепом моем пути был только снег. Он рыхло проваливался под ногами, на глазах становился барханными заметами, лез в глаза, сухо и морозно хлестал в лицо. От него немели щеки и лоб. И все мне не верилось: только-только был за спиной лес, и пропал, проглядывался ясно на буграх Козьмодемьянск, далеко впереди спичечной головкой чернел купол церквушки, ехала одинокая машина по левобережной дамбе, и слышались звуки… Все исчезло в один миг. Сейчас взгляд вырывает из сумрака лишь двадцать-тридцать метров глухой снежной целины. Вертелась неотвязно скучно-тоскливая мысль: это конечно не море, но если не видеть ориентиров, то еще долго можно гулять между берегов водохранилища, даже если расстояние между ними не больше восьми-двенадцати километров. (А кто их мерял, эти километры?). Вполне возможно, что сейчас я просто хожу кругами или широкими зигзагами, полагаясь на радиоволну, но я гнал эту мысль и шел вперед, поддергивая время от времени впившиеся в плечи лямки рюкзака.
Тяжелый… И не кирпичи ведь несу. Но живая рыба не легче. Еще слышно, как ворочается в осклизлом полиэтилене пойманная напоследок щука, шлепает сонно тяжелым хвостом. Наловил на свою голову!..