Перед домом иркутского коменданта толпилось множество народа. Все любопытно глядели на человека, скованного тяжелыми цепями и прикованного к телеге.
Солнце пекло его палящими лучами; он не мог пошевелиться, горько стенал и томился среди толпы, с жадным, но бесчувственным вниманием смотревшей на него. Казаки и буряты стояли вокруг телеги.
В это время подле растворенного окна комендантского дома появилась прелестная девушка. Молодой офицер стоял подле нее и, казалось, не смотрел ни на толпу, ни на несчастного, бывшего предметом внимания толпы: глаза молодого офицера были устремлены на девушку, и при ней ничто для него не существовало.
– Боже милосердый! – сказала девушка сложа руки и подняв голубые глаза свои к небу. – Опять несчастный! Какая ужасная судьба: быть всегда свидетельницею мучений отверженного человечества!
Офицер опомнился, взглянул в окно и сказал с видом невольного содрогания: «Вы не стали бы жалеть о чудовище, которого видите, если бы знали, кто он».
– Человек, и – брат мой! – отвечала девушка с ангельским выражением.
«Брат ваш! Демон брат ангела, Амалия! Это человек, душа которого мрачнее адской тьмы, разбойник, за голову которого обещаны великие награды, который не знает ни совести, ни жалости; словом, Амалия – это Сохатый!»
И Амалия с невольным трепетом отступила от окна: страшное имя разбойника испугало ее. В эту минуту молчания раздирающий стон вылетел из груди Сохатого. «Братцы! – говорил он удушаемым голосом. – Ослабьте мне шею и дайте глоточек воды… Христа ради, я умираю…»
Казаки захохотали. «Издыхай, издыхай, собака!» – закричал урядник.
– Христа ради! Лучше убейте меня, но не томите. «Молчать!» – загремел урядник, поднимая свою пику. Несчастный закрыл глаза и замолчал. Он не знал, что близ него была душа, понимавшая его страдания. Когда Амалия услышала мольбы Сохатого и бесчеловечные отказы казаков, две крупные слезы покатились из глаз ее. «Вы слышите», – сказала она, поспешно отирая их и обращаясь к офицеру, подле нее бывшему.
– Он просит пить, – сказал офицер хладнокровно, – и ему не дают.
– Флахсман! – вскричала Амалия. – Вас ли я слышу? Как? И вы умеете говорить этим убийственным голосом, каким говорит дядюшка?
Флахсман смутился. «Я не понимаю, что вы хотите сказать…» – отвечал он.
– А вы еще хотите, чтобы я понимала вас! Вы видите перед собою несчастного предметом насмешек глупого любопытства народного; он томится на жару, с засохшим горлом, умирает от жажды.
– Что я могу сделать, Амалия?
– Велите снять его с телеги, дайте ему пить и удалите его от народа.
– Нельзя, Амалия. Это страшный преступник; он дожидается выхода вашего дядюшки, который сам хочет допросить его, но теперь занят в своем кабинете, и велел подождать.
– Он докуривает свою пятую трубку: вот его занятие! А между тем несчастный умирает…
– Он не умрет. Этот человек пять раз бегал из тюрьмы; его не держат ни цепи, ни замки, и я не ручаюсь ни за что, если его хоть на минуту выпустить из глаз.
– Флахсман! будьте милосерды! Я не могу видеть его мучений.
– Чего же вы хотите, Амалия?
– Вы адъютант дядюшки, вас послушают; велите ввести Сохатого в гауптвахту и пошлите ему пить…
– Амалия!
– Вы мне не откажете? – сказала Амалия, приближаясь к нему и смотря на него сквозь слезы. – С тех пор как я в Иркутске, меня беспрерывно окружают жертвы правосудия. Я не заступаюсь за них – истребляйте злодеев; но зачем заставляете вы переносить мучения прежде казни? Кто знает глубину души человеческой? Может быть, Сохатый был сначала жертвою несчастной слабости, и только жестокость ваших судей сделала его нераскаянным злодеем; но и в злодейской душе всегда еще остается след божьего образа, как среди ночной тьмы светят звезды, хотя и нет солнца…
– Амалия! мечтательница божественная! – вскричал Флахсман.
– Нет, я не мечтательница; но к благословениям других мне хочется присовокупить благословение страшного Сохатого. За злодейство пусть судит его закон; мы поможем ему…
– Мы! вы не различаете моей души от вашей…
– По крайней мере, на этот раз, – отвечала Амалия, потупив глаза и краснея.
С жаром схватил ее руку Флахсман, почтительно поцеловал и бросился из комнаты. Он вышел на площадь. Казаки, увидев адъютанта, с почтением стали подле телеги.
– Комендант велел снять арестанта с телеги и отвести в гауптвахту, – сказал он.
Закрытые глаза Сохатого растворились. «Отец-спаситель!» – простонал Сохатый. Немедленно отперли цепь, которою прикован был он к телеге. Сохатый хотел приподняться, но снова упал в изнеможении.
– Он болен? – спросил Флахсман.
– Почти околевает, ваше благородие, – отвечал урядник, – да и больше суток не даем мы ему ни пить, ни есть, а между тем везли его беспрестанно.
Сердце Флахсмана облилось кровью.
– Разве так велено? – спросил он.
– Велено всеми мерами не допускать его до побега, и мы приложили старание, как изволите видеть, – отвечал казак.