Уже зелень испорчена. Близорукость.
Каин в глазах. Уже вытравлен круг,
Разбередивший площадную глупость,
Не пощадив голубей и старух.
Влажные слепки пространства, бумаги
Без судей к ногам приговорены.
Отрезвленные нашатырем бедолаги
В них похоронные видят цветы.
Уже не услышать ругань фонарщика.
Без ласки остыла стеклянная плоть.
И будто сам грешник над площадью в наволочке.
Уже вышел табак и бессильна щепоть.
Без благословения пустой табакерке
Уже не до музыки. Город пропал.
Лишь по старинке, как на поверку,
Из коконов к окнам сзывает квартал.
Гражданам июля
Так случается, город постигнет жара,
Полдень воблой хрустко доходит под пеклом.
Капля соли искрится на проводах.
Час седой и колючий, как пригоршни пепла.
В этот час, расходясь, подгоревший белок
Загоняет в подвалы все тучи и тени.
Упирается палец в помертвевший висок,
И листва задыхается, празднуя лень.
Безголосый базар, его птицы мертвы.
Не смыкает свои воспаленные веки
Над трудами бритоголовой братвы,
Что терзаема искусом крови вовеки,
И чудачеств не счесть при такой духоте —
Сцены ревности, бег, суета объяснений,
Сток пощечины. Клокотание в котле
Не унять. И, как раки, краснеют колени.
***
Сам воздух растерзан, что фраза заики,
Где ветер, как хохот, ресницы смыкает,
Где страшно, а спины слепые безлики,
И псы сиплый лай вместе с пылью лакают.
Там шорох шнуром пол ногами резвится,
Где, враз оборвав телеграфные вены,
Сам воздух, дрожащий, как самоубийца,
Трется щетиной о серые стены…
***
Лето – душная картонная коробка.
Бродит с ней язычник в пестрых странах.
Пахнет рыбой плащ его короткий.
Ядовитый зуб в худом кармане.
Блуд в харчевнях, где он спит и курит,
А в гекзаметре шагов его одышка.
И слепой ему дороги не уступит.
И когда умрет – мы не услышим.
О. Матфею
Назваться Матфеем и носить безмерную душистую рубаху,
И полагать, что можно остановить время подобранным где-то прутом,
И при встрече с умершим улыбаться, не испытывая страха,
И сотворение лета именовать своим ремеслом,
И рассказывать всем, как правильно изобразить мелодию,
И в трамвайном треске души не чаять,
И грозить премилым девицам пальцем навроде
Доброго наставника, их спутников не замечая,
И подолгу болтать о чем-то с дворовой собакой,
И подолгy стоять на вокзале молча,
И не уметь смеяться, и не уметь плакать.
Но слышать, как переговариваются летчики,
И знать, какие сегодня на базаре цены,
И не различать птиц, всех называя птахами,
И, укладываясь, засыпать мгновенно,
Не снимая безмерной душистой рубахи.
***
Облаков ли не уберегли?
Или были белыми дни?
Волей невидимого ли весла
Высь с одуванчика смерть унесла?
Седобородая морда ль быка?
Олух пролил ли ведро молока?
Или постели постланы были
С вечера, да любить позабыли?
Или любили, но рано ушли?
Или ключей под ковром не нашли?
Выкупаны ли в муке воробьи?
Или оставлен след от ладьи?
Или дурили, да в перья попали?
Или глаза от застолий устали?
Или лето Лете сродни?
Или были белыми дни?
***
Так металлическая грамота оград
Выдерживает поцелуи детских щек,
Так терпят станции те слезы наугад,
Что дарит им, прощаясь, новичок,
Так сносит сказочная тишина
Стрельбу из спичек по углам подвала,
Так смерть к блаженному нежна,
А ей любви недоставало,
Вот так же нас хранит судьба,
Статистов, свистунов окраин,
И не дает сойти с ума,
А сколько о себе мы знаем!
***
Мне бы затылки твои перечесть,
К песку устремившийся взбалмошный август.
С коварством придумывающего весть,
Остановить бы, запомнить, пусть старостой…
Но близнецами мне беглецы.
Кричу впопыхах, выкликаю их словом.
Душа моя видеть уже не готова.
Успеть упереться бы в изразцы.
Успеть бы наметить путь солнечных строчек.
Как в детстве, попав в рукомойник мячом,
А не успею, дай, Господи, точности
Влет задремавших коснуться плечом!
***
Я читал осень, касаясь пальцами золота знаков.
Где туман, забавляясь, морочил кустарник газовыми платками.
Как из разобранных шахмат демоны дыма и лака
Легкое отражение свое пили большими глотками.
С каждым глотком прояснялось. Здесь следы Бутафора.
В них конницы круговерть, в них канкан и рука,
И разряд электричества в напряженном изгибе танцора.
Или лопнула нить, что держала звезду до утра.
Я видел как лес, дрогнув, вдруг закружился. Солнце!
Плыл неприкаянный плод в свите косматой стрекоз.
Медные стрелы пробили себе ослепительные оконца,
Чтобы по свисту пространство поймать в сети из ста полос.
Листья трещали, морщась от света, и враз рассыпались стручками.
Так бронзовый маятник насмерть дробил придуманный утром узор.
Оцепеневшие горбились тени, касаясь друг друга плечами,
А контур, качаясь, уже размечал для сумерек коридор.
***
Вечер, зверь, переживший весь ужас охоты,
Город, как улей, наполнил ленивым гулом,
Желтый огонь расплескал по стеклянным сотам,
Руки на раме черною бабочкой высветил.
Тревожно, будто прощание, и вещи на стуле,
Будто лукавый смех мой на вечере выместил,
Тянет теперь на потеху с собой.
Или это кривляется пар над плитой?
***
Бывало,
Дождавшись раздора и грязи,
Он срывал гнилую мешковину над городом
И,
Сопящей головою лошадиной,
Возникал,
Черт,
Игрок шестипалый.
Знал толк в делах,
Такой переполох
В посуде, лампах.
Лил ведрами чуму дорог
И полы оспой покрывал,
Улитками или жуками.
Копилки-рынки рассыпались медяками.
Во всех углах капустниц натолок
Черт!
Пострелы окраин учились ругаться черно,
На их глазах октябрь горел.
Как смело
Черт
Врывался в спальни
И
Из теплых еще одеял
Посмертную маску лета лепил проворно.
О, Осень,
Ты сама
Нагая, стоя на коленях,
Как милости просила этого греха,
Всегда
В тебе таился черт!
И плакал день,
И целовал
Твои обветренные губы,
Осень…
***
Там, где новорожденный октябрь – томат
На скользких ладонях королевы борща,
Гранатовый бык, огнедышащий брат
О будущей казни листвы вешает.
Повитухин смех, погребальный плач
Вдруг совьются кровавым бинтом по реке,
И пригрезится бойня, румяный палач,
Даже привкус соленый на языке.
***
Дождь, дождь,
Капля по капле,
Стаккато,
Тонкие стебли в петлицах дворов.
Дождь, дождь,
Лев литой
Приложил холодное ухо
К черному озеру неба.
Сон?
Не до снов,
Когда дождь.
Дождь, дождь,
Дождь, дождь,
Где-то девочка в вальсе кружится.
Дождь, дождь,
В дождь, в дождь
Цветы становятся птицами,
И шелест и шепот
В отечестве счастья,
И царствует поцелуй,
И слушает лев
Как смело касаются
Ноги влюбленных
Черного озера неба.
Сон?
Не до снов,
Когда дождь.
Когда дождь…
***
Где-то девочка в вальсе кружится,
Каплей соли дрожит на ресницах.
Или солнце на листьях искрится.
Или теплых ветров вереница
Отмечает улыбками лица,
Чтобы с осенью распроститься.
Этой осени не повториться.
Или мчит все быстрей колесница,
Уж не видно, лишь гонкие спицы
Шелестят. Так мелькают страницы
Нашей жизни. Не остановиться.
Нам oт времени не утаиться.
Вот и девочка в вальсе кружится…
***
Сквозняки босоногие
Вымели пепла мел с теплом пополам
По ступеням слога.
Будто холода первого сизый крап строкам,
Будто осень детства.
Дней без дна – бездна.
Рябью кадок с дождем обласканы груши.
В хвойной пене перин уже не согреться,
А над замершим садом хлопья игрушек
Кружат.
Памяти О. Э. Мандельштама
Cохраните меня. Если даже в проеме дверном
Перестанут осколки разбитого лета,
Если Вам, разрумяненной красным вином,
Смех однажды подарит веселый содом,
Сохраните меня. Вам воздастся за это.
Будет не осень – малиновый звон.
Ох из рыхлых телец самых солнечных яблок,
Каждый сон обернется для Вас витражом
И забавной игрою полуденный сонм
Чьих-то щек, и плащей, и площадок.
Сохраните меня, как угодно, тайком,
И ладонью к губам от беды заслоните.
Я, беспутный, ворвусь полуночным дождем,
От тоски безголосым трамвайным звонком.
Сохраните меня, обернитесь, прочтите…
***
Не в речь, не в слова, а в белые блики,
На южные стаи пущена пряжа.
И вымучен рот нетерпением крика,
Но как совладать с немотою пропажи?
Как не сойти с ума на развилках,
Где угол опять оглянуться заставит
На лов, окольцованный гамом великим,
Рвущий на строфы взбешенные стаи?
***
Не заповеди зла читали ветры нараспев,
Раскачивая ветхий купол ночи.
Искрясь на севере, смеялся, осмелев
Посеребренный сказкой колокольчик.
Не страх, а скоморох чудил в предчувствии снегов,
Обрушивая шаг на листья с лязгом,
И дул в трубу, и плакал, ногу уколов,
И что-то о судьбе бубнил бессвязно.
***
Торжества человечества – войны и цирки,
Хаос хлама и труб, и поэты молчат,
Когда в жмурки играют чудаки на опилках,
И стекает на землю бесполезный плакат.
Когда звезды, как мелочь, теряет Вселенная,
Демон рампы простужен и смешней во сто крат.
В рыхлых банях ругаются военнопленные,
И в бреду цирковые обозы горят.
***
Я влюблен в твои русые волосы. Осень
Над ними свершила уже колдовство.
Вспышки золота неуловимы. Их восемь.
Здесь сокрыта соната. Так спрятан листвой
Протянувший на землю звенящие струны
Солнечный стан, и последний минор,
Словно ветер, что полон тоски по июню,
Нити дыма вплетает в хрустящий ковер.
Так безумствует запах грибной подле просек.
Тает иней на окнах дневных поездов.
Я влюблен в твои русские волосы. Осень
Их расплела в предвкушении строф.
Ты молчишь, у тебя на ладони,
Как гадание, в хаосе тропинок
Лист горячий дрожит скарлатиной.
***
Был скандал…
Был скандал. Теперь тишина, тишина,
Только двери поскрипывают,
Двери устали, должно быть, от трусости стекол,
И ленивые чашки, из углов подставлявшие щеки,
Больше не всхлипывают,
А даже зевают. Теперь тишина, тишина.
Теперь тишина,
И огромные руки, руки, ласкавшие ее.
Руки, никогда не смевшие ударить ее,
Руки, только что в воздухе описывавшие удивительные линии,
Белые руки, напоминающие лишенные воды лилии,
Руки Нерона,
Именно руки Нерона
Теперь лежат на журнальном столике,
Как мертвые. Не боль ли это
Сама?
Теперь тишина.
Теперь тишина, тишина,
Кажется, никогда не воротишь ее,
А в кресле, как в гнездышке,
Чужая!
А крохотная? Со смешной челкой.
Он называл ее пацанкой, пчелкой.
Чужая
Она.
Теперь тишина, тишина.
Теперь тишина.
На вокзалах, в их письмах, в их судьбах
Такая теперь тишина!
Было. Дальше что будет?
Пока – тишина.
В раскрасневшемся абажуре
Еще что-то тлеет, кипит,
Еще пытается разбудить
Этот Рим, Но фигуры
Без сил. Напрасно. Нет слов.
Вечный пес уплетает безмолвно на кухне зареванной плов.
На дворе закончился дождь, и в арке
Черт, прощаясь, целуется с кухаркой.
***
Глаза, гости ласковые,
Два глотка отболевшей беды,
Схимники сумрачной сказки своей,
Целовавшие солнца следы.
Вы – покой. Не знобит от исповеди,
В ночь сокрыты обряды скита.
В вас стихов занималась исподволь
Призрачная череда.
Смертельных огрех предвестники,
Глаза, я доверился б вам,
Но дозорный расплаты на лестнице
Приложил уже палец к губам.
***
Угловат человек…
Угловат человек.
Человек —
Сажи рос-
черк
В деревянных башмаках.
В деревянных башмаках
Лучше слышится зима.
Лучше слышится зима,
Где воронье кр-р-ра,
Где воронье кр-р-рра,
И сосулек стоны,
И сосулек стоны,
Где не спится белым-белым
Солнечным холодным странам,
Где от стужи в океанах
Растворились паруса,
Где-то, где-то,
Где-то, где-то,
Недалеко,
Недалеко
Счастье бродит.
Счастье бродит,
Ищет, ищет человека,
Угловатого, смешного,
Что стоит на полдороге
В деревянных башмаках…
***
Спит улица…
Снятся лица,
Синицы. Сбудется?
Вечерняя улица сутулится —
Зябко улице.
Это – январь,
Лада льна и снега,
Ветхий ларь с маревом и негою.
Свет по щелям щурится,
Чумная птица хмурится,
Жмется к долгим фонарям —
Мой огонь, не дам!
Пустоглазый дух гадалок
Запахнет пальто. Не видать окно.
Не спешит ли кто? Не поет ли кто?
Все! Пропал!
Не узнаю, сбудется ли —
Спит улица!
Зимний мастер
Зима – мрамор.
Ее птицы скрестили линии на хмуром небе.
Блеснет острым лезвием конек…
Ее песню можно потрогать руками.
Ее песня закручена львиными гривами на театрах.
А снежинки-бриллианты
На ветхой шубе дворника.
И звенит как камертон
Метла.
А сырая остановка, где ругает пурга —
Ее врата…
Троллейбусы,
Киты летаргии,
Опутаны насмерть стеклянною нитью,
Неоном лоснятся их скользкие спины.
В сети пойман и догорает
Снегирь…
Зима-мрамор,
Ее вены деревьями тянутся к серому глазу,
Лукавому глазу.
Это следит за адской работой,
Пряча холодные щеки
В складках гардин,
Зимний Мастер.
Ветер
Небо зимой —
Океан!
Материк его черный —
Голоса Мейерхольда,
И напудрен нос —
Шторм!
В ужасе тонут тяжелые звезды.
Грохот. Не слышно мольбы рыбака.
Беда!
Антеннами дыбятся клочья от тросов,
А крыши – торосы…
Из бездны рука
Озябшими пальцами
Вопьется отчаянно
В замерзшие стекла.
Обозначен последний аккорд.
С ней на века
Исчезнут в пучине
Стеклянных клавишей россыпи…
В снежном разгуле лисицей
Мелькнет твоя рыжая челка,
Где-то ты бродишь сейчас?
Станция
Метель.
Вокзал знобит.
Вокзал взъерошен и горбат, как Пан,
И бородою пар.
Цыгане в цветухах
Или языческие птицы.
Ах, в их зрачках пожар.
В углах
Обугленные чемоданы
Исходят запахом огня,
И лампы сами загораются в пылу.
Как близки этому
Гортанные чужие речи.
Здесь не игра – болезнь.
Но только плачут, а не лечат.
В казенном мальчики, подростки
Бегут от слез на холод.
И мне невмоготу, и я за ними поспешу.
Там, на перроне, все иначе,
Темно, лишь тлеют семечки в истоптанном снегу.
Метель не гасит их
О ледяные рельсы,
Несет куда-то далеко
От станции
С чудным названием
Барнаул…
***
День звенит. Это – звук удивления.
Так выносят на солнце хрустальный сосуд.
Это – обморок города. Это – кружение
Ослепительных точек. Распахнуты сутки
Как огромный трельяж, и разбавлена тень.
Это – слезы, когда уже сроки отсчитаны.
В обреченности с болью соседствует лень.
А развязкою – звон. Так прощают обиды.
Так, проснувшись, однажды приходят к окну
И кричат – посмотри, позабыв все на свете.
Так предчувствием чуда в холодный канун
Вдруг исполнится день мечтою о лете.
Врач
Свет пронзил пять пальцев. Их не стало.
Взмах крыла разбойный у самых глаз.
Это кружат белые до боли покрывала,
Здесь случается такое каждый раз.
Гонят сов бессонницы поутру в чуланы.
Поутру бессонница, как ящик стекольщика,
Небо разбивает острыми углами
И, как губка, жадно выпивает солнце.
По глотку на каждого мученика боли.
Боль боится смеха и красного цвета.
Покажите, доктор, гвоздику, что ли…
Смерть под ванной мокрой ветошью
Бредит формалином, ей чудятся рыбы.
Головы тяжелые, в головах содом.
Все вокруг босое, бегом да кувырком,
Доктор, вы достать ее оттуда не смогли бы?..
Маме
Старая фотография
Акварельные сестры Лариса и Ольга
В легких платьях небесного цвета.
Взгляните, февральский день,
На дворе расцвела сирень.
Это сказка, конечно, и Оле
Где-то здесь же в атласном камзоле
Рукодельницам дарит цветных жуков
И душистые кружева из облаков.
Несет в своих крохах-ладонях
С чердака светляка-соню,
Запорошенные снегом
Дарит сахарные орехи.
Раззадорится, бронзовой флейтой
Разбудит старуху в передней.
Та глазам не верит, крестится —
Спишь, что ли, крестница?
По Воронежу шествует снег
Под хрустальные звоны сирени…
***
Краше испуганных крыш,
Легче растрепленных окон
Рвется зеленый кокон
Первым из почек. Кыш!
В расчерченном хаосе дня
Пышет рождение мая.
Воздушных рыб обгоняют
Ста тысяч солнц сыновья.
Руки. Их появление,
В артерии флаги льющее
От площади к площади пуще.
Волнение выше весеннее.
Ломится в щели звон
Золотом зыбких волн.
Щурится, смотрит в дверь
Лохматый солнечный зверь.
Вставай!
Май!
***
Кто знает, чья боль на весах,
Когда и природе больно?
Боль, но
Рождаются в мухах, не на небесах,
В полных наитий бессонных домах
Среди беспризорной посуды
На скомканных ложах простуды,
В верлибре грехов и голгоф суеты
И в маете поредевшей листвы,
В медленном темпе застолий родных,
В неловкости брошенных и холостых
Первые певчие строки…
Я весь – напряжение. Я слушаю сумерки.
Недвижим мой хор. Спит мой пес. Пуст мой ларь.
Бесенята бессонниц ушли или умерли,
В руслах руин раздразнив киноварь.
Утихли в каморках хмельные отшельники,
Я слышу сквозь стены их пышный кошмар
С раем ржаным и траурным шествием
Туда, где у оспы на выучке пар.
Мне слышно, как вызубренное столетие
Стучит молоточками по головам,
Как чья-то свеча продрогшим студентиком
Рюмочки просит у царственных дам.
Я помню как плачут по рыбам дороги.
Я вижу языческий танец простуд.
Я слышу косноязычность пророка.
Я слышу как ангелы не поют.
Поэт
С его легкой руки привычные вещи
Теряли свой цвет и очертания.
Садился за стол, и строки, как трещины,
Одна за другой убивали молчание.
Чьи-то грехи фантастическим грузом
В печаль обращали липа знакомых.
Имел ли он право на запах арбуза,
Что в декабре метался по комнатам?
Он любопытством к пространству как к женщине
Лишил себя сна и, пожалуй, рассудка.
В окно наугад, не имея надежды,
Пальцем указывал линии судеб.
Но где-то влюблялись и убивали,
И лихорадку тушили губами…
***
У треска ночного нет кровоточащих истин,
Нет суетных ноток, бесстыдных прикрас,
Нет строгости сажи, возраста листьев,
Дрожи вина, методичности ласк.
У ласк не сыскать беспричинности света,
И сухости губ, и схожести зла,
Они лишены благодушия тщетного,
Каверзы звезд, близорукости сна.
У сна не бывает величья урока,
Мужества судорог, нудности клятв,
Красных отметок на снимках и сроках,
Вольности жизни, любви декабря.
По декабрю и свеча бесконечна,
И спаленка знает, о чем здесь молчат,
И что за фрегат, и что не обещано,
И как не тревожить, и что есмь мечта…
***
Кто чуть слышно в светелке у нищего
Серебряной ложечкой тычется, ищет,
Где сокрыта живая вода
Под неласковой пленочкой льда?
Это сада январского неслуши жалят,
Целуясь под окнами, ушку мешая
Алмазному вспыхнуть дотла.
О, как близко на сердце игла.
***
Ревнивец февраль
С ухмылкою старого-старого льва
Завьюжит, завьюжит,
Ножом полоснет,
На миг ослепит раструбы двора
И снега гирлянды жемчужные,
Дрожащий
Сорвет острия огонек
И спрячет в подъезде…
Один да другой,
И потянутся на восток
Следом кровавым созвездия.
Памяти М. И. Цветаевой
Снег. Сон светил. Собор слепых.
Сокрыты небеса, следы и тени.
Зрачки слагают акростих
Создателю за час до единения
Начал в холодный белый звон
По сумеркам, студентам и Марине,
По бражникам, ушедшим на поклон
Туда, к воде, где нет воды в помине.
Исчезли звенья, своды, письмена
На дне всепоглощающего света.
Лишенные согласных имена
Грустны, как птицы Ветхого Завета.
Не слышен стон последних каравелл,
Размытых насмерть порошком стеклянным,
И лишь видения касаются несмело
Дрожащих век хозяев покаянных.
Всё – снег. Зима остановила ось
Осмеянного светопреставления,
Как няня, вытирающая слезы
Наказанному на колени.
Всё – кольца, кружева, всё – хрупкий сад,
Всё в голубом пушистом дыме.
И белый звон, и снегопад
Над бедной головой Марины.
***
Я – бессонница. Бессонница моя.
Домовые мои да я.
Медленно пьем горячий чай.
Ложки постукивают – дай, динь дай…
Со двора мороз в окошко шепчет.
Не понять. Лишь пар. Его речи
Узорные и важные – львы да лапы.
На кухне хлебная баба
В кастрюлях гремит, поет.
Скоро ли блинов черед?
И я запою. Ох-хой,
Подпевай, ломовой мой!
Я – бессонница. Бессонница моя.
Когда хлопотно под лампами хлопьям,
Когда молчат мои простуженные двери,
Когда вьюга плачет, бедный зверь.
В белом дворники, и сад, и карусели.
И не надоели им метели?
Проиграю свою боль
Догола, да в снег-соль
Танцевать с домовыми в дым
По площадкам полуживым,
Да в глазастые двери стучать —
Двенадцать, двенадцать…
Деревья зимой
1.
Есть деревья, что зимой не спят.
Это городские деревья.
Вздрагивая от криков детей
И сигналов неотложки,
Они до боли сжимают друг другу корни,
И красная кора их
Покрывается пупырышками
Наподобие гусиной кожи.
Им кажется,
Что у них есть Бог,
Свой древний Бог,
Бог Древ.
О, мученики зимы,
Городские деревья,
Как бы им хотелось забыться.
Пусть ненадолго.
Не умея молиться,
Как это делали их родители
И прародители,
Они придумали свою молитву:
Бог Древ, дай сон
Пусть хоть на миг…
Как будто шоферы в таксопарке
Играют гудками:
Бог Древ, дай сон
Пусть хоть на миг…
О, мученики зимы,
Городские деревья…
Как им хотелось увидеть своего избавителя
В толпах прохожих!
Их ветви потрошили облака.
Как подушки,
Но Бога не оказалось и там.
Только снег
Перьями падал на землю.
Бог Древ, дай сон
Пусть хоть на миг…
2.
Вечереет.
Зажигается одно окно.
Только одно окно.
Нависший над ним тополь видит
Как старик вышел на кухню,
С тем чтобы приготовить
Себе чай.
Вот Бог, Бог Древ,
Бог Древ, дай сон,
Дай сон…
Старик вспомнил что-то,
Смеется,
Смеется и готовит
Себе чай.
О, Бог,
Ты жесток,
Ты не хочешь слышать
Мольбы деревьев!
Отчего же,
Бог?
Старик все еще посмеивается,
Наливая себе чай.
Двадцать пять лет назад
Старик посадил тополь.
***
Часы.
Чары.
Череда чисел.
Плечи креста,
Распоровшие дату.
Часослов ожидания
Крапленого чуда.
Шаг черепаший
Заласканных четок.
Золотой порошок
Ускользающих лун.
Кладбище пчел.
Колчан паука.
Беседа глухонемых
За стеклянной дверью
Холодных палат,
Я помню их пальцы.
Локти точильщика.
Конница искр,
Легкая конница
Господа Бога.
Ходатай сухонький
Грехопадения.
Ходики.
Ходики.
Череда чисел.
Чары.
Часы.
***
Казались кровью Каину волосы Авеля,
И руки горели от нетерпения вычерпать тело.
Нет, не в поле, в пыли, кареглазые эти проделки,
Много выше на жирной тарелке пальцы оставлены.
На кухни сырые вносили птиц обезглавленных.
Так начиналось, и было уже ничего не поделать.
Руки горели от нетерпенья вычерпывать тело,
Было пасмурно, и на улицах стружка оставлена.
Уже пили вино, уже пили впотьмах, уже сыпали яблоки.
Той порой привидением, как оспою, каста болела.
Так начиналось, и было уже ничего не поделать.
В жмурки играли и самых сноровистых кутали в наволочку.
Крали веревки, с женщин в чуланах срывали исподнее,
На свадьбах борцы перед дракою делались белыми.
Той порой привидением, как оспою, каста болела.
Крыть ворон да собаками глупых травить было модно.
Чудно хоронили. Без изумленья, без бубнов, не плакали.
Ждали торжеств, торжествам отдавались всецело,
На свадьбах борцы перед дракою делались белыми.
Красили в красное весла, детишек же метили знаками.
Чуда не ждали, однако вязали мышиные хвостики.
Щурились, губы сколоть каленой иглой умели.
Но ждали торжеств, торжествам отдавались всецело.
Смехом живым украшали знамена и лопасти.
Жили атакой, гортанью, последнею каплей,
Суровую нить тянули капкану потомков.
Капища им – каждый храп, и трофеи, и кромки,
Каждый год, каждый дом, где оставлены волосы Авеля.
***
Дорогого стоит этот рябой на ветру чернокнижный дом,
Где в мертвой нише сердце старца и клетка со щеглом.
Здесь зорко тени злоязыкие следят за беспорядком,
Здесь плакальщицы волос золотой закладкою в тетрадке,
Здесь запах зверя, слепы зеркала, капризны капли,
Здесь наказание не спит в сыром углу, как цапля,
Здесь страхи пасынка впотьмах гримасой из бумаги,
Здесь бродит лунная болезнь в тяжелой фляге,
Здесь полдень обронил свой плащ из рыбьих шкурок,
Полуночные вожди здесь рыжи, что твой Урия,
Здесь разузорен и треклят соленый стол, как уголовник,
Здесь на косых углах метлы алмазы бывших слов,
И арапчата не взрослеют. Здесь все – азартная игра,
И выспрен смрад, и свет повержен, и святы шулера.
***
Среди жадных камней и холодному пращуру дрожь.
Для сорочьего глаза и мета кровавая – брошь.
По тропинке змеиной за ночью под небом брешь.
Навсегда между конным и падшим пеший.
Сладок свет от непригубленных черненых чаш.
Горячо на иголках кузнечикам вечных шашней.
Зелено семя зла под проворовавшейся тучей.
Солоны полоротые норы от плача сучьего.
По губам плавники ядовитые бывших чащ.
Не восток замесил на бешеной браге палач.
Не у волка пропахла паленым упрямая шерсть
Там, где за барабанщиком кладбища шествуют.
***
Что ж Вы, добрый человек,
Разве можно так печалиться?
Ваши острова во млеке
И не старятся,
На морозе Ваши грезы
Что часовенки,
Огоньками Ваши слезы
По еловникам.
Вам не видеть переездов
На холодные квартиры.
На холодные квартиры,
Где давно уже не живы,
Где давно уже не живы,
И не встретишь их в подъезде,
Ваши бывшие любимые
И соседи нелюдимые.
Нал альбомом фотографий,
Где вы мальчик, где вы с мамой.
Нет уж никого.
Есть ночлег друзьям.
Есть вино друзьям.
Им сейчас легко.
К ним сейчас нельзя.
Вам еще нельзя.
Долгим будет век,
Добрый человек.
И не стоит так печалиться.
Кому это понравится?
***
Зеркало.
Зев забытья.
Голод озер.
Бездна сочувствия,
Зола, застывая, страдала.
Глухота Фигаро,
Стол двойника,
Как холодны его щеки.
Улыбка зимы
Со слезами и сажей.
Ласка Офелии.
Страж суеверий
С лицом настоятеля,
Его простыни – страшно.
Водобоязнь.
Лезвие судеб.
Плоскость больного
С шипением горя
За каждой спиной.
Серебряный зов Атлантиды.
Сумерки с исполином.
Сказка с молитвой.
Зосима.
Зосима.
Зеркало.
С. Серову
Актер
В гримерке тепло и жутковато.
Волнуются красные шторы.
Все будто в заплатах. Такой беспорядок
Лишь в детских больницах.
Игрушки, и что им не спится?
За мною следят, как за вором.
Крапленые роли, заложники жизней,
Игривых как брют размалеванных судеб
Со столиков хромых готовы, лишь свистни,
Сорваться, ходить по щекам и
Сыпаться вусмерть клоками
За те прегрешения, коих не будет.
Я жду. За стеною Вселенские шорохи.
Увалень гулко спускается с лестницы.
Приготовления к ужину. Спор. Вздохи
Кресел. Гонят взашей домочадца.
Сумерки ищет сверчок в декорациях.
Долго молчат. Кому-то пригрезилось.
Как долго молчат! От громоздкой бессонницы
В комнате тесно. Связаны локти
Траурным бантом беспечной поклонницы.
Все в ожидании хозяина.
И слезы неосязаемы.
Гримерку знобит. Какое-то колотье
В складках и фалдах… У зеркала плут.
Что позабыл здесь чужой?
Почувствую свет за собой.
В мертвенном зеркале с каплями воска
Псы лижут кровь с ковров, охотники их бьют
С остервенением и вечно, как у Босха.
Актер! Вернувшись с поля брани,
Ты не узнаешь глаз моих.
Рабочий
Дым в захламленных домах.
В чуждых глазу измерениях
Грозно бродят чьи-то тени
На подкошенных ногах.
Кашель копоти. Огарки.
Брызги тонные чернил.
Красные литые скатерти
Будто Голиаф стелил.
Металлические мавры,
Злые куклы, дух кино.
Топотню их под литавры
Здесь не слушает никто.
Здесь кладут большие руки,
Затевая свой уклад.
Что, Бетховен, был бы рад
Выслушать такие звуки?
В них ворочается зверь,
Распаляя груды углей.
Им навстречу кто-то смуглый
Из распахнутых дверей,
Ухватив за ноздри ночь,
Всю Вселенную хохочет.
***
В миру, где обедают со сквозняком.
Карлик в расстрелянном платьице
И до песен охочая карлица
Терпят свой век особняком.
Там, где кланяются, там, где дразнятся,
Там, где невинным консервным крючком
Вены враз отворяются.
Там, где розы морщатся под потолком,
Там, откуда бегут за звонком,
Пятясь, как каракатицы,
Карлик с холодным, как рыба, зонтом
И карлица с желтым пугливым бантом
Представлению улыбаются.
Чем-то им выйдет пятница,
В миру, где обедают со сквозняком?
***
Возалкала на воле волчицею выть
Вымученная мечта.
Чем не чудо из губ лепить
Охальные имена?
Как отбившихся птах не словить
В пестрый чулок?
Пуговицей не позолотить
Розовый кулачок?
***
Краденое время без молитв и смуты
Лестницей терпло в огромном суде.
Очи черные капельками ртути
Скатывались вниз к роскошной беде.
Из-за оград больничною интригой
Сыпались котомки на суматошный кон.
Дотошно выписанный желтой книгой,
Насмерть скрепленной ржавеющим замком.
Спать не сметь! – стыдили полотеров,
До блеска драющих низложенную скорбь.
Вили ядовитые узоры, без которых
Казался беззащитным каждый лоб.
И влюблялись в мышь мясистые пииты.
Хлебали повара. Приветствовали флот.
Молодели от вина ланиты замполитов.
В муравейник собирался избранный народ.
***
Ни дворца, ни фонтана, ни сада,
Только ветер с пугающе детским лицом,
Кувыркаясь в просторном мышином халате,
Тянет за космы огонь на поклон.
Что за пытка под властью бессонницы видеть,
Теряя рассудок, не смея узнать
Кровосмешение в мыле бессилия
В плавких объятиях пожарной братии.
Это – пятна антоновы неизлечимые
На трамваях, полотнищах, пальцах проворных,
Затянувших горячей еще пуповиной
Синеглазой свободе слабое горло.
Это капище Солнца при светобоязни.
Этот запой, эта прорва – несчастье.
Это поэзия осиротела.
Поэзия.
Поэзия, кукла белая.
Кукла, кукла, кукла белая,
Руки мои мыли мертвое твое тело…
***
Напрасны красные одежды,
Суть, воскрешенное сиротство.
И все ж ступайте. Так же прежде
Рядились, добиваясь сходства
С мечтой. На ржавом дне надежды,
На рынках, в комнатах, в зиянье плоти
Ищите, точно рая, свежести,
Хотя бы привкуса мелодии.
Пусть в красном, бритыми под ноль,
Пусть вовсе без одежды и без ног,
Безмолвствуя, теряя честь и соль,
В кипении крапив и проволок