Сочинения. Иллюстрированное издание - читать онлайн

Предисловие

Художник – человек, создающий прекрасное. Задача искусства состоит в том, чтобы показать себя и спрятать художника. Критик – человек, который может по-новому отразить свои впечатления от прекрасного. Высокой и, в то же время, самой бездарной формой критики является автобиография. Люди, которые находят отвратительные значения в прекрасном испорчены. У них самих не осталось ничего прекрасного. Это ужасно.

Те, кто видит в прекрасном только прекрасное – избранные. У них есть надежда. Они одни из немногих, для кого прекрасные вещи означают красоту.

Нет моральных или аморальных книг. Есть хорошо написанные книги, а есть плохо написанные книги. Вот и все.

В XIX столетии людям не нравится реализм, он делает их злыми как Калибан, когда тот видит свое лицо в зеркале.

В XIX столетии людям не нравится романтизм, он делает их злыми как Калибан, когда тот не видит своего лица в зеркале. Мораль человека – это часть работы художника, однако мораль искусства заключается в совершенном использовании несовершенных средств. Художник не хочет ничего доказывать. Даже вещи, которые очень легко доказать. Художник не имеет симпатий в сфере этики. Они приводят к недопустимой манерности стиля. Художник не воспринимает вещи болезненно. Он способен выразить все что угодно. Для художника мысль и язык – рабочий материал. Музыка является прототипом всех искусств с точки зрения формы. Актерская игра – с точки зрения чувств. Любое искусство одновременно лежит на поверхности и таит в себе символ. Те, кто пытаются углубиться в него, рискуют. Те, кто находит символ, также рискуют. На самом деле, искусство отражает зрителя, а не жизнь. Когда произведение искусства вызывает разные мнения, это значит, что это произведение новое, сложное и нужное. Пока критики спорят, художник находится в согласии с самим собой. Мы терпим человека, который сделал что-то полезное, пока она не начинает этим увлекаться. Мы терпим людей, которые делают что-то бесполезное, потому что они очень этим увлекаются.

Искусство, по сути, бесполезно.

Глава 1

Мастерскую художника наполнял чудесный запах роз, а когда легкий летний ветерок проникал через открытые двери, он приносил с собой из сада насыщенный аромат сирени или легкие нотки тернового цвета. Лорд Генри Уоттон по привычке лежал на персидском диване и одну за другой курил сигареты. Отсюда он мог поймать взглядом блики солнца на золотисто-медовом цвете ивняка, хрупкие ветви которого чуть держали на себе такую красоту, на шелковых портьерах, что закрывали огромное окно, время от времени появлялись странные тени птиц, которые пролетали мимо. Возникало впечатление, что портьеры японские. Это заставляло его задуматься о нефритово-бледных японских художниках, которые пытаются средствами неизменно статичного искусства воспроизвести движение и скорость. Мрачное гудение пчел, которые пробивали себе путь сквозь некошеную траву, или просто настойчиво кружили вокруг цветов в саду, делало тишину невыносимой. Глухой шум Лондона звучал будто орган. На мольберте посреди комнаты стоял портрет невероятно красивого юноши в полный рост, а всего в нескольких шагах перед ним сидел, собственно, автор, Бэзил Голуорд, который несколько лет назад неожиданно исчез, заставив общественность заговорить о себе и придумать самые разнообразные версии событий.

Когда художник смотрел на то, как удачно он сумел отразить красоту и грацию на своем творении, довольная улыбка не оставляла его лица. И вдруг он вскочил, закрыл глаза и прижал пальцами веки, будто в попытке замкнуть в голове сон, от которого он так боялся проснуться.

– Это твоя лучшая картина, Бэзил, лучшее из того, что ты когда-либо делал, – лениво пробормотал лорд Генри. – Ты просто обязан выставить ее в галерее Гросвенор в следующем году. Академия искусств великовата и слишком банальна. Когда бы я туда не пришел, там или так много людей, что я не в состоянии посмотреть на картины, что просто ужасно, или так много картин, что мне некогда смотреть на людей, а это еще хуже. Так что Гросвенор это единственное подходящее место.

– Не думаю, что ее стоит выставлять где-либо, – ответил он и причудливо откинул назад голову, в Оксфорде за это движение друзья смеялись над ним. – Я не буду ее нигде выставлять.

Лорд Генри поднял брови и удивленно посмотрел на него сквозь причудливые облака дыма, которые выделяла его сигарета с опиумом.

– Нигде не выставлять? Друг, почему? У тебя есть на это какие-то причины? Какие же вы, художники, все же, чудаки. Вы идете на все, чтобы заработать репутацию. А только заработав ее, делаете все, чтобы от нее избавиться. Ты делаешь глупость, ведь хуже, чем когда о тебе говорят, бывает только когда о тебе не говорят. Такой портрет возвысил бы тебя над всеми молодыми художниками и заставил старых лопнуть от зависти, конечно, если у них еще остались эмоции.

– Я знаю, тебе это покажется смешным, – ответил он, – но я действительно не могу выставлять его. Я вложил в него слишком большую частичку себя.

Лорд Генри протянулся на диване и захохотал.

– Именно этого я и ожидал, не имеет значения, все равно так оно и есть.

– Слишком большую частичку себя! Честное слово, Бэзил, я и не знал, что ты такой напыщенный, я действительно не могу найти ничего общего между твоим грубым, сильным лицом, твоими черными как смоль кудрявыми волосами и этим юным Адонисом, который, кажется, изваян из слоновой кости и лепестков роз. Действительно, дорогой Бэзил, он же Нарцисс, а ты – нет, ну у тебя, конечно, умное выражение лица и тому подобное. Но красота, настоящая красота заканчивается там, где начинается умное выражение лица. Сам по себе ум – это форма преувеличения, поэтому он разрушает гармонию любого лица. Тотчас, когда человек о чем-то задумывается, его лицо превращается в сплошной нос, сплошной лоб или еще какой-то ужас. Посмотри на людей, достигших успеха в умственной работе. Ну они же абсолютно гадкие! Единственное исключение это, конечно, церковь. Но в церкви им не надо думать. Епископ в восемьдесят лет говорит то же самое, что ему сказали говорить, когда ему было восемнадцать, и поэтому вполне естественно, что он прекрасно выглядит. Твой загадочный юный друг, чье имя ты упорно не желаешь мне говорить, и чей портрет меня действительно захватывает, никогда не думает. Я полностью в этом уверен. Он некое волшебное безмозглое создание, которое следует иметь при себе зимой, когда нет цветов, чтобы порадовать глаз, и летом, когда нужно что-то, чтобы расслабить ум. Не стоит себе льстить, ты на него и близко не похож.

– Гарри, ты меня не понимаешь, – ответил художник. – Конечно, я на него не похож. Я это прекрасно знаю. На самом деле, мне было бы обидно быть таким как он. Почему ты пожимаешь плечами? Я говорю это серьезно. Людей, которые так отличаются физически или умственно, преследуют несчастья, именно те несчастья, которые на протяжении всей истории ставят королей на колени. Лучше не отличаться от других. Дураки и уроды живут лучше всех. Они могут спокойно сидеть сложа руки. Они не знают вкуса побед, но и поражений никогда не испытают. Они живут так, как следовало бы жить нам всем: их ничто не беспокоит, они нейтральны, и главное, в их жизни нет тревог. Они не разрушают чужие жизни и не получают зла в ответ. Твой статус и богатство, Гарри, мой ум, каким бы он ни был, но все же, мои картины, чего бы они не стоили, красота Дориана Грея – за все, что подарил нам Господь нам придется страдать, очень сильно страдать.

– Дориан Грей? Так вот как его зовут? – Спросил лорд Генри подойдя к Бэзилу Голуорду.

– Да, это его имя. Я не хотел тебе говорить.

– А почему было не сказать?

– Я не знаю, как это объяснить. Если человек мне нравится, я никогда никому не говорю его имя. Это как отдать его частичку. Со временем я полюбил таинственность. Кажется, это единственное, что может сделать нашу жизнь загадочной и волшебной. Наиболее обыденная вещь может стать прекрасной, стоит только скрыть ее. Покидая город, я никогда не рассказываю своим близким, куда направляюсь. Иначе, я не получал бы от этого никакого удовольствия. Могу сказать, что это плохая привычка, но, странным образом, она придает жизни романтики. Ты, наверное, считаешь меня полным дураком из-за этого, не так ли?

– Нисколько, – ответил лорд Генри, – нисколько, дорогой Бэзил. Ты, кажется, забыл, что я женат, а одна из прелестей семейной жизни заключается в том, что она делает обман необходимым для обоих. Я никогда не знаю, где моя жена, а она и понятия не имеет, чем я занимаюсь. Когда мы встречаемся, а это приходится делать время от времени, чтобы вместе пообедать или посетить герцога, мы рассказываем друг другу полную чушь с невозмутимым видом. У моей жены это получается просто замечательно, честно говоря, даже лучше, чем у меня. Она никогда не путается в своих рассказах, а вот со мной такое случается всегда. Однако, когда она выводит меня на чистую воду, то не устраивает ссор. Иногда мне даже хотелось бы этого, но она просто смеется надо мной.

– Я не люблю, когда ты так говоришь о супружеской жизни, Гарри, – сказал Бэзил Голуорд, направляясь к двери в сад. – Я считаю, что ты замечательный муж, но ты почему-то упорно стесняешься своих добродетелей. Ты необычный человек. От тебя не услышать моральных слов, но и не дождаться аморальных поступков. Весь твой цинизм – это просто игра на публику.

– Быть естественным это наиболее бездарная игра на публику, – со слезами смеха на глазах сказал лорд Генри, когда юноши вышли в сад и присели на бамбуковую скамью, стоявшую в тени высокого лавра. Солнечные лучи пробивались сквозь гладкие листья. В траве дрожали белые маргаритки. Через некоторое время, лорд Генри достал часы.

– Боюсь, мне пора идти, Бэзил, – пробормотал он, – но перед тем как я уйду ты должен ответить на мой вопрос.

– Какой именно? – Спросил художник, не поднимая взгляд от земли.

– Ты прекрасно знаешь, о чем я.

– Да нет, Гарри.

– Что ж, я повторюсь. Я хочу, чтобы ты объяснил, почему ты не собираешься выставлять портрет Дориана Грея. Я хочу узнать настоящую причину.

– Я уже рассказал тебе настоящую причину.

– Нет, ты сказал, что вложил слишком большую частичку себя в портрет. Не будь ребенком.

– Гарри, – сказал Бэзил Голуорд, глядя ему прямо в глаза, – любой портрет, написанный с чувством – это портрет художника, а не натурщика. Натурщик это лишь случайность. Это не его художник отражает на холсте, а скорее самого себя. Причина, по которой я не буду выставлять эту картину, заключается в том, что я боюсь, что раскрыл на ней тайну собственной души.

– И что же это за тайна такая? – С улыбкой спросил лорд Генри.

– Я расскажу, – смущенно ответил Голуорд.

– Я само внимание, Бэзил, – продолжил его компаньон, не сводя с него глаз.

– На самом деле, здесь нечего долго рассказывать, – ответил художник, – боюсь, ты вряд ли поймешь меня. Вполне возможно, даже не поверишь.

Лорд Генри улыбнулся, наклонился, чтобы сорвать маргаритку с розовыми лепестками и начал рассматривать ее.

– Я уверен, что смогу это понять, – ответил он, внимательно глядя на маленький золотистый диск. – А что до веры, то я могу поверить во что угодно при условии, что это достаточно невероятно.

Ветерок пошевелил цвет деревьев, и звездочки цвета сирени наконец встревожили застывший воздух. В траве вблизи стены трещал попрыгунчик, а мимо, будто голубя нить, на своих кисейных крыльях пролетала бабка. Казалось, лорд Генри слышал, как бьется сердце Бэзила Голуорда. Его интересовало, что же будет дальше.

– Дело вот в чем, – сказал художник через несколько минут. Два месяца назад я посетил прием у леди Брэндон. Ты же знаешь, нам, бедным художникам, приходится время от времени появляться на людях, чтобы не создавалось впечатление, будто мы дикари какие-то. Я был в вечернем пальто и белом галстуке, которые, как ты когда-то говорил мне, могут даже биржевому брокеру придать вид приличного человека. После десяти минут разговоров со многими нарядными вдовами и скучными академиками, я почувствовал на себе чей-то взгляд. Я оглянулся и впервые увидел Дориана Грея. Когда мы встретились взглядами, я почувствовал, как бледнею. Меня охватило странное чувство страха. Я понял, что встретил того, чья личность настолько захватывающая, что если я позволю этому случиться, она может поглотить всю мою природу, мою душу и само мое искусство. Ты же знаешь, Гарри, насколько у меня независимый характер. Я всегда был сам себе хозяин, по крайней мере, пока не встретил Дориана Грея. Затем, не знаю, как это объяснить. Что-то подсказывало мне, что я на пороге страшного кризиса в моей жизни. Я чувствовал, что судьба приготовила для меня удивительные радости и невыносимую боль. Я испугался и отвернулся, чтобы уйти из комнаты. Я это сделал не из соображений здравого смысла, а скорее из трусости. Я считаю, что попытка убежать не делает мне чести.

– Здравый смысл это то же самое, что и трусость, Бэзил. «Здравый смысл» просто лучше звучит. Вот и все.

– Я в это не верю, Гарри. Я не думаю, что ты и сам веришь в это. В конце концов, какие бы мотивы не двигали мной в тот момент, а это могла быть и гордость, ведь я очень тщеславен, я отправился к выходу. А там я, конечно, наткнулся на леди Брэндон. Она сразу закричала: «мистер Голуорд, Вы же не собираетесь покинуть нас в такую рань?» Ты же знаешь, какой у нее удивительно резкий голос?

– Да, она настоящая пава во всем, кроме красоты, заметил лорд Генри, нервно разрывая маргаритку своими длинными пальцами.

– Я не мог от нее избавиться. Она знакомила меня с королевскими особами, людьми со звездами и наградами и пожилыми дамами, которые носят огромные тиары и имеют носы, будто у попугая. Она рассказывала обо мне как о своем лучшем друге. Мы встречались лишь однажды до этого, но она решила сделать из меня знаменитость. Видимо, как раз в то время какая-то моя картина имела большой успех, по крайней мере, о ней писали в дешевых газетенках, что для XIX века является образцом бессмертия. Вдруг, я оказался прямо перед юношей, чья личность вызвала во мне такое странное волнение. Мы стояли очень плотно, практически касались друг друга. Наши взгляды снова встретились. С моей стороны это было опрометчиво, но я все же попросил леди Брэндон представить меня ему. В конце концов, возможно, это было не так уж и опрометчиво. Это было просто неизбежно. Мы поговорили бы и без официального знакомства. Я в этом уверен. Затем Дориан говорил мне то же самое. Он также почувствовал, что нам суждено познакомиться.

– А как же леди Брэндон описала этого прекрасного юношу? – Спросил его компаньон. – Я знаю, что она любит рассказывать о своих гостях как можно подробнее. Я помню, как однажды она подвела меня к мужчине в возрасте с угрюмым красным лицом, он был весь в лентах и орденах, и начала в трагической манере нашептывать мне на ухо наиболее пикантные детали о нем. Скорее всего, каждый в комнате прекрасно слышал, что она рассказывала. Я просто сбежал. Я люблю открывать для себя людей самостоятельно. А леди Брэндон относится к своим гостям, как аукционист относится к своим лотам. Она или рассказывает о них абсолютно все, или рассказывает все, кроме того, что действительно хотелось бы услышать.

– Ты слишком строго относишься к бедной леди Брэндон, Гарри! – сказал Голуорд в безразличном тоне.

– Дорогой мой, она хотела устроить у себя салон, а смогла сделать только ресторан. И как мне после этого ею восхищаться? Расскажи лучше, что она говорила о Дориане Грее?

– Что-то вроде «Замечательный мальчик – мы с его мамой лучшие подруги. Вылетело из головы, чем он занимается, боюсь, ничем, постойте, он играет на пианино или на скрипке, дорогой мистер Грей?» Ни один из нас не мог сдержать смех, и мы сразу же стали друзьями.

– Смех – это далеко не худшее начало дружбы и точно лучшее ее окончание, – отметил юный лорд, сорвав еще одну маргаритку.

Голуорд покачал головой:

– Ты не понимаешь, что такое дружба, Гарри, – пробормотал он, – или что такое вражда, а это важно. Ты такой же, как и все, то есть безразличный ко всем.

– Это ужасно несправедливо с твоей стороны! – Возмутился лорд Генри, сдвинув шляпу на затылок и взглянув на мелкие облака, которые плыли в бирюзовой пустоте летнего неба как кусочки шелка. – Да, очень несправедливо. Я четко различаю людей. Я выбираю друзей за их красоту, знакомых – за хороший характер, а врагов – за ум. Нельзя быть слишком осторожным выбирая врагов. Среди моих, например, нет ни одного дурака. Все они достаточно умны, чтобы оценить меня по достоинству. Пожалуй, это слишком высокомерно с моей стороны. Я высокомерен, правда?

– Я должен был бы согласиться, Гарри. Однако, согласно твоей классификации, я должен быть просто знакомым.

– Мой дорогой Бэзил, ты для меня гораздо больше, чем просто знакомый.

– И гораздо меньше, чем друг. Кто-то вроде брата, я прав?

– Братья! Мне нет дела до братьев. Мой старший брат не умрет, а младшие только тем и занимаются.

– Гарри! – Воскликнул Голуорд, нахмурив брови.

– Я шучу, друг. Но мне противны окружающие. Я ничего не могу с этим поделать. Думаю, это потому, что мы не можем терпеть людей с теми же недостатками, что и у нас. Я вполне понимаю гнев англичан из-за того, что они называют грехами высших слоев. Широкая общественность чувствует, что пьянка, тупость и безнравственность должны принадлежать только ей, и когда кто-то из нас попадает в неприятную историю, они расценивают это как посягательство на их права. Было просто удивительно наблюдать их возмущение, когда бедняга Саузварк разводился с женой в суде. И все же, я не думаю, что хотя бы десятая часть рабочих живет безгрешно.

– Я не верю ни единому слову из того, что ты только что сказал. Кроме того, Гарри, я чувствую, что ты и сам во все это не веришь.

Лорд Генри погладил острую бородку и постучал тростью из черного дерева по подошве кожаного ботинка. – Как же это по-английски, Бэзил! Ты уже второй раз обращаешь на это внимание. Если кто-то выскажет идею перед настоящим англичанином, а это всегда опрометчивый поступок, тому и в голову не придет подумать, верна ли эта идея, или, возможно, ошибочна. Единственное, что имеет для него значение, верит ли этот кто-то в то, что он говорит. Смотри, значимость идеи никоим образом не связана с искренностью того, кто ее высказывает. На самом деле, есть большая вероятность того, что чем менее этот человек искренен, тем более интеллектуальной будет эта идея, поскольку на нее не повлияют потребности, желания или предубеждения этого лица. В конце концов, я не хочу обсуждать с тобой политику, социологию или метафизику. Я люблю личности больше, чем принципы, а больше всего я люблю личности без принципов. Расскажи мне еще о Дориане Грее. Как часто вы видитесь?

– Каждый день. Если бы я не видел его каждый день, в моей жизни не было бы счастья. Он мне необходим.

– Это невероятно! Я думал, что кроме твоего искусства, тебя ничто не интересует.

– Теперь он стал для меня моим искусством, – мрачно сказал художник. – Иногда я думаю, Гарри, что в истории мира бывает только два важных события. Первое – это появление нового средства искусства, а второе – появление новой личности в искусстве. Однажды Дориан Грей станет для меня тем, чем для Венеции стала живопись масляными красками, или чем лицо Антиноя стало для скульптуры античной Греции. Я не просто рисую его, делаю эскизы. Без сомнения, я этим занимаюсь. Но для меня он гораздо больше, чем просто модель или натурщик. Я не могу сказать, что я не доволен своей работой, или что живопись не может передать его красоту. Нет ничего, что не могла бы передать живопись. И я знаю, что картины, которые я написал с тех пор, как встретил Дориана Грея, хорошие, лучшие за всю мою жизнь. Но каким-то странным образом, даже не знаю, поймешь ли ты меня, его личность открыла передо мной совершенно новую модель искусства. Я вижу вещи иначе, я осмысливаю их иначе. Я теперь могу воссоздать мир способом, о котором раньше и не догадывался. «Мечта о форме в царстве мысли» – кто это сказал? Неважно, это именно то, чем стал для меня Дориан Грей. Одно только присутствие этого парня, для меня он уже более чем парень, хотя ему всего лишь немного за двадцать, одно только его присутствие, эх! Не знаю, сможешь ли ты понять всю значимость этого. Где-то на подсознательном уровне он указывает мне направление новой школы – школы, которая соединит в себе страсть романтизма и совершенство греческого стиля. Гармония души и тела – вот что это значит! Мы разделили их в порыве безумия и, как следствие, создали вульгарный реализм и пустой идеализм. Гарри! Если бы ты только знал, что для меня значит Дориан Грей! Помнишь мой пейзаж, за который Агню предлагал мне довольно таки кругленькую сумму, но я решил не расставаться с ним? Это одна из моих лучших картин. А знаешь, почему? Потому что когда я писал ее, рядом сидел Дориан Грей. Он передавал мне незримую силу, благодаря которой я наконец-то увидел в обычном лесу удивительную красоту, которую всегда искал, но она избегала моего взгляда.

– Бэзил, это невероятно! Я должен встретиться с Дорианом Греем.

Голуорд встал и прошелся садом. Через некоторое время он вернулся. Он сказал:

– Гарри, для меня Дориан Грей это просто источник вдохновения. Ты можешь и не найти в нем ничего примечательного. Для меня же он особенный. Он наиболее присутствует в тех моих картинах, на которых нет его изображения. Как я уже говорил, он указывает мне новое направление. Я вижу его в определенном изгибе линий, в красоте и нежности определенных цветов. Вот и все.

– Почему же ты не хочешь выставлять его портрет? – Спросил лорд Генри.

– Потому что я неумышленно выразил в нем это свое странное идолопоклонство, о котором я, конечно же, никогда не рассказывал Дориану Грею. Он не знает об этом. И никогда не должен узнать. Но люди могут догадаться, а я не хочу открывать душу перед их любопытными глазами. Я не позволю рассматривать собственное сердце под микроскопом. На портрете слишком много меня, Гарри, слишком много меня!

– Даже поэты не так щепетильны как ты. Они знают, что истории разбитых сердец хорошо подходят для публикации. Сейчас их выдают валом.

– Я презираю их за это, – взорвался Голуорд. Художник должен создавать прекрасные вещи, но не вкладывать в них свою жизнь. В наше время люди так относятся к искусству, как будто оно предназначено быть разновидностью автобиографии. Мы потеряли ощущение абстрактной красоты. Когда-нибудь я покажу миру, что это такое, и именно по этой причине мир не должен увидеть мой портрет Дориана Грея.

– Я думаю ты не прав, Бэзил, но я не стану с тобой спорить. Только люди скудного ума прибегают к спорам. Лучше скажи, Дориан Грей увлечен тобой?

Художник задумался на несколько мгновений.

– Я нравлюсь ему, – ответил он после паузы. – Я это знаю. Конечно, я говорю ему огромное количество комплиментов. Каким-то непонятным образом мне нравится говорить ему вещи, которые, я знаю, не следовало бы говорить. Он, как правило, приветлив со мной, мы сидим в мастерской и разговариваем обо всем на свете. Однако, время от времени он ведет себя бездумно и, кажется, ему даже нравится причинять мне боль. В такие моменты я чувствую, что отдал свою душу человеку, который обращается с ней как будто с цветком, который можно прицепить на пиджак, будто с украшением, которым он тешит свое тщеславие летним днем.

– Летние дни медленно проходят, Бэзил, – пробормотал лорд Генри. – Возможно, тебе это надоест раньше, чем ему. Это печальная мысль, но гений, несомненно, живет дольше, чем красота. Об этом свидетельствует тот факт, что мы прилагаем усилия, чтобы получить как можно более обширное образование. В безумной борьбе за существование мы хотим обладать чем-то, что будет оставаться неизменным, поэтому мы забиваем свои головы разным мусором и фактами в отчаянной надежде сохранить место под солнцем. Современный идеал – всесторонне образованный человек. А сознание всесторонне образованного человека это ужасная вещь. Это как антикварная лавка, где полно пыли и чудовищ, а цены на все завышены. Несмотря ни на что, я думаю, тебе первому надоест. Однажды ты посмотришь на своего друга, и он будет казаться тебе несколько неподходящим, чтобы писать с него картину, или тебе не понравится цвет его кожи, или что-то в этом роде. Ты с горечью пересмотришь отношение своего сердца к нему, и поймешь, что он вел себя плохо по отношению к тебе. В следующий раз, когда он появится, ты будешь сухим и безразличным к нему. Жаль, что это произойдет, ведь это тебя изменит. Твой рассказ окутан романтикой, я бы назвал ее романтикой искусства, но хуже всего то, что когда она покидает человека, то от нее не остается ни малейшего следа.

– Гарри, не надо так говорить. Пока я жив, личность Дориана Грея будет владеть мной. Ты не сможешь почувствовать то, что чувствую я. Ты слишком изменчив для этого.

– Эх, дорогой Бэзил, именно поэтому я и смогу почувствовать это. Преданные люди видят банальную сторону любви, а вот предатели способны познать ее трагедию.

Лорд Генри закурил с таким самоуверенным и довольным видом, будто рассказал обо всем мире одним предложением. В ивовых ветках суетились воробьи, а тени от облаков пролетали над травой, будто ласточки. Как же хорошо было в саду! И как же приятно было чувствовать эмоции людей. Эмоции казались ему гораздо приятнее, чем идеи. Наиболее интересными вещами в жизни он считал свою душу и страсти друзей. Он с тихим восторгом представлял скучный обед, который он пропустил, потому что так задержался у Бэзила Голуорда. Если бы он пошел к своей тете, то непременно встретил бы там лорда Гудбоя и они говорили бы только о том, что нужно помогать бедным и о важности аренды жилья. Богачи говорили бы о необходимости экономить и соревновались бы в красноречии на тему достоинства труда. Избежать всего этого было настоящим счастьем! Пока он думал о своей тете, к нему пришла одна мысль. Он повернулся к Голуорду и сказал:

– Дорогой мой, я только что вспомнил.

– Что ты только что вспомнил, Гарри?

– Где я слышал имя Дориана Грея.

– И где же это? – Спросил Голуорд, несколько нахмурившись.

– Не надо сердиться, Бэзил. Это было у моей тети, леди Агаты. Она рассказала мне, что познакомилась с замечательным юношей, который согласился помогать ей в Ист-Энде, и его зовут Дориан Грей. Должен сказать, она ничего не говорила о его красоте. Женщины не знают толк в красоте, по крайней мере, хорошие женщины. Она говорила, что он очень искренний и имеет прекрасный характер. Я сразу представил покрытое веснушками создание в очках, с редкими волосами, которое громко топает своими длинными ногами. Мне следовало бы знать, что это твой друг.

– Я рад, что ты этого не знал, Гарри.

– Почему?

– Я не хочу, чтобы ты его встретил.

– Ты не хочешь, чтобы я его встретил?

– Нет.

– Мистер Грей в мастерской, – сказал дворецкий, войдя в сад.

– Теперь тебе придется представить меня ему, – сквозь смех сказал лорд Генри.

Художник вернулся к своему слуге, который стоял и щурился от солнца:

– Попроси мистера Грея подождать. Я подойду через несколько минут.

Дворецкий поклонился и пошел по тропинке к дому. Затем он посмотрел на лорда Генри.

– Дориан Грей – мой близкий друг, – сказал он. – У него простой и замечательный характер. Твоя тетя была права по отношению к нему. Не надо его портить. Не пытайся повлиять на него. Твое влияние не пойдет ему на пользу. Мир велик, и в нем есть много прекрасных людей. Не надо отнимать у меня единственного человека, который придает очарование моим произведениям – моя жизнь как художника зависит от него. Помни, Гарри, я тебе доверяю. – Он говорил очень медленно, будто слова вырывались наружу вопреки его воле.

– Какую же чушь ты несешь! – С улыбкой сказал лорд Генри, взял Голуорда под руку и почти силой повел к дому.

Глава 2

Войдя в мастерскую, они увидели Дориана Грея. Он сидел за пианино спиной к ним и листал страницы «Лесных пейзажей» Шумана.

– Ты должен одолжить мне их, Бэзил, – не удержался он. – Я хочу их изучить. Они просто невероятно очаровательны.

– Это полностью зависит от того, как ты будешь сегодня позировать, Дориан.

– Мне уже надоело позировать, я не хочу иметь собственный портрет, на написание которого уйдет целая жизнь, – ответил юноша, своенравно повернувшись на стуле. Заметив лорда Генри, он на мгновение смутился и резко встал.

– Простите, Бэзил, я не знал, что ты не один.

– Дориан, это лорд Генри Уоттон, мой старый оксфордский приятель. Я как раз рассказывал ему, какой замечательный с тебя натурщик, а ты все испортил.

– Однако, это отнюдь не уменьшило моей радости от встречи с Вами, господин Грей, – заверил лорд Генри, сделав шаг вперед и протянув руку. – Моя тетушка часто рассказывает мне о Вас. Вы один из ее любимцев и, боюсь, жертв в то же время.

– Сейчас я в немилости у леди Агаты, – ответил Дориан, приобретя при этом забавно озабоченный вид. – Я пообещал посетить клуб в Вайтчепел вместе с ней в прошлый вторник, а потом мне это просто вылетело из головы. Мы должны были сыграть дуэт, даже три дуэта. Даже не знаю, что она теперь мне скажет. Я очень боюсь попасться ей на глаза.

– О, я это улажу. Она слишком увлекается Вами, чтобы очень сердиться. Кроме того, я не думаю, что Ваше отсутствие действительно сказалось. Публика, скорее всего, решила, что это и был дуэт. Когда тетушка Агата садится за пианино, она способна наделать шума за двоих.

– Это ужасно по отношению к ней, и не слишком приятно по отношению ко мне, – сквозь смех ответил Дориан.

Лорд Генри посмотрел на него. Действительно, его правильной формы насыщенно красные губы, синие, будто небо, глаза и золотое вьющиеся волосы делали из него просто невероятного красавца. Было в его лице что-то такое, что вызывало доверие с первого взгляда. На нем отразилась вся безупречность и непорочная страсть молодости. Казалось, он не позволял мирским заботам испортить себя. Неудивительно, что Бэзил Голуорд обожал его.

– Вы слишком хороши, чтобы заниматься благотворительностью, господин Грей, слишком хороши. – С этими словами лорд Генри устроился на диване и открыл свой портсигар.

В этот момент художник смешивал краски и готовил все необходимое. У него был взволнованный вид, а когда он услышал последнюю фразу лорда Генри, взглянул на него, и после кратких раздумий сказал:

– Гарри, я хотел бы закончить работу над этой картиной сегодня. Ты ведь не обидишься, если я попрошу тебя уйти?

Лорд Генри улыбнулся и посмотрел на Дориана Грея.

– Мне уйти, господин Грей? – спросил он.

– Не надо, лорд Генри, пожалуйста. Я вижу, Бэзил в плохом настроении, а я не могу находиться рядом с ним в такие моменты. Кроме того, я хочу, чтобы Вы объяснили, почему же мне не стоит заниматься благотворительностью.

– Даже не знаю, стоит ли мне рассказывать Вам об этом, господин Грей. Это настолько скучная тема, которую приходится обсуждать серьезно. Однако я точно не уйду после того, как Вы попросили меня остаться. Ты на самом деле не против, Бэзил, не так ли? Ты часто говорил, что тебе нравится, когда твоему натурщик есть с кем поболтать.

Голуорд закусил губу.

– Если Дориан так хочет, то, конечно, ты должен остаться. Прихоти Дориана – закон для всех, кроме него самого.

Лорд Генри взял шляпу и перчатки.

– Как бы ты ни настаивал, Бэзил, боюсь, я должен идти. У меня встреча в Орлеанском клубе. Всего хорошего, господин Грей. Приглашаю Вас посетить меня на Карзон Стрит как-то вечером. Я почти всегда дома в пять часов. Напишите мне, когда решите прийти. Мне будет жаль не встретиться с Вами.

– Бэзил, – закричал Дориан Грей, – если лорд Генри уйдет, то и я уйду. От тебя не услышать ни слова, пока ты работаешь, а это очень скучно – стоять на платформе и еще и хорошо при этом выглядеть. Попроси его остаться. Я настаиваю.

– Останься, Гарри, Дориан и я будем перед тобой в долгу, – сказал Голуорд, глядя на свою картину. – Я действительно никогда не разговариваю, да и не слушаю, пока пишу картины, и это, видимо несносно утомляет моих несчастных натурщиков. Умоляю, останься.

– А как же моя встреча в Орлеанском клубе?

Художник засмеялся.

– Не думаю, что у тебя из-за этого возникнут сложности. Садись, Гарри. А теперь, Дориан, становись на платформу. Постарайся не двигаться и не обращать внимания на то, что говорит лорд Генри. Он очень плохо влияет на всех своих друзей кроме, разве что, меня.

Дориан Грей ступил на платформу с видом юного греческого мученика и разочарованно посмотрел на лорда Генри, который ему достаточно понравился. Он был так непохож на Бэзила. Они создавали приятный контраст. И у него был такой волшебный голос. Через несколько минут он обратился к нему:

– Вы действительно очень плохо влияете на людей, лорд Генри? Бэзил прав?

– Не существует такой вещи, как плохое влияние. Любое влияние – это аморально. Аморально с научной точки зрения.

– Почему же?

– Потому что влиять на человека означает навязывать ему свою душу. Этот человек больше не имеет собственных мыслей и страстей. Его добродетели больше не настоящие. Грехи, если все же существует такая вещь как грехи, одолженные. Он становится эхом чужой музыки, актером, который играет роль, написанную не для него. Смысл жизни заключается в самосовершенствовании. Каждый из нас здесь для того, чтобы полностью понять собственную природу. В наше время, люди боятся самих себя. Они забыли о самой главной из обязанностей – обязанности перед самим собой. Конечно, они милосердны. Они кормят голодных и помогают нуждающимся. В то же время, их собственные души голодны и беспомощны. Наша раса потеряла смелость. А возможно, ее у нас никогда и не было. Страх перед обществом, на котором базируется мораль и страх перед Богом, который является основой для религии, – вот две вещи, которые управляют нами. Но…

– Поверни голову немного вправо, Дориан, будь хорошим мальчиком, – сказал художник. Он был погружен в свою работу и обратил внимание лишь на то, что он раньше никогда не видел такого выражения на лице юноши.

– Однако, – продолжил лорд Генри, сопровождая свой низкий голос, звучавший будто музыка, характерным взмахом рук, который отличал его от других еще со времен учебы в Итоне, – я считаю, что если бы хоть один человек смог прожить свою жизнь целиком и полностью смог почувствовать каждое чувство, выразить каждую мысль и осуществить каждую мечту, то мир получил бы такой огромный заряд радости, что мы смогли бы забыть о чуме средневековья и вернуться к эллинистическому идеалу, или, возможно, даже к чему-то лучшему и более высокому, чем эллинистический идеал. И самые смелые из нас боятся самих себя. То, что осталось у нас от дикарей, отчаянно пытается выжить, несмотря на отказы самим себе, которые разрушают наши жизни. Каждый порыв, который мы сдерживаем, бродит в нашей голове, отравляя наш разум. Тело грешит, и на этом грех заканчивается, ведь действие – это способ очистки. Ничего не остается на потом, кроме упоминания об удовлетворении или роскоши почувствовать угрызения совести. Единственный способ избавиться от искушения – поддаться ему. Если же ему сопротивляться, то душу будет разрушать желание того, что она сама себе запретила, жажда к тому, что она с помощью собственных уродливых правил объявила уродливым и неправильным. Говорят, что самые выдающиеся события случаются в голове. Так же и грехи существуют в голове, и только в голове. Да и Вы, господин Грей в вашей цветущей, будто роза, юности уже чувствовали страсти, которые Вас пугали, к Вам приходили мысли, что вызывали у Вас ужас, вы видели сны, одно лишь упоминание о которых заставляет Вас краснеть.

– Подождите! – Воскликнул Дориан Грей, – подождите! Вы запутали меня. Я не знаю что сказать. Я должен что-то Вам ответить, однако не могу подобрать слова. Не говорите ничего. Дайте мне подумать. Точнее, дайте мне попробовать не думать. Он стоял так, с открытыми устами и огнем в глазах, около десяти минут. Как сквозь туман, он видел, что подвергается воздействию чего-то совершенно нового, однако он чувствовал, что источник этого влияния находился внутри него. Те несколько слов, которые сказал ему друг Бэзила, слова, сказанные, без сомнения, случайно, и в которые лорд Генри намеренно вложил парадокс, задели тайную, не встревоженную ранее, струну в его душе. Однако сейчас он чувствовал, как эта струна вибрирует и пробуждает в нем что-то новое.

Подобным образом его тревожила музыка. Музыка часто его тревожила. Однако музыка была непонятна. Она создавала внутри не новый мир, а, скорее, новый хаос. Слова! Всего лишь слова! Как же ужасны они были! Как же понятны, живы и жестоки! От них не было спасения. И в то же время в них была какая-то едва ощутима магия! Казалось, они могли придать форму бесформенным телам и несли в себе музыку, не менее прекрасную, чем звук скрипки или флейты. Просто слова! Разве существовало что-то более реальное, чем слова?

Да. В его юности были вещи, которых он не понимал. Он понял их теперь. Вдруг, его жизнь словно охватило пламя. Казалось, он шел этим пламенем. Почему же он не знал этого раньше?

Лорд Генри смотрел на него с легкой улыбкой. Он точно знал, когда психология требовала молчать. Ему было очень интересно. Его поразило внезапное впечатление, которое произвели его слова. Он вспоминал книгу, которую прочитал, когда ему было шестнадцать и которая открыла ему глаза на многие вещи, которых он не знал до того, и ему было интересно, переживал ли Дориан Грей нечто подобное в тот момент. Он выпустил стрелу вслепую. Неужели она попала в цель? Как же увлекательно было наблюдать за парнем!

Голуорд, тем временем, рисовал в своей смелой манере, которая дарила картине свежесть и нежность и которая в любом искусстве могла появиться только благодаря силе. Он не обращал внимания на тишину.

– Бэзил, я устал стоять, – вдруг пожаловался Дориан Грей. – Мне надо пойти на улицу и посидеть в саду. Здесь слишком душно.

– Мой дорогой друг, прости меня. Когда я рисую, то не могу думать больше ни о чем. Но ты позировал прекрасно как никогда. Ты был абсолютно невозмутим. И я уловил желаемый эффект – полуоткрытый рот и огонь в глазах. Не знаю, что там тебе наговорил Гарри, но он вызвал очаровательное выражение на твоем лице. Видимо, он делал тебе комплименты. Тебе не следует верить ни одному его слову.

– То, что он сказал – точно не комплименты. Наверное, именно поэтому я ему и не верю.

– Вы знаете, что во все это верите, – сказал лорд Генри, направив свой лениво-мечтательный взгляд на него. – Я пойду с Вами в сад. В мастерской невероятно жарко. Бэзил, дай нам чего-то попить, чего-то со льдом и клубникой.

– Конечно, Гарри. Позвони в колокольчик и когда придет Паркер, я скажу, что вам нужно. Мне надо поработать над фоном, так что я присоединюсь к вам позже. Не задерживай Дориана надолго. Я еще никогда не был в такой прекрасной форме, как сегодня. Это будет мой шедевр. Это уже шедевр.

Лорд Генри вышел в сад и нашел там Дориана Грея, который утопил лицо в цветы сирени и жадно упивался их ароматом, будто бы вином. Он подошел ближе и положил руку ему на плечо.

– Вы все делаете правильно, – пробормотал он. Только ощущения могут исцелить душу, и только душа может исцелить ощущения.

Юноша выпрямился и отступил на несколько шагов. На нем не было шляпы, поэтому листва встревожила его мятежные кудри и запутала их позолоченные кончики. В его глазах читался страх, который испытывает человек, если его вдруг разбудить. Его будто высеченные из мрамора ноздри расширились, а скрытое напряжение украло красный цвет его губ и оставило их дрожать.

Именно так, – продолжил лорд Генри, – в этом состоит один из величайших секретов жизни – исцелять душу с помощью ощущений и исцелять ощущения силой души. Вы удивительный. Вы знаете больше, чем Вы думаете, но меньше, чем Вам хотелось бы.

Дориан Грей нахмурился и отвернулся. Ему нравился высокий, грациозный молодой человек, стоявший перед ним, и он ничего не мог с этим поделать. Его романтичное лицо оливкового цвета с несколько усталым выражением вызвало в Дориане Грее интерес. В его низком равнодушном голосе было что-то захватывающее. Даже его холодные белые руки несли в себе очарование. Пока он говорил, они двигались, будто в такт музыке, будто говорили на своем собственном языке. Но он все больше боялся его и чувствовал стыд за свой страх. Почему незнакомец должен открыть ему глаза на самого себя? Он знал Бэзила Голуорда уже несколько месяцев, однако дружба с ним не меняла его. Вдруг в его жизни появился кто-то, кто, кажется, раскрыл перед ним тайну жизни. И все же, чего же тут бояться? Он был уже не школьник. Пугаться было бессмысленно.

– Давайте пойдем присядем где-то в тени, – сказал лорд Генри. – Паркер уже принес напитки, если мы еще немного постоим под солнцем, то это Вас испортит, и Бэзил больше никогда не станет Вас рисовать. Вам действительно следует избегать солнечных ожогов. Это было бы недопустимо.

– Какое это имеет значение? – Со смехом воскликнул Дориан Грей, приседая на скамью на краю сада.

– Это должно иметь огромное значение для Вас, господин Грей.

– Почему же?

– Потому что Вы владеете очарованием молодости, а молодость, это единственная вещь, стоящая того, чтобы ее иметь.

– Я не чувствую этого, лорд Генри.

– Конечно же нет, сейчас Вы этого не чувствуете. Но однажды, когда Вы уже будете старый, сморщенный и уродливый, когда мысли оставят полосы на Вашем лбу, а страсть обожжет Ваши уста своим губительным огнем, Вы это почувствуете, вы это невыносимо почувствуете. Сейчас, куда бы Вы ни пошли, Вы очаровываете весь мир собой. Но будет ли так всегда?… У вас на удивление красивое лицо, господин Грей. Не хмурьтесь, это правда. А красота – это форма гениальности, на самом деле, она даже выше гениальности, ведь ее не нужно объяснять. Это одно из величественных явлений природы, таких как солнечный свет, весна, или отражение серебристой луны в темных водах. Ее невозможно подвергнуть сомнению. Она удивительна в своей независимости. Она превращает тех, кто ею владеет, в принцев. Вы смеетесь? Что ж, если Вы ее потеряете, Вам будет не до смеха… Иногда люди говорят, что красота поверхностна. Может и так, но она не столь поверхностна, как о ней думают. Люди, которые не судят по внешнему виду, не способны на глубокие суждения. Настоящая тайна мира состоит скорее в видимых вещах, чем невидимых… Да, господин Грей, боги сделали Вам щедрый подарок. Но боги быстро забирают свои подарки. У Вас есть всего несколько лет, чтобы жить настоящей, совершенной и полной жизнью. Когда Ваша молодость пройдет, Ваша красота пройдет вместе с ней, и потом Вы вдруг поймете, что для Вас больше не осталось побед, или же Вам придется довольствоваться подлыми победами, которые воспоминания о Вашем славном прошлом сделают даже горче поражений. Каждый уходящий месяц на шаг приближает Вас к ужасу. Время Вам завидует и идет войной на цвет Вашей юности. Вы станете бледным, с впалыми щеками и пустыми глазами. Вы будете несказанно страдать… Эх! узнайте свою молодость, пока не поздно. Не теряйте богатство Ваших дней, прислушиваясь к скучным людям, пытаясь исправить безнадежные ошибки, или отдавая свою жизнь неблагодарным, простым и пошлым людям. Это неправильные цели, фальшивые идеалы нашего времени. Живите! Живите собственной прекрасной жизнью! Не упустите ничего в ней. Всегда ищите для себя новые ощущения. И ничего не бойтесь… Новый Гедонизм – вот что нужно людям нашего века. Вы можете стать его живым символом. Для такой личности, как Вы, нет ничего невозможного. На данный момент, мир принадлежит Вам. Тотчас, когда я Вас увидел, я понял, что Вы не знаете, кто Вы такой на самом деле, кем можете стать. Вы так захватили меня, что я почувствовал необходимость рассказать Вам кое-что о Вас. Я подумал о том, какой трагедией это стало бы, если бы Вы потеряли себя. Ведь Ваша молодость продлится так недолго, так недолго. Обычные цветы вянут, но цветут снова. В следующем июне так же зажелтеют эти волшебные цветы. Через месяц зацветет ломонос, и его зеленые листья будет поддерживать пурпурные звездочки год за годом. А вот наша молодость никогда не вернется к нам. Радость, что пульсирует, когда нам двадцать, постепенно ослабевает. У нас отказывают конечности, наши чувства притупляются. Мы превращаемся в неуклюжие куклы, которых преследуют воспоминания о страстях, которых мы боялись, и искушениях, подвергнуться которым нам не хватало смелости. Молодость! Молодость! Нет в мире ничего лучше чем молодость!

Дориан Грей слушал с широко открытыми глазами и был поражен. Веточка сирени, которую он держал в руках, упала на гравий. Пушистая пчела некоторое время кружила вокруг нее. Затем она решила залезть на маленький шарик из звездочек. Он наблюдал за этим с тем странным интересом, с которым мы относимся к обыденным вещам, когда какие-то более важные вещи пугают нас, когда нас возбуждает новая эмоция, которую мы не можем выразить, или когда ужасная мысль берет наше сознание в осаду, требуя капитуляции. Через некоторое время, пчела улетела. Он увидел, как она пытается залезть в пурпурный цветок березки. Она задрожала, а потом легонько заколыхалась.

Вдруг, в дверях мастерской появился художник и коротким взмахом руки позвал их к себе. Они обернулись друг к другу и улыбнулись.

– Я жду, – крикнул он. – Идите уже сюда. Освещение просто замечательное, так что забирайте свои напитки.

Они поднялись и вместе пошли к мастерской. Мимо пролетело несколько белых с зеленым бабочек, а где-то на краю сада спел дрозд.

– Вы рады, что познакомились со мной, господин Грей. – Сказал лорд Генри, взглянув на него.

– Да, сейчас я рад. Не знаю, буду ли я радоваться этому всегда?

– Всегда! Это ужасное слово. Когда я слышу его, меня всего прям передергивает. Женщины так любят его использовать. Они портят каждый роман, пытаясь заставить его продолжаться всегда. К тому же, это слово не имеет значения. Единственная разница между прихотью и страстью на всю жизнь состоит в том, что прихоть длится несколько дольше.

Когда они вошли в мастерскую, Дориан Грей положил руку лорду Генри на плечо.

– В таком случае, пусть наша дружба будет прихотью, – пробормотал он, пораженный собственной смелостью. Затем он встал на платформу в той же позе, что и раньше.

Лорд Генри устроился в большом кресле и наблюдал за ним. Единственными звуками, наполнявшими тишину, было трение кистей о полотно и шаги Голуорда, когда тот отходил, чтобы взглянуть на свое творение на расстоянии. Золотистыя пыль кружила в солнечных лучах, которые посетили мастерскую через открытую дверь. Насыщенный запах роз, казалось, проник повсюду. Примерно через четверть часа Голуорд прекратил рисовать. Он долго смотрел на Дориана Грея, а потом долго смотрел на картину, прикусив кончик кисти и нахмурив брови.

– Готово! – Сказал он, в конце концов, и наклонился, чтобы подписать левый нижний угол картины ярко-красными буквами.

Лорд Генри подошел и осмотрел портрет. Это было действительно выдающееся произведение искусства, кроме того, юноша на нем был поразительно похож на прототип.

– Дорогой мой, прими мои искренние поздравления, – сказал он. – Это лучший портрет нашего времени. Господин Грей, подойдите и посмотрите на себя.

Юноша оглянулся, будто только что проснулся.

– Уже готово? – Спросил он, ступая вниз с платформы.

– Именно так, – ответил художник. – А ты сегодня просто прекрасно позировал. Я твой должник.

– Это все благодаря мне, – перебил лорд Генри. – Правда, господин Грей?

Дориан ничего не ответил. Он молча подошел к портрету и обернулся к нему. Увидев его, он отошел, а его щеки укрылись румянцем от удовольствия. В его глазах появилась радость, как будто он впервые узнал себя. Он стоял неподвижно и очарованно, он понимал, что Голуорд обращается к нему, но не мог уловить смысл его слов. Ощущение собственной красоты стало для него откровением. Раньше он никогда этого так не чувствовал. Комплименты Голуорда всегда казались ему просто дружескими преувеличениями. Он слушал их, смеялся над ними и забывал о них. Они не влияли на его сущность. А потом появился Лорд Генри Уоттон с его странной речью над могилой молодости, с его ужасным предупреждением о ее быстротечности. Это взволновало его тогда, а теперь, когда он смотрел на тень собственной красоты, он осознал всю правдивость слов лорда Генри. Да, однажды его лицо покроют морщины, глаза потеряют свой цвет, его грациозная осанка покинет его. Его уста потеряют свои красные краски, так же, как волосы – золотые. Жизнь, призванная создать его душу, уничтожит его тело. Он станет гадким, ужасным и неуклюжим.

Когда он подумал об этом, острая боль пронзила его, будто нож, заставив дрожать каждую толику его нежной души.

– Тебе что, не нравится? – В конце концов, воскликнул Голуорд, несколько пораженный молчанием юноши, ведь он не понимал, что это значит.

– Конечно, ему нравится, – сказал лорд Генри. – Кому это может не понравиться. Это же одно из величайших произведений современного искусства. Я готов отдать за него все, что пожелаешь. Портрет должен быть моим.

– Он принадлежит не мне, Гарри.

– А кому же он принадлежит?

– Конечно, Дориану, – ответил художник.

– Он просто счастливчик.

– Как же жаль! – воскликнул Дориан Грей, не сводя глаз с собственного портрета. – Как же жаль! Я состарюсь, стану противным и страшным. А этот портрет навсегда останется молодым. Он никогда не станет старше этого июньского дня… Если бы все было наоборот! Если бы это я всегда оставался молодым, а портрет старел! За это я отдал бы, я отдал бы все, что угодно! Именно так, во всем мире нет вещи, которой мне было бы жаль за это! Я за это свою душу отдал бы!

– Ты вряд ли имел бы что то против такого соглашения, Бэзил, – засмеялся лорд Генри. – Тебя больше беспокоят линии на твоих картинах.

– Я бы очень возражал, Гарри, – сказал Голуорд.

Дориан Грей обернулся и посмотри на него.

– Думаю, именно так и произошло бы, Бэзил. Твое искусство для тебя важнее, чем твои друзья. Я для тебя не более, чем бронзовая фигурка. Я бы даже сказал, гораздо меньше.

Художник смотрел на него в изумлении. Это было не похоже на Дориана, так разговаривать. Что произошло? Он выглядел рассерженным. Его лицо покраснело, а щеки горели.

– Именно так, – продолжил он, – я для тебя вешу меньше, чем твой Гермес из слоновой кости, или серебряный фавн. Они нравиться тебе всегда. Как долго тебе буду нравиться я? Подозреваю, что до первой морщины. Теперь я знаю, что как только человек теряет свою красоту, какой бы она ни была, он теряет все. Твоя картина рассказала мне об этом. Лорд Генри Уоттон абсолютно прав. Молодость – единственная вещь, которую стоит иметь. Когда я пойму, что старею, я покончу с собой.

Голуорд потускнел и схватил его за руку.

– Дориан! Дориан! – Воскликнул он, – не говори так. У меня еще никогда не было такого друга, как ты, и уже никогда не будет. Ты же не можешь завидовать вещам, правда? Ты же прекраснее любой вещи!

– Я завидую всему, чья красота не умирает. Я завидую собственному портрету, который ты написал. Почему он будет иметь то, что я потеряю? Каждое мгновение отнимает что-то у меня и отдает это ему. О! Если бы это было наоборот! Если бы портрет мог меняться, а я мог оставаться таким, какой я есть сейчас! Зачем ты его написал? Наступит день, когда он станет смеяться надо мной, безжалостно насмехаться надо мной. Горячие слезы наполнили его глаза, он вырвался и упал на диван, нырнув в подушки, будто хотел помолиться.

– Это ты во всем виноват, Гарри, – с горечью сказал художник.

Лорд Генри пожал плечами.

– Это настоящий Дориан Грей, вот и все.

– Нет.

– Если нет, то какое я имею к этому отношение?

– Тебе стоило уйти, когда я просил, – процедил он.

– Я остался, когда ты меня просил, – ответил лорд Генри.

– Гарри, я не могу ссориться сразу с двумя своими лучшими друзьями, но вы заставили меня возненавидеть лучшую картину из тех, что я написал, и я ее уничтожу. Это же только полотно и краски. Я не позволю ей испортить жизнь нам троим.

Дориан Грей поднял голову. Лицо его было бледное, а глаза – полны слез. Он увидел, как Бэзил подошел к рабочему столу, который стоял под высоким завешенным окном. Что он там делал. Его длинные пальцы перебирали тюбики и кисточки в поисках чего-то. Да, он искал нож с длинным стальным лезвием. В конце концов, он его нашел. Он собирался искромсать полотно.

Приглушенно всхлипнув, он вскочил с дивана, подбежал к Голуорду, вырвал нож из его руки и бросил его в противоположную сторону мастерской.

– Нет, Бэзил, нет! – Кричал он. – Это будет убийством!

– Я рад, что ты, наконец, оценил мою работу по достоинству, Дориан, – холодно ответил художник, после того, как он справился с удивлением. – Я уже думал, не дождусь этого.

– Оценил по достоинству! Да я просто влюблен в этот портрет, Бэзил. Он – часть меня. Я это чувствую.

– Что же, в таком случае, когда ты высохнешь, тебя покроют лаком, вставят в раму и отправят домой. А потом можешь делать с собой все, что пожелаешь. – С этими словами он пересек комнату и позвонил в колокольчик, чтобы Паркер принес чая. – Ты выпьешь чаю, Дориан? Ты тоже, Гарри? Или ты пренебрегаешь простыми удовольствиями?

– Я обожаю простые удовольствия, – сказал лорд Генри. – Они – наше последнее убежище от сложных удовольствий. А вот сцены, разыгранные передо мной не в театре, мне не нравятся. Какие же вы оба абсурдные создания! Мне интересно, кто назвал человека рациональной животным. Это наиболее несовершенное определение из всех. Человек имеет множество качеств, но он никак не рационален. В конце концов, я даже рад этому, однако, я хотел бы, чтобы вы, ребята, не ссорились из-за портрета. Лучше бы ты отдал его мне, Бэзил. Этот глупый мальчишка не хочет иметь его на самом деле, а вот я хочу.

– Если ты не отдашь его мне, я тебе никогда этого не прощу, Бэзил! – Воскликнул Дориан Грей, – и я не позволю называть себя глупым мальчишкой.

– Ты же знаешь, портрет твой, Дориан, я подарил его тебе, еще до того как написал.

– Кроме того, господин Грей, Вы понимаете, что вели себя глупо, и не возражаете против напоминаний о Вашем весьма юном возрасте.

– Сегодня утром мне стоило отрицать, лорд Генри.

– Сегодня утром! С тех пор прошло уже много времени.

В дверь постучали, и вошел дворецкий. Он поставил поднос с чаем на маленький японский столик. Раздавался звон чашек и блюдец, старинный чайник все еще шипел. Лакей принес две фарфоровые тарелки в форме шара. Дориан Грей подошел к столику и принялся наливать чай. Остальные двое неторопливо подошли и заглянули под крышки тарелок.

– Давайте сходим в театр сегодня вечером, – сказал лорд Генри. – Где-то должны показывать что-то интересное. Правда, я уже пообещал одному старому другу, что пойду вместе с ним на ужин к Уайту, но я могу написать ему телеграмму, что я заболел, или у меня появились другие планы. Думаю, благодаря своей неожиданной откровенности это станет прекрасным оправданием.

– Как же это надоедает, когда кто-то надевает на себя театральный костюм, – пробормотал Голуорд. – И именно этот наряд выглядит ужасно.

– Ты прав, – мечтательно ответил лорд Генри. – Наряды девятнадцатого века просто отвратительные. Они такие тусклые, такие мрачные. Грех – это единственная яркая вещь, которая осталась в нашей жизни.

– Тебе не следует так говорить в присутствии Дориана, Гарри.

– В присутствии которого из Дорианов? Того, что наливает нам чай, или того, что на портрете?

– В присутствии обоих.

– Я бы с радостью сходил с Вами в театр, лорд Генри, – сказал юноша.

– Тогда пойдемте, ты пойдешь с нами, Бэзил, правда?

– Я не могу, честно. И еще не скоро буду иметь такую возможность. У меня много работы.

– Что же, в таком случае, мы с Вами пойдем вдвоем, господин Грей.

– Я был бы этому очень рад.

Художник прикусил губу и подошел к портрету с чашкой в руке.

– Я останусь с настоящим Дорианом, – мрачно сказал он.

– Это настоящий Дориан? – Воскликнул оригинал, приблизившись к портрету. – Я действительно именно такой?

– Да, это твоя точная копия.

– Это прекрасно, Бэзил!

По крайней мере, ты точно такой снаружи. Но он никогда не изменится, – вздохнул Бэзил. – Это многое значит.

– Ну почему люди так помешаны на верности! – Воскликнул лорд Генри. – Но даже в любви это просто вопрос физиологии. Наша воля никак на это не влияет. Молодые люди стремятся быть верными, но предают, старые хотели бы изменить, но не в состоянии, вот и все.

– Дориан, не ходи в театр сегодня вечером, – сказал Голуорд. – Останься и поужинай со мной.

– Я не могу, Бэзил.

– Почему?

– Потому что я пообещал лорду Генри Уоттону пойти с ним.

– От того, что ты будешь сдерживать свои обещания, он не станет относиться к тебе лучше. На самом деле, он всегда нарушает собственные обещания. Пожалуйста, не ходи.

Дориан Грей засмеялся и покачал головой.

– Умоляю тебя.

Юноша засомневался и посмотрел на лорда Генри, который наблюдал за ними из-за чайного столика с довольной улыбкой на устах.

– Я должен пойти, Бэзил, – ответил он.

– Что ж, – сказал Голуорд, вернувшись к столику и поставив свою чашку на поднос. – Уже довольно поздно, а вам еще нужно собраться, поэтому лучше не теряйте времени. Пока, Гарри. Пока, Дориан. Приходи навестить меня в ближайшее время. Приходи завтра.

– Конечно.

– Ты не забудешь?

– Конечно же нет, – заверил Дориан.

– И… Гарри!

– Что, Бэзил?

– Помни, о чем я просил тебя сегодня утром в саду.

– Я уже забыл об этом.

– Я тебе доверяю.

– Если бы я мог доверять себе, – засмеялся лорд Генри. – Пойдемте, господин Грей, мой экипаж ждет на улице, я отвезу Вас домой. Пока, Бэзил, это был очень интересный вечер.

Когда дверь за ними закрылась, художник упал на диван, а его лицо исказилось от боли.

Глава 3

На следующий день в половине первого лорд Генри Уоттон следовал из Карзон Стрит в Албани, чтобы навестить своего дядю, лорда Феримора, приветливого, хотя иногда и грубоватого, холостяка, которого общество в целом считало самовлюбленным, поскольку не имело от него никакой пользы; а вот бомонд считал его щедрым, ведь он обеспечивал людей, способных его поразить. Его отец был послом в Мадриде во времена, когда Изабелла была еще юной, а о Прим никто и понятия не имел, но уволился с дипломатической службы из прихоти и обиды на то, что ему не предложили должность посла в Париже – должность, которая, по его мнению, должна была принадлежать ему по праву рождения, лени, прекрасно написанных дипломатических писем и безграничной жажды наслаждений. Его сын, который работал секретарем у отца, также подал в отставку, что на тот момент казалось глупостью. А унаследовав титул через несколько месяцев после этого, он с головой погрузился в изучение высочайшего искусства аристократов – безделья. Он имел два больших дома, однако предпочитал жизнь в квартире, ведь там было меньше хлопот, а ел, как правило, в клубе. Он интересовался делами на своих угольных шахтах в центральных графствах, объясняя свой нездоровый интерес к промышленности тем, что джентльмен, который владеет углем, может позволить себе топить свой камин дровами. Что касается политических взглядов, он поддерживал консерваторов всегда, кроме тех времен, когда они были в правительстве. В эти периоды он поливал их грязью за то, что они – стая радикалов. Он был героем в глазах своего дворецкого, который мог на него накричать и ужасом в глазах своей родни, на которую он сам срывался. Он мог родиться только в Англии, хотя и говорил, что страна катится к черту. У него были устаревшие принципы и целая куча предубеждений.

Войдя в комнату, лорд Генри увидел, как его дядя в охотничьем жакете сидит с сигарой в зубах и грозно бормочет что-то в ответ на очередную публикацию Таймс.

– О, Гарри, – сказал пожилой джентльмен, – что привело тебя ко мне в такую рань? Я думал, что денди, вроде тебя, не просыпаются раньше двух и не выходят в люди раньше пяти.

– Только любовь к своей семье, дядя Джордж, уверяю Вас. Мне от вас кое-что нужно.

– Я так понимаю – деньги, – сказал лорд Фермор, скосив взгляд. – Ну что же, садись и расскажи что к чему. Сейчас молодые люди считают, что деньги это самое главное в жизни.

– Действительно, – согласился лорд Генри, поправляя пуговицу на своем жакете, – а с годами они убеждаются в этом. Но мне нужны не деньги. Деньги нужны тем, кто выплачивает свои долги, дядя Джордж, а я этим не занимаюсь. Кредит – это богатство младшего сына, он позволяет жить на широкую ногу. Кроме того, я имею дело с торговцами с Дартмура, поэтому они меня никогда не беспокоят. Мне нужна информация, но не какая-то полезная. Мне нужна ненужная информация.

– Что ж, я могу рассказать тебе все, что написано в английской Синей Книге, Гарри, хотя, в последнее время там пишут много глупостей. Когда я работал дипломатом, дела с этим были намного лучше. Но я слышал, что сейчас их принимают по результатам экзаменов. Чего же еще ожидать? Экзамены, сэр, это полнейшее очковтирательство от начала и до конца. Если человек – джентльмен, то он знает достаточно, если же нет – то сколько бы он не знал, с него не будет никакого толку.

– В Синей Книге не пишут о мистере Дориане Грее, дядя Джордж, – вяло сказал лорд Генри.

– Мистер Дориан Грей? А кто это? – Спросил лорд Фермор, нахмурив свои седые брови.

– Я пришел как раз для того, чтобы об этом узнать, дядя Джордж. Точнее, я знаю, кто он. Он внук последнего лорда Келсо. Фамилия его матери была Девере, леди Маргарет Девере. Расскажите мне о его матери. Какой она была? За кого вышла замуж? В свое время, Вы знали практически всех, поэтому могли быть знакомы и с ней. Меня сейчас очень заинтересовал мистер Грей. Я только недавно с ним познакомился.

– Внук Келсо! – Повторил пожилой джентльмен. – Внук Келсо!.. Конечно… Мы были близко знакомы с его матерью. Кажется, я даже присутствовал на ее крестинах. Маргарет Девере была сногсшибательной красоткой. Мужчины просто взбесились, когда она сбежала с практически голым и босым мальчишкой – он был никто – младший офицер в пехотном полку, или что-то вроде того. Действительно. Я помню все, как будто это было вчера. Бедняга погиб на дуэли в Спа, всего через несколько месяцев после свадьбы. Об этом ходили отвратительные слухи. Поговаривали, что Келсо нанял какого-то подонка из Бельгии, чтобы тот публично оскорбил его зятя, заплатил ему, и тот прибил несчастного юношу, как муху. Это дело замалчивали, однако, Келсо с тех пор обедал в одиночестве. Мне рассказывали, что он забрал дочь к себе, но она так и не заговорила с ним больше. Да, это очень темная история. Менее чем через год, девушка тоже умерла. Так что после нее остался сын, правда? Я уже и забыл об этом. Что он за парень? Если он похож на мать, то должен вырасти прекрасным парнем.

– Он очень красив, – подтвердил лорд Генри.

– Надеюсь, он попадет в хорошие руки, – продолжил старик. – Скорее всего, его ждет приличное наследство, если только Келсо поступил с ним по совести. У его матери также были деньги. От ее деда ей досталось имение Селби. Ее дед ненавидел Келсо. Называл его скупердяем. Таким он и был. Однажды он приехал в Мадрид, когда еще я там был. К сожалению, мне было стыдно за него. Королева расспрашивала меня об английском дворянине, который всегда спорил с погонщиками о цене за проезд. Это стало целой историей. Я целый месяц не решался появиться при дворе. Надеюсь, он поступил с внуком лучше, чем обходился с теми беднягами.

– Даже не знаю, – ответил лорд Генри. – Думаю, с ним все будет в порядке. Он еще не совершеннолетний. Я знаю, что он владеет поместьем. Он рассказывал мне. А… его мать была красавицей?

– Маргарет Девере была одной из самых прекрасных женщин, которых я встречал за свою жизнь, Гарри. Я так и не смог понять, что побудило ее к тому поступку. Она могла выйти замуж за любого. Карлингтон был от нее без ума. Но, как и все женщины в той семье, она была романтичной. Мужчины были так себе, но ведь женщины были блестящие! Карлингтон стоял перед ней на коленях. Он сам мне рассказывал. А она смеялась над ним, хотя в то время все девушки в Лондоне были влюблены в него. Кстати, Гарри, на счет безрассудных браков, что это за глупости мне рассказал твой отец, якобы Дартмур хочет жениться на американке. Ему мало хороших английских девушек?

– Сейчас модно жениться на американках, дядя Джордж.

– Я буду защищать английских женщин перед всем миром, Гарри, – сказал лорд Фермор, ударив кулаком по столу.

– Сейчас ставят на Американок.

– Говорят, они недолговечны, – пробормотал его дядя.

– Длинные дистанции истощают их, однако они созданы для бега с препятствиями. Они схватывают все на лету. У Дартмура нет шансов на спасение.

– А кто ее родня? – Буркнул пожилой джентльмен. – У нее вообще есть родня?

Лорд Генри покачал головой:

– Американки так же умело скрывают своих родителей, как англичанки – свое прошлое, – сказал он, поднимаясь, чтобы уйти.

– Может они торгуют свининой?

– Я на это надеюсь, дядя Джордж, ради Дартмурового же блага. Говорят, что торговля свининой это второе по прибыльности занятие в Америке, после политики.

– Она хороша собой?

– Она ведет себя так, будто она красавица. Большинство американок так себя ведут. Именно это придает им шарма.

– Почему же бы этим американкам не оставаться на Родине? Они всегда рассказывают, что там настоящий рай для женщин.

– Так и есть. Именно поэтому они, как Ева, так безумно стремятся убежать оттуда, – сказал лорд Генри. – До свидания, дядя Джордж, я опоздаю на обед, если задержусь еще на минуту. Спасибо, что рассказали то, что меня интересовало. Я люблю знать как можно больше о моих новых друзьях и как можно меньше о старых.

– Где ты будешь обедать, Гарри?

– У тети Агаты вместе с Дорианом Греем. Он ее последний протеже.

– Хм! Гарри, передай своей тете Агате, чтобы она больше не надоедала мне своей благотворительностью. Почему-то эта старуха решила, что мне больше нечем заняться, кроме как выписывать чеки, чтобы оплатить ее нелепые прихоти.

– Хорошо, дядя Джордж, я передам, но это не поможет. Благотворители теряют всю свою человечность. В этом заключается их отличительная черта.

Пожилой джентльмен одобрительно хлопнул и позвал слугу. Лорд Генри вышел на Барлингтон Стрит и направился в сторону площади Беркелей.

Итак, такова была история происхождения Дориана Грея. Короткий рассказ о ней взволновал его, ведь он нашел в нем странную, почти современную романтику. Прекрасная женщина, которая рискнула всем ради безумной страсти. Несколько недель безудержного счастья, оборванные преступлением и ужасной изменой. Месяца молчаливой агонии, а затем – рожденное в муках дитя. После того, как смерть отобрала у него мать, мальчик остался наедине со старым тираном, который не знал любви. И все же, это был интересный фон. Он подчеркивал парня, делал его еще более совершенным. За спиной всего прекрасного, что существует в нашем мире, стоит трагедия. Мир должен выстрадать цветения малейшего цветка… Какой же он был волшебный вчера за ужином, когда он сидел напротив него в клубе, с огнем в глазах и открытым от робкой радости ртом. Красное пламя свечей подчеркивало удивление на его лице. Разговор с ним напоминала игру на изящной скрипке. Он отзывался на каждое прикосновение и движение смычка… Было что-то увлекательное в том, чтобы влиять. Это не было похоже ни на какое другое занятие. Создавать отображения собственной души и на мгновение внушать ее другому, слышать эхо собственных взглядов, к которым добавилась музыка чужой юности и страсти, накладывать собственный темперамент на чужой так, будто это легкая нотка чужих духов. Все это дарило настоящую радость, возможно – наиболее всеобъемлющую радость из тех, что остались нам в наш ограниченный и пошлый век – век, в котором господствуют телесные утехи и общие цели… Кроме того, он имел сказочный типаж, этот парень, которого он по странной воле случая встретил у Бэзила в мастерской, или же с него в любой момент можно было слепить сказочный типаж. В нем жили чистота, грация мальчика и красота сравнимая с той, которую хранили для нас скульптуры древней Греции. С ним можно было сделать все, что угодно. Из него можно было вылепить игрушку или титана. Как же жаль, что такой красоте суждено увянуть!.. А Бэзил? Как же интересно за ним наблюдать с точки зрения психологии! Новая манера в искусстве, свежий взгляд на жизнь, которые ему странным образом подсказало одно только присутствие того, кто не имеет об этом ни малейшего представления. Молчаливый дух, который жил в темном лесу и оставался незамеченным, гуляя в чистом поле, вдруг проявил себя, будто дриада без страха, ведь его душе, которая ждала ее, открылось видение прекрасных вещей. Благодаря этому видению, формы и очертания простых вещей превращаются в символы, как будто они были очертаниями и формами чего-то другого и более совершенного, чью тень они превратили в реальность. Как же все это было необычно! Он вспоминал подобные примеры из истории. Разве это не Платон был художником мысли, который впервые об этом задумался? Разве это был не Буонароти, кто описал это в цветных сонетах на мраморе? Но это было странно наблюдать в нашем собственном веке… Да, он попытается стать для Дориана Грея тем, чем он, сам того не ведая, стал для художника, который создал его замечательный портрет. Он постарается установить над ним контроль, в конце концов, он уже прошел половину пути. Он присвоит себе этот удивительный дух. Было что-то захватывающее в этом ребенке любви и смерти.

Вдруг он остановился и посмотрел на дома. Он заметил, что уже немного прошел мимо дома своей тети, и развернулся назад, слегка улыбнувшись. Когда он вошел в мрачного вида прихожую, дворецкий сказал, что все уже ушли обедать. Он отдал шляпу и трость слуге и вошел в столовую.

Ты как всегда опоздал, Гарри, – сказала его тетя, неодобрительно кивая.

Он пробормотал что-то в свое оправдание и, заняв свободное место рядом с ней, начал рассматривать присутствующих. Дориан скромно поклонился ему с противоположного края стола. На его щеках появился радостный румянец. Напротив сидела графиня Харли, бесконечно добрая леди, с прекрасным характером, за который ее обожали знакомые, и с характерными пропорциями, которые современники назвали бы ожирением, если бы речь шла не о графине. Справа от нее сидел сэр Томас Бёрдон, радикальный парламентарий, который на людях следовал за своим лидером, а в личной жизни – за лучшими поварами, за обедом сидя с консерваторами, а мыслями оставаясь с либералами, согласно общеизвестному мудрому правилу. Место слева от нее занял мистер Эрскин Тредли, пожилой джентльмен, который владел значительным запасом шарма и культуры, однако, обзавелся плохой привычкой молчать. Однажды, он объяснил леди Агате, что сказал все, что хотел, еще до того, как ему исполнилось тридцать. По соседству с ним сидела миссис Ванделер, одна из лучших подруг его тетки – святейшая из женщин, однако, страшная неряха. Она напоминала ему плохо переплетенную книгу с гимнами. К счастью, с другой стороны от нее сидел лорд Фодель, крайне эрудированный и так же посредственный человек, такой же скучный, как и отчет министра в Палате Общин. Она разговаривала с ним с таким упорством, которое представляло собой, как он сам когда-то признал, страшную ошибку, которой не может избежать ни один порядочный человек.

– Мы как раз говорим о бедняге Дартмуре, Лорд Генри, – сказала графиня, кивнув ему с противоположной стороны стола. – Как считаете, он действительно женится на той прелестной юной даме?

– Думаю, она уже решила, что они обручатся, графиня.

– Это ужасно! воскликнула леди Агата. – Кто-то обязательно должен вмешаться.

– Я узнал из очень надежных источников, что ее отец – торгует какими-то безделушками в Америке, – надменно сказал сэр Томас Бёрдон.

– Мой дядя уже решил, что он торгует свининой, сэр Томас.

Безделушками! Какими еще безделушками? – Спросила графиня, вскинув руки вверх, чтобы подчеркнуть собственное удивление.

Американские романы, – ответил лорд Генри, накладывая себе перепелки.

Графиня выглядела растерянной.

Дорогая, не обращайте на него внимания, – прошептала леди Агата. – Он никогда не говорит то, что думает.

Когда открыли Америку, – сказал радикал и начал приводить какие монотонные факты. Как и каждый, кто пытается исчерпать тему для разговора, он исчерпал внимание своих слушателей. Графиня вздохнула и воспользовалась своим правом вмешаться в монолог.

Лучше бы ее и не открывали! – Воскликнула она. – Теперь наши девушки не имеют ни единого шанса! Это очень несправедливо.

Возможно, в конце концов, Америку так и не открыли, – сказал мистер Эрскин, – я скорее сказал бы, что ее просто нашли.

Эх, а я имела возможность пообщаться с людьми оттуда, – вяло ответила графиня. – Должна признаться, что большинство из них очень хорошие. А еще они прекрасно одеваются. Им всю одежду привозят из Парижа. Если бы я могла себе позволить такое.

– Говорят, что когда порядочные американцы умирают, их души улетают в Париж, – хохотнул сэр Томас, который и сам владел огромным количеством устаревшей одежды.

– Действительно! А куда же попадают души плохих американцев после смерти? – Поинтересовалась графиня.

В Америку, – пробормотал лорд Генри.

Сэр Томас нахмурился.

Боюсь, Ваш племянник предвзято относится к этой величественной стране, – обратился он к леди Агате. – Я объездил ее всю с лучшими проводниками. Уверяю вас, это было крайне поучительно.

Мы действительно должны увидеть Чикаго, чтобы чему-то научиться? – Жалобно сказал мистер Эрскин. – Я абсолютно не настроен на такое путешествие.

Сэр Томас махнул рукой.

Мистер Эрскин Тредли собрал весь мир на своих полках. А мы, практичные люди больше любим видеть вещи, чем читать о них. Американцы – очень интересный народ. Они вполне рассудительны. Думаю, это их отличительная черта. Именно так, мистер Эрскин, вполне рассудительный народ. Уверяю Вас, они не делают никаких глупостей.

Как же это ужасно! – Воскликнул лорд Генри. Я могу стерпеть грубую силу, однако грубая рассудительность крайне невыносима. Есть в ней что-то несправедливое. Она заходит дальше, чем интеллект.

Я Вас не понимаю, лорд Генри, – сказал сэр Томас, багровея.

А я понимаю, – с улыбкой отозвался мистер Эрскин.

Все парадоксы по-своему полезны… – продолжил баронет.

Разве это парадокс? – Спросил мистер Эрскин. – я так не думаю. Хотя, может и так. В конце концов, за парадоксами кроется истина. Чтобы понять реальность, нам следует посмотреть, как она идет по тонкому канату. Только когда она выкручивается, что акробат, можно ее познать.

Господи! – Сказала леди Агата, – о чем эти мужчины только не спорят. Уверена, мне никогда не понять, что вы там себе говорите. Кстати, Гарри, я на тебя сердита. Зачем ты убеждаешь нашего милого мистера Дориана Грея оставить Ист Энд? Уверяю, ему бы цены не было. Все были бы в восторге от его игры.

Я просто хочу, чтобы он играл для меня, – с улыбкой сказал лорд Генри, он посмотрел за стол и поймал радостный ответный взгляд.

– Они же такие несчастные там в Вайтчепел, – продолжила леди Агата.

Я способен сочувствовать всему, кроме страданий, – сказал лорд Генри, пожав плечами. – Я не могу им сочувствовать. Они слишком уродливые, слишком ужасные, слишком волнующие. Есть что-то очень мрачное в нынешней привычке сочувствовать боли. Нам стоит сочувствовать цветам, красоте, радости жизни. Чем меньше сказано о трагедии жизни, тем лучше.

Однако, Ист Энд остается очень важной проблемой, – отметил сэр Томас, мрачно кивнув.

Вы правы, – ответил юный лорд. – Это проблема рабства, а мы пытаемся решить ее, развлекая рабов.

Политик с интересом посмотрел на него.

Что же Вы предлагаете изменить? – Спросил он.

Лорд Генри рассмеялся.

– Я не хочу менять в Англии ничего, кроме погоды. – Ответил он. – Мне вполне достаточно философского созерцания. Однако, поскольку девятнадцатый век обанкротился, потратив все свои соболезнования, я бы предложил обратиться к науке, чтобы она исправила положение. Преимущество эмоций заключается в том, что они вводят нас в заблуждение, а преимущество науки – в том, что она лишена эмоций.

Но мы несем такую огромную ответственность, – скромно вмешалась миссис Ванделер.

Действительно огромною.

Лорд Генри посмотрел на мистера Эрскина.

Человечество слишком серьезно себя воспринимает. Это его величайший грех. Если бы пещерные люди умели смеяться, история сложилась бы совсем иначе.

Вы меня утешили, – прощебетала графиня. – Раньше когда я посещала вашу тетю, я чувствовала вину за то, что вовсе не интересуюсь делами в Ист Энде. Отныне я смогу смотреть ей в глаза и не краснеть.

Иногда даже полезно немного покраснеть, – отметил лорд Генри.

Только в молодости, – ответила она. – Когда пожилая женщина вроде меня краснеет – ничего хорошего из этого не выйдет. Эх! Лорд Генри, если бы Вы могли подсказать мне, как вернуть молодость.

Он на мгновение задумался.

– Вы можете вспомнить страшную ошибку, которую вы совершили в молодости, графиня? – Спросил он, не сводя с нее глаз.

– Боюсь, их было немало, – ответила она.

Так совершите их снова, – мрачно сказал он. – Чтобы вернуться в собственную молодость, достаточно просто повторить собственные глупости.

– Какая замечательная теория! – Не удержалась она. – Я должна испытать ее на практике.

– Опасная теория, – процедил сквозь зубы сэр Томас. Леди Агата лишь кивнула, не в состоянии справиться со своим удивлением. Мистер Эрскин слушал.

Да, – продолжил он, – это один из самых удивительных секретов жизни. Сейчас большинство людей умирают под тяжестью здравого смысла, и слишком поздно понимают, что единственные вещи, о которых они никогда не будут жалеть – это их ошибки.

За столом раздался громкий смех.

Он играл идеей и получал от этого все больше удовольствия. Он подбрасывал ее в воздух и сразу превращал. Он давал ей бежать и снова ловил. Разрисовывал ее во все цвета радуги и отпускал лететь на крыльях парадокса. Пока он продолжал говорить, восхваление глупостей превращалось в философию, которая, в свою очередь, превратилась в юную девушку, танцевала, что вакханка, на холмах жизни и смеялась над Силенусом за его трезвость. Факты разбегались от нее будто испуганные лесные звери. Своими босыми ногами она топталась прессом, на котором сидел премудрый Омар, пока виноградный сок не омыл ее ноги и не пролился розовой пеной. Это была блестящая импровизация. Он чувствовал, что взгляд Дориана Грея был прикован к нему и понимание того, что среди публики был именно тот, кого он хотел захватить собой, казалось, придавало живости и красок его воображению. Он был фантастически великолепен и бесспорен. Он очаровал своих зрителей, как факир очаровывает кобру своей музыкой. Дориан Грей не сводил с него глаз, он сидел, как зачарованный, время от времени на его лице появлялась улыбка, а в глазах росло удивление.

В конце концов, реальность ворвалась в комнату, надев на себя костюм слуги, чтобы сообщить графине, что ее уже ждет экипаж. Она взмахнула руками в напускном отчаянии.

Как же мне жаль, – сказала она, – что я должна уйти, чтобы забрать мужа из клуба и пойти с ним на бессмысленные сборы в Уиллиса, где мой муж будет председательствующим. Если я опоздаю, он просто придет в ярость, а я не могу позволить себе ссориться в этой шляпке – она слишком хрупкая. Лихое слово разорвет ее. Поэтому я должна идти, дорогая Агата. Всего хорошего, лорд Генри, Вас очень приятно слушать, хоть Вы и выступаете против морали. Я даже не могу подобрать слов относительно Ваших взглядов. Посетите меня однажды вечером, поужинаем вместе. Как насчет вторника? У Вас еще нет планов на вторник?

– Ради Вас, графиня, я отменю любые планы, сказал лорд Генри, поклонившись.

Ох! Это так мило и одновременно так некрасиво с Вашей стороны, – улыбнулась она, – поэтому имейте в виду, я жду Вас, – с этими словами она оставила комнату в сопровождении леди Агаты и остальных дам.

Когда лорд Генри сел на стул, мистер Эрскин подошел к нему, сел рядом и положил руку ему на плечо.

– Вы способны переговорить любую книгу, – сказал он, – почему же Вы до сих пор не написали какую-то?

– Я слишком люблю читать книги, чтобы заниматься их написанием, мистер Эрскин. Конечно, я хотел бы написать роман, такой же прекрасный, как персидский ковер, и такой же волшебный. Но английских читателей ничто не интересует, кроме газет и енциклопедий. Из всех народов мира англичане хуже всего чувствуют красоту литературы.

– Боюсь, Вы правы, – ответил мистер Эрскин. – Я и сам когда-то хотел писать, но уже давно бросил думать об этом. А теперь, мой юный друг, если Вы позволите мне так к Вам обратиться, я хотел бы спросить, действительно ли Вы имели в виду все то, что говорили нам за обедом?

– Я уже и забыл, что я там говорил, – улыбнулся лорд Генри. – Наверное, очень плохие вещи?

– Действительно, очень плохие. Собственно говоря, я считаю, что Вы крайне опасны, и если с нашей дорогой графиней что-то случится, мы положим вину за это на Вас. Но я хотел бы поговорить с Вами о жизни. Я родился в скучном поколении. Однажды, когда Вам надоест Лондон, посетите меня в Тредли и расскажите о Вашей философии наслаждений за бокалом изысканного бургундского, которое я имею за счастье держать в погребе.

– Я буду в восторге. Для меня стало бы честью посетить Тредли. Имение имеет выдающегося хозяина и выдающуюся библиотеку.

– Вы ее дополните, – ответил пожилой джентльмен, уважительно поклонившись. А теперь мне пора прощаться с Вашей прекрасной тетушкой. Мне пора в Атенеум. В это время мы обычно спим.

– Все, мистер Эрскин?

– Да, все сорок в сорока креслах. Так мы практикуемся чтобы вступить в английскую академию литературы.

Лорд Генри рассмеялся и встал.

– Я пойду в парк, – сказал он.

Когда он выходил из дверей, Дориан Грей взял его за руку.

– Позвольте мне пойти с Вами, – сказал он.

– Но мне казалось, что вы обещали Бэзилу Голуорду посетить его?

– Я лучше пойду с Вами. Я чувствую потребность пойти с Вами. Позвольте. И пообещайте все время мне что-то рассказывать. Никто не умеет так увлекательно рассказывать обо всем, как Вы.

– Нет! На сегодня я уже наговорился, – с улыбкой ответил лорд Генри. – Теперь я хочу просто понаблюдать за жизнью. Можете пойти понаблюдать вместе со мной, если хотите.

Глава 4

Однажды, месяц спустя, Дориан Грей сидел в роскошном кресле в маленькой библиотеке дома лорда Генри в Майфери. Это была по-своему волшебная комната, обитая дубовыми панелями, с кремовыми бордюрами и лепниной на потолке. Персидские коврики, разбросанные на красном сукне, довершали образ комнаты. На столике из красного дерева стояла статуэтка Клодиона, а рядом лежал экземпляр «Les Cent Nouvelles», переплетенный для Маргариты Валуа Кловис Ев. На книге красовались маргаритки – эмблема королевы. На каминной полке стояли голубые фарфоровые вазы с тюльпанами, а через витражное окно пробивалось абрикосовое сияние лондонского дня.

Лорд Генри еще не пришел. Он всегда опаздывал из принципа. Принцип этот заключался в том, что пунктуальность – это кража времени. Поэтому юноша был довольно мрачным, он лениво листал страницы изысканно проиллюстрированного издания «Манон Леско», которое он нашел на одной из полок. Его раздражали монотонные «тик-так», которые звучали из часов работы Луи Кваторза. Несколько раз он даже задумался над тем, чтобы уйти.

Наконец он услышал шаги, и дверь открылась.

– Что же ты так опоздал, Гарри, – сказал он.

– Боюсь, это не Гарри, мистер Грей, – ответил резкий голос.

Он быстро оглянулся и вскочил на ноги.

– Прошу прощения, я думал…

– Вы думали, это мой муж. А это всего лишь его жена. Позвольте представиться. Тем более, что я уже Вас хорошо знаю по Вашим фотографиям. Я думаю, их где-то семнадцать у моего мужа.

– Не может быть, леди Генри.

– Значит восемнадцать. Кроме того, я однажды видела Вас с ним в опере. – Она нервно смеялась во время разговора и не сводила с него своих голубых, будто незабудки, глаз. Это была интересная женщина, чей наряд всегда выглядел так, будто его шили в гневе, а одевали во время бури. Она все время была влюблена, но, поскольку никогда не встречала взаимности, жила иллюзиями. Она стремилась выглядеть неотразимо, но удавалось ей только выглядеть неопрятно. Ее звали Виктория и ее болезненно тянуло в церковь.

– Кажется, это был «Лоэнгрин».

– Именно так, прекрасный «Лоэнгрин». Вагнер – мой любимый композитор. Его музыка такая громкая, что можно спокойно разговаривать без страха, что кто-то подслушает. Это огромное преимущество, Вы согласны, мистер Грей?

С ее уст сорвался тот же смех, и она начала крутить в руках длинный канцелярский нож.

Дориан улыбнулся и покачал головой.

– Боюсь, я должен с Вами не согласиться, леди Генри. Я никогда не говорю, когда звучит музыка, по крайней мере, хорошая. Если же кто-то слышит плохую музыку, то он просто обязан заглушить ее разговором.

– О! Но это же слова Гарри, правда, мистер Грей? Я всегда слышу как друзья Гарри говорят его словами. Именно так я о них узнаю. Но я не хочу, чтобы Вы подумали, что я не люблю хорошую музыку. Я ее обожаю и одновременно боюсь. Она делает меня слишком романтичной. Я просто обожаю пианистов, Гарри говорит, что иногда даже по два за раз. Я даже не знаю, что в них такого. Может это потому, что они иностранцы? Они же все иностранцы, не так ли? Даже те, что родились в Англии, со временем становятся иностранцами, правда? Это так разумно с их стороны и так прекрасно для искусства. Оно становится всемирным, правда? Вы же никогда не бывали на моих вечеринках, не так ли, мистер Грей? Вам обязательно следует прийти. Я не могу позволить себе орхидеи, однако у меня достаточно иностранцев. Они так украшают дом. А вот и Гарри! Гарри, я зашла, чтобы что-то у тебя спросить, уже и не помню что, и наткнулась на мистера Грея. Мы здесь премило обсуждаем музыку. Наши взгляды довольно таки совпадают. Хотя нет, думаю, как раз наоборот. Но с ним очень приятно общаться. Я так рада, что познакомилась с ним.

– Я рад, дорогая, очень рад, – сказал лорд Генри, подняв свои темные брови-полумесяцы и взглянув на них с удовлетворенной улыбкой. – Прости за опоздание, Дориан. – Я заглянул на Вардор Стрит, чтобы приобрести кусочек парчи, и мне пришлось целый час за нее торговаться. В наше время люди знают стоимость всего, но ничему не знают цены.

– Боюсь, я должен идти, – сказала леди Генри, оборвав неловкое молчание своим внезапным бессмысленным смехом. – Я пообещала графине составить ей компанию. Всего хорошего, мистер Грей. Всего хорошего, Гарри. Я так понимаю, ты идешь куда-то на обед? Я тоже. Возможно, увидимся у леди Торнбери.

– Так и будет, дорогая, – сказал лорд Генри, закрыв дверь после того как она, будто райская птичка, попавшая под страшный ливень, выпорхнула из комнаты, оставив за собой легкий аромат жасмина. Затем он закурил сигарету и присел на софу.

– Никогда не женись на блондинке, Дориан, – сказал он после нескольких затяжек.

– Почему, Гарри?

– Потому что они очень сентиментальны.

– Но я люблю сентиментальных людей.

– Вообще, никогда не женись, Дориан. Мужчины женятся от усталости, женщины – из любопытства. В результате – оба разочарованы.

– Не думаю, что мне придется жениться, Гарри. Я слишком влюблен для этого. Это один из твоих афоризмов. Я воплощаю его в жизнь, как и все, что ты говоришь.

– В кого ты влюблен? – Спросил лорд Генри после короткой паузы.

– В актрису, – сказал Дориан Грей и начал краснеть.

Лорд Генри пожал плечами:

– Вполне типичный предмет первой любви.

– Если бы ты ее увидел, то не говорил бы так.

– Кто же она?

– Ее зовут Сибилла Вейн.

– Ничего не слышал о ней.

– И никто не слышал. Но однажды обязательно услышат. Она – настоящий гений.

– Мальчик мой, среди женщин нет гениев. Женщины – это декоративный пол. Им всегда нечего сказать, и они очаровательно об этом говорят. Женщины олицетворяют триумф тела над разумом, так же как мужчины олицетворяют триумф разума над моралью.

– Гарри, как ты можешь?

– Но это правда, дорогой Дориан. Я сейчас анализирую женщин, поэтому кому, как не мне, знать. Предмет не такой непонятный, как мне казалось. Я понял, что, в целом, существует только два типа женщин – серые и яркие. Серые женщины очень полезны. Если нужно заработать репутацию уважаемого человека, достаточно просто пригласить их на ужин. Вторая категория – это крайне очаровательные женщины. Однако, они совершают одну ошибку. Они добавляют себе красок, чтобы выглядеть молодыми. Наши бабушки добавляли себе красок чтобы удачно поддерживать разговор. Румяна и красноречие шли в комплекте. Сейчас этого уже нет. Женщина довольна, пока она может выглядеть на десять лет моложе собственной дочери. А на счет бесед, на весь Лондон только пять женщин, с которыми интересно разговаривать, двух из них невозможно представить в приличном обществе. Тем не менее, расскажи мне лучше о своем гении. Вы уже давно знакомы?

– Боже! Гарри, твои взгляды пугают меня.

– Не обращай внимания. Вы уже давно знакомы?

– Около трех недель.

– И где же вы встретились впервые?

– Я расскажу тебе, Гарри, но не надо так скептически к этому относиться. В конце концов, этого не случилось бы, если бы я не познакомился с тобой. Ты наполнил меня безудержной жаждой узнать все о жизни. После нашей встречи нечто будто запульсировало в моих жилах. Когда я отдыхал в парке или прогуливался вниз по Пикадилли, я рассматривал всех прохожих, мне было очень интересно, что у них за жизнь. Некоторые из них меня захватывали, другие исполняли меня ужасом. Воздух был наполнен несравненным ароматом. Я страстно желал новых ощущений… Так однажды вечером, около семи часов, я решил отправиться на поиски приключений. Я чувствовал, что Лондон, это чудовище с его бесконечными толпами людей, с его упорными грешниками и роскошными грехами, как ты когда-то говорил, припас кое-что для меня. Множество вещей захватывали меня. Даже опасность стала для меня удовольствием. Я вспоминал, как в тот прекрасный день, когда мы впервые ужинали вместе, ты говорил, что поиск красоты это истинная тайна жизни. Не знаю, чего я ожидал, но я побрел на восток и очень скоро заблудился в лабиринте мрачных улиц и темных переулков, покрытых брусчаткой. Около половины девятого я набрел на бессмысленный маленький театр с отвратительной афишей, напечатанной отталкивающим шрифтом. Отвратительный еврей в самом удивительном жакете, который я когда-либо видел, стоял перед входом и курил сигару. Когда он увидел меня, то сказал: «Хотите приобрести билет в ложу, милорд?» – и удивительно услужливо снял передо мной шляпу. Гарри, в нем было что-то такое, что меня поразило. Это было такое чудовище. Знаю, тебе это покажется смешным, но я действительно пошел туда и заплатил целую гинею за ложу перед сценой. Я до сих пор не могу понять, почему я это сделал, однако, если бы все было иначе, дорогой Гарри, если бы все было иначе, я не встретил бы любовь всей своей жизни. Я вижу, ты смеешься. Это ужасно с твоей стороны!

– Я не смеюсь, Дориан, по крайней мере, я не смеюсь над тобой. Но не стоит называть это любовью всей твоей жизни. Лучше называй это первой любовью в твоей жизни. Тебя всегда будут любить, а ты будешь влюблен в любовь. Пламенная страсть – это прерогатива тех, кому больше нечем заняться. Это единственное применение для высших слоев населения. Не стоит бояться. Тебя ждут удивительные вещи. Это всего лишь начало.

– Ты думаешь я настолько поверхностно вижу мир? – Злобно спросил Дориан Грей.

– Нет я считаю, что ты настолько глубокая натура.

– Что ты имеешь в виду?

– Мальчик мой, те, кто влюбляются лишь раз, поверхностно смотрят на мир. То, что они называют преданностью и верностью, я называю летаргией привычки или просто нехваткой воображения. Верность это то же для эмоциональной жизни, что постоянство для интеллектуальной – признание собственной неудачи. Верность! Мне следует когда-то ее проанализировать. В ней есть жажда обладать. Мы могли бы выбросить так много вещей, если бы не страх, что их подберет кто-то другой. Но я не хотел тебя перебивать. Продолжай, пожалуйста.

– Что ж, я оказался в неприлично крохотной частной ложе, а прямо перед моими глазами висели неуклюже раскрашенные кулисы. Я отодвинул ширму, чтобы осмотреть зал – он был наполнен отвратительными купидонами и рогами изобилия, как бездарно сделанный свадебный торт. Галерея и задние ряды были полностью заполнены, а вот потрепанные кресла впереди пустовали. Н а тех местах, которые они называли балконом, вообще никого не было. Между рядами ходили продавцы апельсинов и имбирного пива, и абсолютно все ели орехи.

– Это, наверное, напоминало золотой век британской драматургии.

– Думаю, именно так, но в то же время это было крайне уныло. Я начал думать, что же делать, когда посмотрел на билет. Как ты думаешь, Гарри, что это был за спектакль?

– Скорее всего, что-то вроде «Дурацкий мальчик», или «Невинный дурак». Думаю, нашим родителям нравились подобные произведения. Чем дольше я живу, Дориан, тем острее чувствую, что то, что подходило нашим родителям, совсем не подходит нам. В искусстве, как и в политике, старики всегда не правы.

– Этот спектакль нам подходит, Гарри. Это был «Ромео и Джульетта». Должен признать, меня привела в ярость мысль о том, что придется смотреть Шекспира в такой Богом забытой дыре. Однако, во мне жил своего рода интерес. В конце концов, я решил посмотреть хотя бы первый акт. Ужасный оркестр во главе с юным евреем за сломанным роялем почти прогнал меня оттуда, и вот, наконец поднялся занавес, и началось, собственно, представление. Ромео играл крепкий пожилой мужчина с подведенными бровями, трагическим голосом и фигурой, что у пивной бочки. Меркуцио был так же ужасен. Его играл дешевый комедиант, который вставлял собственные неудачные шутки в реплики, однако наладил дружеские отношения с задними рядами. Оба они выглядели так же бессмысленно, как и декорации, которые будто бы достали из сельской каморки. Но Джульетта! Гарри, представь себе девушку, которой едва исполнилось семнадцать, с маленьким, прекрасным будто цветок, личиком, греческого типа головой, на которой красовались заплетенные пряди темно-русых волос, и губами, которые больше напоминают лепестки розы. Она – самое прекрасное создание, которое я когда-либо видел. Ты когда-то говорил мне, что пафос оставляет тебя равнодушным, однако эта красота, красота в чистом виде, даже твои глаза наполнила бы слезами. Говорю тебе, Гарри я и сам едва мог разглядеть ее сквозь слезы, что покрыли мои глаза пеленой. А ее голос – такого голоса я еще не слышал никогда. Сначала он был легким и мягким, лился будто песня. Со временем он стал громче и уже раздавался будто флейта или гобой вдали. Во время сцены в саду, в нем звучало все то трепетное восхищение, которое несет в себе пение соловья на рассвете. Позже, он иногда нес в себе безудержную страсть скрипки. Ты же знаешь, на какие удивительные вещи способен голос. Голос Сибиллы Вейн и твой – это те две вещи, которые я никогда не смогу забыть. Я слышу их каждый раз, когда закрываю глаза, и каждый из них говорит мне разные вещи. Я не знаю, который из них слушать. Почему же мне не следует любить ее? Гарри, я действительно люблю ее. Она стала для меня всем. Я каждый вечер прихожу, чтобы увидеть ее игру. В один вечер она Розалина, а на следующий – уже Имоген. Я видел, как она умирает в мрачной итальянской могиле, выпив яд с губ любимого. Я видел, как она бродит лесами Арденна, выдавая себя за прекрасного мальчика, одетого в камзол, панталоны и шляпу. Она впадала в неистовство, приходила к злому королю и давала ему выпить яд с горькими травами. Она была невинной Дездемоной, чью лебединую шею безжалостно сжимали черные руки ревнивца. Я видел ее в любом возрасте и каждом образе. Обычные женщины никогда не будоражат воображение. Они прикованы к своему веку. Ни одно платье не превращает их. Их мнения видно так же хорошо, как и их шляпы. Их всегда можно найти. Ни в одной из них нет тайны. Утром они катаются верхом в парке, а вечером сплетничают за чашкой чая. У них стандартные улыбки и изысканные манеры. Все в них очевидно. Но актрисы! С актрисами все иначе! Гарри, почему же ты никогда не говорил мне, что, если и стоит любить, то только актрис?

– Потому что я любил очень многих актрис, Дориан.

– А конечно, ужасный народ с окрашенными волосами и разрисованными лицами.

– Не своди все к окрашенным волосам и разрисованным лицам. Иногда они бывают очень обаятельными.

– Лучше бы я не рассказывал тебе о Сибилле Вейн.

– Ты не мог удержаться, чтобы не рассказать мне. Ты всю жизнь будешь мне рассказывать обо всем, что делаешь.

– Да, Гарри, думаю, это правда. Я не могу удержаться, чтобы не рассказывать тебе обо всем. Ты интересным образом влияешь на меня. Если бы я когда-то совершил преступление, то пошел бы и признался тебе. Ты бы меня понял.

– Такие люди как ты, волевые и жизнерадостные, не совершают преступлений, Дориан. Но все равно, я очень благодарен за комплимент. А теперь скажи мне, будь добр, подай мне спички, спасибо, в каких отношениях с Сибиллой Вейн ты находишься сейчас?

Дориан Грей вскочил на ноги, его щеки покраснели, а в глазах вспыхнул огонь.

– Гарри! Сибилла Вейн священна для меня!

– Только к священным вещам и стоит касаться, Дориан, – сказал лорд Генри с необычной ноткой пафоса в голосе. – Но что тебя так раздражает? Предполагаю, что однажды она станет твоей. Влюбленные всегда начинают обманывать самих себя, а в результате они обманывают всех остальных. Именно это и называют любовью. В любом случае, я так понимаю, вы знакомы, правда?

– Конечно мы знакомы. В первую же ночь когда я был в театре, ужасный старый еврей зашел в ложу по завершению представления и предложил провести меня за кулисы и познакомить с ней. Это взбесило меня. Я сказал ему, что Джульетта уже сотни лет лежит в могиле в Вероне. С его пораженного взгляда я понял, что у него сложилось впечатление, будто я выпил слишком много шампанского.

– Оно и не удивительно.

– Потом он спросил, пишу ли я в газеты, на что я ответил, что даже не читаю их. Похоже, он был этим крайне разочарован, он признался мне, что все театральные критики сговорились против него, и все они – продажные идиоты.

– Я не удивлюсь, если он прав. Но с другой стороны, судя по их виду, большинство из них продаются почти даром.

– Что же, казалось, что он считал, что ему они не по карману, – засмеялся Дориан. – В конце концов, к тому времени в театре уже погас весь свет, и я был вынужден уйти. Он настойчиво угощал меня сигарами, очень хорошими по его словам. Но я отказался. На следующий вечер я, конечно же, снова прибыл в театр. Увидев меня, он низко поклонился мне и заверил, что я щедрый покровитель искусств. Крайне отталкивающий тип, однако, он просто выдающийся поклонник Шекспира. Однажды он рассказал мне, что пять раз оставался ни с чем только потому, что упорно ставил «Барда». Кажется, он считал это своей отличительной чертой.

– Так оно и есть, дорогой Дориан – в этом его огромное отличие от других. Большинство людей остаются ни с чем, потому вкладывают огромные средства в прозу жизни. Потерять все из-за поэзии – это честь. Но когда ты впервые поговорил с Сибиллой Вейн?

– На третий вечер. Она играла Розалину. Я просто не мог сдержаться. Я бросил на сцену цветы, а она посмотрела на меня, по крайней мере, я очень хотел, чтобы было именно так. Старый еврей был настойчив. Было похоже на то, что он твердо решил отвести меня за кулисы, и я сдался. Это было странно с моей стороны – не хоте видеть ее, правда?

– Нет, я так не считаю.

– Почему, дорогой Гарри?

– Я расскажу об этом в другой раз. А теперь расскажи мне о девушке.

– О Сибилле? Ах, она такая нежная и скромная. Есть в ней что-то детское. Она смотрела на меня широко открытыми, полными искреннего удивления глазами, когда я рассказывал, что я думаю о ее игре. Казалось, она не осознавала свой потенциал. Старый еврей скалился на пороге грязной гримерки и произносил хитроумные речи о нас обоих, пока мы стояли и смотрели друг на друга, будто дети. Он настойчиво называл меня «милорд», поэтому мне пришлось убеждать Сибиллу, что никакой я не милорд на самом деле. Она сказала мне прямо – Ты больше похож на принца, я буду называть тебя прекрасным принцем.

– Честное слово, Дориан мисс Сибилла знает толк в комплиментах.

– Ты ее не понимаешь, Гарри. Я для нее просто персонаж из пьесы. Она ничего не знает о жизни. Она живет со своей угасшей уставшей мамой, которая играла леди Капулетти в первый вечер. Выглядит она так, будто ее лучшие времена уже прошли.

– Мне знаком этот вид. Он нагоняет на меня тоску, – заметил лорд Генри, разглядывая свои кольца.

– Еврей хотел рассказать мне о ней, но я сказал, что мне это не интересно.

– И правильно сделал. В трагедиях других людей всегда есть что-то чрезвычайно низкое.

– Сибилла – это единственное, что имеет для меня значение. Какая мне разница, откуда она? Она абсолютно удивительная с головы до пят. Каждый вечер я смотрю, как она играет, и каждый вечер она делает это все более блестяще.

– Я так понимаю, именно по этой причине ты не ужинаешь сейчас со мной. Я предполагал, что ты в плену какого-то странного увлечения. Так и есть, но это не совсем то, чего я ожидал.

– Но дорогой Гарри, мы ежедневно вместе обедаем или ужинаем, и я несколько раз ходил с тобой в оперу, – сказал Дориан с круглыми от удивления глазами.

– Ты всегда приходишь очень поздно.

– Но я не могу не пойти посмотреть на игру Сибиллы, – ответил Дориан, – хотя бы в одном действии. Мне ее все время не хватает, а когда я думаю о чудесной душе, которая кроется в ее прекрасном теле, то исполняюсь благоговением.

– Ты можешь поужинать со мной сегодня, Дориан?

Он покачал головой:

– Сегодня она Имоген, – ответил он, – а завтра она будет Джульеттой.

– А когда же она Сибилла Вейн?

– Никогда.

– Прими мои поздравления.

– Как же ты невыносим! Она олицетворяет собой всех великих героинь мира. Она больше чем личность. Можешь смеяться, но говорю тебе, она – гений. Я люблю ее и должен заставить ее полюбить меня. Ты же знаешь все тайны жизни, так расскажи мне, как завоевать сердце Сибиллы Вейн. Я хочу, чтобы мне завидовал сам Ромео. Я хочу, чтобы все влюбленные, которые уже умерли, мрачно слушали звонкий смех нашего счастья. Я хочу, чтобы дыхание нашей страсти пробудил их прах к боли. Господи, Гарри, как же я ее обожаю!

Он неустанно топтался по комнате, пока говорил. По его щекам выступили красные пятна. Он был очень возбужден.

Лорд Генри наблюдал за ним с тихой радостью. Как же он был сейчас непохож на скромного напуганного мальчика, которого он встретил в мастерской Бэзила Голуорда! Его личность раскрывалась, как цветок, и расцветала ярко красным пламенем. Его душа выглянула из своего укрытия и желание стремительно неслось ей навстречу.

– И что ты предлагаешь сделать? – В конце концов, спросил лорд Генри.

– Я хочу, чтобы вы с Бэзилом как-то пошли вместе со мной и увидели ее игру. Я точно знаю, что будет дальше. Вы без сомнения согласитесь, что она – настоящий гений. Затем мы должны вырвать ее из лап еврея. Она обязана проработать у него три года, по крайней мере, два года и восемь месяцев, если считать с сегодняшнего дня. Конечно, придется ему заплатить. Когда все образуется, я устрою ее в один из театров в Вест Энде. Она поразит весь мир так же, как она поразила меня.

– Боюсь, это невозможно, мой дорогой мальчик.

– Поразит, поразит. Она не просто несет в себе искусство, совершенное и инстинктивное, она личность, а ты часто говоришь мне, что это личности, а не принципы меняют эпохи.

– Что ж, когда мы пойдем?

– Дай подумаю. Сегодня вторник. Давай договоримся на завтра. Завтра она играет Джульетту.

– Хорошо. В восемь в Бристоле, я возьму с собой Бэзила.

– Пожалуйста, Гарри, не в восемь. В половине седьмого. Мы должны быть на месте до того, как поднимется занавес. Вы должны увидеть, как она встречает Ромео в первом действии.

– Пол седьмого! Ну что это за время такое! Это же все равно, что читать английский роман. Только в семь, ни один порядочный джентльмен не ужинает раньше, чем в семь. Ты увидишь Бэзила к тому времени, или мне стоит написать ему?

– Добряк Бэзил! Я уже целую неделю его не видел. Это крайне некрасиво с моей стороны, ведь он прислал мне портрет в изысканной раме, которую он сам и сделал для меня. Кроме того, хотя я и завидую немного портрету за то, что он на целый месяц моложе меня, должен признать, что он мне очень нравится. Пожалуй, лучше напиши ему. Не хочу общаться с ним наедине. Он раздражает меня своими разговорами. Он дает мне добрые советы.

Лорд Генри улыбнулся.

– Люди любят раздавать то, в чем сами нуждаются больше всего. Именно это я называю глубокой щедростью.

– Эх, Бэзил замечательный друг, но он кажется мне неким обывателем. Я заметил это, когда познакомился с тобой, Гарри.

– Мальчик мой, Бэзил вкладывает все волшебное, что есть в нем, в свою работу. Как следствие, у него не остается ничего чтобы жить, кроме его предубеждений, принципов и здравого смысла. Все приятные как личности художники, которых я знаю – плохие художники. Хорошие художники существуют лишь в том, что они делают, поэтому они совершенно не интересны в том, чем они есть. Великий поэт, действительно великий поэт, это наименее поэтичное создание из всех. Но неуклюжие поэты это просто захватывающие люди. Чем хуже у них рифма, тем лучше они выглядят. Сам только факт того, что он издал сборник второсортных стишков, делает мужчину неотразимым. Он живет поэзией, которую не в состоянии написать. Другие же пишут стихи, которые сами не решаются понять.

– Даже не знаю, действительно ли это так, Гарри, – сказал Дориан, нанося на свой носовой платок несколько капель духов с большой бутылки, стоявшей на столе. – Раз ты так говоришь, это должно быть правдой. А сейчас мне пора уходить. Меня ждет Имоген. Не забывай о завтра. Пока.

Когда он вышел из комнаты, лорд Генри закрыл глаза и задумался. Мало кто интересовал его больше Дориана Грея, и все же юношеская увлеченность кем-то другим не вызывала в нем ни капли раздражения или ревности. Она радовала его. Это добавляло интереса к изучению юноши. Его захватывали методы естественных наук, однако сам предмет этих наук казался ему обыденным и незначительным. Поэтому он начал заниматься вивисекцией самого себя, а потом стал заниматься вивисекцией других. Он считал, что только человеческая жизнь стоит того, чтобы ее исследовали. Все остальное не имело значения по сравнению с ней. Действительно, увидев жизнь во всем ее многообразии удовольствий и боли, никто не мог продолжать носить стеклянную маску безразличия на своем лице, чтобы уберечься от ужасных фантазий или обманчивых мечтаний. В жизни есть настолько неуловимые яды, что нужно самому пострадать от них, чтобы понять их действие. Есть такие странные болезни, что только оправившись от них, можно понять их природу. И все же, огромная награда ждет того, кто пройдет этот путь. Каким же чудесным становится для него мир! Какая же это радость, заметить странную логику страсти и эмоциональную окрашенность интеллекта, наблюдать, как они объединяются в единое целое, чтобы снова разойтись своими дорогами, замечать моменты, когда они в гармонии, и когда диссонируют друг с другом! Какая разница, какой ценой. Любое ощущение – бесценно.

Он понимал, и это понимание придавало радостного блеска его карим агатовым глазам, что это он, музыкой своих слов заставил душу Дориана Грея поклониться в обожествлении перед этой девушкой. Во многом, парень стал его творением. Он быстро открыл юноше тайны жизни. Это многое значит. Обычные люди ждут, пока жизнь сама откроет им эти секреты, но перед немногими избранными занавес поднимается раньше. Иногда это происходит благодаря искусству, в основном, благодаря литературе, которая имеет дело непосредственно с умом и страстями. И время от времени сформировавшаяся личность берет на себя функцию искусства и становится своеобразным его произведением. Жизнь, так же как и литература, живопись или скульптура, имеет собственные шедевры.

Да, парень быстро повзрослел. Он собрал свой урожай еще весной. Он все еще чувствовал пульс и страсть молодости, однако уже осознавал себя. За ним было приятно наблюдать. Его прекрасные тело и душа делали из него настоящее чудо. Не имело значения, как это все закончится или как должно закончиться. Он был будто участник карнавала или персонаж спектакля, чьи радости кажутся нам далекими, но чьи страдания пробуждают в нас чувство прекрасного, ведь их раны похожи на розы.

Душа и тело, тело и душа, как же они загадочны! Есть что-то животное в душе, а тело также несет в себе долю духовности. Ощущения могут со временем стать более изощренными, а разум – угаснуть. Можно ли с уверенностью сказать, когда именно голос души начинает звучать громче, чем голос тела? Определения психологов слишком расплывчатые! Да и к тому же различные школы трактуют одни и те же вещи по-разному. Неужели душа действительно только тень в царстве греха? Или, как говорил Джордано Бруно, тело содержится в душе? Разделение тела и духа это такая же тайна, как и их объединение.

Ему стало интересно, сможет ли психология когда-либо стать абсолютной наукой, которая объяснит нам каждую мельчайшую частичку жизни. На данный момент мы все еще слишком часто не понимаем самих себя и окружающих. Опыт не имеет никакой моральной значимости. Это только название, которое люди дали своим ошибкам. Как правило, моралисты считают его своеобразным предостережением, полезным для формирования характера, превозносят его как учителя, который подсказывает, каким путем лучше пойти. Однако, опыт не может мотивировать. В нем, как и в сознании в общем, нет движущей силы. Единственное, на что он указывает, это то, что наше будущее повторит наше прошлое, и мы снова совершим свой грех, из-за которого испытывали ужас, но уже с радостью.

Для него было очевидно, что научно проанализировать страсти можно только с помощью эксперимента. Дориан Грей стал для него удобным и перспективным объектом исследования. Его неожиданные безумные чувства к Сибилле Вейн представляли собой весьма интересный психологический феномен. Несомненно, большую роль в этом сыграл интерес, любопытство и жажда новых ощущений, однако это была не простая, а весьма разносторонняя страсть. То, что было рождено чувственными юношескими инстинктами, самому парню кажется чем-то далеко не чувственным, а потому оно крайне опасно. Именно страсти, о природе которых мы обманываем сами себя, имеют наибольшую власть над нами. Слабее же всего на нас влияют вполне понятные нам мотивы. Часто случается так, что мы проводим эксперименты над самими собой, думая, что экспериментируем над другими.

Пока лорд Генри сидел и размышлял обо всем этом, раздался стук в дверь, в комнату вошел дворецкий и напомнил ему, что пора собираться на ужин. Закат покрыл окна дома напротив золотом. Панели сияли будто горячий металл. Небо было цвета увядшей розы. Он размышлял об огненной юности своего друга, и ему было интересно, к чему она приведет.

Вернувшись домой около половины первого он заметил на столе в гостиной телеграмму от Дориана Грея. Он открыл ее и прочитал, что Дориан помолвлен с Сибиллой Вейн.

Глава 5

– Мама, мама, как же я счастлива! – Шептала девушка, склонив голову на колени пожилой женщине с усталым лицом, которая сидела спиной к яркому свету в единственном кресле, стоявшем в их мрачной гостиной. – Как же я счастлива! – Повторила она – и тебе также стоит радоваться!

Миссис Вейн вздрогнула и положила свои тонкие набеленные руки дочери на голову.

– Радоваться! – Тихо сказала она – Я, Сибилла, радуюсь только когда наблюдаю за твоей игрой. Тебе не стоит думать ни о чем, кроме театра. Мистер Айзекс прекрасно к нам относится, мы должны ему денег.

Девушка подняла голову и недовольно поморщилась.

– Деньги, Мама? – Ответила она – и что мне с тех денег? Любовь важнее любых денег.

– Мистер Айзекс дал нам пятьдесят фунтов вперед, чтобы мы могли оплатить долги и приобрести все необходимое для Джеймса. Тебе нельзя об этом забывать, Сибилла. Пятьдесят фунтов это огромная сумма. Мистер Айзекс чрезвычайно благосклонен к нам.

– Мама, но он не джентльмен, и я не могу выдержать то, как он со мной разговаривает, – сказала девушка, вставая и направляясь к окну.

– Но если бы не он, я даже не знаю, что бы мы делали, – мрачно сказала мать.

Сибилла Вейн покачала головой и засмеялась.

– Он нам больше не нужен, Мама. Теперь нашу жизнь будет устраивать Прекрасный Принц.

Затем она замолчала. Кровь ударила ей в лицо окрасив щеки в розовый цвет. Ее уста разжались и задрожали. Ветер страсти, казалось, встревожил складки ее платья.

– Я люблю его – выдохнула она.

– Глупенькое дитя! Глупенький ребенок! – Повторяла мать в ответ. А взмахи скрюченных пальцев с дешевыми перстнями на них делали ее слова какими-то бессмысленными.

Девушка снова засмеялась. В ее голосе звучало счастье птицы, попавшей в клетку. Ту же радость излучали ее глаза, она на мгновение закрыла их, будто пытаясь скрыть свою тайну. Когда же они вновь открылись, то были будто овеяны туманом мечтаний.

С кресла к ней своими тонкими губами говорила мудрость, она указывала на важность благоразумия цитируя книгу трусости, которую сама называла здравым смыслом. Но она не слушала. Она чувствовала себя свободной в своей клетке из страсти. Ее принц, ее Прекрасный Принц был рядом с ней. Она обратилась к памяти, чтобы воспроизвести его образ. Она отправила свою душу на поиски и та вернула ей принца. Она вновь почувствовала его поцелуй на устах. Его дыхание вновь согрело ее веки.

Тогда мудрость изменила тактику и заговорила о том, что следует узнать как можно больше. Возможно, этот юноша состоятельный. В таком случае действительно стоит подумать о том, чтобы выйти за него замуж. Но волны хитростей не достигали ее берегов, а стрелы лукавства летели мимо. Она видела перед собой только его тонкие губы и сияла улыбкой.

Вдруг, она почувствовала потребность поговорить. Громкое молчание смутило ее.

– Мама, Мама, – сказала она – за что он меня так любит? Я знаю за что я люблю его – за то, что он похож на саму любовь. Но что же он нашел во мне? Я его не стою. И все же, сама не знаю почему, хотя я гораздо меньше, чем он, я не чувствую себя униженной. Я горжусь, очень горжусь. Мама, ты любила моего отца так же, как я люблю Прекрасного Принца?

Старушка побледнела под слоем дешевой пудры, а ее губы скривились от боли. Сибилла подбежала к ней, обняла и прижала к себе.

– Прости, мама, я знаю, что тебе больно говорить об отце. Но ведь тебе больно, потому что ты так сильно его любила. Не стоит унывать. Я так же счастлива, как ты была двадцать лет назад. Так позволь же мне оставаться счастливой всегда!

– Крошка моя, ты еще слишком юная, чтобы влюбляться. Кроме того, что тебе известно об этом юноше? Ты даже не знаешь, как его зовут. Вся эта история очень неудобная, да еще и Джеймс отправляется в Австралию и все это мне как снег на голову, надо сказать, тебе стоит лучше все это обдумать. Однако, как я уже говорила, если он все-таки богатый…

– Мама, ну Мама, позволь мне быть счастливой!

Миссис Вейн посмотрела на дочь и обняла ее широким театральным жестом, которые так часто становятся вполне обыденными для актеров. Тотчас в комнату вошел мешковатый и несколько неуклюжий молодой человек с непослушными темными волосами и большими руками и ногами. Он и близко не был таким изящным, как его сестра. Было даже сложно догадаться, что они родственники. Миссис Вейн посмотрела на него и улыбнулась еще шире. Для нее сын стал зрителем, перед которым они с дочкой разыгрывали интересную сцену.

– Может мне перепадет несколько твоих поцелуев, Сибил – сказал юноша с доброжелательной улыбкой.

– Ты же не любишь, чтобы тебя целовали, – ответила она. – Ах ты мишка!

Она подбежала к нему и крепко обняла.

Джеймс Вэйн с нежностью посмотрел на сестру.

– Пойдем прогуляемся, Сибилла. Не думаю, что мне еще когда-нибудь придется вернуться в этот страшный город. Да я и не хочу.

– Сынок, не говори таких ужасных вещей, – сказала миссис Вейн вздохнув, и взявшись латать какое-то театральное платье. Она немного расстроилась из-за того, что к ним не присоединился ее сын. Это только добавило бы драматизма ситуации.

– Почему бы и нет, мама? Так оно и есть.

– Мне больно это слышать. Я надеюсь, что ты вернешься из Австралии состоятельным человеком. В колониях не сыскать приличного общества, поэтому, когда заработаешь себе состояние, возвращайся и обустраивай жизнь в Лондоне.

– Приличное общество, – пробормотал юноша. – Мне это не интересно. Я просто хочу заработать достаточно денег, чтобы вам с Сибиллой больше не приходилось работать в театре. Я ненавижу театр.

– Эх, Джим! – С улыбкой сказала Сибилла, – как же это невежливо с твоей стороны. Ты действительно хочешь погулять со мной. Это было бы прекрасно! Я боялась, что ты пойдешь прощаться со своими друзьями – с Томом Харди, который подарил тебе ту странную трубку, или Недом Лэнгтоном, который всегда смеется над тобой когда ты ее куришь. Это очень мило с твоей стороны, провести свой последний вечер в Лондоне со мной. Куда пойдем? Давай пойдем в парк.

– Я плохо выгляжу для парка, – ответил он нахмурившись. – В парк ходят только при параде.

– Что за глупости ты говоришь, Джим, – ответила она, поправляя рукав его пиджака.

Мгновение он колебался.

– Ну хорошо, – сказал он, наконец, – но собирайся быстрее.

Она пританцовывая выбежала из комнаты. С лестницы раздавался ее радостное пение.

Он несколько раз обошел комнату, а потом обернулся к неподвижной фигуре в кресле.

– Мама, мои вещи готовы? – Спросил он.

– Да, все готово, Джеймс, – ответила она, не сводя глаз со своего шитья. Последние несколько месяцев ей было неудобно находиться наедине со своим жестким и грубым сыном. Ее таинственная натура волновалась, когда они встречались взглядами. Она все время думала, не заподозрил он что-то? В конце концов, она не выдержала молчания, которое Джеймс не собирался нарушать. Она начала жаловаться. Женщины защищаются или с помощью нападения, или с помощью внезапной и необъяснимой капитуляции.

– Надеюсь, Джеймс, ты будешь доволен своей жизнью моряка, – сказала она. – Не забывай только, что это был твой выбор. Ты мог бы стать помощником адвоката. Адвокаты это почтенный народ, в пригороде их часто приглашают на обед в высших кругах.

– Я ненавижу офисы и клерков, – ответил он. – Но ты права. Я сам выбрал для себя жизнь. Все чего я прошу, мама – береги Сибиллу. Не допусти, чтобы с ней что-то произошло. Мама, ты должна о ней позаботиться.

– Ты говоришь странные вещи, Джеймс. Конечно, я позабочусь о Сибилле.

– Я слышал, что какой-то джентльмен каждый вечер приходит в театр и ходит к ней за кулисы. Это правда? Что ты скажешь об этом?

– Ты говоришь о вещах, которых не понимаешь, Джеймс. Для нашей профессии это нормально, когда нам уделяют внимание. В свое время мне тоже присылали множество цветов. Это было в то время, когда люди действительно знали толк в театре. А насчет Сибиллы, так я еще не знаю, насколько серьезно это ее увлечение. Но этот юноша, без сомнения, настоящий джентльмен. Он всегда очень вежливый со мной. Кроме того, похоже, что он весьма богат, ведь он всегда отправляет Сибилле просто замечательные цветы.

– Однако, ты не знаешь, как его зовут, – сухо сказал Джеймс.

– Нет, – ответила его мать с невозмутимым выражением лица. Он все еще не открыл свое настоящее имя. Я считаю, в этом есть что-то крайне романтичное. Он явно аристократ.

Джеймс Вэйн прикусил губу.

– Позаботься о Сибилле, мама, – сказал он – позаботься.

– Сынок, ты меня обижаешь. Сибилла всегда находится под моей заботливой опекой. Этот джентльмен состоятельный, так почему бы нам не заручиться его поддержкой. Он, скорее всего, из аристократов, по крайней мере, все на это указывает. Он может стать блестящей партией для Сибиллы. Из них получилась бы отличная пара. Он действительно выдающийся красавец, это все замечают.

Юноша бормотал что-то про себя и барабанил пальцами по подоконнику. Он как раз обернулся, чтобы что-то сказать, когда дверь отворилась и в комнату вбежала Сибилла.

– Вы такие серьезные! – Воскликнула она. – Что произошло?

– Ничего, – ответил он. – Думаю, всем иногда приходится быть серьезными. Всего хорошего, мама. Я пообедаю в пять. Не переживай, весь багаж, кроме рубашек, уже сложен.

– Всего хорошего, сынок, – ответила она и сдержанно поклонилась.

Ее очень раздражало то, как он с ней разговаривал, а его взгляд вызвал в ней страх.

– Поцелуй меня, мамочка, – сказала девушка. Ее нежные будто лепестки цветов губы прикоснулись к материнской щеке и на мгновение согрели ее.

– Доченька! Доченька! – Воскликнула миссис Вейн подняв глаза вверх, чтобы увидеть галерку воображаемого театра.

– Пойдем уже, Сибилла, – нетерпеливо сказал ее брат. Он терпеть не мог театральность матери.

Они вышли на улицу, где солнечный свет спорил с облаками и пошли вниз по мрачной Юстон Роуд. Прохожие с удивлением смотрели на мрачного неряшливо одетого юношу, который сопровождал грациозную и изящную юную леди. Он был похож на простого садовника рядом со своей розой.

Время от времени Джим хмурился, улавливая на себе любопытные взгляды незнакомцев. Он ненавидел, когда его рассматривали. Это ощущение приходит к гениям на склоне лет, но никогда не покидает простых людей. Сибилла же не обращала на это никакого внимания. Ее любовь вызывала улыбку на ее лице. Сибилла думала о Прекрасном Принце, но не говорила о нем, чтобы не отвлекаться от своих мыслей. Вместо этого, она рассказывала о корабле, на котором Джим выйдет в море, о золоте, которое он обязательно найдет и о прекрасной леди, которую он, конечно же, спасет из лап разбойников в красных рубашках. По ее мнению, он не должен был оставаться матросом, или помощником капитана, или кем он там собирался стать. Ни в коем случае! Жизнь матроса просто ужасна. Даже представить страшно этот плен на корабле, пока высоченные волны пытаются опрокинуть его, а неудержимый ветер со свистом ломает мачты и рвет паруса. Прибыв в Мельбурн, он должен сразу покинуть корабль, попрощаться с капитаном и отправиться на золотые прииски. Менее чем за неделю он найдет огромный слиток чистого золота, крупнейший за всю историю, его будут доставлять тележкой в сопровождении шести полицейских. Трижды на них нападут лесные разбойники и трижды потерпят поражение. Хотя нет. Ему вообще не следует отправляться на рудники. Это ужасное место, где мужчины отравляют или стреляют друг в друга в баре, постоянно ругаясь при этом. Он должен был вести тихую фермерскую жизнь и разводить овец. Однажды, возвращаясь домой, он заметит прекрасную леди, похищенную каким негодяем. Он догонит их и спасет ее. Понятное дело, они влюбятся друг в друга, женятся и вернутся в Лондон, где будут жить в роскошном доме. Именно так, его ожидало прекрасное будущее. Но ему нужно быть добрым и терпеливым, и не тратить деньги на всякую ерунду. Хотя она и старше его всего на год, но знает о жизни гораздо больше. Кроме того, он должен обязательно писать ей с каждой почтой и каждый вечер молиться перед сном. Бог милостив, и он ему поможет. Она также будет за него молиться, и через несколько лет он вернется в Лондон богатым и счастливым.

Юноша невнимательно слушал ее и ничего не говорил в ответ. Он покидал дом с тяжелым сердцем.

Однако, не только это смущало его и нагоняло на него грусть. Даже его незначительного жизненного опыта хватало, чтобы понять, что Сибилла в опасности. Этот юный денди, в которого она влюбилась, не предвещал ничего хорошего. Он был джентльменом, именно за это Джеймс ненавидел его; ненавидел лютой классовой ненавистью, которая была непонятной ему самому, а от того была еще сильнее. Он также понимал, что удивительная беспечность и тщеславие собственной матери могли стать роковыми для Сибиллы. Сначала дети любят своих родителей, потом осуждают их. Иногда они их прощают.

Его мать! Он собирался кое-что у нее спросить, это кое-что не давало ему покоя уже несколько молчаливых месяцев. Случайно услышанная в театре фраза, насмешливый шепот, который он уловил однажды вечером за кулисами, разбудил в нем целую армию ужасающих догадок. Он вспоминал тот момент, когда его будто ударили кнутом по лицу. Он нахмурился, вплоть до того, что глубокая морщина прорезалась между веками, и с мученическим выражением лица прикусил губу.

– Ты не слушаешь ни слова из того, что я тебе говорю, – возмутилась Сибилла, – я тут строю замечательные планы твоего будущего. Скажи хоть слово.

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Что ты будешь хорошим мальчиком, и не будешь забывать о нас, – ответила она, улыбаясь.

Он пожал плечами.

– Ты забудешь обо мне быстрее, чем я о тебе, Сибилла.

Она покраснела.

– Что ты имеешь в виду, Джим?

– Я слышал, у тебя новый приятель. Кто он такой? Почему ты мне о нем не рассказала? Он не принесет тебе ничего хорошего.

– Остановись, Джим – сказала она. – Не смей плохо говорить о нем. Я люблю его.

– Да ты же даже его имени не знаешь, – ответил парень. – Кто он такой? Я имею право знать.

– Его зовут Прекрасный Принц. Разве не замечательное имя? Запомни его, глупый мальчишка. Если бы ты только увидел его, то сразу понял бы, что он прекрасней всех на свете. Однажды, когда ты вернешься из Австралии, вы познакомитесь. Он тебе понравится. Он всем нравится, а я люблю его. Как бы я хотела, чтобы ты мог прийти сегодня в театр. Он там будет, а я буду играть Джульетту. О, как же я ее сыграю! Джим, только представь, любить и играть Джульетту! Пока он будет сидеть в зале! Играть ради его удовольствия! Боюсь, я спугну зрителей, или справлю величайшее впечатление на них. Любить значит вознестись над самим собой. Бедный мистер Айзекс будет кричать «она гений» перед своими друзьями в баре. Он всегда верил в меня, а теперь уверует. Я это чувствую. И все это благодаря ему и только ему, моему Прекрасному Принцу, моему прекрасному повелителю. Но я такое ничтожество по сравнению с ним. Ну и что? Пока нищета ползет в двери, любовь влетает через окно. Нужно переписать наши пословицы. Все они были придуманы зимой, а сейчас же лето. Думаю, для меня сейчас наступила весна.

– Он джентльмен, – мрачно сказал юноша.

– Принц, – радостно воскликнула она. – Чего тебе еще нужно?

– Он хочет сделать из тебя рабыню.

– Меня ужасают мысли о свободе.

– Берегись его.

– Увидев его, нельзя не влюбиться, познакомившись с ним, нельзя ему не доверять.

– Ты просто сошла с ума из-за него, Сибилла.

Она засмеялась и взяла его за руку.

– Мой дорогой Джим, ты говоришь так, будто тебе сто лет. Однажды ты сам влюбишься. Тогда ты поймешь, что это такое. Не стоит так расстраиваться. Наоборот, тебе надо радоваться, что хоть ты и едешь от нас, ты оставляешь меня счастливее, чем когда-либо до этого. Нам обоим жилось нелегко, даже очень трудно. Но теперь все изменится. Ты отправляешься в новую жизнь, а я нашла ее для себя. Здесь есть свободные места, давай сядем и посмотрим на красивых людей.

Они сели в толпе. Тюльпаны на клумбах горели красным пламенем. Белая пыль будто наполняла воздух туманом. Над головами, будто гигантские бабочки, проплывали цветные зонтики.

Сибилла заставляла брата говорить о себе, своих надеждах и перспективах. Он говорил медленно и неохотно. Они обменивались словами, как игроки – фишками. Сибилла чувствовала себя подавленной, ведь она не могла передать свою радость брату. Наибольшим ее достижением была тень улыбки на его мрачном лице. Через некоторое время она замолчала. Вдруг она заметила знакомые золотистые кудри и улыбку на губах. Это Дориан Грей с двумя леди проезжал мимо в открытом экипаже. Она вскочила на ноги.

– Вот же он! – Воскликнула она.

– Кто? – Спросил Джим Вейн.

– Прекрасный Принц, – ответила она, глядя вслед экипажу.

Он также вскочил со своего сиденья и схватил ее за руку.

– Покажи его мне. Который из них? Укажи на него. Я должен его увидеть! – Воскликнул он, однако в тот же миг перед ними проехала карета графа Бервика, и экипаж исчез из поля зрения.

– Он исчез, – грустно сказала Сибилла. – Я так хотела, чтобы ты его увидел.

– Я тоже хотел увидеть, честное слово, если он тебя обидит, я убью его.

Она с ужасом посмотрела на него. Он еще раз повторил свои слова. Они пронзили воздух, будто кинжал. Люди вокруг начали смотреть на них. Дама, стоявшая рядом с Сибиллой, тихонько засмеялась.

– Пойдем отсюда, Джим, пойдем, – прошептала она ему и повела через толпу. Джим шел за ней и радовался сказанному.

Дойдя до статуи Ахилла, она обернулась. В ее глазах было сожаление, а на лице – улыбка. Она покачала головой.

– Какой же ты дурачок, Джим. Мальчишка с отвратительным характером, вот и все. Как ты можешь говорить такие ужасные вещи? Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты просто ревнуешь и злишься. Эх! Тебе нужно влюбиться. Любовь меняет людей к лучшему, а то, что ты сказал – ужасно.

– Мне уже шестнадцать, – ответил он. – И я знаю, что я говорю. Мать тебе не поможет. Она не понимает, как о тебе следует заботиться. Лучше бы я вообще не плыл в Австралию. Я уже всерьез думаю о том, чтобы отменить все. Если бы еще не были подписаны все бумаги, то я бы так и сделал.

– Не будь таким серьезным, Джим. Ты будто герой бессмысленной мелодрамы, из тех, что в них так любила играть мама. Я не собираюсь с тобой ссориться. Я его увидела, а один только взгляд на него дарит мне счастье. Мы не будем ссориться. Я знаю, что ты никогда не обидишь того, кого я люблю, правда?

– По крайней мере, пока ты его будешь любить, – ответил Джим.

– Я буду любить его всегда! – Воскликнула она.

– А он?

– Также всегда.

– Для него же лучше, чтобы так и было.

Она оттолкнула его. Затем засмеялась и положила руку ему на плечо. Он был еще мальчиком.

Вблизи Мраморной Арки они сели на омнибус, который подвез их почти под их неопрятный дом на Юстон Роуд. Пять часов уже прошло, а Сибилла должна была обязательно полежать несколько часов перед выступлением. Джим настаивал на этом. Он сказал, что лучше попрощается с ней без матери. Она была бы рада разыграть сцену, а Джим ненавидел любые сцены.

Поэтому они попрощались в комнате Сибиллы. В сердце юноши бушевали ревность и ненависть к чужаку, который, как ему казалось, встал между ним и сестрой. Однако, когда она крепко обняла его и запустила пальцы ему в волосы, его сердце растаяло, и он поцеловал ее с искренней любовью. Когда он спускался по лестнице, в его глазах сияли слезы.

Внизу его ждала мать. Когда он вошел, она сразу же выразила недовольство его опозданием. Джеймс ничего не ответил, а молча сел за скромный обед. Мухи летали над столом и лазили скатертью. Сквозь урчание омнибусов и стук экипажей он слышал отвратительный голос, который забирал у него его последние минуты дома.

Через некоторое время он отставил тарелку и подпер голову руками. Он чувствовал, что имел право знать. Если его подозрения верны, то он должен был узнать об этом уже давно. Его мать застыла от ужаса и не сводила с него глаз. Слова вылетали из ее уст автоматически. Она нервно то складывала, то раскладывала маленький грязный носовой платок. Затем он обернулся к ней и их взгляды встретились. В ее глазах он увидел немую мольбу о пощаде. Это разгневало его.

– Мама, у меня к тебе вопрос, – сказал он. К тому времени, она вяло разглядывала комнату. – Скажи мне правду. Я имею право знать. Мой отец был твоим мужем?

Она глубоко, с облегчением вздохнула. Ужасный момент, которого она ждала днями и ночами в течение нескольких месяцев, наконец-то наступил. Но она не чувствовала страха. Неожиданно прямой вопрос требовал прямого ответа. Никто не вырисовывал ситуацию постепенно. Это было грубо. Это напоминало ей неудачную репетицию.

– Нет, – сказала она, удивляясь жестокой простоте жизни.

– Значит, он был негодяем? – Воскликнул парень, сжав кулаки.

Она покачала головой.

– Я знала, что у него есть жена. И мы любили друг друга очень сильно. Если бы он был жив, то позаботился бы о нас. Не говори о нем плохо, сынок. Он был твоим отцом и джентльменом. Он был благородного происхождения.

Из его уст сорвалось проклятие.

– Я не за себя переживаю, – сказал он. – Не позволь Сибилле повторить свою ошибку. Он джентльмен, тот, что в нее влюбился, или, по крайней мере, говорит об этом? Я так понимаю, он также благородного происхождения.

На мгновение женщину охватило гнетущее чувство стыда. Она склонила голову и едва смогла утереть слезы дрожащей рукой.

– У Сибиллы есть мать, – всхлипнула она. – У меня же не было.

Парень был тронут. Он подошел к ней, наклонился и поцеловал.

– Прости, что причинил тебе боль вопросом об отце, – сказал он, – но я не мог держать это в себе. Мне пора уходить. До свидания. Помни, теперь ты должна заботиться только об одном ребенке. Поверь, если этот человек хоть как-то обидит мою сестру, я узнаю, кто он такой, найду его и прирежу как собаку. Клянусь.

Преувеличенное безумие угрозы, страстные жесты, которые ее сопровождали, безумные слова, полные мелодрамы – все это заставило жизнь казаться ей ярче. Ей было знакомо это чувство. Она глубоко вдохнула и, впервые за последние несколько месяцев, увлекалась своим сыном, а не боялась его. Она хотела бы продолжить эту эмоционально напряженную сцену, но он оборвал ее. Нужно было спустить пакеты и найти вязаный шарф. По квартире носился дворецкий, надо было еще договориться с кучером о цене. Момент был упущен за вульгарными мелочами. Когда она махала платком своему сыну, в ней возродилось чувство разочарования. Она понимала, какая замечательная возможность была утрачена. Она нашла утешение в том, что рассказала Сибилле, какой пустой стала ее жизнь теперь, когда она должна заботиться только об одном ребенке. Она запомнила это выражение. Оно ей понравилось. Об угрозе она не вспоминала. Она была произнесена слишком ярко и драматично. Она чувствовала, что однажды они все вместе с нее посмеются.

Глава 6

– Я так понимаю, ты уже в курсе новостей, Бэзил, – сказал лорд Генри в тот вечер, как только Голуорд вошел в зал ресторана Бристоль, чтобы пообедать с ним.

Нет, Гарри, – ответил художник, отдавая свои пальто и шляпу дворецкому. – Что за новости? Надеюсь, это не связано с политикой! Ты же знаешь, политика меня не интересует. На всю палату общин не найдётся достойной кандидатуры для портрета, хотя некоторых из них я бы с радостью зарисовал.

Дориан Грей помолвлен, – сказал лорд Генри, не сводя с него глаз.

Голуорд на мгновение замолчал и нахмурился.

Дориан помолвлен! – Воскликнул он. – Это невозможно!

Однако, это правда.

– С кем?

С какой актриской или что-то вроде того.

Не могу в это поверить. Дориан слишком здравомыслящий для такого.

Дориану хватает мудрости делать глупости время от времени, дорогой Бэзил.

Вряд ли брак относится к вещам, которые можно делать время от времени, Гарри.

Если речь идет не об Америке, – лениво отметил лорд Генри. – Но я же не сказал, что он женился. Я всего лишь сказал, что он помолвлен. Это совершенно разные вещи. Я четко помню, что я женат, но не помню, чтобы я когда-либо был помолвлен. Скорее всего, я никогда и не был помолвлен.

Но учти происхождение, статус и состояние Дориана. Это же глупость, вступать в такой неравный брак.

Вот так ему и скажи, если хочешь, чтобы он точно женился на этой девушке. Тогда уже его точно ничто не остановит. Люди делают величайшие глупости из благородных побуждений.

Надеюсь, она хорошая девушка. Не хочу, чтобы Дориан попал в лапы к какой-то твари, которая разрушит его прекрасную натуру и светлый ум.

Не беспокойся, она более чем хороша – она прекрасна, – сказал лорд Генри, потягивая вермут из бокала. – Дориан говорит, что она прекрасна, а в таких вещах он редко ошибается. Благодаря портрету твоей работы он стал лучше видеть красоту окружающих. Это одна из замечательных вещей, которые сделал портрет. Мы увидим ее сегодня вечером, если парень не забыл, о чем мы договорились.

Ты сейчас серьезно?

Вполне серьезно, Бэзил. Горе мне, если когда-то придется быть еще серьезнее, чем сейчас.

А ты одобряешь это его решение, Гарри? – Спросил художник, топчась комнатой и закусив губу. – Ты не можешь это одобрять. Это какая-то нелепая прихоть.

Я никогда ни к чему не отношусь положительно или неодобрительно. Это абсурдный подход к жизни. Мы живем не для того, чтобы навязывать другим собственные моральные предубеждения. Я никогда не обращаю внимания на то, что говорят простые люди и никогда не вмешиваюсь в то, что делают прекрасные люди. Если человек меня захватывает, то что бы он ни делал, это приносит мне радость. Дориан Грей влюбился в прекрасную девушку, которая играет Джульетту, и попросил ее руки. Почему бы и нет? Если бы он женился на Мезалине, это было бы не менее интересно. Ты же знаешь, я не сторонник брака. Наибольший недостаток брака в том, что он лишает людей эгоизма. Вместе с эгоизмом люди теряют яркие цвета. Им не хватает индивидуальности. И все же некоторые личности становятся еще более разнообразными в браке. Они сохраняют свою сущность и добавляют к ней новые. Им приходится проживать несколько жизней. Это побуждает их к самоорганизации, а самоорганизация это, по моему мнению, одна из задач человека в жизни. Кроме того, любой опыт важен, а брак это огромный опыт, кто бы там что не говорил. Надеюсь, что Дориан Грей женится на этой девушке, будет полгода страстно любить ее, а затем найдет себе новый объект восхищения. За этим будет очень интересно наблюдать.

Ты так не думаешь, Гарри, я это знаю. Никому не будет обиднее, если Дориан Грей испортит себе жизнь, чем тебе. Ты намного лучше, чем пытаешься казаться.

Лорд Генри рассмеялся.

Причина нашего желания видеть добро в других заключается в том, что мы боимся самих себя. Основой оптимизма есть ужас. Мы считаем себя щедрыми, когда в мыслях наделяем ближнего качествами, которые пойдут на пользу нам самим. Мы восхваляем банкира в надежде, что тот займет нам денег. Даже в разбойнике мы ищем доброту, благодаря которой он мог бы не ограбить нас. Я имел в виду именно то, что сказал. Я крайне презираю оптимизм. А насчет испорченной жизни, так единственный способ испортить жизнь – это остановить ее развитие. Если хочешь уничтожить природу, ее достаточно просто изменить. А относительно брака, конечно, это будет ерунда, но есть и гораздо более интересные формы связи между мужчиной и женщиной, чем брак. Я их всенепременно поощряю. Они очаровательны своей модностью. А вот, собственно, и Дориан. Он расскажет тебе больше меня.

Дорогой Гарри, дорогой Бэзил, вы должны меня поздравить, сказал юноша, сняв шляпу и поочередно пожав им руки. – Я никогда не чувствовал себя настолько счастливым. Это, конечно неожиданно, но все приятные вещи неожиданны. И все же, кажется, это именно то, чего мне не хватало в течение всей моей жизни. – Он сиял от радости и возбуждения, и от того выглядел еще лучше, чем обычно.

Надеюсь, твое счастье не угаснет, Дориан, – сказал Голуорд, – однако, я оскорблен тем, что ты не сообщил мне о своей помолвке. Гарри же ты рассказал.

А я оскорблен твоим опозданием на обед, – перебил лорд Генри и с улыбкой положил руку юноше на плечо. – Пойдем за стол, посмотрим, на что способен их новый шеф-повар, а потом расскажешь нам обо всем в подробностях.

Здесь не о чем особенно рассказывать, – сказал Дориан, когда они сели за небольшой круглый стол. – Произошло вот что. Вчера вечером, Гарри, после того, как я ушел от тебя, я собрался, пообедал в маленьком итальянском ресторане на Руперт Стрит, который ты мне когда-то посоветовал, и в восемь уже был в театре. Сибилла играла Розалину. Конечно, декорации были ужасные, а Орландо выглядел нелепо. Но Сибилла! Вам стоило увидеть ее! Она была непревзойдённая в своем мальчишеском наряде. Она была одета в зеленый жакет с коричневыми рукавами, коричневые брюки, изысканную зеленую шляпку с пером и плащ с капюшоном, вышитый красными нитками. Еще никогда она не казалась такой хрупкой. Своей грацией она напоминала мне изысканную фигурку Танагры, что стоит в твоей мастерской, Бэзил. Ее темные волосы подчеркивали красоту ее лица, как темные листья подчеркивают красоту розы. А ее игру вы сами сегодня увидите. Она просто прирожденная актриса. Я сидел в крошечной ложе абсолютно пораженный. Я забыл, что нахожусь в Лондоне, и за окном девятнадцатый век. Я был вместе с моей любимой в скрытом от людских глаз лесу. После завершения спектакля я пошел за кулисы, и мы разговаривали. Когда мы сидели вдвоем, в ее глазах появился неизвестный мне ранее взгляд. Мои уста сами ринулись ей навстречу. Мы слились в поцелуе. Я не могу передать свои ощущения в тот момент. Казалось, вся моя жизнь свелась к простому счастью. Она дрожала будто нежный нарцисс. Затем она упала на колени и начала целовать мне руки. Я чувствую, что не стоило вам об этом рассказывать, но я не могу удержаться. Конечно. Наша помолвка это строжайшая тайна. Она еще даже своей матери не говорила об этом. Даже не знаю, что скажут мои опекуны. Конечно, лорд Рэдли просто придет в бешенство. Но мне все равно. Менее чем через год я стану совершеннолетним, и буду сам себе хозяин. Разве это не верно с моей стороны, Бэзил, найти любовь в поэзии и взять себе жену из пьес Шекспира? Уста, в которые сам Шекспир вложил голос, шептали мне о своих тайнах. Я был в объятиях Розалины и целовал губы Джульетты.

Да, Дориан, думаю, ты все сделал правильно, – медленно сказал Голуорд.

– Ты ее уже видел сегодня? – Спросил лорд Генри.

Дориан Грей покачал головой.

– Я оставил ее в Арденском лесу, а найду в саду в Вероне.

Лорд Генри задумчиво потягивал шампанское.

– А когда же из твоих уст прозвучало слово брак, Дориан? И что она на это ответила? Ты уже, наверное, и забыл.

– Дорогой Гарри, я не считаю это деловым соглашением, поэтому не прибегал к формальностям. Я сказал, что люблю ее, на что она ответила, что не стоит того, чтобы быть моей женой. Не стоит! Но для меня целый мир ничего не стоит по сравнению с ней.

– Женщины очень практичны, – сказал лорд Генри, – они гораздо практичнее, чем мы. В подобных ситуациях мы часто забываем сказать что-то о браке, а они всегда нам об этом напоминают.

Голуорд положил руку ему на плечо.

– Хватит, Гарри, не стоит раздражать Дориана. Он не такой, как остальные мужчины. Он никогда не заставит кого-то страдать, он слишком хорош для этого.

Лорд Генри посмотрел на противоположную сторону стола.

– Дориан никогда не сердится на меня, – ответил он. – Я спросил его только по одной причине, по лучшей и самой весомой причине спросить что угодно – из чистого любопытства. Я предполагаю, что это женщины предлагают нам свои руку и сердце, а не мы просим. Конечно, это правило не работает для среднего класса. Но средний класс отсталый.

Дориан Грей засмеялся и покачал головой.

– Ты просто неисправим, Гарри. Но это не страшно. На тебя невозможно сердиться. Когда ты увидишь Сибиллу Вейн, то поймешь, что надо быть бессердечным чудовищем для того, чтобы ее обидеть. Я не понимаю, как можно желать обидеть того, кого любишь. Я люблю Сибиллу Вейн. Я хочу поднять ее на золотой пьедестал, чтобы весь мир поклонился моей любимой. Что такое брак? Это несокрушимый обет. Ты смеешься над этим. Но я не смеюсь сейчас. Я хочу дать этот несокрушимый обет. Ее доверие делает меня верным, делает меня лучше, чем я есть сейчас. Когда я вместе с ней, то жалею обо всем, чему ты меня научил. Я становлюсь другим, не таким, каким ты знаешь меня. Я меняюсь, одно только прикосновение Сибиллы Вейн заставляет меня забыть о тебе и всех твои ложных, захватывающих, ядовитых, соблазнительных теориях.

– Что же это за теории такие? – Спросил лорд Генри, угощаясь салатом.

– Твои теории о жизни, о любви, об удовольствии. Все твои теории, Гарри.

– Удовольствие, это единственная вещь, о которой стоит иметь теорию, – ответил он своим мелодичным голосом. – Однако, боюсь, я не могу назвать свою теорию собственной. Ее разработала сама природа, а не я. Удовольствие – это испытание природой, признак ее одобрения. Когда мы счастливы, то всегда хорошие, но когда мы хорошие, то не всегда счастливы.

– А что же ты имеешь в виду, когда говоришь «хороший»? – Воскликнул Бэзил Голуорд.

– Да, – повторил Дориан, откинувшись на спинку своего кресла и глядя на лорда Генри меж пурпурных ирисов, которые стояли посреди стола, – что для тебя значит быть хорошим, Гарри?

– Быть хорошим, значит жить в гармонии с самим собой, – ответил он, едва коснувшись пальцами своего бокала. – Когда человек вынужден искать гармонию с другими, возникает дисбаланс. Важна только собственная жизнь. Что касается жизней остальных, то если хочешь быть снобом или пуританином, то можно выражать свое мнение относительно них, но они не касаются тебя на самом деле. Кроме того, индивидуализм стремится к высшей цели. Современная мораль базируется на восприятии норм своего времени. Я считаю, что наиболее аморальным поступком для человека или целой культуры является воспринять нормы своего времени.

– Но разве человек, живущий только для себя, не платит огромную цену за это, Гарри? – Поинтересовался художник.

– Действительно, в наше время цены на все завышены. Я предполагаю, что настоящая трагедия бедных заключается в том, что они не могут позволить себе ничего, кроме отказа самим себе. Прекрасные грехи, как и красивые вещи, доступны только богачам.

– Платить приходится не только деньгами.

– А чем же еще, Бэзил?

– Я думаю, угрызениями совести, страданиями… в конце концов, пониманием собственного морального падения.

Лорд Генри пожал плечами.

– Дорогой мой, средневековое искусство прекрасно, однако средневековые эмоции уже не актуальны. Конечно, их можно использовать в литературе. Но в литературе можно использовать только то, что мы перестали использовать в жизни. Поверь, ни один цивилизованный человек не жалеет об удовлетворении, а нецивилизованные люди не знают, что это такое.

– Я знаю, что такое удовольствие, – сказал Дориан Грей. – Это любить другого человека.

– Это точно лучше, чем быть обожаемым, – ответил он перебирая фрукты. – Быть обожаемым раздражает. Женщины обращаются с нами точно так же, как человечество ведет себя со своими богами. Они поклоняются нам и все время надоедают просьбами что-то сделать для них.

– Я должен сказать, что они сначала дают нам все, что потом просят у нас, – мрачно сказал юноша. – Они внушают любовь в наши души. Они имеют право требовать, чтобы мы вернули ее обратно.

– Истинная правда, Дориан, – сказал Голуорд.

– Ничто не может быть истинной правдой, – сказал лорд Генри.

– Но это правда, – перебил Дориан. – Ты должен признать, Гарри, что женщины дарят мужчинам наибольшее богатство в их жизни.

– Возможно, – вздохнул лорд Генри, – но они обязательно требуют, чтобы мы возвращали его мелочью. В этом вся беда. Как сказал когда-то один острый на язык француз, женщины вдохновляют нас на шедевры, однако мешают нам создавать их.

– Какой же ты ужасный, Гарри! Не понимаю, почему я так благосклонно к тебе отношусь.

– Так будет всегда, Дориан, – сказал он. – Выпьете кофе? Официант, принесите кофе, коньяка и сигареты. Нет, не надо сигареты, у меня есть. Бэзил, я не позволю тебе курить сигары. Тебе стоит покурить сигарету. Сигарета это совершенное воплощение совершенного удовольствия. Она изящна и оставляет курильщика неудовлетворенным. Чего еще можно желать? Именно так, Дориан, ты всегда будешь восхищаться мной. Я воплощаю для тебя все грехи, которые ты никогда не решишься осуществить.

– Что за чушь ты говоришь, Гарри! – Воскликнул юноша, подкуривая серебряной зажигалкой в форме дракона, что ее поставил на стол официант. – Пойдем лучше в театр. Когда Сибилла выйдет на сцену, в твоей жизни появится новый идеал. Она воплощает в себе нечто, чего ты раньше не знал.

– Я уже все познал, – сказал лорд Генри с усталым выражением лица, – но я всегда рад новым эмоциям. В конце концов, боюсь для меня уже не осталось новых эмоций. И все же, может твоя очаровательная девушка меня и поразит. Люблю театр. Он гораздо более настоящий, чем реальная жизнь. Пошли. Дориан, ты поедешь со мной. Прости, Бэзил, но в моем экипаже только два места. Тебе придется поехать вслед за нами.

Они встали и одели свои пальто, допивая кофе уже на ходу. Художник задумчиво молчал. Его охватило мрачное предчувствие. Он не одобрял этот брак, но что-то ему подсказывало, что в случае, если Дориан не женится, могло произойти что-то гораздо худшее. Через несколько минут они спустились лестницей. Как и договаривались, он поехал отдельно и смотрел на огоньки экипажа лорда Генри впереди себя. Он чувствовал, что что-то потерял. Он знал, что Дориан Грей больше никогда не станет для него тем, кем был раньше. Жизнь встала между ними… В глазах у него потемнело, и уличные огни расплывались перед глазами. Когда кэб прибыл к театру, ему казалось, что он постарел на несколько лет.

Глава 7

По какой-то причине в театре было людно в тот вечер, а устроитель-еврей, который встретил их у входа, улыбался от уха до уха. Он провел их к их ложе, размахивая своими руками с множеством украшений и все время повышая голос. Дориан Грей презирал его как никогда. Он чувствовал себя так, будто пришел к Миранде, а взамен встретил Калибана. А вот лорду Генри он понравился. По крайней мере, он так сказал и настоял на том, чтобы с гордостью пожать руку человеку, который нашел настоящего гения и несколько раз обанкротился из любви к поэту. Голуорд развлекался тем, что рассматривал людей на задних рядах. В зале стояла удушающая жара, а огромная люстра пылала, будто гигантский гиацинт. Юноши на задних рядах сняли свои пиджаки и жилеты и развесили их на спинках кресел. Они переговаривались друг с другом через весь зал и угощали апельсинами неуклюже одетых девушек, сидевших рядом. Время от времени раздавался женский смех. С буфета было слышно, как из бутылок вылетают пробки.

– Ну и место, чтобы найти свое божество, – сказал лорд Генри.

– Да! – Ответил Дориан Грей. – Именно здесь я нашел ее, мое волшебное божество. Когда увидите ее на сцене, забудете обо всем на свете. Эти простые неотесанные люди с их мрачными лицами и нелепыми жестами вполне меняются, когда она на сцене. Они молча сидят и смотрят. Они плачут и смеются по ее велению. Они откликаются на каждое ее движение, будто скрипка. Она вдохновляет их, и тогда я чувствую, что мы с ними одной крови.

– Одной крови с ними! Не надо спасибо! – Воскликнул лорд Генри, который как раз рассматривал публику на задних рядах.

– Не обращай на него внимания, Дориан, – сказал художник. – Я понимаю, о чем ты говоришь. Я верю в эту девушку. Если ты влюбился, то она должна быть действительно волшебной, а если она действительно имеет такое влияние на публику, то, должно быть, добра и благородна. Вдохновлять людей – это благородное дело. Если эта девушка может разбудить душу тех, в ком она спала, если она может научить людей, чья жизнь была ужасной, видеть красоту, если она может оторвать их от своей самовлюбленности и заставить разделить чужие горести, тогда она стоит твоей любви. Она предназначена для того, чтобы ею восхищался весь мир. Этот брак – это верный шаг. Сначала я так не думал, но сейчас признаю это. Сибилла Вейн была создана для тебя. Без нее тебе не хватало бы какой-то частички.

– Спасибо, Бэзил, – сказал Дориан Грей, пожав ему руку. – Я знал, что ты меня поймешь. Гарри просто ужасный циник. А вот и оркестр. Они играют ужасно, но всего несколько минут. Затем поднимется занавес и вы увидите девушку, которой я собираюсь отдать всю свою жизнь, девушку, которой я уже отдал все то хорошее, что есть во мне.

Через пятнадцать минут на сцену под шквальные аплодисменты вышла Сибилла Вейн. Она действительно была прекрасна, подумал лорд Генри, это было одно из самых прелестных созданий, которые он когда-либо видел. Своей грацией и несколько испуганным взглядом она напоминала юную лань. Она едва заметно покраснела, увидев, как радостно ее встретил переполненный зал. Она отступила на несколько шагов назад, ее губы, казалось, дрожали. Бэзил Голуорд вскочил и стал аплодировать. Дориан Грей смотрел на нее неподвижно, словно во сне. Лорд Генри смотрел на нее в бинокль и бормотал: «Очаровательно! Волшебно!»

На сцене были декорации дома Капулетти. Вошел Ромео, одетый в пилигрима, Меркуцио и еще несколько их друзей. Оркестр снова заиграл свою отвратительную музыку, и на сцене начались танцы. Сибилла Вейн кружила между неряшливо одетых бездарных актеров, будто ангел с небес. Изгиб ее шеи напоминал прекрасную лилию, а руки были будто вырезаны из слоновой кости.

Однако, она выглядела удивительно равнодушной. Она никоим образом не обрадовалась, когда увидела Ромео. А несколько слов своей реплики:

она сказала намеренно искусственно. Ее голос был прекрасен, а вот интонации совершенно не те. Они придавали словам другую окраску. Они убили стихи и сделали страсть наигранной.

Глядя на нее, Дориан Грей побледнел. Он был обеспокоен и растерян. Ни один из его друзей не решился сказать ему ни слова. Она казалась им полной бездарностью. Они были очень разочарованы.

Однако, они считали сцену на балконе во втором акте настоящим испытанием для Джульетты. Они ждали эту сцену. Если и ее она сыграет бездарно, значит, в девушке нет ни капли таланта.

Без сомнения, она выглядела очаровательно в лунном свете. Но наигранность в каждом ее движении была невыносимой. Она играла все хуже. Ее жесты стали до нелепости искусственными. Она подчеркивала каждое слово. Она прочитала прекрасные строки:

с усердием школьницы, у которой был бездарный учитель декламации. Когда же она наклонилась через балкон и дошла до прекрасных слов:

она прочитала их так, будто совсем не понимала, что они значат. Это было не из-за волнения. Она не выглядела взволнованной, наоборот, она полностью контролировала себя. Это было просто ужасная игра. Она играла совершенно бездарно.

Даже необразованная публика с задних рядов потеряла всякий интерес к спектаклю. Им уже не сиделось, они начали громко разговаривать и свистеть. Еврей, который стоял за кулисами, громко ругался. Только девушке было все равно.

После окончания второго акта зал наполнился шипением, а лорд Генри встал и взял свой пиджак.

– Она очень красива, Дориан, – сказал он, – но она не умеет играть. Пойдем.

– Я досмотрю спектакль, – ответил юноша мрачным голосом. – Мне очень жаль, что я испортил тебе вечер, Гарри. Я хочу извиниться перед вами обоими.

– Дорогой Дориан, возможно, мисс Вейн просто заболела, – перебил его Голуорд. – Мы придем в другой раз.

– Если бы она просто заболела, – ответил он. – Но она просто холодна и бездушна. Она совершенно изменилась. Еще вчера она была великой актрисой. Сегодня она просто посредственная актриска.

– Не стоит так говорить о женщине, которую ты любишь. Любовь еще более удивительна, чем искусство.

– И то и другое просто формы подражания, – отметил лорд Генри. – Но давайте идти. Дориан, тебе не стоит здесь оставаться. Плохая игра актеров удручает. Да и не думаю, что ты захочешь, чтобы твоя жена играла в театре, так что это не имеет значения, с нее такая же Джульетта, как с деревянной куклы. Зато она очень красива. А если она знает о жизни столько же, как и об актерской игре, то станет неоценимым опытом для тебя. Есть только две разновидности по-настоящему захватывающих людей: те, которые знают абсолютно все, и те, которые не знают ничего. Господи, мальчик мой, не стоит смотреть на меня так, будто кто-то умер! Секрет вечной молодости в том, чтобы не позволять эмоциям владеть собой. Пойдем в клуб вместе со мной и Бэзилом. Мы будем курить сигареты и пить за красоту Сибиллы Вейн. Она прекрасна. Чего еще можно желать?

– Да иди уже, Гарри, – сказал юноша. – Я хочу побыть наедине. Ты также иди, Бэзил. Разве вы не видите, что мое сердце разбилось? – В его глазах появились горячие слезы. Его губы задрожали, он прислонился к стене ложи и спрятал лицо в руках.

– Пойдем, Бэзил, – сказал лорд Генри с удивительной нежностью в голосе, и они оба оставили ложу.

Через несколько минут после этого, вновь засияли прожекторы, а занавес поднялся, начиная третий акт. Дориан Грей вернулся на свое место. Он был бледен и выглядел равнодушным. Спектакль тянулся, казалось, целую вечность. Половина зала разошлась, громко стуча сапогами и смеясь. Это было полное фиаско. Последний акт играли перед почти пустым залом. Занавес опустился под смех и недовольные возгласы.

Как только закончилось представление, Дориан отправился в гримерку за кулисами. Там была только она. На ее лице сияло победное выражение. Ее глаза горели огнем. Она вся сияла. Она улыбалась, будто радуясь собственной тайне.

Когда он вошел, она посмотрела на него, и выражение неописуемой радости озарило ее лицо.

– Как же плохо я сегодня сыграла, Дориан! – Воскликнула она.

– Ужасно! – Ответил он, удивленно глядя на нее – Ужасно! Это было отвратительно. Ты заболела? Ты даже не представляешь, какой это был кошмар. Ты даже не представляешь, сколько боли мне причинила.

Девушка улыбнулась.

– Дориан, – ответила она. Она спела его имя своим мелодичным голосом, будто это была прекрасная музыка для нее. – Дориан, ты должен был понять. Но сейчас-то ты понимаешь, правда?

– Понимаю что? – Спросил он со злостью в голосе.

– Почему я так ужасно играла сегодня. Почему я всегда буду ужасно играть. Почему я больше никогда не сыграю хорошо.

Он пожал плечами.

– Я так понимаю, ты заболела. Тебе не стоит выходить на сцену больной. Ты сделала из себя посмешище. Моим друзьям было скучно. Мне также было скучно.

Казалось, она не слушала его. Ее переполняла радость. Над ней господствовало ее счастье.

– Дориан, Дориан, – сказала она, – пока я тебя не встретила, мои роли были единственной моей настоящей жизнью. Я жила только в театре. Я считала все это правдой. В один вечер я была Розалин, а в другой – Портией. Радость Беатриче была моей радостью, а горе Корделии – моим горем. Я верила всему. Простые люди, которые играли рядом со мной, казались мне богами. Моим миром были декорации. Я не знала ничего, кроме теней, поэтому они казались настоящими. А потом пришел ты, моя прекрасная любовь, и освободил мою душу из клетки. Ты показал мне настоящую жизнь. Сегодня я впервые в жизни увидела мрачность, несостоятельность и бессмысленность того, в чем все время играла. Сегодня я впервые осознала, что Ромео старый и гадкий, что лунный свет в саду ненастоящий, что слова, которые я должна говорить – не мои слова и это не то, что я хочу сказать. Ты подарил мне нечто большее, то, что может быть только тускло отражено искусством. Ты подарил мне понимание настоящей любви. Моя любовь! Моя любовь! Прекрасный принц! Принц моей жизни! Мне надоели тени. Ты для меня больше, чем любое искусство. Что мне делать со всеми этими марионетками на сцене? Когда я сегодня вышла на сцену, то не понимала, как я могла все это потерять. Я думала, что сыграю прекрасно. Но поняла, что не могу ничего сделать. Вдруг, моей душе открылось значение этого. Понимание стало счастьем для меня. Я слышала, как они шипели, и смеялась. Разве они знают что-то о такой любви, как наша? Забери меня, Дориан, забери меня с собой в место, где мы будем в одиночестве. Я ненавижу сцену. Я могу изобразить страсть, которой не чувствую, но я не в состоянии передать страсть, которая сжигает меня изнутри, будто огонь. Дориан, Дориан, теперь ты понимаешь, что это значит? Даже если бы я могла, это была бы профанация – играть влюбленную. Благодаря тебе я это поняла.