Впервые эта книга была опубликована в 1984 году: двуязычное ее издание (на французском в переводе Леона Робеля и на русском) появилось в парижском издательстве “Нуво Коммерс” с цветными рисунками Владимира Яковлева.
Подробнее о “Тетради” я написал в предисловии к английскому изданию. Книгу продолжают переводить в европейских странах (есть и повторные издания – в Германии и Польше), отдельные стихотворения появились на иврите, японском и персидском.
В России “Тетрадь Вероники” публикуется впервые, к тому же это – наиболее полное из всех изданий.
|14 января 1996|
г. а.
Он не мог видеть ее личико
затуманенным.
Моя дочь сейчас в деревне. Я пишу – и слышу ее далекий, давний голос (ночь, мы едем в поезде, дочери не спится, ей уже четыре года, глядя в окно, она тихо напевает импровизированную песенку: “Луна – моя мама, я лечу на небо, она меня накормит”).
И странно говорить мне сейчас не о ней, а “по ее поводу”. Странно переключиться “в писательство”, я делаю это, постепенно настраиваясь – прежде всего – на читателей страны, давшей человечеству, любовью Диккенса, целый “дочерний” мир.
Я всегда хотел иметь дочь. “Она, будущая”, мерещилась мне даже в юном возрасте. Думаю, что это лишь отчасти объясняется бессознательным бунтом против “культа сыновей” в народе, в котором я вырос, – с детства отталкивало меня мужланство (скажем, хемингуэйистского типа) и тянула к себе неопределимо-“священная” женственность… – может быть, это и было моим первым восприятием некой “природной поэзии”.
Мое поколение выросло без отцов. Достаточно сказать, что в деревне, в которой я рос, было 200 дворов, а с войны не вернулось более двухсот мужчин (часть вернувшихся стала ядром, – я это свидетельствую, – колхозной и сельсоветовской мафии, – их насилие и жестокость совершались именно по отношению к бедной женственности, теплившейся – словно уже в далекой истории).
Появление дочери было для меня, прежде всего, обновлением женскости и женственности в моем роду (и случилось это, когда родовые корни, – словно все еще, где-то, огненно-горящие, – все более воспламенялись во мне самом).
Скажу еще более определенно. Рождение дочери я воспринял как возвращение, воскресение моей матери. Моя мать, умершая рано, до сих пор видится мне как некое святое свечение, видится в жизни, которая, страшною мощью огромного Антиподного Народоподобия, была превращена чуть ли не в “естественный” ад.
Для меня и “народ” – это просто моя мать и ее страдания. И этот “другой народ” (истинный, а не антиподный) остался, в конце концов, лишь в снах-как-в-снегах (“Все дальше в снега”… – это название моей последней книги).
И еще, – я давно задумывался над тем, почему в мировом искусстве существуют даже каноны материнства, а чувство отцовства в литературе означает, как правило, лишь “отцовский инстинкт”.
И в “Тетради” моей дочери я попытался утвердить принципиальное “патеринство” (есть в европейской поэзии немного произведений, где выражено “патеринское” чувство, но – увы – как посмертное оплакивание… – одно из самых ранних из них, пожалуй, – это цикл “Тренов” – “Плачей” польского поэта XVI века Яна Кохановского, посвященных памяти его дочери Урсулы).
В этой английской книге впервые публикуется небольшая группа стихотворений, не успевших войти в первое издание “Тетради”.
Это – стихи о “периоде сходств”. Я убежден (есть такое мое небольшое “открытие”), что дети, начиная с первых недель жизни и приблизительно до трех лет, переживают, претерпевают, переносят в себе и на себе моменты, дни и недели их сходства и сходств с “сонмом” живых и “ушедших” родственников. Младенцы (вернее, какие-то “силы” в них) как бы мучительно ищут и – в конце концов – находят именно свой “постоянный”, – на будущее, – облик.
Там, где люди не уважают людей, они вполне любят детей (эти “цветы жизни”, – по Максиму Горькому). Уважение же к детям, сознательное уважение к ним, обязательно требует определенного духовно-религиозного уровня (говорю это без каких-либо объяснительных оговорок).
Сознание этого я тоже хотел выразить в “Тетради Вероники”. Кое-где в этой книге сказалось мое памятование об одном из “пунктов” учения Сведенборга о человеке, который сотворен “незаконченным” и “несовершенным” для того, чтобы над ним, в дальнейшем, могло работать То, о Чем лучше молчать (особенно в наше, столь разумное время).
Наблюдая детей в возрасте моей дочери из ее “Тетради”, я удивляюсь теперь, как я мог увидеть столь многое за первые шесть месяцев жизни Вероники.
Однако это было. И ныне, когда существует уже десяток переводов “Тетради”, я снова благодарю мою дочь за ее и “мою” книгу – самую счастливую во всей моей “творческой жизни”.
|14 июля 1989|
москва
белеют снега
без меня перечти уже взрослой
о ты моя айкакая
(это слово твое в твоем доме второе)
тьмой головы ныне ширится
тьма без умов нашей бедной Земли
книжечку эту и снова
белеют снега
|14 ноября 1983|
[дочери]
Ты еще не говоришь словами. Ты выражаешься – лицом, улыбкой, лепетом, “новорождающимися” (еще не заученными) движениями, – и это часто напоминает предрабочее состояние в занятиях поэзией (многим известна эта “содержащая нечто” тишина и некий “гул”, их неоформленность в интонации и собственная ищущая сила; пробелы в ритме и напряженность пауз, более содержательных, чем некоторый “смысл”), – словом, ты – творишь, не “договаривая”… – и я, по мере возможности, старался записать из этого “недоговоренного” кое-что, подсказанное, в сущности, тобой.
И книжечка эта сознательно посвящена твоему “бессловесному” (но – творящему, – как я уже сказал) периоду.
Потом – поговорим словами (но это уже будет иное).
Тебе – дарят. Любовь. Игрушки. Мою любовь – ты знаешь. “Игрушки”? В их качестве, включаю в твою книжечку несколько давних моих багателей.
Иногда я пою тебе (плохо). Как спели бы тебе твои прабабки и прадеды с отцовской стороны. Пусть дойдут до тебя некоторые из их песен – в вариациях твоего отца. Включаю в книжечку и две мои юношеские сказки. Мог ли я тогда вообразить, что, через четверть века, у меня родится – такая дочь.
|14 июля 1983|
Вероника, ты обязательна…
…И
Волосы Вероники, даже здесь – я заплетал,
расплетал,
я заплетаю, расплетаю,
я заплетаю.
Если мы это нарушим, пусть
в Волге утонет хмель,
а железо всплывет.
если
пройду для тебя
то хмель потонет
в-любви-как-в-море
(ай-ийя-юр)
когда же пройдешь без меня
железо всплывет
из-пенья-как-моря
(ай-ийя-юр)
|1983–1984|
Москва – Каунас
благоговения облако
это замедленное
смотренье мое… – и какое самоузнавание
мира другого
близко – кружится?.. – не взгляд —
а нетронутое Слово-Лицо:
о недолгое равенство: Одно – не сказать!
ибо равное Смотрится
равным молчанием
(Одно – как лицо – Одному)
|18 января 1983|
тишина
где ребенок – неровная
будто в пределах – из ломкости светотеней:
пустота! – ибо мир Возрастает
в нем – чтобы Слушать
Себя
Полнотой
|22 января 1983|
с полей
продолжаясь из боли
скоро дитя мое
будет
и шуберт-тебе
Всегда-Unvollendete
где-то над болью
чтоб не завершаться
с полей
|1983, февраль|
чем же люблю?
или – кто же мне любит?
не знаю
ибо – при всем непотребстве
так часто
ныне к младенцу
как будто – собой не меняясь —
я свято-боляще
(кру́гом мне кружится)
чист
|4 марта 1983|
а раскрылся цветок – на лице улыбаться:
обновленная
(столь в одиночестве)
вздрогнула
мама обратная:
о этот круг! закружи меня так: не придти
ни в себя ни в виденья:
слава Пощаде
как Богу – за странно-единственный раз:
сузился – и промелькнул!
ни конца ни начала не знаю:
лишь световорот!
(и так странно включая – меня)
|4 марта 1983|
болезнь младенца беспокойство деревьев
в бархате цветов засыпаю ворочаясь
щеками ворочаясь
средь крупных: как сон из кругов неуклюжих:
слез запоздало-ненужных:
будто – для матери… а для кого же?
ясно – тем более в месиве – ясно:
уж – не для Господа
и были однажды
деревья как братья в тумане: в их бедность
Бог средь сугробов Входил (Продолжая
молчанье мое как работу:
тоской – средь деревьев)
о Боже вздрог ребенка
|11–12 марта 1983|
а силы
встревожены рода – и веют
и кружат как ветер-и-свет – проводя по лицу
облако за облаком: все – выражения
исчезнувших лиц —
чтоб выявить чтоб утвердить —
“окончательный”
облик – твой:
огнем – устоявшим в вихре! —
(не тем же ли жаром – засматриваясь —
вздрагиваю:
словно – средь некого пенья? —
боль – входит как ветер)
|1983, март|
надо бояться
и пальчиков детских и листьев
чутких – черемухи:
ибо:
страшное в мире – ничто и никто: кроме Бога
(мощнее добра! – и умолкни – запомнив):
и кроме:
знаешь – тебя
|22 апреля 1983|
промелькивает: тень? материнская?
из глуби какой: из молчания
времени – клада забытого? сон и не сон:
свет – доходя до лица: раскрывание
кого же глубокого
со вспыхнувшей связью – белеть и темнеть
подымающей
быть может и древнее поле и ветр?
грусть ли – мерцанием – в личике
блужданья-отца перво-кругом неведомым
в попытках – опять обнаружиться
в буре взыгравшейся рода?
спишь ли… – а бдительно – ширясь
усиливаясь – обще-сияние:
мукой выковываясь
где же таится он – твой
свеже-и-перво-введенный
облик – средь многих других?
|1983, апрель|
а
|21 февраля 1982|
[о. п.]
друг мой
о мама-ребенок
младенца лицо отдаляется
силу иметь
чтоб приближаться сияюще-равным
к обликам-кру́гам
любимых-и-любящих
(много
отдельно
Одно)
|2 апреля 1983|
светится – безвозрастная – душа человечества: очищенная – сердцем дитяти (“трудом” – и его! – а вернее: трудом за него – неизвестным) – до света проявленная – незримо-“понятного”: ах-что-и-сказать! – до такого истока: названье его – пребывает-он-только-единственный! – а что же – сейчас – происходит? – смотрю – забываю – смотрю… – забывая смотренье
|1983, апрель|
о тихий мой бог
я тебя повторяя как смыслоподобие
будто
давно
в ровном покое: струишься прохладный
без измененья… – лишь раз оглянулся:
вишни
уже
отцвели… – продолжает
улыбку младенец… – лишь только такие твои
переливы
включая сердечную давнюю слабость
все более близкую
(шепотом неким)
изредка – чуть – проявляют
ясность сокровища “тихий мой бог”
|1983, апрель|
я спиною всегда
тяжелею немного “тебя увели”
засыпаешь (и я начинаю дремать
какою-то грустною
“частью”)
|1983, май|
[двухлетней дочери моего друга —
литовского поэта сигитаса гяды]
ал и широк
шиповник – и это
ей – будто слышно
наморщив лобик:
вдруг – настороженный – словно
сердца толчок
удивил:
дрожит – продолжается
в личике – распространение: