Собачьи истории - читать онлайн

Как-то вечером, много лет назад, я ехал в военное поселение Миан-Мир³⁰, чтобы посмотреть любительский спектакль. С задворок пехотных казарм наперерез лошадям выскочил солдат в надвинутой на глаза фуражке, вопя, что он страшный дорожный грабитель. При ближайшем рассмотрении я узнал в нём доброго знакомого и стал уговаривать шутника вернуться назад, в казармы, пока не поймали, но тот, не внимая уговорам, попал под дышло³¹ – а я тем временем услышал голоса высланного на поиски патруля.

Мы с возницей устроили солдата в коляске, поторопились отвезти домой, раздели, уложили в постель; наутро он проснулся с тяжёлой головой и совершенно сконфуженным. Когда постиранная форма высохла, а сам он умылся, побрился и поел, я доставил малого с рукою на свежей перевязи в казармы и доложил там, что накануне случайно переехал солдата коляской. Я не стал говорить с сержантом, злым и недоверчивым, а пошёл прямо к лейтенанту: тот был мало с нами знаком.

Через три дня мой друг вернулся по приглашению, и у ног его ласкался и пускал слюни превосходный – лучшего не встречал – бультерьер классических кровей: две части от бульдога, одна – от терьера³²; чистейший белый окрас, коричневый ободок прямо за шеей, коричневое пятно у корня упругого хвоста. Я знал этого пса больше года и часто восхищался им издали, и Виксен, моя фокстерьерша³³, тоже его знала – хотя и не одобряла.

– Это вам, – сказал мой приятель, без всякой, впрочем, радости от скорого расставания.

– Глупости! Этот пёс лучше большинства людей, Стенли³⁴,– ответил я.

– Не просто лучше. Стойку!

Пёс поднялся на задние лапы и простоял так целую минуту.

– Равнение на… право!

Бультерьер уселся и рывком повернул голову направо. По следующей команде он поднялся и трижды пролаял. Затем, подав правую лапу, легко вспрыгнул мне на плечо, обратился в шарф, мягкий м податливый, и свесился по обе стороны шеи. Мне велено было снять его и подбросить в воздух. Пёс приземлился с визгом, подвернув лапу.

– Немного не вышло, – сказал владелец. – Теперь идёшь помирать. Выкопай себе могилку и сомкни глазки.

Пёс, прихрамывая, поплёлся в угол сада, выкопал яму и улёгся на дно. Услыхав, что исцелён, он вскочил, завилял хвостом и заскулил, прося овации. Затем последовала полудюжина прочих штук вроде задержания без причинения вреда (задержан был я, а бультерьер сидел напротив, и скалился, готовый к прыжку), и ещё он показал, как прекращает есть сразу же после команды. Я утомился нахваливать все эти трюки, когда мой друг сделал какой-то жест – и пёс рухнул, как подстреленный – а его хозяин достал из шлема листок голубой линованной бумаги, какую продают в военных лавках, вручил мне записку и зашагал прочь, а пёс смотрел вслед и выл. Я прочёл:

«СЭР, отдаю вам пса³⁵ за то, что вы выручили меня. Он лучший из всех, каких знал, ведь выучил его сам, и он теперь не хуже человека. Не давайте ему много есть и, пожалуйста, не возвращайте мне – я не возьму этого пса, раз он ваш. Поэтому, прошу вас, не пытайтесь привести его назад. Я забрал у него прежнее имя, и вы можете назвать его, как захотите, и он станет откликаться, только, прошу, не приводите его назад. Он убьёт человека как от нечего делать, только не перекармливайте его. Он умней человека».

Виксен сочувственно присоединила тоненькое верещание к безнадёжному вою бультерьера, а я расстроился, потому что человек, держащий собак, совсем не тот, кто просто любит собаку. Собаки всего-навсего блохастые, шелудивые бродяги, падальщики, нечистые твари по учениям Моисея и Магомета; но собака, с которой вы неразлучны хотя бы шесть месяцев в году, вольная тварь, привязанная к вам любовью так крепко, что не займётся одна ни игрой, ни делом, терпеливая, сдержанная, забавная и мудрая душа – та, что распознает ваш настрой прежде вас самих – такая собака не подчинена всяким общим соображениям.

У меня была Виксен, собака всей души моей, и я знал, что чувствовал мой друг, с кровью сердца оставляя пса в моём саду. Однако пёс чётко усвоил, что теперь я его новый хозяин, и не побежал за солдатом. Вскоре он затих, к полному моему уважению, но Виксен, ревниво тявкая, принялась наскакивать на него. Будь она одного с ним пола, новичок смог бы развлечься дракой, но теперь лишь озабоченно поглядел, как она хватает его за мощные стальные бока, положил тяжёлую голову мне на колени и снова завыл. Тем вечером я собирался пообедать в клубе, но, когда стемнело, а пёс бродил по пустому дому, словно малыш, пытающийся унять слёзы, понял, что не могу оставить пса вынести первый вечер в одиночестве. Итак, все мы обедали дома, Виксен по одну руку от меня, чужак по другую; она провожала взглядом каждый его глоток, и явно признавала, что его застольные манеры куда лучше её собственных.

В жаркую пору у Виксен вошло в обычай спать на моей постели, с головой на подушке, подобно христианке, и поутру я просыпался на самом краю – маленькое существо выталкивало меня прочь, упёршись лапами в стену. Той ночью она особенно спешила улечься, задрав шерсть дыбом, косилась на чужака, рухнувшего на коврик беспомощно и безнадёжно, растопырив все четыре лапы и тяжко вздыхая. Виксен долго пристраивала голову на подушке, являя манеры и воспитание, и спела обычную, жалостливую песенку перед сном. Чужак тихо скользнул в мою сторону. Я спустил руку, а он лизнул её.

И тотчас моё запястье оказалось промеж зубов Виксен, а упреждающее «гррррр!» понятней слов объяснило, что при дальнейшем внимании к новому псу она меня цапнет.

Я ухватил Виксен левой рукой за жирный загривок, хорошенько встряхнул и сказал:

– Ещё раз такое – и пойдёшь на веранду! Заруби на носу!

Виксен смекнула прекрасно, но стоило мне отпустить её загривок, снова прихватила зубами правое запястье – прижав уши, напрягшись всем телом, готовая куснуть. Хвост большого пса застучал по полу покорно и миролюбиво.

Я снова ухватил Виксен, поднял над кроватью, словно кролика (она терпеть не могла такого обращения и взвизгнула), и выполнил обещание, отправив её на веранду к летучим мышам и лунному свету. Тогда она завыла. Пошла ругань – захлёбывающийся кашель – собака честила не меня, а бультерьера. Потом Виксен обежала дом, пытаясь открыть каждую дверь. Затем она выскочила на конюшню и лаяла так, словно застала конокрадов – её старый трюк. Наконец, вернувшись, одышливо провизжала: «Я больше не буду! Впусти, я больше не буду!»

Виксен впустили, она скользнула на подушку. Когда она успокоилась, я шепнул второй собаке: «Можешь лечь в ногах». Буль тотчас вспрыгнул на кровать, и хоть я чувствовал, что Виксен дрожит от ярости, та сочла за лучшее не противиться. Так мы и спали до раннего утра; потом они, кусок за куском, позавтракали со мной; затем подвели лошадь, и мы отправилась на прогулку. Прежде я не знал, что бультерьер может бежать за лошадью. Гоньба была ему в радость, а Виксен, как всегда, визжала, и бегала, и шмыгала взад-вперёд, возглавляя процессию.

Была деревенская околица, которую мы обычно миновали с осторожностью из-за рыжих собак-парий³⁶, вечно там отиравшихся.

Эти полудикие, голодные твари, были поодиночке трусливы, но девять-десять вместе становились стаей и вполне могли затравить, убить и съесть английскую собаку. На этот случай я специально брал хлыст с длинным ремнём.

В то утро они атаковали Виксен: она – допускаю, нарочно – отбежала из-под тени моей лошади.

Буль взбороздил пыль в полусотне ярдов³⁷ позади и круто развернулся, ухмыльнувшись по-бультерьерски. Я услышал визг Виксен – на неё бросились сразу пять дворняг; позади мелькнуло что-то белое; около Виксен взметнулось облако пыли, а когда оно улеглось, я увидел высоченного парию с перекушенным хребтом, а бультерьер валял по земле другого. Виксен вернулась под защиту моего хлыста, а следом явился и буль – ухмыляющийся веселей обыкновенного, весь во вражеской крови. Тогда я решил назвать его именем великого губителя сарацин, «Гарина в окровавленных доспехах» или, короче, «Гармом»³⁸; итак, наклонившись в седле, я объявил псу его новое имя. Он выслушал его несколько раз и отбежал в сторону, но лишь я крикнул «Гарм!», немедленно примчал обратно, готовый исполнить мою волю.

Тут я понял, как прав был мой друг солдат: пёс был умней и лучше человека. После прогулки я отдал собакам привычный и ненавистный для Виксен приказ; «Живо мыться!» – велел я. Гарм понял команду отчасти, Виксен объяснила остальное, и пара спокойно затрусила прочь. На веранде меня встретила отмытая до снежной белизны и крайне собой довольная Виксен, но псарь наотрез отказался и прикоснуться к Гарму, пока я не встал рядом. Так и стоял, наблюдая, как слуга скребёт пса щёткой, а Гарм, с мылом, пузырившимся поверх широкой башки, глядел на меня, заверяя, что вытерпит всё, что я предписал. Он отлично знал, что псарь лишь исполняет приказы.

– В другой раз, – сказал я слуге, – будешь мыть большого пса вместе с Виксен, когда пришлю их к тебе.

– Он знает об этом? – спросил псарь, разбиравшийся в собаках.

– Гарм, – приказал я, – в следующий раз тебя вымоют с Виксен.

Я знал, что Гарм понял. Так и было: в день следующей помывки, когда Виксен по обыкновению удрала под кровать, Гарм вышел на веранду, пристально глянул на нерешительного псаря, пошёл к месту прошлого купания и с непреклонным видом встал в лохань.

Но долгие часы у меня в конторе угнетали пса. Мы втроём выезжали в половине девятого и возвращались домой не раньше шести. Привычная к такой рутине Виксен спала под моим рабочим столом, но несвобода грызла Гармову душу. Обычно пёс сидел на веранде, глядя на Мэлл³⁹, и я отлично понимал, чего он ждёт.

Время от времени мимо нас к форту проходила рота солдат; тогда Гарм срывался с места чтобы учинить смотр; или же в контору заходил офицер в мундире – и больно было смотреть, как беднягу Гарма тянет к униформе, не к человеку. Он подскакивал к гостю, обнюхивал его и радостно тявкал, носился к дверям и назад. Однажды утром я услышал, как буль залаял в полный голос – неслыханное дело! – а потом пропал. Когда в конце дня я вернулся, солдат в белой форме метнулся через стену в дальнем конце сада, а встретивший меня Гарм был счастливейшим из псов. Такое продолжалось целый месяц, дважды-трижды в неделю.

Я притворялся, что ничего не замечаю, но Гарм и Виксен знали правду. Пёс выскальзывал из офиса около четырёх под видом обычного любопытства к чему-то на улице и делал это тихо, совсем незаметно для меня – но не для Виксен. Ревнивая собачка фыркала и сопела из-под стола достаточно громко, чтобы привлечь моё внимание к побегу. Гарм выходил наружу по сорока раз на дню, и Виксен не шелохнётся, но как только он удирал ко мне в сад на свидание со своим настоящим хозяином, сообщала мне об этом на своём языке. Это был один из способов показать, что Гарм не вполне член нашей семьи. Они были не разлей вода, но Виксен объясняла, что Гарм никогда не будет любить меня, как она.

И я всегда это помнил. Этот пёс не был моим, не мог стать моим, и я знал, что он несчастен так же, как его хозяин-солдат, проходивший по восемь утомительных миль⁴⁰ в день ради их встречи. Мне казалось, что чем быстрее эти двое воссоединятся, тем лучше. Как-то раз днём я отослал Виксен домой в собачьей коляске⁴¹ (Гарм к тому времени успел уйти), а сам поехал верхом в военное поселение потолковать с другим своим приятелем, солдатом-ирландцем⁴², закадычным другом собачьего хозяина.

Я объяснил суть дела и сердито добавил:

– И как раз сейчас Стенли плачет над псом у меня в саду. Почему он не заберёт его? Они оба несчастны.

– Несчастны! Да малый просто рехнулся с горя. Но такой с ним припадок.

– Что за припадок? Он проходит полсотни миль⁴³ неделю, чтобы увидеться с этим животным, прикидывается, что не замечает меня, когда видит на дороге; и теперь я так же несчастен, как и он. Заставь его забрать собаку.

– Такой наложил на себя обет. Я подшутил над ним, когда вы так удачно переехали его пьяного коляской в тот вечер; сказал; если он католик, то должен дать обет воздержания. Вышел он с припадком в головёнке, и с лихорадкой в придачу, и ничего лучшего не придумал, чем отдать пса вам в залог.

– Какой ещё залог? – мне вовсе не был нужен заложник от Стенли.

– Залог его хорошего поведения. Он теперь правильный парень и водиться с ним нет никакой радости.

– То есть это что-то вроде заклада?

– Будь так, я не беспокоился бы. Вы сдаёте в заклад на три месяца, а потом забираете назад. Но он сказал, что больше никогда не увидит собаку и, уважая вас, никогда не собьётся с правильного пути. Вы знаете, какой он припадочный? Вот, это очередной заскок. Как вам этот пёс?

– Он как человек. Лучший пёс в Индии. Так ты заставишь Стенли взять его назад?

– Нет, я уж всё испробовал. Вы знаете, он припадочный. Исполняет свой обет. Что с ним будет в горах? Врач внёс его в список.

В Индии принято с наступлением жары отправлять некоторое число больных от каждого полка в горные гималайские лагеря; хотя там они живут в прохладе и с удобствами, но тоскуют по оставшемуся внизу казарменному сообществу и делают всё возможное, чтобы поскорей вернуться или вообще не ехать в горы. Я предположил, что отъезд станет выходом, и обнадёжил в том Теренса⁴⁴, хотя тот и сказал на прощание: «Он не возьмёт собаку, сэр. Вы можете без риска поставить за это своё месячное жалование. Вы знаете, он припадочный».

Я никогда не считал, что понимаю рядового Ортериса, и счёл за лучшее удалиться.

В то лето недужных из полка, где служил мой приятель, отправили в горный лагерь рано: доктора решили, что переходы прохладными пока ещё днями пойдут им на пользу. Маршрут тянулся на сто двадцать миль⁴⁵ на юг, к месту под названием Амбала⁴⁶. Затем следовало повернуть на восток и двигаться в горы – в Казаулй, или в Дагшай, или в Субатху⁴⁷. Я ужинал с полковыми офицерами вечером, накануне похода, – они собирались выйти в пять утра. Вернувшись домой за полночь, я несказанно удивился, увидав, как белая фигура удирает через стену сада.

– Этот человек, – сказал мне старший слуга, – пришёл к девяти вечера и всё это время разговаривал с собакой. Он точно не в себе. Я не прогнал его, потому что он бывал тут много раз и раньше, а псарь сказал, что большая собака тотчас убьёт меня, если я прикажу этому человеку уйти. Он не пожелал говорить с Покровителем Бедных и не просил ни еды, ни питья.

– Кадир Бакш, – ответил я, – ты сделал всё правильно, иначе бы пёс тебя прикончил. Но не думаю, что этот белый солдат появится здесь снова.

Той ночью Гарм плохо спал, поскуливая во сне. Один раз он вскочил с лаем – звонким, пронзительным – я слышал, как он машет хвостом, но затем он проснулся, лай перешёл в вой и замер. Пёс видел сны – себя и хозяина, снова вместе, а я чуть не рыдал. Стенли повёл себя совершенно по-дурацки.

Инвалидная команда сделала первый привал на Амритсарской дороге⁴⁸, в нескольких милях от казарм, в десяти милях⁴⁹ от моего дома. Один из офицеров изловчился вернуться ради последнего хорошего ужина (в походе всегда готовят скверно) и случайно повстречал меня в клубе. Мы состояли в близкой дружбе, и я знал, что ему ведома настоящая любовь к собаке. Приятель мой держал большого толстого ретривера⁵⁰ и взял его с собой в горы для поправки здоровья; сейчас был только апрель, но пухлый коричневый пёс на клубной веранде шумно отдувался и пыхтел, словно готов был взорваться.

– Удивительно, – сказал офицер, – под какими предлогами эти мои хворые стремятся назад, в казармы. Сегодня один малый из моей роты попросился обратно в поселение, чтобы уплатить просроченный долг. Эта уловка так меня захватила, что я дал разрешение, и счастливец покатил по дороге в экке⁵¹, гремя бубенцами, как Панч⁵² на ярмарке. Десять миль чтобы уплатить долг! А вдруг это правда?

– Подвезите меня до дому, и узнаете ответ, – сказал я.

И мы поехали домой в его собачьей коляске с ретривером; и по дороге я рассказал спутнику историю Гарма.

– А я-то дивился, куда пропал этот зверь. Лучшая собака в полку, – сказал мой друг. – Месяц назад я предложил за него двадцать рупий. Но, как вы говорите, теперь он залог хорошего поведения Стенли – а тот один из лучших моих людей, когда выбирает в пользу службы.

– Теперь мы знаем подоплёку, – ответил я. – Он принимает всё близко к сердцу, второсортный человек так не умеет.

Стараясь не шуметь, мы подъехали к дальнему концу сада и крадучись обогнули дом. У самой стены между деревьями тамариска⁵³ было укромное местечко, где, как я приметил, Гарм прятал косточки и куда не пускал никого, даже Виксен. Полная индийская луна высветила склонённую над собакой фигуру в белом мундире.

– Прощай, старина!

Увы, мы подслушивали, не в силах удержаться от соблазна.

– Бога ради, не давай себя кусать, не заразись бешенством от какой-нибудь мерзкой шавки. И блюди себя, старик. Не напейся; не носись, не обижай друзей. Ты будешь грызть кости, и есть галеты, и убивать врагов как джентльмен. Я ухожу – только не вой – ухожу в Казаули, и больше не смогу тебя навещать.

Я слышал, как он тронул Гарма за нос, задранный к звёздам.

– Останешься здесь и будешь вести себя хорошо, а я… я ухожу, и постараюсь выдержать, вот только не знаю, как уйти от тебя. Не знаю…

– Что за чушь, – сказал офицер, поглаживая своего старенького, толстого, глупого ретривера. Он окликнул рядового; тот вскочил на ноги, вышел к нам и отдал честь.

– Вы здесь? – спросил офицер, пряча глаза.

– Так точно, сэр, но как раз ухожу.

– Я собираюсь ехать в одиннадцать. Поедете со мной, в коляске. Мне не нужны загнанные до полусмерти больные. Прибудете и доложитесь в одиннадцать.

Мы вошли в дом, едва ли обменявшись и парой слов; офицер что-то бормотал и ласково потрёпывал уши ретривера.

Он – позорно и неприкрыто – пребывал под пятой у пса; и когда тот заковылял на кормёжку в кухонный домик, меня осенило.

В одиннадцать, когда выяснилось, что собака офицера исчезла, и никто не может её найти, мой гость поднял неимоверный шум. Он звал собаку, кричал, бурлил яростью, устроил получасовую облаву в моём саду.

Я сказал:

– Он непременно вернётся к утру. Пошлите человека с попутным поездом, и я передам ему пса – если животинка вернётся.

– Животинка? – взвился офицер. – Я ценю пса выше любого из своих знакомых. Вам хорошо говорить: ваша собака при вас.

Она была при мне – у моих ног – а если бы Виксен потерялась, никто в доме не получил бы ни денег, ни еды до её возвращения. Но люди, обуянные любовью к собакам, не заслуживают удара хлыстом. Мой друг обязан был ехать со Стенли на заднем сидении, а потом псарь обратился ко мне:

– Что за скотина, эта собака Буллен-сагиба! Только посмотрите!

Я пошёл в хижину псаря, где тщательно связанный жирный старый подлец спокойно лежал на коврике. Он, должен был слышать, как хозяин битых полчаса звал его, но не сделал и попытки откликнуться.

– У него нет лица⁵⁴, – ядовито выразился слуга. – Он пунья-кутер (спаниель). Слышал голос хозяина, и совсем не пытался содрать повязку с морды. Виксен-баба постаралась бы уйти через окно, а Большой Пёс – растерзать меня связанными челюстями. Верно, что собаки бывают разные.

На следующий вечер вернулся не кто иной, как Стенли. Офицер послал его за четырнадцать миль⁵⁵ по железной дороге с запиской ко мне: вернуть ретривера, если тот нашёлся, а если нет – назначить большое вознаграждение. Обратный поезд отправлялся в половине одиннадцатого, и Стенли прогостил у нас до десяти, беседуя с Гармом. Я спорил, я умолял его; я даже грозился пристрелить бультерьера; но тщедушный солдат был твёрже камня, хоть я расщедрился на превосходный обед и вёл себя очень сурово. Гарм не хуже меня понимал, что видит хозяина в последний раз, и тенью ходил за Стенли. Ретривер промолчал, только облизнулся после ужина, да затрусил вразвалочку прочь, не подумав сказать «спасибо», и псарь посмотрел на него с омерзением.

Так прошло последнее свидание, и я чувствовал себя несчастным, как Гарм, всю ночь стонавший сквозь сон. Наутро, в конторе, он улёгся под стол рядом с Виксен и лежал там ничком до самого возвращения домой. Он больше не бегал на веранду и не выскальзывал из конторы для тайных бесед со Стенли. Наступили жаркие дни, и я запретил собакам бегать за коляской. Теперь мы ездили на одном сидении: Виксен клала голову на сгиб моего левого локтя, а Гарм цеплялся за левый поручень.

Виксен в эти минуты ликовала. Она отзывалась на любое обстоятельство в уличном движении – будь то преградившая путь воловья упряжка, верблюд или ведомый под уздцы пони; она простирала своё величие над плебеями-соплеменниками, бегущими в дорожной пыли. Она никогда не тявкала попусту, но лай её был известен всей Мэлл, и прочие имевшие хозяев терьеры тявкали в ответ, а погонщики волов, обернувшись через плечо, с усмешкой уступали нам дорогу.

Но Гарму было не до того. Он сидел, уставившись вдаль крупными глазами и плотно сомкнув страшную пасть. В конторе ютилась и третья собака – питомец моего босса. Мы звали пса «Бобом-библиотекарем» за обыкновение воображать, что за книжными полками таятся несуществующие крысы, и охотиться на них, сбрасывая на пол добрую половину папок с подшивками старых газет. Но и Боб, этот благонамеренный дурень, никак не мог развлечь Гарма. Когда он высовывал башку из-за двери и пыхтел: «Гарм! Крысы! За мной!», буль скрещивал передние лапы, делал поворот кругом, и брошенный без внимания Боб безответно скулил ему в безразличную спину. В те дни контора была не приветливее могилы.

Раз, всего лишь раз я увидел Гарма в полной гармонии с окружающим миром. Ранним воскресным утром он с Виксен отправился на недозволенную прогулку, и некий артиллерист, очень юный и очень глупый (его батарея совсем недавно прибыла в нашу часть света) попытался украсть их обоих. Виксен, разумеется, побрезговала есть из солдатского котла – тем более, что недавно позавтракала. Она примчалась назад с солидным куском баранины, какой кормят войска, положила мясо на веранду и подняла на меня глаза, желая узнать хозяйское мнение. Я спросил, где Гарм, и Виксен затрусила впереди моей лошади, указывая путь. Примерно через милю⁵⁶ мы нашли артиллериста – тот неуклюже мостился на самом краешке дренажной трубы, и колено его было перевязано грязным носовым платком. Гарм сидел перед ним и глядел сердито. Лишь человек пытался шевельнуть рукой или ногой, Гарм молча показывал зубы. На шее у буля болтался обрывок верёвки, а вторую часть поводка артиллерист крепко сжимал в оцепенелой руке. Он объяснил мне, уставившись строго перед собой, что встретил этого одиноко бродящего пса (артиллерист называл его нехорошими словами) и решил увести в форт, чтобы истребить как бездомного парию.

Я ответил, что, по моему мнению, Гарм совсем не похож на парию, но, если он понимает в этом лучше меня, то пусть ведёт пса в форт. Артиллерист сказал, что не желает. Тогда я предложил ему пойти в форт без собаки. Солдат ответил, что именно теперь он не желает и этого, но с удовольствием последует моему совету, как только я отзову пса. Я велел Гарму проводить артиллериста в форт, и буль с важным видом довёл обидчика до самых ворот – полторы мили⁵⁷ под солнцепёком – а когда я рассказал о наших приключениях в караулке, молодой артиллерист под градом жестоких насмешек взбесился сверх всякой меры. Очень многие, из разных полков – сказали ему – пытались в своё время украсть Гарма.

Тот месяц выдался особенно жарким, и собаки спали в купальне, на холодном и влажном кирпичном полу. Каждое утро, когда слуга приходил наполнять ванну, они прыгали в воду, и каждое утро слуге приходилось заново наливать ванну уже для меня. Я посоветовал ему начинать не с ванны, а с маленькой лохани, поставленной специально для собак. «Нет, улыбнулся он, – такое не для них. Не поймут. Да им в большой ванне и просторней».

Кули при панке⁵⁸, работавший теперь денно и нощно, узнал Гарма самым тесным образом. Пёс заметил, что когда опахало перестаёт колыхаться, я окликаю слугу и велю ему тянуть длинную верёвку. Если слуга спит, я бужу его. Гарм также открыл, как приятно лежать в струе воздуха от панки. Возможно, Стенли обучил его этому в казарме. Так или иначе, но теперь, когда панка останавливалась, Гарм, прежде всего, рычал и косился на верёвку; и если слуга, почти постоянно остававшийся при панке, не просыпался, крался к нему и говорил что-то на ухо. Виксен, псинка смышлёная, никогда не соотносила работу панки со слугой; так Гарм обеспечил мне блаженство сна в прохладе. Но он был глубоко несчастен – скорбен, как то бывает с людьми – и в своём горе привязался ко мне так крепко, что посторонние, глядя на нас, завидовали. Если я шёл из комнаты в комнату, за мною шёл Гарм; если моё перо переставало скрипеть, голова пса утыкалась мне в руку; если я ворочался во сне, Гарм всегда поднимался и ложился под бок.

Он знал, что я – единственная связь между ним и хозяином, и глаза его – днём и ночью, ночью и днём – спрашивали одно и то же: «Когда это кончится?»

Живя бок о бок с Гармом, я не заметил, что пёс изнурён не только жарой, пока посторонний человек в клубе не сказал: «Вашему псу жить неделю-две. От него осталась одна тень». Я всполошился, принялся кормить Гарма железом и ненавистной ему хиной. Он потерял аппетит, и Виксен дозволено стало открыто лезть в Гармову миску. Даже это не волновало пса, и мы повезли его на приём к лучшему человеческому доктору в наших краях, к женщине-врачу, лечившей больных княжеских жён, и к заместителю Генерального инспектора ветеринарной службы всей Индии. Врачи спросила о симптомах, и я рассказал историю Гарма, а пёс лежал на кушетке и лизал мою руку.

– Он умирает от разбитого сердца, – сказала вдруг женщина-доктор.

– Честное слово, так и есть; миссис Макрей совершенно права, как всегда, – сказал заместитель Генерального инспектора.

Лучший в наших краях человеческий доктор назначила лечение, а ветеринарный заместитель Генерального инспектора тщательно проверил пригодность лекарств для собаки такой комплекции, и это стало первым в жизни нашего доктора случаем, когда она позволила исправлять свои рецепты. Сильное укрепляющее средство поставило любимца на ноги за пару недель, но затем он снова начал худеть. Я попросил знакомого, отъезжавшего в горы, взять пса с собой, и когда он приехал к нам в коляске, с уложенным на крыше багажом, Гарм понял всё с полувзгляда. Он ощетинился, сел передо мной и испустил самый жуткий рык – никогда не слышал такого из собачьей пасти. Я крикнул приятелю, чтобы тот немедленно уезжал, и когда коляска покинула сад, Гарм положил голову мне на колени и захныкал. Я понял его и стал узнавать адрес Стенли в горах.

В конце августа настала моя очередь ехать в прохладные места. Нам полагались тридцать дней отпуска в году, если никто не болел и если находилась замена. Шеф и Боб-библиотекарь отдыхали первыми, и когда они уехали я, как обычно, достал календарь, повесил его в изголовье кровати и отрывал листки, ожидая их возвращения. Виксен успела пять раз побывать со мной в горах; мы одинаково любили и холод, и туманы, и прелесть горящих поленьев.

– Гарм, – сказал я, – мы поедем к Стенли в Казаули. Казаули – Стенли; Стенли – Казаули.

Я повторил это раз двадцать. На самом деле, мы ехали не в Казаули, а в другое место. Но я помнил разговор Стенли в саду, в последнюю ночь, и решил не менять названия. Сначала Гарм вздрогнул; потом залаял; а потом принялся прыгать на меня, резвиться и крутить хвостом.

– Не сейчас, – сказал я, подняв руку. – Когда скажу: «Пошли, нам пора, Гарм».

Я достал шерстяную попонку и ошейник с шипами – горную одежду Виксен, защиту против порывов ледяного ветра и леопардов-разбойников⁵⁹ – и дал собакам понюхать и обсудить то и другое. Я, конечно же, не понял их разговора, но Гарм стал другим. Теперь глаза его горели, и он радостно лаял в ответ на мои слова. Следующие три недели он ел свой корм, и давил своих крыс, и всякое хныканье кончалось, стоило мне только произнести: «Стенли – Казаули; Казаули – Стенли». Надо было додуматься раньше.

Шеф вернулся загоревшим на вольном воздухе и очень сердитым на стоявшую на равнинах жару. В тот же день мы трое и Кадир Бакш начали собираться в месячный отпуск. Виксен запрыгивала в воловий сундук⁶⁰ и выпрыгивала обратно по двадцати раз за минуту, а Гарм широко ухмылялся и молотил по полу хвостом. Виксен знала рутину путешествий так же хорошо, как распорядок моей конторской работы. Она ехала на вокзал, распевая песни с переднего сидения коляски, а Гарм сидел рядом со мной. Она поспешила в вагон, наказала Кадир Бакшу застелить мне постель, дать ей воды, и свернулась калачиком, уставив глаза в тёмных пятнах-очках на грохочущий перрон. Гарм проследовал за подружкой (толпа расступалась перед ним) и сел на подушки, сверкая глазами и колотя хвостом.

Мы приехали в Амбалу жарким туманным утром; четверо-пятеро мужчин, вырвавшихся из тяжких одиннадцатимесячных трудов, выкликали возниц: пароконные дорожные коляски должны были отвезти нас в Калку⁶¹, к подножью гор. Гарму всё было в диковину. Он не знал повозок, где мог вытянуться во весь рост, но Виксен знала и немедленно нашла себе место; Гарм последовал за ней. Путь до Калки, пока не построили железную дорогу⁶², тянулся почти на сорок семь миль, с подставами через каждые восемь⁶³. Норовистые лошадки лягались и буйствовали, но после принуждения ехали отменно – куда лучше знакомого Гарму спокойного гнедого, оставшегося теперь в тылу.

Перед бродом в повозку впрягли четвёрку волов, и Виксен едва не слетела в воду, высунувшись в сдвижную дверь для отдачи распоряжений. Гарм оставался удивлён, спокоен и едва ли нуждался в дальнейших уверениях о Стенли и Казаули. Под лай и визг мы докатили до ланча в Калке, и Гарм поел за двоих.

За Калкой дорога вилась по горам, и мы пересели в коляску, запряженную полуобъезженными лошадьми, которых меняли каждые шесть миль⁶⁴. В те дни никто не мечтал о железной дороге до Симлы – города на высоте семь тысяч футов⁶⁵. Нам предстояло проехать пятьдесят с лишком миль⁶⁶; правила движения по этой дороге предписывали гнать лошадей во весь опор. Тут Виксен снова провела Гарма из одной повозки в другую, вспрыгнула на заднее сиденье и ликующе заголосила. Мы ощутили холодное дыхание снегов через пять миль⁶⁷ после Калки; Виксен захныкала и попросила тёплую накидку, справедливо опасаясь воспаления лёгких. Я запасся второй накидкой – для Гарма – и когда мы поднялись к свежим ветрам, одел буля; тот непонимающе пожевал новую одёжку, но, кажется, принял её с благодарностью.

«Уй-юй-юй-юй!» – пела Виксен на крутых поворотах; «Тут-тут-тут!» – ревел рожок возницы в опасных местах; «Оу! Оу!» – лаял Гарм. Кадир Бакш улыбался с переднего сиденья. Даже он был рад уехать с равнин, что варились теперь позади нас в знойном пару. То и дело во встречном мы опознавали отпускника, возвращавшегося вниз, на работу. «Как там, внизу?» – спрашивал он. «Жарче, чем на угольях. А как наверху?» – «Великолепно!» – кричал он, оборотясь, и мчался прочь, а мы продолжали путь.

Когда вдруг Кадир Бакш бросил через плечо: «Солон!», Гарм, пристроивший голову у меня на коленях, всхрапнул во сне. Солон – малопривлекательное военное поселение, но с достоинством прохладного и здорового климата. Это ветреное и голое место, где все, как правило, останавливаются перекусить на окрестном постоялом дворе. Пока Кадир Бакш готовил чай, я вышел прогуляться, прихватив обеих собак. Случившийся солдат ответил на вопрос о Стенли: «Не здесь» и кивнул в сторону лысого, одинокого холма.

Мы взобрались на вершину и обнаружили пресловутого Стенли, причину всех бед; он сидел на камне, охватив голову руками, и шинель болталась на нём, как на жерди. Сроду не видел более одинокой и тоскующей персоны, нежели этот тщедушный малый в скорбном своём раздумье на высоком сером склоне.

Тут Гарм покинул меня.

Он ушёл без слова и, насколько видел, без помощи лап. Он воспарил, полетел по воздуху, и я услышал удар, когда бросок собачьего тела напрочь снёс Стенли с камня. Они покатились по земле, крича, и воя, и обнимаясь. Я не мог различить, где человек, где пёс, пока Стенли не поднялся на ноги и не заплакал.

Он говорил мне, что страдает от перемежающейся лихорадки и сделался очень слаб. Да, так он поначалу и выглядел, но лишь за время нашей встречи и человек, и пёс словно бы налились соками и вернулись к естественным размерам, как опущенные в воду сухие яблоки. Гарм прыгал на плечо Стенли, припадал к его груди, вился у ног и всё это одновременно, так что наш разговор шёл через окутавшее солдата облако из Гарма – сопящего, рыдающего, ластящегося Гарма. Я мало что понял из этих изъявлений, кроме, пожалуй, слов о том, как Стенли считал, что он уж не жилец, но сейчас в полном порядке и теперь не отдаст пса никому рангом ниже Вельзевула⁶⁸.

Затем он сказал, что хочет есть, пить и вообще счастлив.

Мы спустились к чаю на постоялый двор, и Стенли – когда Гарм не лазал по нему – поглощал сардины, и малиновое варенье, и пиво, и холодную баранину, и пикули; а потом мы с Виксен откланялись.

Гарм тотчас понял, что к чему. Он трижды попрощался со мной: дал для пожатия лапы, одну за другой; потом вспрыгнул мне на плечи. Он провожал нас целую милю, распевая осанну⁶⁹ во всю силу пёсьей глотки, а потом повернул назад, к своему хозяину.

Виксен пасти не раскрыла, но когда пали холодные сумерки, и мы увидели огни Симлы поперёк склонов, сунула нос за борт моего Ольстера⁷⁰. Я расстегнул пуговицы и взял её за пазуху. Виксен, коротко и довольно вздохнув, быстро заснула на моей груди, и мы спешно двинулись в объезд Симлы – двое из четырёх счастливейших во всём мире созданий в эту ночь.

«Власть собаки»⁷¹