Сны на ветру, или Плотоядное вино - читать онлайн

1

Он лежал на боку упавшей лошади, её горячее тело уже затихло, отдавая жизнь с запахом пота и домашней теплоты. Невыносимо давило грудь, не хватало воздуха, боль, острая, пронизывающая, крики, дым, скачущие тени. Вдруг Тарабаркин увидел кровь в ботфортах, его кровь, почувствовал мягкое мерцающее пламя, где-то в бедре пульсировало, булькало, нога каменела. Он дёрнулся, стало легче, воздух будто очистился, глубоко вздохнул. Вокруг разрывались снаряды, сухими хлопками, похожими на старческий кашель, застилая всё едким дымом. Перед глазами поплыли тёмные круги, потом они смешались, превратившись в мутное вязкое стекло, кто-то рядом выскочил, медленно вскидывая руки в смертельном танце. Появился гренадёр, грациозно приседая, воткнул штык в седока на каурой лошади, тот замер и картинно, как в плохом театре, откинулся, роняя саблю, тут же неспешно перед ним прошёл конь, закрывая трагическую сцену словно занавесом. Неожиданно сверху появилось лицо денщика Сапрыки, удивительно похожего на сухопарого Костю Шансина, но только с оттопыренными ушами. Лицо денщика в страхе перекосилось, он попытался поднять Тарабаркина, но с ужасом отпрянул, смотря на свои окровавленные руки. Тогда Санька понял, он умирает, неожиданно нахлынуло душевное облегчение, небесно-светлое, очищающее, он улыбнулся, тихо подумал: «Про меня скажут, что я геройски погиб, девицы будут трагично всхлипывать, утирая слёзы кружевными платочками», и представил, как дочь полковника, с которой он помолвлен, будет принимать соболезнования, закатывая свои карие бесстыжие глазищи, обмахивая высокую грудь.

Сквозь шум, уходящий в беззвучную мглу, он услышал слова денщика:

– Ваше сиятельство, это как же… ваше сиятельство… – но Тарабаркин ему не ответил, склонил голову, последний раз вздохнул и… проснулся, засопел, завертелся на подушке, резко, с болью под сердцем ощутил, что невероятное чувство лёгкости от исполненного долга уходит, запаниковал, но было поздно.

Сквозь васильковые шторки на окне пробивались утренние лучи солнца, освещая прохладную комнату. Санька поднялся, опёрся о край кровати, посмотрел на брошенные брюки, изображавшие на полу порванного осьминога, смятую рубашку и печально прошептал:

– Ваше сиятельство.

Откинулся на подушку, потянулся, блаженно повторяя последнее слово, потом быстро поднялся, громко произнёс:

– А почему бы и нет, – после чего суетливо натянул на себя одежду, пошёл на веранду.

На облупленном подоконнике он нашёл полоску бельевой резинки, посмотрел на суетливых мух, деловито снующих по клеёнке стола, хитро ухмыльнулся, сузив свои слегка раскосые глаза, принялся вытягивать из ткани тонкие белые прожилки. Его толстые желтоватые от курева пальцы пробивала мелкая дрожь, отчего не удавалось ровно вытащить хороший кусок. Резинки нужна для охоты на мух, любимая забава ещё с детства. В то далёкое время он мог часами выхаживать по просторной тёткиной веранде, сшибать назойливых летунов. Особенно он радовался, когда удавалось сбить не сидящую на стекле, а в полёте, выписывающую виртуозные петли. Тогда казалось, что в руках у него не просто резинка, а зенитка, плюющая свистящими снарядами. А сейчас мухи нагло выхаживали по столу, роились над блюдцем с вареньем, кружились у него перед носом, норовя присесть на пушистые усы, пахнущие вчерашней селёдкой, отчего Сашка шумно фыркал, тихо костерил окружающую обстановку, поэтому не услышал, как вошла тётка, дородная Вера Павловна, в широкой кофте и длиннополой юбке грубой шерсти с кокетливой белоснежной оторочкой по краю. С укоризной посмотрев на своего племянника, она хмыкнула, поставила на стол жестяной поднос с посудой, чайником и сушками.

– Садись пить чай, охотничек. – Она поправила скатерть на столе и стала выставлять посуду. У неё было моложавое лицо с редкими морщинками, крашеные волосы аккуратно подвязаны коротким платком. Серые глаза, наполненные добрым теплом, с умилением смотрели на племянника, на чуть подкрашенных яркой помадой губах застыла тонкая улыбка.

– Ничего не могу понять, в прошлом лихо их вытаскивал, мог до метра, а сейчас и трёх сантиметров не получается, – растерянно пробормотал Санька, бросил мятую тряпицу, с грохотом отодвинул скрипучий стул, шумно сел, с возмущением добавив, – резинки китайские, гнилые… Даже этого дерьма своего нет! Ходим в заморских трусах…

Он потеребил разноцветные усы. Раньше они были густо-чёрными, но со временем поседели, а от курева покрылись снизу доброй жёлтой бахромой. Потом пригладил короткую бородку, зажмурился, поднял чашку и шумно втянул в себя горячий чай. Говорил Сашка слегка шепелявя, словно глотая твёрдые звуки. А всё из-за того, что двух передних зубов у него не было, год назад их выбили на одном полустанке, где пьяный Тарабаркин пытался внушить группе подростков, что они ведут неправедную жизнь. Те с подозрением оглядев невесть откуда появившегося проповедника, хлопнули его по башке увесистым обломком берёзы, потом пошарили у него в карманах, сняли часы, на прощание несколько раз пнули в лицо. Саньку привели в чувство сердобольные старушки, охая и причитая, они приложили к его лбу кусок ледышки. Тогда он быстро пришёл в себя, приподнялся, нащупал пальцем в окровавленном рту шатающиеся зубы и, к ужасу старушек, вытащил их один за другим. С тех пор он так и не вставил зубы, поэтому прикрывал верхнюю губу усами, немного шепелявил, а когда был во хмелю и у него просыпался густой дар красноречия, то слова из него летели хромой вереницей, а усы вызывающе топорщились. Тогда он был похож на революционного таракана, сидящего на передней фаре легендарного петроградского броневика, – удивительно точное сравнение его друга Шансина.

У своей тётки Санька был на редкость тих, благодушен, неспешно по-барски брал сушки. Вся обстановка ему напоминала о его громком детстве, раскрашенном ярким солнцем и тенями от тёткиного забора. Он любил эту добрую женщину, заменившую ему мать, и старался почаще приезжать к ней в дачный посёлок, хоть не всегда это получалось, нередко он мог пропасть на пару-тройку лет.

– Дожились, – вновь вздохнул Тарабаркин, – раньше космос распахивали, в океан ныряли, а сейчас титановые лопаты делаем вместо ракетных двигателей, баб экспортируем в бордели мира, а сами торгуем чужими шмотками, отсвечивая голыми задницами…

– Вот именно, дожились, – сердито перебила его тётка, – у тебя уже седые волосы, залысина с добрый аэродром, дома две девки на выданье, а ты всё норовишь в погремушки поиграть. Ох, когда ты остепенишься? – Вера Павловна вздохнула, поставила рядом с племянником щербатую выцветшую тарелку с мелкими ягодами красной смородины в сахаре.

– Было время, когда я настолько остепенился, что владел банком, у меня были сотни автомобилей, пять пароходов, один самолёт. Правда он, зараза, так и не взлетел, всунули жулики без колёс, но заметь, двигатель работал справно, ревел, как бык, – Сашка плеснул чай в блюдце.

– Мне кажется, это были какие-то сказки Шахнаме, – тётка деловито раскладывала сушки на плоской тарелке.

– Шахерезады, а Шахнаме – книга царей, – он сделал глоток, блаженно, по-кошачьи, зажмурился.

– Я институтов не кончала, век медсестрой проработала в посёлке, а читать времени не было, своих трое ртов, да тебя ещё подкинули.

– Можешь сейчас наверстать упущенное, пару сериалов не посмотришь, вот тебе и стопка книг, – хитро улыбнулся Тарабаркин.

– Умник, поздно мне стопки перебирать, да и толку – ноль, лучше посмотреть красивую жизнь, своей-то не было, – тяжело вздохнула тётка, – благодаря моему отцу удалось хоть училище закончить, а то бы век пробыла сторожихой. А глядя на тебя, могу сказать: толку от учёбы никакой. Вот у тебя сколько институтов?

– Три, но образование полуторное. Неполное биологическое, два неполных гуманитарных, в сумме полтора, учебку в армии можно не считать, – он дунул на обнаглевшую муху, усевшуюся на кусок сахара.

– Вот и весь сказ, – неожиданно серые глаза тётки наполнились слезами, она краем кофточки вытерла их и, уже тихо, с просительными нотками, обратилась к нему, – ты хоть меня не забываешь, а то мои охламоны забросили мать, уже как пять лет не показываются. Сколько я на них сил потратила, сколько ночей не спала. А как в школу пошли, потом в институты, на хлебе сидела, а копейку высылала, сейчас вот живу на пенсию, одна, без детей, без внуков, кукую с собакой.

Словно услышав, что речь идёт о нём, с улицы прибежал барбос, французский бульдог Барик. Он, увидев Тарабаркина, облизнулся, пустил густую слюну и, набычившись, кинулся к его штанине. Сашка с Верой Павловной одновременно закричали, но не смогли остановить напористое, пыхтящее старым паровозом животное. Тот ткнулся слюнявой мордой в ткань штанов, и от удовольствия у него внутри заурчало, словно кипящая вода в чайнике. Сашка вздёрнул ноги, но было поздно, смачная полоса слюны широкой полосой висела на одежде.

– Вот… – Тарабаркин не мог подобрать слов, а тётка вскочила, но бросилась не к собаке, а в дальний угол комнаты, откуда достала плюшевого медведя с одним глазом.

– Старая игрушка моей Али, – торопясь, пояснила она, – уже лет двадцать как лежала на чердаке, а тут завела Барика. Ему скучно со мной, других сук рядом нет, какая ни на есть, а забава.

Вера Павловна бросила на пол игрушку, позвала собаку. Тот немного наклонил голову, скосил глаза на брошенного медведя, насупился, ещё раз посмотрел на задранные ноги Сашки и понял, что ему тут уже ничего не выгорит. Тогда барбос, как небольшой бульдозер, развернулся, похрюкивая и деловито семеня, подбежал к игрушке. Не останавливаясь, он подмял под себя медведя и принялся старательно изображать любовь.

– Как-то странно, Вера Павловна, вы себя с сукой сравниваете, – Тарабаркин поставил ноги на пол, наклонился, пытаясь стереть отпечатки от встречи с собакой.

– Да подожди, – засуетилась тётка, сбегала на кухню, принесла оттуда мокрую тряпку, – возьми, ей лучше будет, чем рукой тереть. А про сук, что и говорить, иной раз вспомнишь молодость, да невольно не такое сравнение придёт.

В это время скомканный медведь под брюхом бульдога издал резкий звук и тоненький голосок заблажил на веранду: «Добрые соседи… добрые соседи…». Сашка уронил тряпку, посмотрел с опаской на любовный клубок на полу, потом на задумчивую тётку, а она встрепыхнулась, заметив его недоумённый взгляд, поправила выбившийся локон из-под платка и, посмеиваясь, разъяснила:

– Медведя купили Аленьке, ей тогда было пять, он был первой музыкальной игрушкой в нашем посёлке. Моя девочка очень радовалась, да вот только недолго. Вскоре петь он перестал, игрушку забросили, потом дочка выросла, уехала, а тут я случайно его нашла. Никаких звуков он не издавал, но вот как только Барик начал с ним веселиться, игрушка вдруг запела. Представляешь, как я испугалась, но потом долго смеялась. Ох, шалун, плюшевый развратник, – непонятно к кому обратилась Вера Павловна.

– Я бы не хотел, чтобы у меня были такие добрые соседи, – поёжился Тарабаркин, – выйдешь в огород, наклонишься над грядкой, а тебя неожиданно заставят спеть песню и что-нибудь с тобой сотворят.

– Ничего не понимаешь, одно слово – молодость, – тётка взяла чайник, по-сорочьи заглянула в его чашку, – тебе долить?

– Нет-нет, мне уж пора, – поднялся Тарабаркин, посмотрел на умиротворённого бульдога, оставившего наконец свою игрушку, и направился к двери. – Спасибо, тихо, хорошо у тебя, так и не уезжал бы.

– Оставайся, – всплеснула руками тётка.

– Нет, слишком хорошо, да так, что помереть хочется, поеду в город. Знаешь, – вдруг оживился Тарабаркин, – а ведь твой Барик крупный изобретатель, никому до сих пор не удавалась из эротической энергии получать электрическую. Ты, может, его на нобелевку представишь, какая-никакая, а лишняя копейка, дом поправишь.

– Да, соседи обзавидуются, дом спалят. Иди уж, советничек, – махнула она рукой, – лучше приезжай, не забывай старуху.

– Теперь я чаще буду у тебя бывать. Барик меня покорил своим неуёмным оптимизмом и фантастической энергией. Зажигает, блохастый!

– И ничего не блохастый, я за ним присматриваю. Он славный малый, понимает с полуслова, ласковый… за сыночка у меня.

– Заметил, как он ласкается, – неопределённо проговорил Тарабаркин, подошёл к тётке, приобнял её, ткнулся носом в шею, затем отодвинулся, ласково посмотрел в глаза, развернулся и, не говоря больше ни слова, быстро направился в сторону станции, чтобы успеть к электричке.

Он легко шагал по грунтовой дороге, заросшей по краям мелким кустарником, перепрыгивал через редкие лужи, жмурился на солнце и насвистывал мелодию песенки из старого кинофильма.

На перроне полустанка сидела одинокая женщина с корзинами, наполненными краснобокими грушами и газетами. Тарабаркин радостно забежал по ступенькам на деревянный настил, остановился около торговки и с удивлением её спросил:

– Ты чего, мать, тут одна сидишь? Торговля не ладится? Так люди только к вечеру потянутся.

Женщина хмуро посмотрела на Тарабаркина, поправила вязаную шапку, нахохлилась и хрипло проговорила:

– Слушай, конь подзаборный, я тебе никакая не тётка, мы с тобой почти одних лет. Потом, я тут торгую уже два года, а если ты будешь выражаться по матушке, то я тебе последние зубы выбью…

– Угадал! – воскликнул Санька, его глаза заблестели. – Только истинно красивая женщина способна скрыть свою прелесть под шапкой, чтобы проходящие не могли смутить её своим сальным взглядом.

– Ты чего-нибудь купишь? Или будешь скалиться? – обиделась женщина.

– Да побойся Бога, как я могу смеяться над самой женственностью, только преклонение и почитание. Вы готовы, сударыня, принять скромного труженика пера и звонкой монеты?

– Слушай, баламут, я не продажная девка, если не хочешь ничего покупать, вали дальше.

– Я готов для вас купить весь белый свет, с грушами в придачу и газетами, – Санька вытащил крупную купюру, протянул торговке, взял одну грушу, надкусил и, прикрыв глаза, вздохнул. – Словно благоухание райского сада пахнуло на меня.

Последние слова окончательно вывели торговку из себя, она оторопела, хотела ответить грубостью, но слова почему-то не клеились в знакомые фразы, способные осадить любого охальника. Женщина поднялась, посмотрела на деньги, наклонилась над ведром с грушами и потерянно спросила:

– Тебе куда груши высыпать?

– Да никуда, – в это время подъехала электричка. Сашка даже не посмотрел на неё, выдернул из рук женщины газету, взял ещё одну грушу, засунул в карман и быстро поднялся на ступеньку поезда.

– Подожди, сдачу возьми! – крикнула торговка.

– Это твоим детям, да мужу шкалик возьми, чтобы любил покрепче, – весело крикнув, Тарабаркин исчез за раздвижными дверями вагона.

– Да нет у меня ни мужа, ни детей, – тихо проговорила женщина, со злостью сунув деньги в старый кошель.

2

Тарабаркин сел в электричку, в вагоне было просторно. За окном пёстрой чередой мелькали деревья, кустарники, перемежаясь широкими полянами с мягкой зеленью, над ними висели облака, подпирая небесную синь. Электричка, подъезжая к переездам, надрывно гудела, скрипя тормозами, постукивая вагонной сцепкой. Под шум колёс Санька развернул газету, уныло пробежал глазами по серым статьям, шумно хмыкнул, перелистнул страницы и с интересом стал читать последнюю полосу, где густой смесью были вывалены разнокалиберные колонки с объявлениями. Его неутомимая натура требовала действий, подобные желания особенно сильно обострялись, когда к нему в руки попадали деньги. В прошлом его бурная деятельность приводила к множеству проектов, нередко к пустым, но широкая натура, общительность, красноречие и магическое обаяние, приносили свои плоды. К Тарабаркину деньги текли рекой. Он в это время уверовал в свою счастливую звезду и бесшабашно кидался из стороны в сторону. В конце концов его банк прогорел, проекты превратились в труху или их перехватили ушлые компаньоны. Изредка ему возвращали долги, в своё время он их раздавал разным нуждающимся бизнесменам, многие из них быстро об этом забыли, но в невероятных случаях некоторых пробивала совесть или что-то подобное, тогда они возвращали – правда, лишь небольшую часть. Тарабаркин принимал деньги с радостью и благодарностью. Вот и сейчас к нему вернулась, словно забытая женщина из прошлых лет, солидная сумма. Это сильно беспокоило Саньку, ему нужно было срочно запустить их в дело, неважно, что дома жена и две дочери жили почти нищенски на скромную зарплату супруги, учителя младших классов, высокую, тусклую меланхоличную женщину, в безразличном молчании переносящую выкрутасы мужа.

Пробегая по объявлениям, лихорадочно их анализируя, Тарабаркин понял, что наиболее доходным делом в это время и в этой стране было создать бордель или похоронное бюро. Бордель было привлекательней, но он боялся собственной натуры, зная, что в первый же день открытия он там поселится, да не один, а с закадычными друзьями, то есть с теми, кто всегда появлялся, когда у него заводилась лишняя копейка. Он ярко представил, какая будет славная карусель, но, к сожалению, продлится это не больше недели. Потом всё закончится, как обычно – куча счетов, долги, похмелье, могут побить те же так называемые друзья.

Вообще-то знакомых и друзей у Тарабаркина была такая тьма, что он даже не смог бы их перечислить, хотя почти всегда помнил имя каждого, нередко фамилию, но вот настоящих было немного, а если честно, то один, его однокурсник по первому институту, биолог Костя Шансин. В далёкие благостные восьмидесятые они познакомились с ним на абитуре, при поступлении в университет. Тогда Тарабаркин перед вступительными экзаменами горевал в комнате общежития, то есть сидел на жуткой панцирной сетке кровати, кутался в простыню и подвывал старым кобелём, со страхом смотря на соседнюю кровать, на которую были свалены матрас с постельным бельём, а сверху по ним нервно ползала голодная орава клопов. Эти паразиты чувствовали горячую кровь человека, но не могли до него добраться, Санька обмазал ножки кровати кремом с амурным названием «Бархатные ручки», поэтому наземный путь к наступлению у них был отрезан, но ночью эти бесстрашные твари заползали на потолок, выбирали место точно над Тарабаркиным и падали. Поэтому он вынужден был скинуть постель на пустующую кровать, так как ловить этих вампиров в складках ткани было безнадёжное дело, но и спать на голой сетке невыносимо, да ещё надо было отбиваться от свалившихся с потолка. К утру он обезумел от страха, усталости, отчаяния. Он понимал, что учиться и жить в таких условиях могут только безумцы. И вот когда Тарабаркин уже готов был кинуться из окна общежития на тротуар, дверь широко распахнулась, на пороге появился бородатый малый, сухопарый, длинноногий, в драной энцефалитке, с лёгким похмельем в левом глазу. Он подпирал головой дверной косяк, водил носом как гончая, и на вытянутом загорелом лице отражалось нечто такое, что заинтересовало Саньку.

В синих глазах вошедшего затаился хищный интерес при виде растрёпанного испуганного Тарабаркина. Парень спросил, показывая на кровать с клопами:

– Свободна?

– Да.

Получив ответ, бросил посреди комнаты свой рюкзак, сел на кровать, со вздохом облегчения вытащил из-за пазухи початую бутылку водки, зубами выдернул пробку, сделанную из газеты, глотнул, поморщился и протянул Саньке. К тому времени Тарабаркин ещё не пробовал водки, так, с пацанами баловался в подъездах вермутом да портвешком, но водки избегал. Тётка постоянно ею стращала, а он хоть ерепенился, словно пойманный ёрш, так её и не попробовал. А тут понял, что отказываться не стоит, да и безумная ночь с падающими клопами его окончательно ввела в состояние прострации.

Санька взял, отхлебнул, закашлялся, постучал себя по груди, а незнакомец спокойно перехватил бутылку, заметил, не торопись, мол, глотнул ещё раз, тряхнул русой головой, после чего рухнул на кровать. Радостные клопы, как показалось Тарабаркину, кинулись на свежее тело с праздничным свинячьим повизгиванием. Санька, вдруг захмелевший, упал на голую сетку кровати и провалился в глубокий сон, наполненный жуткой цепью кошмаров.

Проснулись они почти одновременно ближе к вечеру. Тарабаркин был весь в клеточку от кроватной сетки, а неизвестный опух от укусов клопов. Под ним вся простынь была в кровавых отметинах, когда вертелся много задавил, но большинство сыто брело по своим щелям.

– Ты глянь, какая у них разнообразная популяция, – показывая на ползущих насекомых, сказал парень, – есть толстые, округлые, а есть вытянутые, как прого́нистые английские поросята, яркий пример проявления высокого полиморфизма, что есть залог жизнеспособности.

– Во как! – удивился Тарабаркин, с трудом разлепляя веки.

– Костя, – парень протянул ему руку, потом, глядя ему в глаза, добавил, – Шансин, геодезист, топограф, надеюсь, в будущем биолог.

– В смысле? – не понял Санька.

– Закончил топографическое училище, поработал с геологами, теперь хочу поступить на биологический, – почесался Костя.

– Александр Тарабаркин, – представился Санька, – только вот не знаю, стоит ли мне поступать после сегодняшней ночи?

– Сомнения – признак разумности, – важно вздохнул Шансин, – пошли куда-нибудь, поедим, я мало того, что не спал двое суток, так ещё и ел всухомятку, кусочничал. Водки вот купил – думал, расслаблюсь. Кстати, маленько помогло.

С тех пор они стали неразлучными друзьями, хотя Тарабаркин в самом деле проучился лишь пару семестров, потом бросил, поступил в пединститут на исторический, также не понравилось, попытался учиться на филологическом в университете, но и там не больше двух семестров. За это время успел сходить в армию, в славный стройбат, где получил звание старшего сержанта и лопатой по голове, после чего иногда при сильном волнении резко затихал, сводя глаза к переносице. С этими достижениями он ввалился в исторический период страны под ломающимся названием «перестройка». Костя же закончил университет, поступил в исследовательский институт, где и прозябал до сего времени, гордо нося звание старшего научного сотрудника, как нищий таскает вывеску с дешёвой рекламой на улицах города.

С Шансиным они договорились встретиться в электричке, тот должен был сесть на станции Иня. Не доезжая до станции, на одном полустанке в вагон ввалилась солидная компания шумной молодёжи с гитарами, рюкзаками. За ними неожиданно вошёл художник Володя Драперович в вечном состоянии подпития и пасмурного настроения. Первым его заметил Тарабаркин, он вскочил и, перекрикивая молодёжь, позвал Драперовича:

– Вовк, давай сюда.

Драперович мутно посмотрел на Сашку, но, видимо, не признав, решил примоститься на сиденье рядом с дверью, однако Тарабаркин подбежал к нему, вырвал из рук увесистую авоську и, по-козлиному припрыгивая, доскакал до своего места. Художник недоумённо посмотрел на пустые руки, уголками губ хмыкнул, скривился словно от зубной боли, поднялся и направился к Саньке.

– Ты поаккуратней, – сердито заметил Драперович, садясь напротив Тарабаркина.

– Во-первых, здравствуй, – начал назидательно Санька, радуясь неожиданной встрече, – во-вторых, имей совесть, я тебя не видел уже почти два месяца, а ты мне даже руки не подал.

– И не подам, – художник мрачно посмотрел в окно, почёсывая рябое лицо, плотно сжав губы. – В последний раз ты что про меня говорил?

– Не помню, – засмеялся Тарабаркин, – я даже не помню, когда это было, а уж что говорил – подавно.

– Тогда ладно, – примирительно протянул руку Володя. – Я тебя не прощаю, а просто записываю в свою книгу недовольств, – он ткнул указательным пальцем в свою голову. – Запомни, это уже последняя страница.

– Хм, а что потом будешь делать? Новый блокнот заведёшь?

– Вот, балда, я же тебе показал, куда записываю, её, к сожалению, не поменяешь.

– Тогда сотрём часть записей в первой же рюмочной, – развеселился Санька, выставляя вперёд свою щётку усов, хитро поглядывая на растерявшегося художника.

– Что ж, вариант, – хмуро согласился тот, прислушиваясь то ли к горланящей молодёжи, то ли к перестуку колёс. – Знаешь, – есть один вопрос, вот почему меня любят собачники? Сейчас шёл по дачной улице, а на перекрёстке стояла рыжая крашеная дура с двумя бультерьерами, и вот она мне кричит, вернее, спрашивает, выкрикивая, мол, мужчина, вы кобель? Ну мне особого выбора-то нет, я и согласился, тогда она заявляет, чтобы я держался подальше, так как у неё две суки в течке. Я так и не понял, о чём это она?

– Вовк, – хитро обратился к нему Тарабаркин, – ты когда был последний раз с женщиной?

– Да, шёл бы ты… – махнул рукой Драперович. – Я тебе серьёзно.

В это время они подъехали к станции Иня и увидели Шансина, гордо вышагивающего к их вагону.

– Во, прям аист из роддома, – отметил Тарабаркин, показывая на Костю.

Художник опять скривил лицо в помятую рожу и забылся. Шансин толкнул дверь вагона, постоял немного, разглядывая пассажиров и, увидев Тарабаркина, направился к нему. Он подошёл, молча протянул руку ему, потом Драперовичу, затем протиснулся к окну, отодвинув Тарабаркина, и уселся, поглаживая потёртости на голове. Волосы давно начали покидать его, а высокий аэродромный лоб с каждым годом увеличивался в размерах. Близко посаженные глаза тонули в складках кожи, а длинный нос и широкие губы, придавали лицу важность районного чиновника, за которого его всегда принимали стражи закона.

– Ты сегодня как Драперович, но его-то понять можно, он всегда в состоянии внутреннего созерцания, налюбоваться на свой мир не может, а вот какая муха тебя укусила?

– Лучше займи до получки, – отмахнулся Костя. – Хотя ты тоже гол как сокол, – он угрюмо стал смотреть в окно, словно пытался сосчитать мелькающие деревья.

– В этот раз ты ошибся, – Тарабаркина распирало от счастья, – я могу тебе занять и даже дать на бутылку Драперовичу.

– На две водки и одну портвейна с колбасой, на похмелье, – не выходя из состояния вечного транса подхватил Драперович.

– Как скажешь, – Тарабаркин вытащил старый портмоне, разломил его, и они увидели толстую пачку купюр. – Выбирайте, вам сколько?

– Одной хватит, – сердито выдернул бумажку Костя.

– Какие мы гордые! – запыхтел Санька. – Но я вам могу предложить одно дельце, на котором мы все сможем немного заработать.

– Нет, в твои авантюры я лезть не буду, работу в институте оставлять не хочу, – буркнул Костя.

– Подождите, сначала выслушайте. Дело непыльное, временное, но прибыльное, свои занятия можете не оставлять, но в первые дни надо будет немного попотеть. Тебе не привыкать, всё равно подрабатываешь то дворником, то сторожем, то грузчиком, в общем, как обычный российский учёный, – Тарабаркин остановил Шансина, собирающегося ему что-то возразить. – Послушай, потом откажешься, хотя я не советую, в любом случае вся тяжесть работы упадёт на мои хрупкие плечи. Итак, я проанализировал рынок и решил, что самое лучшее дело может быть связано с насущными проблемами человека. А это здоровье, рождение и смерть. За здоровье мы взяться не можем, дело пустое и образование не позволяет, с рождением у нас только один аист, да и тот научный сотрудник, тоже отпадает. Остаётся смерть.

– Из меня плохой киллер, – встрепенулся Драперович, – рука дрогнет без выпивки, а если приму, выдам себя. По отпечаткам выдоха сразу найдут, а я хрупкий, расколюсь, сдам вас всех с потрохами.

– Какой киллер?! Очнись, – опешил Тарабаркин. – Я предлагаю вам открыть похоронное бюро!

После такого заявления Косте показалось, что даже перестук колёс за окном затих, молодёжь испуганно завертела головами, электричка повисла в пространстве между рельсами и лесом. Из ватного состояния его вывел Драперович, он полез в авоську в поисках насущного, загремел пустыми банками, зашумел хрусткой газетой. Шансин с сомнением посмотрел на бородку своего друга, трясущуюся от возбуждения, вздохнул и обратился к художнику:

– Драперович, у тебя нет знакомого психиатра?

– Нет, только хирург, хороший, лихо может сломать любую переносицу, – ответил Драперович, доставая пересохшую воблу, – а, нет, есть ещё один, кажется гинеколог.

– Хирурга приглашать уже поздно, – Шансин мрачно посмотрел на Саньку, – его не переделать, а вот гинеколог – неплохая идея.

– Идиоты кистепёрые! Послушайте знающих людей, – возбуждение Тарабаркина переросло в нескончаемый поток слов, – похоронное бюро – беспроигрышный вариант вложения денег и сил. Об этом писали даже классики, вспомните Ильфа и Петрова…

– Вот они как раз и показали, что это не лучший вариант бизнеса. Может, парикмахерскую? – участливо спросил Костя.

– Лобковую, – предложил Драперович.

– Что?! – в один голос спросили Костя и Санька.

– Я могу классно лобки расписывать, в прошлом году спор у художников выиграл, моя миниатюра на этой части бабьего тела была лучшей. Бутылку армянского отспорил. Кстати, модель потом мне говорила, что месяц не мылась, шедевр сохраняла, а когда я её расписывал, она испытала оргазм, – гордо заявил Драперович.

– Ой, заткнись! – Шансина передёрнуло от слов художника.

– Да, – согласился Тарабаркин, поведя усами, как таракан на кочке, – идея неплохая, но можно на статью нарваться, а тут верное дело.

– Хорошо, – устало проговорил Шансин, – а что мы с Вовчиком будем у тебя делать?

– С Драперовичем понятно, по художественной линии там немереный край работы, тебя мы тоже можем приложить к нужной стороне…

– Поподробней, пожалуйста.

– Ты умеешь водить любой транспорт, от козла до грузовика, так что будешь водителем. В свободное время поддерживать гробы, подносить цветы, расставлять умерших и скорбящих в нужном порядке. Видя твою скорбную мину, они будут плакать навзрыд даже после похорон, многолетние тренировки не прошли даром.

– Где это я тренировался?

– В кассе института, когда выдавали зарплату, твоя морда выражала скорбь всего нищенского учёного народа социалистической вселенной, так что талант нельзя закапывать. Учтите, платить буду по тарифу за каждый день.

– Это сколько? – оживился Драперович.

– Прилично, чуть больше вашей месячной зарплаты.

– У меня нет такой зарплаты, месячные только у наших учёных, – у художника перехватило дыхание.

– Не хами, – отмахнулся Шансин.

– Вот мы и будем ориентироваться на зарплату наших светочей, – хохотнул Тарабаркин.

– Согласен, – Драперович вновь уставился в окно, сдвинув брови.

– Тебя я больше не спрашиваю, – Тарабаркин развернул газету и стал что-то там высматривать. – Ага, вот, сейчас мы идём в пожарку, электричка как раз останавливается напротив нужного отделения.

– Это ещё зачем? – вспыхнул Драперович.

– В газете есть объявление, что пожарная часть номер десять продаёт ненужное имущество.

– А при чём тут похоронное бюро? – опешил Шансин.

– Прямая связь.

– Они предлагают покойников по сходной цене, обугленных, выкопанных из-под завалов, аккуратно упакованных в обгорелый саван, – мрачно предположил Драперович, потирая руки.

– Да, каждый из них будет в шлеме и держать пожарный ствол в состоянии эротического возбуждения, – подхватил Шансин.

– Лучше серп и молот, скрещённые на груди, – подхватил художник, – если они мухинские выкормыши.

– И с этим дурдомом я решил строить светлое будущее нашего города?! Нашей страны?! – возмущение Тарабаркина не знало границ, он запыхтел, схватил себя за бородёнку и, волнуясь, шепеляво спросил: – Нам нужен катафалк? Траурная повозка? На чём товар возить будете? – Драперович и Шансин под таким напором вопросов погрузились в глубокое молчание, с явным ожиданием подвоха. – Вот то-то же!

Санька прихватил нижней губой край усов, помусолил и уже спокойно продолжил:

– Они продают списанный автобус, мы его подремонтируем, у меня есть мастера, они из любого хлама сделают «мерседес», потом украсим его. Тут нам нужен будет твой талант художника, и всё, катафалк готов. Завтра утром я куплю старую пивную, что у развилки за улицей Клары Цеткин, и будет у нас офис. Так что тебе, Драперович, работы уже на целых два дня по самые ноздри. Главное, начни с перекраски автобуса, чёрную краску тебе подвезут, я договорюсь, проплачу, время у тебя будет, пока ремонтники займутся двигателем. Костя начнёт готовить объявления, сгоняет в мастерскую к инвалидам, они венки плетут, сторгуешь у них штук двадцать разнокалиберных, только ленты бери пустые. А я постараюсь быстро оформить наше бюро. Вот с названием только есть небольшие сомнения. Мне хотелось бы назвать её «Печальная голубка» или «Последняя новость».

– Ты что, телевизионную программу решил открыть? «Последняя новость»… – Шансин никак не мог решить для себя, что делать. – Так и вижу, выходит дама в слезах и обращается к скорбящим: мол, дети, к нам прибыла «Последняя новость», пора бабкин гроб заколачивать.

– Спорить не буду, – быстро согласился Тарабаркин, – неудачное название, оставим «Голубку».

– А что, – задумчиво произнёс Шансин, – «Печальная голубка» на Кларе Цеткин, романтично, хоть и с гламурным намёком…

– А зачем нам перекрашивать автобус? – спросил Драперович. – Красный катафалк – это модерново, современно, андеграундно, в этом цвете столько глубоко-трагичного, пафосного. Чёрный – плоский, отдаёт ментовским, этакий воронок, везущий зэка. Нет, по мне, красный лучше.

– А традиции? А общественное… – начал возражать Шансин, но Тарабаркин схватил его за рукав, набрал воздуха в лёгкие и прошипел:

– Драперович, ты гений!

– Наконец признали, – сокрушённо проговорил художник.

– Это же какая находка! – зашёлся в восторге Тарабаркин. – Мы полностью сломаем бизнес-модель похоронного дела! Мы же новаторы, сотрясатели устоев, мы откроем новую дорогу к свершениям!

– Куда откроем?

– Туда, – Драперович показал пальцем вверх.

– Не мешайте, – Тарабаркин отмахнулся от них как от надоедливых мух, продолжая выплёвывать слова сквозь прореху в зубах. – Наши конкуренты будут рыдать и стенать, но мы их даже в плакальщики не возьмём. Все ринутся к нам, чтобы отдать дань прошлому, безвозвратно уходящему. Мало того, мы распишем автобус коммунистической символикой, а похоронное бюро наполним лозунгами прошлых эпох, и особенно хорошо будут смотреться цитаты из Ленина. У меня есть помешанный сосед, он напичкан высказываниями вождей, не зря ему бабки дали кличку Цитатник, хотя имя его Видлен. А знаете вы, что оно значит? Не знаете, нехристи необразованные, это великие идеи Ленина. И вот нам пришла такая идея, мы должны её реализовать. Как говорил классик революции: «Верной дорогой идёте, товарищи!». И наше похоронное бюро мы так же назовём, но немного сократим, ничего с этим не поделаешь. Требования жанра, то есть рекламы, «Краткость – сестра таланта». Возрадуйтесь, нищие духом, ликуйте презренные, вы можете лицезреть в моём лице новую личность нарождающейся новой России, нового президента похоронного бюро «Верной дорогой». В подзаголовке, естественно, мы напишем: «Ритуальные услуги с сохранением старых устоев». Нет, надо шире: «Ритуальные и прочие услуги». Нас ничего не должно сдерживать, порушим все устои!

– А прочие – это девочки? – Драпович ошарашенно тряс головой.

– Почему бы и нет, для особо нетривиальных и свободных личностей, почивших в Бозе, но желающих отправиться в мир иной с лихостью и удалью, мы можем предложить и такие услуги.

– Публичный дом и похоронное бюро! Тарабаркин, тебя окончательно понесло, надо тормознуть. Давай остановимся на идее похоронного бюро коммунистического толка.

– К сожалению, ты прав, но какая классная мысль, оцени, ведь никому в голову ещё не приходила. Ты даже не можешь осознать, охватить своим жалким умишком нетривиальность и гениальность хода: «Девочки для покойников». Это ж какой крутой тариф, а? – Тарабаркин зажмурился от увиденной картины, возникшей у него в воспалённом мозгу. В это время электричка остановилась на городской платформе, как раз против пожарной части.

– Вперёд к новой жизни! – с революционным задором Тарабаркин кинулся к дверям, за ним побежал Шансин, а Драперович лишь крикнул вдогонку, что завтра придёт, и остался сидеть, предвкушая свой поход в универсам, где он с чувством, расстановкой и горестным ворчанием гурмана, выберет себе кусок докторской колбасы и выпивку.

Всё пошло легко, что вызвало серьёзные опасения Шансина. Он верил: если трудности возникают в начале пути, то в последующем дорога будет спокойной и безопасной, но если наоборот – жди неприятностей. В пожарной части они купили автобус, который был в хорошем состоянии. Автобус показался Косте слишком уж радостным, яркая окраска, аккуратные резинки на дверях, чистый дерматин на креслах, новые коврики. Завхоз пожарной части, осанистый мужичонка в двух шерстяных жилетах, прощался с автобусом, как с родным человеком. И даже уже когда он получил деньги и подписал необходимые документы, всё ходил вокруг него, хлопал по корпусу, нахваливал, слёзно просил, чтобы хранили автомобиль только в тёплом боксе. Первым не выдержал Тарабаркин:

– Костя, садись, заводи. Надо ехать.

– Ты только сразу не дёргай, аккуратней трогайся, – наставлял завхоз Шансина, как родная мать, сердобольно наставляющая неслухов.

– Мы сейчас приедем и положим его в тёплую кровать, – заверил его Санька, заскочил в салон и крикнул: – Трогай!

– Вам бы шутки шутить, а у меня сердце кровью обливается, – вздыхал завхоз, горестно провожая в последний путь свой автобус.

Они быстро доехали до мастерской, где обитал знакомый Тарабаркина. Тот походил вокруг машины, поцокал языком, удивился, что за двадцать лет так никто и не ударил эту коробку, а уж когда заглянул под капот, то долго вытирал руки и удивлялся сохранности двигателя. Потом, пожав плечами, сказал, что завтра после обеда машина будет готова, взял ключи и скрылся в недрах гаража. Тарабаркин радостно потёр руки и предложил занырнуть в ближайший кабак отметить славное начинание. Но Шансин отказался:

– Нет, у меня дома в холодильнике только шкурка от ливерной колбасы осталась, да полбутылки молока. Надо купить продуктов, дети из школы скоро вернутся, тебе тоже не стоит, завтра будешь ходить по казённым коридорам, а там не любят, когда перегаром дышат. Им и так по утру нелегко, а тут ещё ты с отстойными напоминаниями.

Как это ни странно, Тарабаркин согласился и зашагал в сторону дома.

3

Сны в жизни Тарабаркина всегда играли важную роль. Ему казалось, что они определяли дальнейшие события, направляли их, подсказывали правильные шаги, ободряли, иногда осуждали, сдерживали, поэтому он всегда к ним чутко прислушивался, всякий раз пытаясь понять, о чём поведал сон, как это скажется в дальнейшем. В этот раз ему приснился непонятный сон, состоящий из двух слов «Милый Эшгольц». Они выплыли на фоне горного леса, задрожали на ветках гигантских елей. Кто это? Женщина, зверь, лесной дух? Имя было как-то связано со звучащей музыкой, он чувствовал её лёгкой горечью на губах со сладким привкусом, странное сочетание. С этими словами он проснулся, и вновь возник вопрос: кто это? Почему милый?

– Точно не мужчина, – поднимаясь с кровати, произнёс Санька. – Тогда кто же? Может, женщина?

Он вспомнил свою давнюю подружку, московскую журналистку с короткой стрижкой под мальчика, в парусиновых брючках, в клетчатой рубашке. Коллеги звали её Борькой. Было в ней нечто трогательное, нежное, некая детская беззащитность. У Саньки защемило сердце, когда-то он звал её Милый Борька, любил её и тосковал по ней. Она растворилась, исчезла, быстро, как до этого появилась. До сих пор ему казалось, что это был сон «Милый Борька», но Эшгольца у него не было. Может, это будущее? Может, это женщина из Австрии или Германии, кто их знает? Он поднялся, потянулся и громко заявил:

– В любом случае этот сон к удаче! Главное, чтобы Эшгольц не была бы слишком высокой, этакой сухой, безгрудой доской и не басила бы, раскуривая сигары.

Утром Тарабаркин бодро вышел на балкон с чашкой кофе и сигаретой, посмотрел на жалкие блёклые пятиэтажки, вздохнул полной грудью и подумал, что теперь у него точно начнётся новая жизнь. Ему показалось, что город не по-обычному напряжён, а вальяжно раскинулся домами, по-доброму вытянул улицы с битым асфальтом, вроде как в ожидании от него, Александра Тарабаркина, великих свершений, а начать он должен с малого, но после первого дела, ему точно откроются невероятные возможности. Он верил в своё предназначение, как, впрочем, всегда, когда начинал новое дело, даже пустяшное.

С регистрацией новой фирмы особых проблем не было. Только произошла небольшая заминка, когда секретарша, импульсивная девушка с длинными ногами из подмышек, записывала данные его паспорта. Она никак не могла взять в толк, что это за место рождения у Александра Тарабаркина – странное, состоящие из нескольких цифр.

– Девушка, там на чистом литературном русском написано, буровая номер четыре тысячи триста пятьдесят шесть, известное в мире место, севернее города Мирный, всего каких-то шестьсот километров.

– Я не знаю такого города, – она обиженно сжала очаровательные губки, и дешёвая помада посыпалась мелкими кусочками на бумагу.

– Вы, главное, так не расстраивайтесь, – приободрил её Тарабаркин, – бумагу испачкаете, а это государственный документ. А про место хочу вам сказать лишь одно: скоро там будет установлен обелиск в честь моего рождения, будут возить с Большой земли целые экскурсии, паломники будут брести по пыльным дорогам, так что вы не теряйтесь, можете сейчас же попросить у меня автограф, и я, после нашего с вами ужина в ресторане, не смогу отказать, – Тарабаркин был похож на побитого молью бобра, и, конечно, не произвел ожидаемого впечатления на юную особу. – Это буровая вышка под таким номером. Моя мамаша, в прошлом геолог, рванула в экспедицию, не дожидаясь моего появления, ведь тогда люди считали, что сначала надо послужить родине, а уж потом решать свои личные проблемы. Она бы и не заметила моего рождения, но уж сильно я брыкался, вертолёт по случаю плохой погоды не прислали, пришлось её тащить до буровой на вездеходе.

– Там был роддом? – удивилась девушка.

– Нет, там была тёплая печка и главный геолог, который не боялся крови и криков людей. Он принял двести спирта, столько же дал мамаше, и я, уже задыхаясь, как подозреваю, от паров крепкого алкоголя, вылетел в этот мир.

– Тогда понятно, – с испугом проговорила секретарша, старательно вывела цифры в бумагах и передала ему. – Внесите госпошлину, подпишите, поставьте печати и можете приступать к работе.

Тарабаркин приехал к бывшей пивной после полудня. Он привёз большой пакет с пивом и бутербродами. За ним вился его сосед Видлен, маленький сухонький шустрый старик, остроносый, с жидкими прядями седых волос, старательно зачёсанных назад, с водянистыми сверлящими глазками.

– Вот, уважаемый Видлен Афанасьевич, перед вами наша последняя партийная обитель, откуда почившие товарищи могут без лишних проблем отправляться в дальнейший путь с должным почётом, уважением, в привычной для них обстановке, с перечислением всех заслуг и регалий. Организация гарантирует. При необходимости и ходатайстве отдельных товарищей можем даже устроить посмертное награждение, – Тарабаркин широко разводил руками, показывая на облупленный потолок, на стены, на сломанный прилавок, где громоздился Драперович с большой банкой краски и бутербродом с колбасой.

– Правила конспирации как, соблюдаются? – сухо, по-ленински, спросил Видлен, засунув палец за жилетку.

– Сейчас это ни к чему, государство позволяет, народ одобряет.

– А зря, расхолаживает товарищей, время кардинально изменилось, об этом надо не забывать. – Он подошёл к художнику, быстро протянул руку в сторону некрашеной стены, другой схватил его за обшлаг старого пиджака и, пристально глядя в лицо, выкрикнул:

– Здравствуйте, товарищ! Меня зовут Видлен Афанасьевич, можете звать просто Видлен, чтобы сделать акцент на значительной важности аббревиатуры моего имени, что есть Великие Идеи Ленина.

Драперович не на шутку испугался, прикрылся банкой с краской, заёрзал, пытаясь оторваться от назойливого старика. А Тарабаркин, посмеиваясь, представил своего спутника:

– Мой сосед, Видлен Афанасьевич, по прозвищу Цитатник, эрудированный человек, знает почти все труды классиков нашей революции, а также китайской, кубинской и прочих чилийских. Тонкий ценитель, знаток лозунгов и речёвок. Он будет у меня за первого секретаря, ответственным за связь с общественностью, прессой и рекламой, этой продажной девкой торговли, – Тарабаркин хлопнул по спине старика.

– Да, надо иметь мужество глядеть прямо в лицо неприкрашенной горькой правде, товарищи, реклама – это постыдный пример нашего времени, времени воинствующего капитализма.

– Был у нас один вождь, теперь образовалось два, – сплюнул под ноги Драперович, взял ещё один бутерброд из пакета, деловито его осматривая.

– Ты зачем привёл этого мастодонта? – Шансин тихо спросил Тарабаркина.

– Нам нужна здоровая партийная струя, а вы диссидентствующая жидкая интеллигенция можете только водку жрать да осуждать окружающих, – похохатывая, объяснил Санька.

– Интеллигенция – не мозг нации, а говно, – заявил Видлен.

– Что-о-о?! – Драперович поставил банку с краской на пол, откусил бутерброд, взял стамеску и угрожающе направил её на старика.

– Это не мои слова, а Владимира Ильича, Царство ему Небесное, – Видлен с испугом спрятался за спину Тарабаркина.

– Подожди, – быстро остыл Драперович, – а при чём тут Царство Небесное и Ленин? Ты случаем не попутал?

– Нет, – старик Цитатник гордо вышел из-за спины Саньки, отряхнул пиджачок от свалившейся штукатурной крошки с потолка, – не попутал. Вы что, думаете, коммунисты не люди, не хотят попасть в рай небесный? Глубоко ошибаетесь, товарищи, а сомневающиеся могут пройти, посмотреть на могилы пламенных революционеров в Александро-Невской лавре. Потом задать себе вопрос, а на кой ляд ярых атеистов похоронили рядом со святыней православия? Ответ очевиден, всё в прямых связях веры и революционного учения. Возьмём к примеру моральный кодекс строителя коммунизма и Христовы заповеди, внимательно посмотрим, и ответ проступит с первых же строк. А по поводу связи веры и коммунистов хорошо сказал опять-таки Ленин: «Всеобщая вера… в революцию есть уже начало революции».

– Основательная каша у него в башке, – покачал головой Шансин, глядя на старика, как на тяжелобольного.

– Нам это и надо, – воодушевлённо подхватил Тарабаркин, – ты посмотри на улицу, там такая каша в людских головах, а после коммунистических митингов они прутся на «нашу родительскую субботу». Но заметь, это возникло не сейчас, в наши проклятые девяностые, ещё в двадцатых годах были святцы коммунистических имён, точное название не помню. Ладно, дискуссию в сторону, тут нечего говорить, дед Цитатник нам явно в струю, и вы в ближайшее время в этом убедитесь.

– Мне ближе мысли Заболоцкого, Николая Алексеевича, прошедшего через зэковские горнила, – Шансин мрачно рассматривал шустрого старика. – Он как раз рассуждает, что на зоне хорошо понимаешь о схождении эстетических точек коммунистов и воров, убийц, рецидивистов. Правда, в отличие от криминальных элементов, борцов за всеобщее благо отличала редкая агрессивность. Кстати, у него есть чудное даже не рассуждение, а я бы сказал предложение о памятнике Сталину, мы можем это использовать в своей будущей бизнес-практике. Поэт говорит, что если ставить таковой для кормчего, то обязательно в звуковом оформлении в виде стонов, криков заключённых, смешанных с харкающей бранью энкавэдэшников. И чтобы периодически звучал истошный крик полусумасшедшего, которого били с особым остервенением за то, что при каждом ударе он кричал «Слава великому Сталину!».

Видлен Афанасьевич с ужасом смотрел на рассуждающего Шансина, было видно, что старик испугался, словно попал на бесовский шабаш, но Тарабаркин махнул ему рукой, мягко добавив:

– На Костю иногда находит, он в одной северной экспедиции по Оби увидел размытые захоронения бывшего гулаговского лагеря, впечатлился от множества плывущих трупов по реке, теперь не может уняться. Эдакая революционная палеонтология позднего кайнозоя времён великого кормчего. Это у него нервное, со временем пройдёт, а сейчас за работу, время не ждёт, завтра клиенты попрут шумной толпой.

Никто ему не ответил, каждый вернулся к своему делу, а старик Цитатник встряхнулся, улыбнулся и важно стал вышагивать среди строительного материала, по-птичьи рассматривая каждую мелочь. Вначале он сильно раздражал всех, особенно Драперовича, но после первого часа его уже не замечали, тем более Тарабаркин притащил бригаду узбеков в помощь компаньонам, а сам вновь пропал в неизвестном направлении.

К вечеру пригнали автобус, привезли венки, свежие гробы, несколько рулонов красной ткани. Вид-лен кинулся обивать гробы материей и делал это виртуозно, словно всю жизнь только этим и занимался.

– Нет, гробы не обивал, а вот праздничные грузовики – довольно часто. Хочу сказать, что разницы никакой, – пояснил он, нацеливаясь на шляпку гвоздя. – Да, есть ещё одна новаторская мысль: если сосну проморить марганцовкой, то можно выдать за дуб, у нас так делал деревенский плотник. С мебелью не выходило, а вот с гробами никаких проблем, кто ж их будет проверять. Чистый навар.

– А вы, Видлен Афанасьевич, капиталист, – хмуро спросил Шансин.

– Время диктует, кем нам быть и где быть, – многозначительно заметил Цитатник.

– Владимир Ильич или великий Мао? – спросил Костя.

– Нет, это уже из моего, – невозмутимо бросил старик.

Костя поперхнулся, хотел обратиться к Драперовичу, но тот с остервенением раскрашивал автобус. В глазах художника отражались огненные блики, как от мартеновской печи, рядом с ним стоять было страшно. Между фарами он вывел громадные золотистые серп и молот, на одной стороне автобуса был изображён революционный матрос, упирающийся ногами в глобус и вскидывающий громадный кулак, грозящий неведомым силам, на другой колосилась пшеница среди волн многочисленных знамён. Колёса он покрасил красным, по краю с чёрным кантом. Теперь автобус преобразился, был грозен своей плакатностью и напоминанием, что коммунисты ещё вернутся. Шансин восторженно присвистнул и быстро скрылся в помещении, докрашивать потолок. Старик Видлен долго стоял рядом с автобусом, ошарашено разглядывая детали, потом подошёл к Драперовичу и с чувством, пуская искреннюю слезу, произнёс:

– Спасибо, товарищ, я окончательно проникся, наконец понял, что настоящее искусство может не только служить трудящимся, но и возвышать. Дай я тебя обниму, родной ты мой! Впервые в жизни могу лицезреть гения и даже прикоснуться к нему!

Цитатник цепко схватил художника, уткнулся ему в плечо и заплакал, чем растрогал Драперовича. Он окончательно простил Видлена за первые слова при встрече.

Поздно вечером, когда они, уставшие, вышли на крыльцо, расселись, кто где мог, и тихо наблюдали за последними лучами солнца, скользящими по крышам домов, к киоску, расписанному автобусу, утробно урча, подкатил старый «запорожец», в народе прозванный «горбатым». Из него выскочил шумный Тарабаркин, за ним, кряхтя, вылез из-за руля седой грузный старик во френче военного образца. Седые брови нависали над его суровыми глазами, подчёркивая фундаментальность и непреклонность, широкие плечи, крепкая грудь лишь добавляли важность фигуре. Он вытащил из салона узловатую палку и, опираясь на неё, двинулся за Тарабаркиным.

– Знакомьтесь, Георгий Илларионович Петлин, полковник, знаменитый танкист, орденоносец, член ВКПб, КПСС, партии ныне известной в народе как КПРФ, в прошлом секретарь партийной организации в гвардейском дивизионе, возглавлял горсовет в Ерске, в настоящий момент руководит партийной ячейкой в местном ЖКХ. И вот на него возложена ответственная миссия по организации похорон члена партячейки, Фаины Арнольдовны Панасюк, в прошлом честной труженицы, принципиальной коммунистки, пламенной и горячей последовательницы заветов наших вождей. Я правильно говорю? – Он повернулся к старику.

– В целом, – скупо ответил тот, – только слишком взбаламутил. У меня один вопрос, завтра после полудня всё будет готово?

– Как штык, – заверил его Тарабаркин, – только надо уточнить, сколько венков, какой памятник, сколько народу, в смысле нужен ли будет ещё один автобус?

Седой старик посмотрел на расписанный серпами и молотами автобус, с интересом поглядел на красные шины, и вроде засомневался, но тут шустрым петухом вывалился Видлен:

– Больных вопросов не обходить, не затушёвывать, а ставить их ребром… – Но под строгим взглядом Георгия Илларионовича стушевался и спешно пояснил: – Не мои слова, Владимира Ильича.

– Правильно, – выдавил из себя седой и, не поворачиваясь к Тарабаркину, бросил через плечо, – три венка и этого, размалёванного, вполне хватит, – кивнул на автобус. – Не опаздывать, в два, в Кривом переулке, пять. Ждём.

Он ещё раз строго посмотрел на Видлена, устало погрозил ему узловатой палкой, повернулся и зашагал к «запорожцу». И пока он подходил, садился в него, заводил двигатель, никто не произнёс ни одного слова, лишь в грохоте отъезжающего автомобиля прозвучало видленовское: «До скорой встречи!».

Не успела улечься пыль от уехавшего, как с тихим шуршанием кобры к ним подкатил «мерседес» цвета маслянистой сажи. Из него вышли двое в чёрных кожаных куртках, в тёмных очках. Один мелкий, юркий, постоянно крутящий в руке ключи от автомобиля, ритмично дёргающий головой. Другой, верзила с широким плоским лицом, скошенным носом, бычился, выставляя вперёд громадную челюсть, и периодически сжимал кулаки. Мелкий, увидев автобус, скривился, ткнул ключом в борт машины и, кривляясь, спросил:

– И какой охламон этот гемор придумал?

Робкий в обычной жизни Драперович насупился, приподнял кисть и пошёл на бандита. Рядом встал старик Видлен. Мелкий отпрыгнул за спину верзилы и заверещал:

– Лом, ты глянь на эти обмылки, они нам угрожают!

– Эй, поаккуратней, – раздался голос Тарабаркина.

– Так это ты тут за бугра? – хмыкнул верзила.

– Угадал. Чего прибыли? Я уже со всеми договорился.

– А с нашим Барбарисом – нет.

– Передайте своему раису, что на его территорию мы не будем заходить, – строго посмотрел на качка Тарабаркин.

– Какому раису? – закипел мелкий. – Ты нашего Барбариса так называешь?!

– Раис с таджикского переводится как босс, начальник, крутая шишка, – с презрением посмотрел на него Санька.

– Я сразу так и понял, – сказал качок, – как только увидел твою морду еврейскую. Чурки, одно слово.

– Это с таджикского, а не с иврита. Что за антисемитизм, что за шовинизм? Мы интернационалисты, боремся за дружбу и единство всех народов, особенно покойников! – взвизгнул Тарабаркин.

– Мне до барабана, за что ты там борешься, мне наплевать какой ты таджикский еврей, но если появишься на нашем кладбище, там и закопаем за дружбу с покойниками. Усёк?! – Верзила поднял кулак и показал его Тарабаркину.

– Не сомневайся, сказано доходчиво и лаконично, – демонстративно поклонился Санька. – Мы тогда сделаем своё кладбище, образцово-показательное.

– Смотри мне, – колючий взгляд качка из-под широких надбровий пронзил Тарабаркина, тот вдруг отпрянул, вскинул руки и запричитал:

– Господи, не ты ли в верхнем девоне капусту у динозавров тырил, они мне до сих пор пишут, что из-за тебя детёныши погибли в юрском периоде, готовы тебя разорвать.

– Ты очумел? – испуганно растерялся качок. – Никаких детей я не пришивал, предъявы твои динозавры пусть не шлют. Я всё Барбарису расскажу.

– Ага, также Кабану передай привет.

– Хорош базарить, – вышел вперёд мелкий. – Мы тебе заяснили, что и куда. Пошли носатый. – Он толкнул качка в бок, резко обошёл его и направился к «мерсу».

– Теперь нам точно кранты, – вздохнул Шансин, размахивая кистью.

– Ничего не будет, – невозмутимость и уверенность Тарабаркина подкупала. – Барбарис мелкая сошка, на побегушках у Кабана, а с этим зверем я ещё со школы знаком, вместе мяч гоняли, так что не боись, прорвёмся!

4

Утром Шансин повёз гроб в Кривой переулок. Драперович дописывал на траурных лентах слова памяти, Видлен слонялся из угла в угол, бормоча под нос какие-то слова, словно репетировал речь. Тарабаркин сидел в кресле, смаковал дешёвый растворимый кофе, дымил сигаретой, его настроение достигло вершин великолепия, он парил в ровных струях дыма, вкушая блаженство. Неспешная речь ему нравилась, особенно шипящие интонации.

– Начало положено, деньги небольшие, даже не покрыли наши затраты, но ради рекламы я сделал скидку.

– А вот за демпинг вас, коллега, надо наказать, – в их пахнущее свежей краской бюро впорхнуло некое набриолиненное существо, в чёрном сюртуке, с короткой стрижкой, аккуратненькими усиками.

– Это что за насекомое? – удивился Драперович.

– Я, можно сказать, ваш ближайший конкурент, – он сжал губки и гордо посмотрело на художника. – Пока конкурент, но таки моё внутреннее чувство самосохранения подсказывает, что эта сделка будет вашей первой и последней.

– Вы не могли бы назваться, почтенный, – невозмутимо хлюпнув кофе, попросил Тарабаркин.

– Похоронное агентство «Ангел» – заметьте, агентство, а не дешёвое бюро или вшивый дом. – Набриолиненный брезгливо потрогал за край спинки пластиковый стул, вытащил расписной платок и тщательно вытер пальцы. – Это значит, что мы владеем сетью бюро по всему городу и области, мы даже подумываем выйти в другие города. Я, один из учредителей агентства, соизволил прийти к вам и попросить исчезнуть с карты нашего города. Дабы сохранить капитал, а также здоровье и репутацию. Сразу поясню, чтобы вы меня правильно поняли. Мы таки не людоеды, мы деловые люди, поэтому предлагаем вам сделку, вы продаёте этот хлам, – он обвёл вокруг себя пальцем, показывая на потолок бывшей пивной, – за сходную цену, начинаете новый бизнес, а на наше поле больше ни ногой.

– Хм… Заманчивое предложение, коллега, – Тарабаркин потянулся, положил ноги на другой пластиковый стул, глубоко затянулся сигаретой, выпустил дым и небрежно стряхнул на пол пепел. Потом продолжил: – Перейдём к конкретным делам: чем вы нам можете угрожать? Вот вчера приезжали барбарисовцы, они доходчиво объяснили, в какой ортопедический центр нам нужно будет обратиться после следующей встречи, ну а вы, чем можете подкрепить ваше предложение? Отделением гинекологии, неврологии?

– Ох, эта дворовая шпана вечно крутится у нас под ногами, – поморщился человек из похоронного агентства. – Мы серьёзная организация, наши возможности в пределах города почти безграничны. Первоначально к вам заявятся ваши добрые друзья из пожарной инспекции, потом прибудут сэсовцы, они неожиданно найдут у вас вирусного таракана, потом появятся из прокуратуры, налоговой инспекции, подключим наших депутатов, не зря же мы им платим, ну а в довершении прибудет милиция, при особом желании можно ОМОН. Думаю, достаточно даже одного представителя из перечисленных служб, чтобы окончательно убедить вас в бесполезности совершать лишние телодвижения. Могу намекнуть, что мэр города очень к нам благосклонен. Да, при желании мы можем попросить ещё и какие-нибудь партии приложиться к вашему предприятию. Вы ведь даже не подумали, что перешли грань дозволенного, вы вошли в зону политики. Вы замахнулись не только на честный устоявшийся бизнес, но и на добропорядочных людей, которые территорию города уже давно поделили. Не стоит отказываться от нашего предложения, вот вам моя визитка, жду вашего решения, надеюсь больше с вами не встречаться, – неопределённое существо в сюртуке растворилось за дверью.

– А вот оно меня напугало, опасный зверь, – задумчиво проговорил Драперович, откладывая расписанные ленты.

– Правильно сказал Лев Давидович Троцкий: «Всякая революция делается для того, чтобы воры и проститутки стали философами и поэтами». Или занимались похоронным бизнесом, так что нас это не касается, – Видлен заметался вдоль выложенных венков, пока его не остановил Тарабаркин.

– Цитатник, перестаньте бубнить и мельтешить, вы можете спугнуть мои мысли, а они сейчас наиболее востребованы, так как пытаются найти брешь в материальном.

– После подобных посетителей нам впору обращаться за помощью к классикам, но тут без медиума не обойтись.

– Так, идея неплохая, вы знаете, что бы по этому поводу сказал наш Ильич, думаю вот это: «Поменьше политической трескотни. Поменьше интеллигентских рассуждений. Поближе к жизни», – сосредоточенно выдал Видлен.

– Это банально, тривиально, нужен другой выход, но я его пока не могу нащупать, – редко можно было увидеть столь серьёзного, почти озабоченного, Тарабаркина. Он бросил пластиковый стакан из-под кофе на пол, откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза и стал пожёвывать ус.

Вскоре приехал Шансин, привёз горячие беляши, воду, сыр. Надо было выполнять взятый заказ. Наскоро перекусили, загрузили венки, расселись в автобусе и поехали на первые похороны. У всех на душе было тревожно. Драперович теребил чёрную повязку на рукаве, она у него постоянно сползала. Видлен нервно водил пальцем по стеклу. Тарабаркин сидел молча, насупившись, как старый филин.

Они подъехали к обшарпанной четырёхэтажке сталинской постройки в Кривом переулке, пять. Высокие узкие окна обрамляла наполовину обвалившаяся лепнина, в ней с трудом угадывались растительные орнаменты. За свою долгую жизнь дом не раз красили, но в последние годы о нём позабыли, как и о жителях. Среди убогих хрущёвских пятиэтажек он выглядел как плевок эпохи. Под раскрошившейся штукатуркой проступали цветные пятна былого благополучия, в коридоре было сумрачно. Ступени широкой лестницы выкрошились, оголяя проржавевший скелет арматуры.

Шансин поднимался первым, за ним тусклой вереницей брели Драперович, старик Видлен, волнующийся до кобелячьей суеты Тарабаркин. На третьем этаже старая дверь, обитая фанерой, была открыта. На ней ещё красовался номер, добротно сделанный в далёкие годы зарождающейся новой жизни. В дверном проёме топталась согбенная старушка с воспалёнными, красными глазами, в выцветшем платке, постоянно вытирающая краем того же платка распухший нос. Быстро глянув на Шансина, она цепко осмотрела его, буркнула, что, мол, явились, архаровцы, и, ковыляя, скрылась в недрах тёмного коридора. Костя остановился, не решаясь войти, остальные столпились за ним. Тарабаркин, тихо матерясь, растолкал всех и шагнул в квартиру. Она его поглотила со странным шуршанием, пол был устелен старыми газетами. Немного собравшись с духом, Шансин двинулся за ним. Коридор был тесным, вдоль одной стены стояли грубые полки, наполненные пыльными книгами и мелкими сувенирами прошлых лет. С одной стороны открылась узкая комната, в ней на проваленном диване притулились затихшие старики, напротив стоял сломанный стол, вместо одной ножки он опирался на всё те же уже никому не нужные книги. Косте даже показалось, что это были труды какого-то классика революции, а сверху мостились книги с желтоватыми и коричневыми безликими корешками, наверняка труды съездов. Дальше по коридору они попали в комнату побольше. Посередине на табуретах стоял гроб, обитый дешёвым красным ситцем, в нём величаво покоилась сухая коротенькая старушка. На её лице замерло скорбное выражение осуждения всех. Плотно сжатые потрескавшиеся губы отливали синевой. Лоб прикрывала тканевая широкая полоса с изображением святых, что крайне удивило Шансина, и он вдруг вспомнил, что лента называется венчиком, но почему на лбу старой коммунистки, понять не мог. Вдоль гроба были расставлены стулья, на которых примостились старики, сосредоточенно поглядывая то на лицо покойной, то на край гроба. В изголовье умершей сидел знакомый седой старик с узловатой палкой, Георгий Илларионович. Увидев вошедших, он встал, поклонился покойной и неожиданно громко распорядился:

– Так, пора двигаться дальше.

Его голос прозвучал, как глас архангела в пустыне, Шансин вздрогнул, Тарабаркин потерял свою уверенность и затерялся среди вставших старух, лишь Видлен деловито качнув головой на гроб, тихо сказал:

– Берём вместе, смотрите не уроните.

Под ногой у Шансина неожиданно хрустнула упавшая с гроба астра, сухим тяжёлым звуком ударило в стену, отчего Костя вздрогнул, нервно обернулся, но никто не услышал странного звука, все были погружены в собственные скорбные мысли. Шансину показалось, что ахматовские строчки воплотились в нечто вещественное, и он с благоговением прошептал:

Гроб оказался невероятно тяжёлым. Тащили его с большим трудом, запыхались, вспотели. Тарабаркин, грешным делом подумал, что старушке в последнюю дорогу положили полное собрание сочинений как минимум Карла Маркса, хотя, может, и Владимира Ильича.

Неожиданно Драперович раскашлялся, согнулся под ношей, скорчился, не мог остановиться, помогла одна сердобольная старушка, с крашеными всклоченными волосами:

– О, малый, и ты уж не жилец, – вздохнула она сочувственно и перекрестилась.

После таких слов художник поперхнулся, кашлять прекратил, только стал с опаской озираться на говорившую.

Когда вышли на улицу, Костю вновь накрыло мистическими звуками и видениями. Ему показалось, что серый громоздкий дом скорбит по умершей, не сводя с гроба пустых глазниц окон. Ему вновь вспомнилось ахматовское: «Мой бывший дом ещё следил за мною…» – и даже послышался тяжёлый вздох, исходящий от облупленных стен. Дом потерял частичку себя, потерял кусочек своего прошлого, не надеясь на будущее.

В автобус садились долго, толкаясь, кряхтя, проклиная высокие ступени. Мест не хватило, пришлось тесниться, а траурной команде стоять, держась за поручни. Высокий старик, руководивший траурным мероприятием, был на своём транспорте. У кустов сирени притулился знакомый «запорожец». Он лихо в него влез, кинул свою палку на соседнее сиденье, коротко нажал на клаксон. Автомобиль хрипло ойкнул, надрывно заурчал и резко кинулся с места. За ним двинулся автобус.

В дороге старики немного оттаяли, деловито переговаривались, интересовались о поминальной трапезе, делились новостями. Жизнь своё брала, и даже рядом лежащая покойница, хоть и прикрытая крышкой, не могла нарушить силы её потока. А когда подъезжали к кладбищу, возникло такое ощущение, что это дачный автобус везёт престарелых садоводов, рыбаков, любителей грибов, лесных прогулок. Но у кладбищенских ворот все притихли. У Шансина засосало под ложечкой. Выворачивая руль, он увидел пару чёрных машин, рядом с которыми стояли знакомые бандиты. Он глянул в зеркало, стараясь разглядеть, заметил ли их Тарабаркин, но подвешенный к поручню венок закрывал весь вид на салон. Костя сильно нажал на педаль акселератора и чуть не наскочил на «запорожец», пришлось резко тормозить. Качнувшиеся в салоне старики заворчали, мол, не дрова везёшь, но Шансин ничего не слышал. Лишь одна мысль сверлила его мозг: как теперь выехать с кладбища, чтобы не остаться там навсегда.

Они вытащили гроб, поставили его на табуреты.

Георгий Илларионович обратился к старикам:

– Сегодня мы хороним нашего товарища Фаину Арнольдовну Панасюк, нашу Фаиночку. Она была весёлой, принципиальной, всегда готовой прийти на помощь по первому зову. Сегодня мы с ней прощаемся, видим её последний раз. Ты, Фаня, прости нас, неразумных, если мы тебя чем-нибудь обидели. Покойся с миром!

Он поклонился, сделал шаг назад, его жидкие седые пряди рассыпались. Старики и старушки поочерёдно стали подходить к покойнице, кто шептал ей слова прощания, держась за край гроба, кто молча склонял голову и шёл дальше. Вскоре вся вереница выстроилась вдоль могильной ямы, Георгий Илларионович кивнул Тарабаркину, и тот засуетился. Шансин подошёл к нему, протянул верёвки. Драперович с Видленом поднесли крышку, положили её на гроб, и художник стал прибивать. Затем они подняли гроб, на верёвках медленно его опустили в могилу. Шансин взял лопату, принялся бодро кидать землю в могилу, Видлен с Драперовичем также схватили лопаты. Вскоре они уже поправляли могильный холмик. Крашеная старушка деловито разносила бутерброды, а Георгий Илларионович разливал водку в пластиковые стаканы. Досталось и Драперовичу с Видленом, хоть Тарабаркин и показывал им кулак, но они отвернулись и влились в разношёрстную стайку стариков, поддерживая тихую беседу. После второго круга раздачи выпивки, народ оживился, голоса стали громче, беседа неумолимо стала входить в колею жизненных пустяков. И в это время к ним подъехал новый «уазик» с серпасто-молоткастой символикой, на заднем бампере у него был закреплён красный флаг. Из машины выскочил шустрый мужичонка в куцем пиджачке, суетливый, с широкой улыбкой заморского кролика.

– Я рад вас приветствовать, товарищи!

– А мы тебя нет, – мрачно проговорил Георгий Илларионович.

– Нашёл чему радоваться, – саркастично заметила крашеная старушка. – Ты на кладбище попал, на похороны или у вас, партайгеноссе Дёготь, так принято себя вести?

– Не сметь меня так называть! – он взвизгнул, а из-за машины выглянул испуганный водитель.

– Ты ещё скажи, что жить стало лучше, жить стало веселее, – сплюнул под ноги один из стариков.

– Не сметь марать партию демагогией и вашими перформансами!

– Слышь, цуцик, ты смерть нашей Фаины обозвал поганым словом, – рыкнул Георгий Илларионович.

– Вы сами испоганили её память вот этим посмешищем, – он ткнул пальцем в сторону автобуса. – Как вы посмели нашу героическую символику перенести на катафалк? Кто вам позволил?

– Швыряться звонкими фразами – свойство деклассированной мелкобуржуазной интеллигенции… – вперёд выступил Видлен. – Надо говорить массам горькую правду просто, ясно, прямо. Ильич был всегда против надуманных правил и условностей. А наш автобус отражает часть нашей жизни, наши пламенеющие сердца, мы родились с этой символикой, с ней уходим из жизни. И нам не указ мелкие продажные прыщи.

– Да мы вас, – заверещал Дёготь, – сотрём в порошок! Мы вас к стенке поставим! Посадим! Сгниёте в камерах!

– Ах, ты, мразь, обкомовская, – зашипел Георгий Илларионович, выдернул из рук Шансина лопату, взял её наперевес и пошёл на выступающего.

Дёготь испуганно кинулся к машине с криком: «Заводи!». Машина взревела и резко тронулась с места, дверь Дёготь закрывал на ходу. Флаг, как лисий хвост, болтался в пыльном облаке, они скрылись в конце проезда.

– Что за хлыщ? – с интересом разглядывая уезжающую машину, спросил Тарабаркин.

– Когда-то был мелким комсомольским секретарём, у меня на побегушках. Потом начал расти, а тут эта долбаная перестройка. Теперь выдвинулся до секретаря обкома КПРФ, а вот того уровня власти уже нет. Вот он и беснуется да выполняет мелкие поручения нынешних сильных мира сего, нередко бандитов, жить-то на что-то надо. В общем, много говорит о коммунистических принципах, ими же торгует в розницу и мелким оптом, зависит от того, кто сколько даст, одно слово – современный партийный лидер.

– Да, сейчас у нас нет вождей уровня Сталина, Ленина, даже до Троцкого никто не дотягивает, – вздохнул сухонький старик, потом кивнул в сторону кладбищенских ворот. – Смотри, кажется нового русского везут хоронить, спешат.

По дороге между могилами на большой скорости неслись три чёрных мерседеса.

– Да-а, что-то они слишком торопятся, план выполняют, – хмыкнула крашеная старушка. – Наверное, сами же загубили душонку пропащую, теперь торопятся концы спрятать.

– Нет, они по наши души, – тоскливо произнёс Шансин.

И точно, машины резко остановились около автобуса, из них вышли человек восемь в куртках, чёрных очках, с битами. Среди них двое старых знакомых, суетливый и верзила. Суетливый битой ударил по фаре автобуса, раздался звон стекла, а верзила направился к Тарабаркину, но не успел дойти до него, как Георгий Илларионович, всё ещё держащий лопату в руках, огрел его по голове. Верзила удивлённо повернулся и осел, очки слетели, его маленькие глазки, карие, по-детски удивлённые, остекленели.

– На баррикады! – Видлен подскочил к Георгию Илларионовичу, встал рядом, вытащил из глину другую лопату, крепко сжал черенок, наклонился, оттопыривая нижнюю губу.

За их спиной тотчас образовалась плотная кучка ощетинившихся подручным материалом стариков. Бандиты от столь решительного отпора растерялись, замялись, но тут к ним подбежал суетливый. Нервно срываясь, мелко тряся головой, он заорал, распаляя себя:

– Рванина, на кого руку подняли? Мы вас на шнурки распустим!

Видлен сделал выпад, махнул лопатой, но промахнулся. Суетливый спрятался за спины стоящих с битами, истерично крича:

– Мочи их!

– Ты, что, очумел? Это же старики. Нам сказали упаковать урок с похоронного, – возмутился высокий накачанный парень, со страхом смотрящий на решительных старух и стариков.

И тут крашеная, как наиболее активная, схватила ком глины и кинула в них, её примеру последовали другие старушки. Град комковатой глины обрушился на бандитов, они пытались прикрыть головы, двое тащили верзилу, которого приложил отставной полковник. Суетливый пытался их вернуть, но один из бандитов ударил его ладонью по носу.

– Грузись, рвём когти, пока эта шальная свора нас не закидала!

Они спешно сели в автомобили и, не разворачиваясь, на задней скорости поехали к воротам. Им вдогонку летели комья, некоторые упали на капот машин, в стёкла, но на этом всё закончилось. Распалённая толпа стариков ликовала. Они смогли одержать победу над самоуверенными отморозками.

– Как сказал товарищ Сталин, нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики, – взволнованный Видлен юлой крутился вокруг Георгия Илларионовича. Тот также был доволен и даже не опирался на свою узловатую палку. От возбуждения их лица светились радостью, они уже позабыли, где находятся, поздравляли друг друга, выкрикивали старые лозунги. Улыбающийся Тарабаркин позабыл свой страх, вышел перед ними, поднял руку.

– Сегодня мы вновь обрели силу, которая в прошлом вела наших дедов на баррикады. Мы наконец почувствовали себя людьми, достойными большего, лучшей жизни, почётной смерти. Хватит нам жалко ютиться по своим углам! Надо смело смотреть в глаза реальности, не бояться её волчьего оскала! – Тарабаркина понесло, жалко, что не было броневика. Кто-то в заднем ряду тихо начал петь «Вихри враждебные», за ним тут же подхватили, и уже над кладбищем неслась песня. Старческие голоса дребезжащие, скрипящие, тоненькие, слились в нечто единое. Глаза стариков хоть и слезились, но в них горел огонь былой молодости, головы держали гордо, уверенно шагали к автобусу. С разбитой фарой он был похож на бравого пирата в красном камзоле. Шансин лихо запрыгнул на подножку, сел в кресло, завёл своего «пожарника», посмотрел в зеркало заднего вида, закрыл двери, тронулся. Проехав немного, притормозил, пропуская «запорожец». Но Григорий Илларионович высунулся из окна и крикнул, чтобы он ехал, не дожидаясь его, в столовой, мол, на поминках встретимся. Шансин поехал, насвистывая весёлую мелодию из одного советского кинофильма, но за воротами его остановила милиция, попросили выйти. И как только он выпрыгнул из кабины, держа документы, ему завернули руки и положили на асфальт. Здоровяк сержант, радостно гогоча, наступил ему на лицо. Пока Костя падал, он успел заметить недалеко от них белую представительскую машину, рядом с которой стоял набриолиненный. Тот ему помахал рукой, сел за руль и резко рванув, скрылся в потоке машин. Лейтенант подошёл к месту водителя, нажал кнопку и, когда двери в автобусе раскрылись, деловито бросил:

– Выходить по одному, строиться вдоль левого борта, давай мать, первой пошла, – он кивнул крашеной, но та словно фурия набросилась на него.

– Ослица твоя мать, а меня не трогай, щас твою наглую морду расцарапаю!

В это время подъехал запорожец, из него вышел Георгий Илларионович. Он достал своё ветеранское удостоверение, показал офицеру и командным голосом спросил:

– Лейтенант, на каком основании происходит задержание?! Почему вы положили моего водителя?

– Он оказал сопротивление.

– В чём оно выражалось? В том, что он вышел из автобуса с документами. Ты, сосунок, что себе позволяешь? – закричал Владлен.

– Папаша, полегче, по поводу вашего автобуса я получил распоряжение самого мэра, так что вышли, построились, а в отделении разберёмся, кого куда вести.

– Немедленно отпустить водителя!

– Да и не подумаю, я ещё оштрафую его и твою тётку, оскорбившую меня.

– Ах ты!.. – крашеная спрыгнула с подножки автобуса и хлопнула милиционера сумкой по голове.

С лейтенанта слетела фуражка, он наклонился, чтобы её поднять, но крашеная лихо толкнула его коленкой под зад, милиционер упал на асфальт, а сержант, стоящий над Шансиным, кинулся к своей машине, вытащил микрофон и закричал в него:

– Нападение на патруль, требуем поддержки! – Тут же из-за кустов выехал автобус ОМОНа.

– Подготовились, суки! – крикнул Георгий Илларионович и кинулся в автобус. – Давай подручный материал, блокируйте двери!

Из омоновского автобуса выскочили бойцы в широких шлемах, с короткими пластиковыми щитами, с резиновыми дубинками. Они построились в плотную шеренгу, подняли щиты и резиновыми палками стали бить по ним, продвигаясь к похоронному автобусу. За ним мелким бесом двигался лейтенант с мегафоном. Подойдя к автобусу, омоновцы приступили к штурму. Они кинулись с разных сторон, выбивая окна, пытаясь проникнуть внутрь, но старики дружно их выпихивали, били по каскам, поэтому их первая попытка провалилась.

Тарабаркин высунулся из окна и крикнул в сторону бойцов:

– Переплавим резиновые дубинки на презервативы!

– Не пошлите, Саша, – прогремел голос Георгия Илларионовича, – не опускайтесь до них.

И вновь какая-то старушка запела, но теперь «Смело мы в бой пойдём за власть Советов…». Песню подхватили, а лейтенант, беснуясь, приказал выкуривать их. В разбитые окна полетели дымовые шашки, песня оборвалась, в салоне послышались кашель, крики, кто-то задыхался, Тарабаркин открыл двери, на улицу как горох стали вываливаться старики, они тут же падали, на них кидались бойцы ОМОНа, поднимали и тащили в подъехавший машину. Вскоре всех выкуренных погрузили, омоновцы уехали. У кладбищенских ворот стоял разбитый красный автобус с серпами, матросом, красными знамёнами. Рядом толкался сержант, с безразличной физиономией давя осколки оконного стекла.

Старики вместе с Тарабаркиным, Драперовичем, Шансиным и Цитатником были в автозаке. Они пытались прийти в себя, кому-то стало плохо, вытаскивали валидол, кто-то предлагал сердечные капли, кто-то таблетки. Крашеная сухо и зло материлась, от всех несло едким дымом. Драперович подумал, что если они так будут ехать ещё минут двадцать, то точно кто-нибудь умрёт, но машина остановилась, двери открыли, им приказали выходить по одному, руки держать за спиной.

Пожилой капитан, увидев стариков, охнул, ругнулся, потом набросился на лейтенанта:

– Вы что там, окончательно охренели? Вы кого привезли? Пенсионеров! А что ты мне говорил по рации? Мол, везёте чуть ли не террористов, бунтарей, напавших на патруль. Ты в своём уме, прыщ?

– Не кипятись, Михалыч! Это приказ сверху.

– Тогда меня здесь нет, а ты сам разбирайся с говном, падающим на тебя сверху! Всё! – проходя мимо рядового милиционера, он приказал, чтобы тот вызвал «скорую», и, добавив, что там есть больные, скрылся за дверью.

Их поместили в одну большую камеру с длинным столом посередине, в соседних сидели одинокие уголовники, они с интересом прислушивались к происходящему за дверями.

– Сажай их пока всех вместе, переночуют, завтра будем разбираться. Пока пусть остынут, а то разыгрались в революцию, – лейтенант гадостно осклабился, наслаждаясь собственной властью.

– Так там же мужчины и женщины, как им ночь провести, параша-то одна? – спросил молодой милиционер.

– Им в коммуне жить не привыкать, вспомнят молодость, – заржал молодым мерином лейтенант.

– Сейчас придёт врач, вас осмотрит, – тихо проговорил молодой.

– Шли бы вы подальше со своими врачами, – грозно зарычал Георгий Илларионович, – обойдёмся, сатрапы! Убийцы, прихлебатели! Контра!

Старики сели вдоль стола, кто-то прилёг на койки, застеленные серыми колючими одеялами. Все были подавлены, растеряны, но тут встал Тарабаркин, он вытащил из внутреннего кармана пиджака алюминиевую фляжку.

– Эти идиоты не проверили меня, так что мы живём. Драперович бери кружки, расставляй, примем по капле, легче будет.

Разлили и выпили молча за упокой Фаины, Санька сразу же плеснул по второй.

– Я считаю, что похороны Фаины Арнольдовны были достойными, мы не посрамили её память, мы смогли дать отпор представителям всех партий паразитов нашего города, нашего общества, бандитам, мэрам. Мы все вели себя достойно, смело, как наши родители на баррикадах, так что вторую я хочу выпить за вас! – голос Тарабаркина дрожал от волнения.

И вот помятые, с разбитыми лицами, в порванной, жалкой одежде, старики и старушки, над которыми глумились все кому ни лень, от работников ЖЭКа до сытых чиновников социальных служб и различных мэрий, униженных жалкими пенсиями, больше похожими на подачки на паперти, отдавших этой стране все свои силы и молодые годы, работавших честно, беззаветно веря в светлое будущее, которое для них наступило в этой камере, ободрились. Они вновь ощутили свою силу, вновь стали единым народом, построившим великую страну, перенесшим бойню Второй мировой, запустившим впервые в мире космический спутник, они ощутили гордость за прожитое. И уже кто-то затянул песню «Наш паровоз вперёд лети, в коммуне остановка…». А Санька вдруг спросил Шансина:

– Ты не знаешь, кто такой милый Эшгольц?

Костя недоумённо посмотрел на него, потёр разбитую щёку, а Тарабаркин извиняюще добавил:

– Приснилось, но не знаю, кто это.

– Герман Гессе, – вздохнул Шансин. – «Игра в бисер».

– Странно, ведь я не читал его, – смутился Тарабаркин и подумал: «Не к добру это, не к добру, обязательно побьют», – и у него заныли рёбра, отбитые омоновцами, а Костя Шансин вновь шептал стихи Анны Ахматовой: