«Безмолвие снега», – думал человек, сидевший за спиной шофера в автобусе. Если бы это было началом стихотворения, он назвал бы безмолвием снега то, что он чувствовал.
На автобус, который должен был отвезти его из Эрзурума в Карс, он успел в последнюю минуту. Он добрался до автовокзала в Эрзуруме после двухдневного пути из Стамбула сквозь снег и ураган, и, когда, бродя с сумкой в руках по грязным и холодным коридорам, попытался узнать, откуда отправляется автобус, который отвезет его в Карс, какой-то человек сказал, что автобус отходит с минуты на минуту.
Помощник водителя в старом «магирусе», на который он все-таки успел, сказал: «Мы торопимся», потому что не хотел опять открывать багажник, и путешественнику пришлось взять с собой в автобус большую вишневого цвета дорожную сумку фирмы «Балли» – теперь он сидел у окна, поставив ее между ногами. На нем было толстое пальто пепельного цвета, купленное лет пять назад во Франкфурте, в магазине сети «Кауфхоф». Сразу скажем, что в те дни, которые он проведет в Карсе, это прекрасное, невероятно мягкое пальто станет для него источником смущения и беспокойства, но в то же время будет дарить ему чувство уверенности.
Автобус отправился в дорогу, и, в то время как сидевший у окна путешественник, словно надеясь увидеть что-то новое, во все глаза рассматривал окраинные кварталы Эрзурума, крошечные нищие бакалейные лавки, пекарни и помещения ветхих кофеен, пошел снег. Этот снег был гуще и крупнее того, что сыпал по пути из Стамбула до Эрзурума. Если бы путешественник, сидевший у окна, не устал так в дороге и внимательнее посмотрел бы на огромные снежинки, планирующие с неба, как птичьи перья, он смог бы почувствовать, что приближается сильный буран, и, возможно, вернулся бы назад, поняв, что отправляется в путешествие, которое изменит всю его жизнь.
Но ему и в голову не пришло вернуться. Он смотрел на небо, которое, когда начало вечереть, стало светлее земли, и видел кружащиеся на ветру снежинки, становившиеся все крупнее, – но они казались ему не предвестниками приближающейся беды, а возвратившимися наконец знаками счастья и чистоты из далекого детства. Неделю назад путешественник, сидевший у окна, впервые за двенадцать лет вернулся в город, где провел годы детства и где был счастлив. Он вернулся в Стамбул из-за смерти матери, пробыл там четыре дня, а потом отправился в эту совершенно случайную поездку в Карс. Он чувствовал, что этот сверхъестественно красивый снег делает его счастливым даже больше, чем Стамбул, который удалось увидеть впервые за долгие годы. Он был поэтом и много лет назад в одном стихотворении, малознакомом турецкому читателю, написал, что даже и во сне однажды в жизни можно увидеть, как идет снег.
Снег шел – медленно и безмолвно, как во сне, – и путешественника, сидевшего у окна, наполнило чувство чистоты и безгрешности, которое он годами страстно искал, и он радостно поверил в то, что сможет не чувствовать себя в этом мире чужим. Спустя какое-то время он сделал то, чего не делал давно и что ему даже не приходило в голову, – просто заснул в кресле.
Давайте тихонько расскажем о нем, воспользовавшись тем, что он спит. Вот уже двенадцать лет, как он жил в Германии политическим изгнанником, хотя политикой особенно никогда не интересовался. Главной его страстью была поэзия, занимавшая все его мысли. Ему было сорок два года, он никогда не был женат. Пока он сидел, скрючившись в кресле, этого было не заметно, но для турка он был довольно высокого роста, у него была светлая кожа, в дороге ставшая еще бледнее, и светло-каштановые волосы. Он был застенчив, ему нравилось одиночество. Если бы он знал, что, уснув, через какое-то время из-за тряски в автобусе уронит голову на плечо соседа, а затем себе на грудь, он очень смутился бы. Путешественник, навалившийся всем телом на соседа, был человеком добросердечным, справедливым, порядочным и оттого печальным, подобно нерешительным и неудачливым в личной жизни персонажам Чехова. Позже мы часто будем возвращаться к теме печали. Сразу скажу, что путешественника, который, как я понимаю, не сможет долго спать в такой неудобной позе, звали Керим Алакушоглу, однако ему совсем не нравилось это имя, и он предпочитал, чтобы его звали Ка[1] – по первым буквам имени и фамилии: в этой книге я буду звать его так же. Еще в школе наш герой отваживался упрямо подписывать контрольные и экзаменационные работы «Ка», затем в университете писал «Ка» в ведомости посещаемости и из-за этого всегда конфликтовал с учителями и чиновниками. Поскольку он приучил свою мать, свою семью и своих друзей к этому имени и под этим именем выходили книги его стихов, то в Турции и среди турок, живущих в Германии, за именем Ка закрепилась негромкая загадочная слава. Подобно шоферу, который, отъехав от автовокзала в Эрзуруме, пожелал пассажирам счастливого пути, я тоже сейчас скажу: «Счастливого пути, дорогой Ка…» – но я не хочу вводить вас в заблуждение, я старый приятель Ка и знаю, что случится с ним в Карсе, еще не начав рассказывать об этом.
После Хорасана автобус повернул на север, к Карсу. Когда на одном из спусков дороги, которая петляла, то поднимаясь, то спускаясь, шофер резко затормозил перед внезапно показавшейся телегой, Ка сразу проснулся. Много времени не понадобилось, чтобы влиться в атмосферу братства и единства, сложившуюся в автобусе. Всякий раз, когда автобус сбрасывал скорость на повороте или на краю обрыва, Ка, как и пассажиры, сидевшие сзади, тоже вставал, чтобы лучше рассмотреть дорогу, хотя и сидел сразу за водителем: показывал пропущенные, непротертые места пассажиру, который из огромного желания помочь шоферу протирал запотевшее лобовое стекло, хотя помощь Ка не замечали; а когда снежная буря усиливалась и вытирать моментально белеющее лобовое стекло не успевали, Ка пытался понять, в какую сторону тянется шоссе, которого теперь совсем не было видно.
Дорожных знаков тоже не было видно, потому что их совсем замело. Когда буря разыгралась не на шутку, водитель выключил дальний свет, и дорогу в полумраке стало видно лучше, а в автобусе стало темно. Испуганные пассажиры, не разговаривая друг с другом, смотрели на заснеженные улочки маленьких бедных городков, на тусклый свет в ветхих одноэтажных домах, на невидные теперь ведущие к деревням дороги и на пропасти, освещенные бледными огнями. Если они и разговаривали, то шепотом.
Сосед по креслу, в объятия которого упал, заснув, Ка, точно так же шепотом спросил у него, зачем он едет в Карс. Легко было понять, что Ка не из Карса.
– Я журналист, – прошептал Ка.
Это было неправдой.
– Я еду писать про муниципальные выборы и женщин-самоубийц.
Это было правдой.
– Все стамбульские газеты писали об убийстве мэра Карса и о самоубийствах женщин, – сказал сосед. В его голосе слышалось сильное чувство – не то гордости, не то смущения, Ка не смог понять.
Время от времени Ка разговаривал с этим худым симпатичным крестьянином, которого вновь встретит через три дня в Карсе, когда будет плакать на засыпанном снегом проспекте Халит-паши. Ка узнал, что мать крестьянина увезли в Эрзурум, поскольку в больнице Карса не было возможности ей помочь, что тот держит скот в одной из деревень вблизи Карса, что они еле-еле сводят концы с концами, однако он не ропщет, а также узнал, что (по загадочным причинам, которые он не смог объяснить Ка) он расстраивается не из-за себя, а из-за своей страны и что он рад, что такой образованный человек, как Ка, приехал из самого Стамбула, чтобы узнать о бедах Карса. В его чистой речи, в том, как степенно он разговаривал, чувствовалось некое вызывающее уважение благородство.
Ка показалось, что присутствие этого человека дает ему ощущение покоя. Он вспомнил чувство, которое не испытывал за двенадцать лет свой жизни в Германии, с тех самых пор, как в последний раз имел возможность радоваться тому, что понимает человека слабее себя и сочувствует ему. В такие минуты он старался смотреть на мир глазами этого человека, которого сейчас любил и которому сострадал. Подумав об этом, Ка понял, что почти не боится нескончаемой снежной бури, что они не упадут в пропасть и что пусть с опозданием, но автобус все-таки доедет до Карса.
Когда в десять вечера, опоздав на три часа, автобус въехал на заснеженные улицы Карса, Ка совсем не узнал город. Он не мог понять, где здание вокзала, которое появилось перед ним однажды весенним днем двадцать лет назад, когда он приехал сюда на паровозе; где отель «Джумхуриет»[2], к которому таксист подвез его, покружив сначала по всему городу, и в котором каждый номер был с телефоном. Под снегом все словно стерлось, как будто исчезло. Несколько запряженных лошадьми телег, ожидавших на автовокзале, напоминали о прошлом, однако город выглядел еще более печальным и бедным, чем двадцать лет назад, каким его запомнил Ка. Сквозь заледеневшие окна автобуса Ка видел блочные жилые дома и пластиковые панно, из-за которых в последние десять лет все города Турции стали похожими друг на друга, и флажки с предвыборной рекламой, развешанные на веревках, натянутых поперек улицы.
Как только он вышел из автобуса и коснулся ногами невероятно мягкого снега, под брюки потянуло резким холодом. Когда Ка выяснял, как пройти к отелю «Кар-палас»[3], номер в котором он забронировал из Стамбула по телефону, он увидел знакомые лица среди пассажиров, забиравших свои чемоданы у помощника водителя, но снег мешал вспомнить, кто это.
В закусочной «Йешиль-юрт»[4], куда он пошел после того, как разместился в отеле, он вновь увидел этих людей. Усталый, потрепанный жизнью, однако все еще привлекательный мужчина и полная, но подвижная женщина, видимо спутница его жизни. Ка помнил их по Стамбулу и по театральным постановкам семидесятых, переполненным политическими лозунгами. Мужчину звали Сунай Заим. Рассеянно глядя на них, он понял, что женщина похожа на его одноклассницу из начальной школы. У других мужчин за столом кожа была такой же мертвенно-бледной, что свойственно актерам. Что делала эта маленькая театральная труппа снежной февральской ночью в богом забытом городе? Перед тем как выйти из этой закусочной, которую двадцать лет назад посещали служащие в галстуках, Ка показалось, что за другим столом он увидел еще одного героя воинствующих леваков из семидесятых годов. Но воспоминания Ка тоже, казалось, стерлись, будто засыпанные снегом, как и обедневший и поблекший Карс, и закусочная.
Почему на улицах так пусто – из-за снега или, может, на этих замерзших мостовых вообще никогда никого не было? Ка внимательно прочитал предвыборную рекламу на стенах, объявления закусочных и учебных курсов, а также недавно повешенные губернской администрацией плакаты, порицающие самоубийство: «Человек – шедевр Аллаха, самоубийство – кощунство». Затем Ка увидел группу мужчин, смотревших телевизор в наполовину заполненной чайной с заледеневшими окнами. Вид старых, построенных еще русскими каменных зданий, благодаря которым Карс представлялся Ка особенным, не похожим на другие городом, пусть ненадолго, но успокоил его.
Одним из элегантных русских зданий в петербургском стиле был и двухэтажный отель «Кар-палас» с узкими высокими окнами. Чтобы попасть внутрь, нужно было пройти через арку, ведущую во двор. Когда Ка проходил под сводами построенной сто десять лет назад арки, достаточно высокой, чтобы здесь могли проезжать телеги, он почувствовал неясное волнение, однако он так устал, что даже не задумался об этом. Скажем все-таки, что это волнение было связано с одной из причин, по которой Ка приехал в Карс: три дня назад в Стамбуле, зайдя в редакцию газеты «Джумхуриет», он повстречал там друга молодости Танера, который сказал, что в Карсе будут выборы мэра, к тому же девушки в этом городе заразились странной болезнью совершать самоубийства, совсем как в Батмане, и предложил ему поехать в Карс, чтобы написать об этом. Он сказал также, что никто не рвется писать на эту тему, а если Ка по прошествии двенадцати лет хочет увидеть и узнать настоящую Турцию, то ему выдадут временное журналистское удостоверение, и добавил, что в Карсе находится их университетская приятельница, красавица Ипек[5]. Они с Мухтаром расстались, и теперь она живет в отеле «Кар-палас» со своим отцом и сестрой. Слушая Танера, ныне политического обозревателя «Джумхуриет», Ка вспомнил, какой Ипек была красавицей.
Получив ключ от двести третьего номера у портье по имени Джавит, который сидел и смотрел телевизор в вестибюле с высоким потолком, Ка поднялся на второй этаж, заперся в номере и только тут почувствовал себя спокойнее. Он внимательно прислушался к себе: нет, опасения, которые мучили его в дороге, не оправдались и ни его разум, ни сердце не были заняты вопросом, есть в отеле Ипек или нет. Он смертельно боялся влюбиться – об этой опасности его предупреждал инстинкт человека, все немногочисленные любовные истории в жизни которого не приносили ему ничего, кроме боли и стыда.
В полночь, надев пижаму, перед тем как лечь в постель в своем темном номере, Ка слегка раздвинул занавески и долго смотрел, как за окном, не останавливаясь, большими хлопьями падает с неба снег.