Древнеиндийская культура часто воспринимается как нечто цельное, единое, между тем, как на самом деле она представляла собой сложный конгломерат представлений, ритуалов, чувств разной мировоззренческой направленности. Это создает трудности для выделения каких-либо базовых структур мироотношения, включающего в себя, философские, мифологические и религиозные аспекты, идеалистические, по преимуществу, но также и материалистические тенденции.
Первым известным литературно-историческим памятником духовной культуры древней Индии стали веды – собрание религиозных гимнов, ставшее источников индуизма. «Ригведа», или «самхита», состоящая из 10 книг – мандал, – предвестник упанишад и различных буддистских текстов более раннего периода. Культ многих богов (политеизм) уживался в ведах с представлением о едином принципе, пронизывающем все сущее. Главная фигура пантеона божеств – Индра, с его космической молнией, поражающей врагов, с его магической силой «майя» – некоей космической иллюзией, творящей материальный мир. Постижение ее, и здесь мы приближаемся к сфере человеческих смыслов, позволяет мудрецу освободиться от уз земного бытия. Мудрец отличается от всех прочих людей тем, что способен выделить, уяснить для себя единый принцип мироустройства, который обозначается как «Рита» – «путь солнца», или колесница, управляемая богами. «Рита» – абстрактное выражение света, производительной силы природы, регулирующее начало мирового порядка, которое должно быть освоено человеком, если он хочет органично вписаться во вселенское бытие. Для практического освоения этого миропорядка у древних индийцев было слишком мало сил. Оставалась культовая практика, жертвоприношения, гимны. «Согласно взглядам той эпохи движение солнца и смена сезонов не смогли бы происходить при нарушении цикла жертвенных действий. Этот взгляд, провозглашающий тождество и самых отдаленных небесных, и хорошо знакомых, близких, бытовых явлений, вполне объясняет утвердившуюся затем двузначность термина «Рита» – вселенская закономерность и мораль. Рита превращается здесь в принцип, регулирующий, в равной мере, перемещение светил и события и состояния человеческой жизни – рождения и смерти, счастья и несчастья. Отсюда, естественно, вытекало тождество нравственной идеи с абсолютными и наиболее всеобщими законами развития и существования мира».31
Поначалу следование моральным предписаниям связывалось с регулярными жертвоприношениями, но впоследствии «Рита» стала прямо отождествляться с собственно моральными принципами поведения человека: верностью долгу, трудолюбием, воинской храбростью и справедливостью.
Выход на смысложизненную проблематику, всегда содержащую в себе гносеологические аспекты («смысл» – «быть с мыслью», «быть проникнутым мыслью»), обнаружился в таком подходе, согласно которому «раздумье о рите уничтожает грехи». Соблюдение ее «законов» равнозначно совершению добрых дел, воздержанию от лжи и лицемерия.32
Власть Риты распространяется и на богов, так что небожители и люди в равной мере подчинены единой вселенской силе. Эту идею мы обнаруживаем затем в индуизме и буддизме, где она трансформируется в «закон кармы».
«Миропорядок» ведийского учения обязательно связан с жертвоприношением, и, в отличие от пессимистической трактовки рока – судьбы у древних греков, он – источник торжества принципа праведного поведения, вписывающегося в гармонию мира. Постижение этой гармонии, ее законов является, однако, неразрешимой задачей не только для людей, но и для богов. «Быть в раздумье о рите» не означает ее «познавать»: метафизический статус ритуальных текстов связан с пониманием древними индийцами всей сложности смысложизненной проблематики. Однако то, что недоступно рассудку, теоретическому разуму, как сказал бы Иммануил Кант, может быть под силу нравственнопрактическому отношению (мы видим насколько древней является проблема соотношения теоретического и практического разума, которую через много веков разрабатывал великий немецкий мыслитель в своей «Критике чистого разума»).
Контекст нравственно-практического мироотношения задан «кармой», законом перерождения, согласно которому человек и связан «судьбой», и является ее творцом в предыдущей жизни. Высшим назначением, окончательной целью бытия человека, однако, является не достижение лучшей участи в будущем, не просто «хорошая карма» (хотя и это не мало), но освобождение, «мокша» (брахманизм), «нирвана» (буддизм). «Достижение нирваны, то есть «освобождение от собственного я», преодоление любых мирских связей и как результат «абсолютная свобода» от уз двойственности, рассматривается единственно возможным итогом процесса всеобщей изменяемости, составляющего, согласно буддизму, основу жизни».33
Гарантией «освобождения» здесь не является крайний аскетизм, монашество или приношение в жертву животных (которое практиковалось ведийской традицией, но отрицается буддизмом). На первый план выдвигаются нравственные заслуги, и даже сословное превосходство не считается существенным для духовного совершенствования. Целью существования провозглашалась благая жизнь на земле и блаженство на небесах. Затрагивались и чисто практические стороны жизни: «Если монахам надлежало не помышлять о земных делах и благах, то мирянам, напротив, предлагалось рачительно вести хозяйство, стремиться к материальному благополучию и обеспеченности».34«Конечно, ядром доктрины оставалось учение о достижении нирваны, но с ним органически уживался, казалось бы несовместимый, свод сугубо практических заповедей. При этом концептуальная идея необходимости ухода от жизни и ее радостей сосуществовала с проповедью материального благополучия».35(Думается, что здесь нет нарушения аристотелевского «закона непротиворечия», так как имеется в виду двухуровневость существования человека: быт и Бытие. Для первого невозбранна забота о телесном и земном, но второй – высший – уровень предполагает иные цели и усилия).
Интегральное исследование жизни в раннем буддизме отражено в так называемых «четырех благородных истинах», что 1) жизнь полна страданий; 2) она и есть причина страданий; 3) есть принципиальная возможность прекратить страдания и 4) есть путь, ведущий к прекращению страданий.
В центре учения Будды стоит вопрос: как достичь нирваны? Для этого надо, во-первых, осознать причину всех страданий, их источник, а это само рождение и поступки, совершенные в прошлой жизни. «Приверженность к земным благам, страсти, связанные с ними, не только отягощают нынешнее существование человека, но и предопределяют его новые воплощения. Чтобы разорвать эту цепь страданий, бедствий и все новых и новых рождений, нужно уяснить иллюзорность тех ценностей, которыми обычно дорожит индивид. Не сознавая этой иллюзорности, находясь в неведении (авидья), он становится жертвой страданий. Достижение «истинного знания» означает вместе с тем и прекращение страдания как такового. Это высшее состояние именуется нирваной (буквально «уничтожение», «затухание»).36
Мы видим, таким образом, что, в отличие от западной мыслительной традиции, которая стремилась обнаружить истинные ценности и основания жизни, буддизм начинает с «разоблачения действительности», с преодоления иллюзий, пронизывающих жизнь снизу доверху. Акцент, при этом, делается на переменах сознания верующего, а не внешних изменениях жизни. Активизм внешнего вида заменяется внутренним, психологическим. «Путь» начинается с акта мышления – «правильных взглядов» и постижения «четырех благородных истин». Затем следует «правильное стремление», или желание достичь нирваны. Религиозное совершенствование базируется на соблюдении трех заповедей: «правильной речи» (отказ от лжи), «правильного поведения» («ахимса» – ненанесение вреда другим живым существам), «правильного образа жизни» (честные способы добывания средств к жизни). Данные ориентации сопровождаются внутренним «правильным усилием» – контролем за состоянием психики и отказом от концентрации на себе.
«Правильное сосредоточение», или достижение состояния полной отрешенности от мира, угашение желаний завершает «путь» совершенствования. Этическая сторона учения буддизма, таким образом, доминирует над метафизической: ответом Будды на вопрос о происхождении мира и его законах было «благородное молчание»: человек, в теле которого застряла стрела, не должен тратить время на размышление о природе (материале) стрелы, а должен постараться ее извлечь. (Подобный подход демонстрировал и Сократ, для которого исследование «фюзиса» (природы) было дело малозначащим. Главный предмет философствования – человек, его добродетели, а жизненные ситуации только условия, контекст познания человека).
Надо видеть и отличия буддистского подхода к человеческому «я» от древнегреческого. Для последнего индивид целостен, однороден, хотя и неисчерпаем в познании. В буддистской интерпретации индивидуальное «я» – «калейдоскоп» качеств и состояний, иллюзорных, по своей сути. Относительная целостность души обеспечивается лишь некой внутренней силой («прапти»), сплавляющей комплекс индивидуального бытия. Сюда входят физические качества, ментальные, психические свойства и внешние явления, воздействующие на человека. «Так создается сантана, то есть разноплановая, сложная, неоднородная конструкция, которая в обычной жизни именуется «я».37 Сантана прекращается смертью, разрывающей целостность на элементы. Последние входят в новые круговороты существования, обеспечивая кармические процессы наследования.
Важное смысложизненное значение имеет буддистская идея «срединного пути» – неизменной проверженности линии, равноудаленной от полярных противоположностей в мироотношении и поведении человека. (В связи с этим неизбежно вспоминается этический принцип «золотой середины», развивавшийся Аристотелем). Это предпочтение «середины», «срединного пути» не дает права относить буддистское течение к ряду пессимистических, отрицающих радости земного бытия. Здесь одинаково осуждаются крайности жизнелюбия и асктизма. Истинно важная цель – самопознание, в контексте которого внешний мир предстает как проекция психических состояний индивида на внешние контуры его бытия. Отсюда следует ряд важных выводов: «Закон кармы в моральном мире аналогичен физическому закону единообразия. Это закон сохранения моральной энергии. Согласно закону кармы, нет ничего неизвестного или случайного в моральном мире. Мы пожинаем то, что сеем… Мы не можем задержать процесса моральной эволюции, так же как мы не можем остановить ход морского прилива и отлива или движение звезд… Человек становится хорошим не через жертвоприношения, а благодаря своим хорошим делам».38 Таким образом, социальный план бытия индивида не «выбрасывается» а, напротив, предполагается: «До тех пор, пока мы в своей деятельности преследуем личные интересы, мы подвергаемся воздействию закона связанности. Когда же мы выполняет бескорыстную работу, мы достигаем свободы».39 «Карма, – заключает Радхакришнан, – вызывает надежду на будущее и покорность к прошлому. Она заставляет людей чувствовать, что вещи мира, мирские удачи и неудачи не затрагивают достоинства души. Только добродетель хороша, а не звания и богатства и не раса, ни национальность. Кроме добродетели, ничто не имеет цены».40
Принцип кармы элегантно решает проблему судьбы, ее двойственного, то есть противоречивого, понимания. Действительно перед человеком всегда стоит вопрос: сам ли он творит собственную судьбу, отвечая, в таком случае, за все свои не только действия, но и помышления? Или, напротив, человек – исключительно страдательное начало мира, над которым судьба довлеет как рок, фатум? Закон кармы сплавляет обе позиции, означая, во-первых, что человек в существенной мере влияет на свое будущее, создает свою карму и, значит, несет ответственность за то, что делает или не делает. Во-вторых, будучи сформированной, карма довлеет над человеком, определяет его существование в последующей жизни, то есть не может быть изменена. Таким образом, человек – и активное, и страдательное существо, одновременно, сопрягающее бытие прошлое, настоящее и будущее. Аналогично, и судьба предстает как нечто программируемое, но затем неизменно определяющее все жизненные перипетии индивида. Отсюда, «борьба с судьбой» возможна; до тех пор, по крайней мере, пока человеку не удастся решить главный жизненный вопрос окончательно, выйдя из цепи перерождений. Девизом такого отношения к жизни становится следующий: «Отпусти себя», иначе говоря, «перережь пуповину, соединяющую тебя с миром» (как это было сделано некогда в момент биологического рождения).
Смерть – оптимальный финал жизни, естественный и желанный, хотя он еще не гарантирует достижения вечной нирваны. Карма прожитой жизни, вместо ухода в нирвану (буддизм) или благостного слияния с богом – творцом Брахмой (брахманизм), может привести человека к очередному перерождению или попаданию в ад с его суровыми наказаниями в промежутке между смертью и новым воплощением.
«Чем объясняется роковая неудача духовного подъема религий в Индии? – Почему та запредельная высь, в которую здесь поднимается дух, оказывается, в конце концов, пустынною и мертвою? Оттого, что действительного подъема земли к небу при этом не происходит. Дух человеческий, как сказано, тут не поднимает землю ввысь, ибо он ее просто напросто отрицает… Образы, краски, формы – все это – презренное, призрачное, суетное, все это – различные проявления «майи» – того «наваждения», от которого нужно отрешиться. К «наваждению» принадлежит вся наша индивидуальная жизнь, все то, что мы называем жизнью. Неудивительно, что, взлетая над этим наваждением, человек поднимается не в царство живого смысла, а в пустынную, мертвую область чистого отвлечения».41
Основную интуицию древнеиндийской философии составляет, по мнению Е.Трубецкого, восприятие всеединства через самоуглубление, посредством силы собранного в себе духа, самости. Эта самость и есть единственно подлинное сущее, погружаясь в которое человек познает весь мир, находит все прочие существа в своем собственном существе. В обманчивом чувственном представлении мир представляется множественным, но через самопогружение мы обнаруживаем его единство, обусловленное единством мирового духа – Брахмана. Полное растворение всего конкретного, индивидуального в Брахмане – безличном единстве мирового духа – составляет жизненный потенциал брахманизма. «Это аскетическое отрешение от всего доводится до конца в буддизме. Его идеал заключается в том, чтобы возвыситься не только над жизнью конечной, индивидуальной, но надо всякой жизнью как таковою, над самым стремлением к жизни, над самым желанием бессмертия. Буддизм оставляет без ответа самый вопрос о вечной жизни индивида, чтобы не будить в человеке того суетного желания жить, которое составляет корень всего мирового зла и мирового страдания».42
Так, сама жизнь, отождествляемая с призрачной суетой, теряет всякий смысл, и он может восприниматься только отрицательно: смысл жизни человека заключается в добровольном отказе от жизни, в принципиальном отделении себя от жизни.
Конфуцианские уроки мудрости как осмысления жизни.
Родившийся в 551 г. до н.э. Конфуций (Кун-Цзы) – давно непререкаемый авторитет в области культуры философской мысли не только на Востоке, но и в мире в целом. «Учитель десяти тысяч поколений» не был бы таковым, если бы поднимаемые им вопросы и проблемы не имели фундаментального гуманистического заряда, освещения и значимости, близких для людей любого времени и региона. Мог ли бы вопрос о смысле жизни человека остаться для него внешним и неважным? Ответ очевиден, и, несмотря на то, что данное словосочетание (смысл жизни) Конфуцием не используется впрямую, «смысл этого смысла» раскрывается им буквально практически в каждом высказывании, отправной точкой которых выступает убеждение мыслителя, что в мире существует всеобщий порядок, Путь. Этот Путь реализуется в «дэ» – человеческой добродетели, ведущей к совершенству.43
Конфуций считает недостаточным декларировать наличие в мире незыблемого порядка, объективирующего смысл жизни человека; он стремится к выявлению субъективного контекста существования и обнаружения смысла жизни, этико-практических феноменов и векторов в осмысляемой и осмысленной жизни каждого индивида. Вопрос «в чем состоит смысл жизни» трансформируется тогда в вопрос о том, каким быть следует человеку, или каков идеальный человек. Понятия, используемые для ответа на эти вопросы, рассыпаны по всем текстам сочинений мыслителя: «совершенство(вание)», «благородный муж», «человечность», «честность», «справедливость» и т.д. Теоретические аспекты смысложизненной проблематики раскрываются через этикопедагогические, иллюстрированные примерами из жизни, именами неведомых нам людей и событий.
Культурно-исторической канвой, куда вписываются размышления и иллюстрации Конфуция, выступает традиция и ритуал.
«Учитель Ю сказал:
– Из назначений ритуала всего ценней гармония. Она делает прекрасным путь древних царей, а им следуют в малом и великом. Но и гармония бывает применима не всегда. Если знают лишь гармонию, не заключая ее в рамки ритуала, она не может претвориться в жизнь».44 Смысл жизни, в этом контексте, – не просто мыслительная конструкция; он имеет онтологические основания (Путь) и конкретные культурно-исторические формы, интегрируемые ритуалом. И все же ритуал не самоцель, и Конфуций – не просто «законник» и певец нормативизма в социальной и индивидуальной жизни человека: «Учитель сказал: – Благородный муж не инструмент».45 «Благородный муж» не перепоручает свою жизнь высшим нормам, но сам несет ответственность за свою жизнь, отвечает перед Небом. Высшей целью, при этом, выступает «человечность», осуществление человеком самого себя именно в качестве человека. Проблематика смысла жизни приобретает у Конфуция четкие антропологические черты. Человек наполняет собой ритуал, если исполняет его со всей серьезностью и искренностью; в противном случае «его как бы и не было». Не ритуал сам по себе важен, а то, что происходит с человеком, его подлинное «очеловечивание»: «-Устремленность к человечности освобождает от всего дурного»;46 «-Лишь тот, кто человечен, умеет и любить людей, и испытывать к ним отвращение».47
«Человечность» – сложный и неоднозначный экзистенциал: «-Далека ли человечность? Едва к ней устремлюсь, она ко мне приходит».48 И тут же: « Учитель вопрошал: – Разве посмею я претендовать на то, что обладаю высшей мудростью и человечностью? Но я стремлюсь к ним ненасытно, учу других без устали, вот это лишь и можно обо мне сказать».49 Выходит, что «человечность» может приходить к устремленному, но обладать ею нельзя, и она остается недостижимой, но путеводной звездой.
Ступени приобщения к человечности обозначаются разными свойствами и признаками «благородства».
«Учитель сказал: – Благородный муж постигает справедливость. Малый человек постигает выгоду»;50 «Благородный муж предпочитает быть наказанным, малый человек надеется на милость»;51 « – Благородный муж стремится говорить безыскустно, а действовать искусно»;52 «-Благородный муж способствует тому, чтобы в человеке побеждало все, что есть в нем самого хорошего, а не плохое. Малый человек способствует обратному»;53 «-Благородный муж взыскателен к себе, Малый человек взыскателен к другим».54
Наряду с меткими взглядами на благородство, Конфуций предлагает и интегральные этические характеристики правильной, добродетельной жизни, причем, задолго до их более четкого оформления другими мыслителями.
«Цзыгун сказал: – Я не хочу делать другим то, чего я не хочу, чтобы другие делали мне55 («золотое правило нравственности»); «Учитель сказал: – Незыблемая середина – это добродетель наивысшая из всех, но давно уже редка среди людей»56 («золотая середина» Аристотеля);
« – Я не встречал еще того, кто любил бы добродетель так же сильно, как чувственные наслаждения».57
Смысложизненная проблематика не ограничивается индивидуальным контекстом; ее социальный план волнует Конфуция в не меньшей степени;
«Стыдись быть бедным и незнатным, когда в стране есть путь; стыдись быть знатным и богатым, когда в ней нет пути».58 Широко известная сентенция: – Да будет государем государь, слуга – слугой, отцом – отец и сыном – сын. Она часто трактуется как проявление консерватизма, как неодобрение социальной мобильности людей. Однако, ее можно понимать и по-другому, как призыв к самоопределению, трезвой и реалистичной самооценке, извлечению из существующего положения максимальной пользы и т.д. Для иллюстрации социального смысла государственного устройства жизни людей приведем длинную цитату: «Цзыгун спросил о том, в чем состоит управление государством. Учитель ответил: – Это когда достаточно еды, достаточно оружия и есть доверие народа.
– А что из названного можно первым исключить в случае необходимости? – спросил Цзыгун.
– Можно исключить оружие. – А что из остающегося можно первым исключить в случае необходимости? …
– Можно исключить еду. Смерти издревле никто не может избежать,
Когда ж народ не верит, то не устоять».59
Так, Конфуций не оставляет ни одной сферы человеческого бытия не осмысленной, вне контекста смысложизненной проблематики. Часто цитируется: «-Народ можно принудить к послушанию, но его нельзя принудить к знанию».60 Насилие бесполезно, а осмысление жизни в ее полноте и в противопоставленности смерти доступно лишь «благородным мужам» – представителям не только ученой или знатной когорты общества, но и любому носителю человечности. «Умение найти пример вблизи – вот в чем вижу я искусство человечности».61
Краеугольным камнем и «жень» (человечности) и «вэнь» (воспитанности) в здании конфуцианской этики лежит сыновняя почтительность.
Советский опыт классовой морали продемонстрировал нам противоположный подход к отношению «отец-сын», согласно которому «неправильно» мыслящий и, тем более, поступающий родитель, (а под «неправильностью» мыслилось именно несоответствие нормам классовой, революционной морали), должен быть «поправлен» его более прогрессивным чадом. В ход шел донос на отца в адрес компетентных органов, в результате чего тот подвергался самому суровому наказанию, вплоть до физического уничтожения. Показательным примером здесь может служить дело отца Павлика Морозова. Каким бы это дело ни было в действительности, имело ли место политическое преступление отца или нравственное преступление сына, значение этой ситуации выходит за рамки данной семьи и даже истории нашего общества.
Речь идет о принципиальном предательстве отца сыном, нравственные ориентиры которого сбиты, извращены безнравственными установками общества с его декларацией, что «сын за отца не отвечает», если … вовремя донес на него куда следует, да еще публично отрекся от своего отца.
В этике Конфуция отец является для сына последней и, в этом смысле, абсолютной нравственной инстанцией. Не существует таких принципов и идей, которые могли бы оправдать доносительство на отца. «В последующем эта конфуцианская установка получила закрепление в юридической практике: в I в.до н.э. были изданы законы, предписывавшие детям укрывать родителей, а в средневековом своде китайских законов доносительство на отца, мать, деда, бабку каралось смертной казнью».62
Мы видим, что такая этика утверждает гуманизм конкретных человеческих взаимоотношений, и такая конкретность противостоит абстрактным , но базируется на абсолютных, безусловных принципах, к числу которых относится запрет на доносительство, как таковое. Моральные основания и принципы не должны смешиваться с юридическоправовыми – относительными и условными, по самой своей природе. Иначе, мера данной относительности будет превышена, и станут нравственно возможными и неправовые, и просто бесчеловечные формы взаимоотношений людей.
Главное для Конфуция – сохранение в обществе мира и покоя; в этом ключе и следует понимать его обращенность к ритуалу («ли») и прошлому, как таковому. Жажда перемен не должна посягать на удостоверенные временем порядки. В последних необходимо увидеть их позитивный смысл. «Одна из норма конфуцианского ритуала разрешает детям менять порядки, заведенные отцом, только через три года после его смерти… Конфуций учит тому, что новое надо выводить из старого, что идеалы надо черпать в состоявшемся прошлом, а не в проблематичном будущем… При оценке этой патриархальной, опрокинутой в прошлое нравственной установки следует учесть, что народ, который руководствовался ею, оказался самым многочисленным на земле».63
Таким образом, представления о должном образе жизни индивида базируются на его социальных основаниях; смысложизненные ориентации человека вписываются в более широкий общественный контекст и оцениваются в аспекте блага или вреда, которые могут быть привнесены в целое общественных отношений действиями индивида.
Благородный муж («цзюнь-цзы»), при всей своей нравственной самостоятельности, не должен преследовать только свои эгоистические цели, но, в отличие от низкого человека («сяо жень»), он думает об общем благе государства и его граждан.
Никто не предопределен изначально и окончательно к благородству или низости: правильный путь жизни поддерживается собственными и постоянными усилиями человека соответствовать своему, истинно человеческому назначению.
О заслугах философии античности (VI век до рождества Христова – V век после рождества Христова) в деле становления и первой, в европейской традиции, разработки ее проблематики написано много. И действительно, едва ли не все основные направления и парадигмы философствования уходят корнями в размышления древних греков и римлян. Ими исследовались Хаос и Космос, боги и природа, человек и социальные отношения. «Влечение к мудрости» естественно переросло в «любовь к мудрости» (этимология слова «философия»), и, несмотря на скромное обозначение этого благородного рода интеллектуальных занятий, кристаллизовалось во множество учений, принципов, девизов и крылатых слов, убеждающих нас в том, что и сама мудрость присутствует в них в разнообразном освещении и практическом приложении.
Проблема человека всегда занимала в античной культуре достойное, если не главное, место. Происхождение и сущность человека, его отличия от животного мира, предназначение и смысл жизни мыслились как конечная цель философии и в том случае, когда речь шла о сверхиндивидуальных, космологических, например, измерениях мира.
Так, один из прославленных мудрецов64 древней Греции Фалес не только первый стал заниматься астрономией, предсказывая дни затмений и солнцестояний, но и первый объявил душу бессмертной. О предпочтениях ее земного плана Диоген Лаэртский пишет: «Гермипп в «Жизнеописаниях» приписывает Фалесу то, что иные говорят о Сократе: будто бы он утверждал, что за три вещи благодарен судьбе: во-первых, что он человек, а не животное; во-вторых, что он мужчина, а не женщина; в-третьих, что он эллин, а не варвар».65
При этом, между жизнью и смертью нет разницы. – «Почему же ты не умрешь?» – спросили его. «Именно поэтому», – сказал Фалес.66
Самое трудное на свете, считал Фалес, это «познать себя», а на вопрос «Какая жизнь самая лучшая и справедливая? отвечал: «Когда мы не делаем сами того, что осуждаем в других». Кто счастлив? – «Тот, кто здоров телом, восприимчив душою и податлив на воспитание».67
Любимым изречением другого мудреца – Солона – было: «Ничего слишком!»68, а меру человеческой жизни он определил в семьдесят лет.69
По мнению Питтака, лучше всего на свете «хорошо делать то, что делаешь», изречением его было «Знай всему пору», и это неудивительно, так как на вопрос, что благодатно, он ответил: «Время». Оно определяет характер действий человека, ставя перед ним различные задачи: «дело умных – предвидеть беду, когда она не пришла, дело храбрых – управляться с бедой, когда она пришла».70
Нет достояния надежней, чем мудрость, – считал Биант, поэтому ее надо «брать припасом» из молодости в старость, а к жизни следует относиться так, будто жить тебе осталось и мало и много…71
Более конкретные рекомендации (а это, в целом, отличительный признак смысложизненной проблематики в разработке античных мудрецов – конкретность) дал Клеобул: «В счастье не возносись, в несчастье не унижайся. Превратности судьбы умей выносить с благородством».72
Изречение Периандра гласит: «В усердии – все».73
Особое место в античной философии занимает, конечно, Сократ, который считает, что главным ее предметом является не природа («фюзис»), а человек. Он первым, по словам Диогена Лаэртского, стал рассуждать об образе жизни и первым из философов был казнен по суду, инициированному доносом.
Он одинаково умел как убедить, так и переубедить, хотя не это было его целью, а достижение истины. Кроме нее, строго говоря, человеку ничего и не нужно: «чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам».74
Сократ утверждал, что есть только одно благо – знание, и одно только зло – невежество. В истории античной мысли такая позиция получила название «этического интеллектуализма», так как Сократ считал, что нельзя быть одновременно мудрым и злым («гений и злодейство – две вещи несовместны»). Злодей не мудр, ибо, достигая свои, сиюминутные, корыстные цели, он не понимает, что делает хуже тот мир, в котором живет сам и будут жить его потомки, что зло возвращается к совершающему его. Таким образом, он подобен глупцу, пилящему сук, на котором сидит. Напротив, добродетель тождественна знанию основ доброй, правильной жизни.
Как же это согласуется с его знаменитым высказыванием: «Я знаю только то, что ничего не знаю»? Его не надо понимать в том смысле, что он – невежда. Сократ имеет в виду пропорцию, отношение того знания, которым обладает, к тому знанию (мировой мудрости, или мудрости богов), которым он мог бы или, точнее, должен был бы обладать. Эта пропорция, очевидно, стремится к нулю: слишком огромен знаменатель (божественная мудрость).
Почему же, несмотря на такую скромную оценку собственных знаний, он был назван «мудрейшим из греков»? «Я ничего не знаю, кроме того, что знаю это. Другие-то не знают и этого!» Таков подлинный смысл внешне парадоксальной позиции, в которой обозначил себя великий мыслитель. И данное высказывание по праву стало своеобразным базовым архетипом философии. Познание начинается с трезвого осмысления ситуации незнания, с формирования проблемы и оценки возможности ее решения.
Более однозначны житейские рекомендации Сократа, типа «сам он ест, чтобы жить, а другие люди живут, чтобы есть».75
С присущей ему иронией («сократовская ирония») он обличал в неразумии амбициозных людей, что и послужило причиной доноса на него Анита и Мелета. Ответом же стала басня Сократа в духе Эзопа: «Кто добродетелен, тот выше людского суда».76
Смерть Сократа настолько поразила его ученика Платона, что он сделал вывод: этот мир – не подлинный, поскольку отверг такого мудреца и нравственного человека. Так, Сократ сказал о смысле жизни и своей смертью. Недаром Аристипп – поклонник сократовской мудрости – ответил на вопрос, как умер Сократ, следующим образом: «Так, как и я желал бы умереть».77 Однако, в свое понимание, не смерти, а жизни Аристипп внес особенную ноту, именуемую гедонизмом: конечным благом он считал наслаждение, высшим видом которого, по причине его непосредственности, является наслаждение телесное, чувственное. Счастье же вообще – совокупность частных наслаждений (включая прошлые и будущие). Позиция Аристиппа не лишена беспринципности, так как наслаждение остается благом и тогда, когда поступок, приведший к нему, может быть оценен и как недостойный. «Друзей мы любим ради выгоды, так же как заботимся о частях своего тела лишь до тех пор, пока владеем ими… Мудрец чужд зависти, любви и суеверия… Богатство также дает возможность наслаждения, самостоятельной же ценности не имеет».78
Мы видим, что трактовка основного человеческого блага (в данном случае, наслаждения) определяет всю смысложизненную проблематику и ее разрешение.
Киренаики, и Аристипп в их числе, одинаково не видят пользы ни в физике, ни в диалектике: достаточно постичь смысл добра и зла, чтобы говорить хорошо, и не быть суеверным и не бояться смерти.79
По природе нет ничего справедливого или прекрасного, но все это определяется установлением или обычаем. Однако мудрый воздерживается от дурных поступков, избегая наказания и дурной славы.
Важную философскую проблему являемости блага под различными обозначениями исследовал Федон, для которого существовало только благо (agaton), лишь называемое разными именами: разумение, ум, Бог и прочее. Нечто же противоположное благу вовсе не существует.80
Номиналистическую позицию, согласно которой существуют лишь конкретные вещи, занимал Стильпон, отвергавший общие понятия: «По его словам, кто говорит «человек», говорит «никто»…81 Здесь не остается места и абстрактному представлению о смысле жизни человека, как такового.
Ученик Федона Менедем не чурался общих формулировок блага. «А услышав, как кто-то говорил, что высшее благо иметь все, что желаешь, он возразил: «Нет, гораздо выше – желать того, что тебе и вправду нужно».82 Мудростью оказывается, во-первых, знание того, в чем действительно нуждаешься и, во-вторых, желание именно этого.
Далее обратимся к Платону (Аристоклу), который вел свой род от мудреца Солона, был учеником Сократа и основал знаменитую Академию. Платон различал чувственное («первая навигация», по аналогии с мореплавателем под парусами) и умопостигаемое (2-ая навигация – передвижение с помощью весел) знание. Начало всего – идеи, именно умопостигаемые, вечные и являющиеся первообразцами всего существующего на земле. Припоминание этих идей душой, которая когдато, в период между своими телесными воплощениями (метемпсихоз), их созерцала в надмирном царстве идей, составляет суть познания и мудрости.
«Слаще всего, – говорил он, – слышать истину (А другие передают: «говорить истину».83
Платон заявлял, что есть два начала всего – Бог и вещество. «Конечная цель заключается в том, чтобы уподобиться Богу. Добродетель довлеет себе для счастья. Правда, она нуждается в дополнительных средствах – и в телесных, каковы сила, здоровье, здравые чувства, и в сторонних, каковы богатство, знатность и слава. Тем не менее и без всего этого мудрец будет счастлив».84
Благо, по Платону, – трех родов: душевное (справедливость, разумение, мужество, здравомыслие и пр.), телесное (красота, хорошее сложение, здоровье, сила), стороннее (друзья, счастье отечества, богатство).85
Совершенная добродетель имеет четыре рода: разумение (причина правильного ведения дел), справедливость (причина правильного поведения в товариществе и в сделках), мужество (причина стойкости в тревогах и опасностях), здравомыслие (причина властвования над желаниями).86 Заметим: добродетель Платона – не только цель, но и основание (причина) должного, правильного образа жизни. Счастье состоит из разумных желаний, здравых чувств и невредимого тела, удачи, доброй славы и достатка.87
Тему продолжает Бион: «Великое несчастье – неумение переносить несчастье».88 Он говорил, что в молодости можно выделяться мужеством, а в старости необходимо зрелое разумение; оно настолько же превосходит все остальные добродетели, насколько зрение – остальные чувства.89
Философия Аристотеля из Стагир рассматривается как завершение ее классического периода в античной эпохе, и сам он, судя по опросу ЮНЕСКО, был признан историко-культурным деятелем, оказавшим наибольшее влияние на развитие западно-европейской цивилизации в целом.
Аристотель не раз говорил о том, что афиняне открыли людям пшеницу и законы, но пшеницею жить научились, а законами нет. Он высоко ставил учение, «корни которого горьки, но плоды сладки», и воспитание, которое нуждается в трех вещах: в даровании, науке и упражнении».90 Учителя почтеннее родителей, так как те дарят нам только жизнь, а учителя – добрую жизнь.91
На вопрос, какую он получил пользу от философии, отвечал: «Стал делать добровольно то, что другие делают в страхе перед законом».92
Конечная цель человеческой жизни, по Аристотелю, – «пользование добродетелью в совершенной жизни. Счастье, говорил он, есть совместная полнота трех благ: во-первых (по значительности), душевных, во-вторых, телесных, каковы здоровье, сила, красота и прочее подобное; в-третьих внешних, каковы богатство, знатность, сила и им подобное».93
Жизнь бывает троякая: созерцательная, деятельная и усладительная;
первая предпочтительнее всего и характеризует образ жизни мудреца, который не свободен от страстей, а умерен в страстях.
Был ли сам Аристотель образцом «умеренности»? (В его мудрости никто не сомневается). Выдающийся отечественный исследователь античной философии А.Ф. Лосев выступил против «…векового предрассудка, находившего у Аристотеля только абстрактный логицизм и рассудочное использование мертвых схем вместо живой жизни. И эта радостно-жизненная устремленность философии Аристотеля определяется тем, что для него всякая жизнь и всякое бытие до последней глубины пронизано смыслом, а этот смысл тоже всегда заряжен теми или иными жизненными потенциями».94
Космос для Аристотеля божествен, а, значит, изначально осмыслен. Деление добродетелей человека на теоретические и практические означает, что сам он, как микрокосм, обладает внутренней сложностью, совмещающей активную практическую деятельность и внутреннюю сосредоточенность как высшее благо. Это и выражает, по Аристотелю, жизнь как трагедию, содержащую зло и, в то же время, очищение – катарсис. «Трагическое очищение в том и заключается, что гибель героев пробуждает в нас ощущение высшей справедливости и сознание высшей действительности…»95 Жизнь – это мировое, всечеловеческое и трагическое художественное произведение. «Нам представляется, что это есть последнее слово философии Аристотеля, если ее рассматривать как целое».96
А.Ф.Лосев считал, что вся жизнь Аристотеля представляла собой искание смысла и свидетельствовала о небывалом мужестве великого человека, для которого даже сама смерть оставалась актом мудрости и невозмутимого спокойствия.97
Другим мыслителем, чьи слова созвучны оценке жизни смерти Аристотеля, был Антисфен. На вопрос, что блаженнее всего для человека, он сказал: «Умереть счастливым». Те, кто хочет обрести бессмертие, говорил он, должны жить благочестиво и справедливо. Государства же погибают тогда, когда не могут более отличать хороших людей от дурных.98
«На вопрос, что дала ему философия, он ответил: «Умение беседовать с самим собой».99
Достаточным условием счастья Антисфен полагал добродетельность, так как мудрец ни в чем не нуждается – все и так принадлежит ему. «Добродетель – орудие, которого никто не может отнять». Вместе с незыблемой твердыней разумения она образуем сократову силу.
Диоген Синопский – наиболее известный представитель кинизма, пренебрегавшего общественными нормами, удивлялся, при этом, что «люди соревнуются, кто кого столкнет пинком в канаву, но никто не соревнуется в искусстве быть прекрасным и добрым.100
В состав добродетелей он включал, прежде всего, простоту: «Увидев однажды, как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: «Мальчик превзошел меня простотой жизни».101 Лаконично-язвительным был Диоген Синопский и в спорах. Известно, что когда Платон дал определение человека как «животного без перьев и о двух ногах», он ощипал петуха и принес его со словами: « Вот платоновский человек!» (После этого к определению было добавлено: «И с широкими ногтями»).102 Сам Диоген искал человека не в теории, а на улице. Среди бела дня он бродил с фонарем в руках: «Ищу человека».
Киник полагал, что боги даровали людям легкую жизнь, но те, стремясь не к истинному, а к мнимому благу, омрачили ее, утяжелили, посредством излишеств, ложных потребностей. Алчность он считал матерью всех бед, а добродетельных людей – подобиями богов.
«Человеку, утверждавшему, что жизнь – зло, он возразил: «Не всякая жизнь, а лишь дурная жизнь».103
«На вопрос, что дала ему философия, он ответил: «По крайней мере готовность ко всякому повороту судьбы».104 Выше всего на свете от ставил свободу.
Этическая часть философии свое глубокое развитие получила, далее, в учениях стоиков.
Добродетель они понимали как согласованность с природой: первым побуждением живого существа является самосохранение, так как «природа изначально дорога сама по себе».105 Стремление же к наслаждению – ложно как причина, и смысл имеет лишь как следствие. Наслаждение не нуждается в разуме, который дан человеку, и для него жить по природе, значит, жить по разуму.106
Разумение – это знание, что есть зло, а что – добро, а что – ни то, ни другое.
Благо тесно связано с пользой; это или то, из чего происходит польза, или то, в чем она проявляется, или то, кем она осуществляется. «Есть и другое частное определение блага: естественное совершенство разумного существа в его разумности».107
Блага представляют собой либо цели, поскольку сами входят в полноту счастья, либо средства, поскольку ведут к счастью. То же самое относится и к злу (зло – цель и зло – средство).108
«Совершенное благо они называют прекрасным, потому что оно имеет от природы все необходимые величины, или же совершенную соразмерность».109 К такого рода благу устремлен мудрец: бесстрастный (а главные страсти это: скорбь, страх, желание и наслаждение), несуетный одинаково относится и к доброй, и к недоброй молве нелицемерный и безыскусный, благочестивый. «Далее, он божествен, потому что как бы имеет в себе бога, между тем как дурной человек безбожен»…110
«Он один свободен, тогда как дурные люди – рабы, – ибо свобода есть возможность самостоятельного действия, а рабство – его лишение».111
Аристон из Хиоса полагал конечной целью жизнь в безразличии ко всему, что лежит между добродетелью и пороком… «Он не говорил, что добродетелей много (как Зенон [из Китиона – Ю.С.]), и не говорил, что добродетель – одна под многими именами (как мегарики), а говорил, что добродетель зависит от того, к чему она применяется».112
После рассказа о ионийской философии, что ведет начало от Фалеса, Диоген Лаэрций приступил к философии италийской, которой положил начало Пифагор из Самоса.
Пифагор велик как математик: когда он нашел, что в прямоугольном треугольнике квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, то принес богам гекатомбу (жертву в 100 быков).
«Говорят, он первый заявил, что душа совершает круг неизбежности, чередою облекаясь то в одну, то в другую жизнь»113 … «… сам же он в своем сочинении утверждает, что вышел к людям, пробыв двести лет в Аиде».114
Наставление он называл «напрямлением» и предписывал богов чтить свыше демонов, героев выше людей, а из людей выше всего – родителей.
Душа, по Пифагору, в отличие от жизни, бессмертна, как то, от чего она «оторвалась». Разумное бессмертно, а остальное смертно.
«Главное для людей, говорил Пифагор, в том, чтобы наставить душу к добру или злу. Счастлив человек, когда душа у него становится доброю; но в покое она не бывает, и ровным потоком не течет… Добродетель есть лад (harmonia), здоровье, всякое благо и Бог».115
О цельности жизни, составленной из противоположностей, говорит Гераклит из Эфеса: «Все составилось из огня и в огонь разрешается. Все совершается по судьбе и слаживается взаимной противобежностью… Все исполнено душ и демонов».116
О людях же он был невысокого мнения: «истины и справедливости они чуждаются, а прилежат в дурном неразумии своем к алчности и тщеславию».117 Мудрец, к коим он себя причислял, «довольствуется немногим», тем, что «по душе».
С тем, что конечная цель человека – «душевное благосостояние», был согласен и Демокрит Абдерский.118 Это состояние спокойствия и равновесия ничего не имеет общего с наслаждением.
Представления софиста Протагора лишены такой однозначности: « Он первый заявил, что о всяком предмете можно сказать двояко и противоположным образом».119
Причина релятивизма состоит в том, что нет объективной меры знаний: «Человек есть мера всем вещам – существованию существующих и несуществованию несуществующих».120 Так что, «все на свете истинно» (равно как и наоборот).
Протагор писал: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос темен, и людская жизнь коротка».121 За это, утверждает Диоген Лаэрций, афиняне изгнали его из города, а книги его сожгли на площади. Люди скорее соглашаются с «темностью» рассуждений, нежели с их неопределенностью.
Таковы были скептики, которые цель свою полагали в опровержении догматов всех школ, но сами ни о чем догматически не высказывались.122 «Догматики возражают, будто скептики этим вовсе не подрывают значение рассуждения, а утверждают его»123 (К смысложизненной проблематике, как бы она ни выражалась: то через рассуждение о конечной цели человека, то ли в оценке добродетелей, то ли в выделении признаков мудрости… это имеет прямое отношение, так как отрицание смысла жизни или возможности его постижения могут расцениваться как вполне определенные ответы на сомнительные вопросы).
Заслугой скептиков можно считать различение истинного и убедительного: «Убедительность зависит и от внешних обстоятельств, и от доброго имени говорящего – потому ли, что он разумен, или вкрадчив, или близок к нам, или говорит приятно нам».124 Истина же – непостижима, ибо критерии ее противоречивы. Отсюда, от природы не существует ни добра, ни зла, иначе они были бы таковыми для всех, как «снег холоден для всех». «Далее догматики говорят, будто скептики отрицают самую жизнь, так как отвергают все, из чего она складывается. Но те отвечают: «Это неверно. Мы ведь не отрицаем, что видим, а только не знаем, как мы видим. Мы признаем видимости, но не признаем, что они таковы и есть каковы кажутся».125 Конечной целью скептики полагают воздержание от суждений (epoché), за которым, как тень, следует бестревожность (ataraxia)…»126
Атараксия весьма почиталась Эпикуром, однако его этика, как наука о предпочитаемом и избегаемом, об образе жизни и предельной цели, основана не на скепсисе, а на житейском опыте, дающем нам критерии истины – ощущения, предвосхищение, претерпевание.127 Само существование восприятий демонстрирует истинность чувств: «Видения безумцев и спящих тоже истинны, потому что они приводят в движение [чувства], а несуществующее к этому не способно».128
Мудрость так же несомненна для Эпикура, и она не может обратиться в противоположное состояние. Мудрец больше, чем другие, доступен страстям, но они не препятствуют его мудрости. «Один мудрец другого не мудрее» (это можно понимать так, что мудрость не количественная, а качественная сущность).
По Эпикуру, мудрость лучше проявляется в избегании, чем в предпочтениях; мудрец не будет: любить, жениться, заводить детей, заниматься государственными делами, не станет «жить киником» или нищенствовать. «Даже ослепнув, он не лишит себя жизни».129
И молодому, и старому, для душевного здоровья, следует заниматься философией, полагающей самые основные начала хорошей жизни.
«Прежде всего верь, что бог есть существо бессмертное и блаженное… и поэтому не приписывай ему ничего, что чуждо бессмертию и не свойственно блаженству… Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений…; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых ,ни для мертвых, так как для одних она сама не существует, а другие для нее сами не существуют».130 Одна и та же наука – умение хорошо жить и хорошо умереть. Конечная цель блаженной жизни – это телесное здоровье и душевная безмятежность.131 Первое и сродное нам благо – наслаждение, говорит Эпикур, однако разумеет под ним «отнюдь не наслаждения распутства или чувственности… – нет, мы разумеем свободу от страданий тела и от смятений души».132 В конечном итоге, высшим благом оказывается разумение (оно дороже самой философии), и от него произошли все остальные добродетели. «Это оно учит, что нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно».133
Мудрец не верит басням о судьбе, считает Эпикур, и случай для него не бог, как для толпы. «Поэтому и полагает мудрец, что лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым: всегда ведь лучше, чтобы хорошо задуманное дело не было обязано успехом случаю».134 (Предпочтение разума счастью показывает основательность приписывания Эпикура к лагерю гедонистов, для которых наслаждение – само для себя закон и цель).
Изложение мудрых мыслей Эпикура можно завершить той, что прямо указывает на важность смысложизненной проблематики философии: «Нужно держать в виду действительную цель жизни и полную очевидность, по которой мерятся мнения, – иначе все будет полно сомнения и беспорядка».135
Под этими словами, с полным правом, мог бы подписаться Луций Анней Сенека – римский философ и писатель. В своих «Нравственных письмах к Луцилию» он в наставительной форме изложил представления о наилучшем, нравственном образе жизни, согласно с природой и назначением человека.136
«То, чего требует природа, доступно и достижимо, потеем мы лишь ради избытка».137
Великое значение Сенека придавал философии, благодаря которой «можно стать себе другом», приобрести настоящее – душевное – здоровье, и, напротив, «не изучая мудрости, нельзя жить не только счастливо, но даже и сносно».138 При этом, философом надо быть не на словах, а на деле, тогда она выковывает и закаляет душу, упорядочивает жизнь. «Связывает ли нас непреложным законом рок, божество ли установило все в мире по своему произволу, случай ли без всякого порядка швыряет и мечет, как кости, человеческие дела, – нас должна охранять философия. Она даст нам силу добровольно подчиняться божеству, стойко сопротивляться фортуне, она научит следовать велениям божества и сносить превратности случая».139
Философия учит главному – правильному отношению к смерти, которая «настолько не страшна, что благодаря ей ничто для нас не страшно». В мире нет ничего страшного, кроме самого страха. «Смерть или уничтожает нас, или выпускает на волю».140
Избегать следует и другой крайности – сладострастной жажды смерти: « Мудрый и мужественный должен не избегать жизни, а уходить».141
Кто научился смерти, пишет Сенека, тот разучился быть рабом и стал свободным. Он выше и вне всякой власти, он способен следовать порыву души, который ведет мимо общепризнанных благ к высшему благу.
«Есть одно благо, и в нем же – источник и залог блаженной жизни: полагаться на себя».142 «Сделай сам себя счастливым! Это тебе по силам, если поймешь одно: благо лишь то, в чем присутствует добродетель, а то, что причастно злу, постыдно».143 Жизнь твоя должна быть равна себе и непротиворечива, а это невозможно без знания и искусства, позволяющего познать божеское и человеческое. «Таково высшее благо. Достигни его – и станешь не просителем, а ровней богам».144 Эта дорога безопасна и приятна, и снарядила тебя сама природа.
Следует жить как бы «при открытых дверях»: что пользы прятаться от людских глаз? «Чистая совесть может созвать целую толпу, нечистая и в одиночестве не избавлена от тревоги и беспокойства… И несчастный ты человек, если не считаешься с этим свидетелем!».145
«Кто благороден? Тот кто имеет природную наклонность к добродетели».146 «В чем же заблуждаются все люди, когда желают счастливой жизни? В том, что принимают средства к ней за нее самое и чем больше к ней стремятся, тем дальше от нее оказываются».147
Все благо человека, утверждает Сенека, внутри него. Мудрец ни с кем не хотел бы поменяться местами и ценит человека лишь как человека.
В погоне за необходимым (часто мнимо необходимым) люди заняты завтрашним днем, то есть не живут, а собираются жить и все и вся откладывают. «Сколько бы мы ни старались, жизнь бежит быстрее нас…».148 Так что, мудрец ценит день сегодняшний, извлекая из него для себя максимальную пользу. Правильное отношение к времени столь же важно, что и правильное отношение к смерти: «Подлинна только та безмятежность, чей корень – совершенство духа».149 И здесь царит не наслаждение, а радость: «Мудрец полон радости, весел и непоколебимо безмятежен; он живет наравне с богами».150
Сенека смело выходит на обобщения: « Я стараюсь, чтобы каждый день был подобием целой жизни. Я не ловлю его, словно он последний, но смотрю на него так, что, пожалуй, он может быть и последним».151
Ко всему следует быть готовым, ко всякому удару судьбы. Жизнь без набегов судьбы – «мертвое море»: «Не иметь повода ни встряхнуться, ни взволноваться, не знать ни угрозы, на нападения, чтобы на них испытать крепость духа, но бездействовать в ненарушаемой праздности – это не покой, а мертвый штиль».152
Избегая опасностей, некоторые невежды говорят, что «самое лучшее – умереть своей смертью». Чужой смертью никто не умирает, заявляет Сенека. Неважно, раньше или позже ты умрешь, а важно – хорошо или плохо.
Благо – не сама жизнь, а жизнь достойная. Так что мудрый живет не сколько должен, а сколько может.153
Сенека сравнивает жизнь с пьесой: не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. Полная жизнь всегда долгая.
«Ты спросишь меня, какой самый долгий срок жизни? Жить, пока не достигнешь мудрости, – не самой дальней, но самой великой цели. Тут уж можешь смело хвалиться и благодарить богов и, пребывая среди них, ставить в заслугу себе и природе то, что ты был. И недаром: ведь ты вернул ей жизнь лучшей, нежели получил».154
«Продлим себе жизнь! Ведь и смысл, и главный признак ее – деятельность».155
Философия средних веков (V-XIII вв.) в истории философии получила название «теоцентризма», что вполне оправдано: Бог – творец всего видимого и невидимого мира, его подлинно бытийствующий центр. Человек – тварь Божия (существо сотворенное, отсюда и «тварь»), созданная по образу и подобию Бога, а, значит, и сама обладающая способностью творить, креативностью. Наряду с идеей «творения», утверждалась идея «откровения».: Бог открывается человеку, во-первых, в священных текстах (Библия, Коран и др.), во-вторых, в самой природе как «открытый книге всемогущества Божия», в-третьих, в акте непосредственного диалога человека и Бога (молитва, культовая практика). Бог посылает человеку весть о своем существовании, которую он получает совместно с другими людьми (отсюда со-весть, как «глас Божий» в человеческой душе). Получение вести предполагает отзыв, ответ со стороны воспринимающей этот глас. Так рождается ответственность, и эта встреча, диалог совести и ответственности составляют суть встречи и взаимопризнания Бога и человека.
«Вообще говоря, креационистское содержание деятельности верховного и тем более единственного Бога – фантастическое выражение успехов человека в созидании цивилизации, а вместе с тем, и углубления его моральной духовности».156 (Для верующего это, разумеется, не «фантастическое», а самое, что ни на есть, подлинное выражение и обоснование человеческих успехов).
Духовность выразилась 1) в подъеме человека над межэтническими и межклассовыми социальными перегородками: «…Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос», – говорит Библия (Колосс., 2,11); 2) в отказе от правила так называемого талиона («око за око, зуб за зуб») и в утверждении этики любви и всевоплощения – «люби ближнего как самого себя» (Рим. XIII,9). «В свете этого принципа, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и поступайте вы с ними, ибо в этом есть закон и пророки» (Мтф. 6,3. Аналогично Лк.6,31).157
Так понимаемые предназначение человека, смысл его жизни предполагают углубление человека в сокровенные таинства собственной души и нахождение истинного ее спасения, преодоления зла. «Будь совершенен, как Отец твой небесный». Уже в неоплатонизме, выступающем в виде связующего учения между античностью и Средними веками, объявляется возможным (хотя и для немногих избранных) путь души к Единому, ее «поворот» (epistrophe) к Абсолюту – Богу. Наряду со спокойным – этическим путем воспитание добродетелей, описывается познавательное исступление (экстаз), в процессе которого дух вырывается из плотских объятий и прорывается к праединству изначальной домировой субстанции. В состоянии так называемого «обожения» человеку открывается глубина смысла его жизни, неизвестного душе, находящейся в духовной спячке (Плотин 204-270 гг.).
Знаменитая «триада» неоплатоника Прокла изображает процесс слияния мыслящего индивида с первоединством: первая ступень – любовь к прекрасному («эрос» Платона), подготавливающая экстатическое состояние; вторая ступень – погружение в истину и мудрость, конгениальную божественному знанию (конгениальность – не равенство, но интеллектуальная соразмерность); третья ступень – вера как результат экстаза, приводящая к молчанию и поглощенностью Абсолютом.
Подавляющее большинство людей приходят к этому после смерти.
Первенство веры перед знанием утверждал такой авторитет раннесредневековой мысли как Августин Блаженный (главное произведение – «О граде Божием»). «Я знаю, говорил он, – как полезно верить многому и такому, чего не знаю». Вера расширяется до «верознания», в котором важную роль играют наши внутренние переживания, которые убедительны и достоверны. «Доказывая неколебимую достоверность самосознания человека (и выступая здесь отдаленным предшественником Декарта) Августин утверждал непосредственность субъект-объектного отношения между душой человека и Богом. Познание вещей природы и любых ее сфер, давно потерявших свою интеллектуальную ценность, с одной стороны, и углубление личностного самосознания, обращенное к религии, с другой, привело теоретика монотеизма к убеждению, что погружение в собственную душу и обретение там Бога – главный смысл и цель человеческой жизни. «Я желаю знать Бога и душу. И ничего более? Решительно ничего (Монологи, I 2).158
Религиозная герменевтика, ставящая своей целью понимающее прочтение притч, образов, идей Св. Писания, требовала подъема по лестнице их смыслов: от первого шага – «телесного», или, «исторического», доступного и простакам, ко второму – «душевному», или моральному, а затем к третьему – «духовному», собственно философскому, доступному немногим мудрецам. Осмысление жизни как целого обретает здесь процессуальный характер, изображается в интеллектуальной динамике. Однако, весь процесс не замыкается в интеллектуальных рамках, ибо вера выше: «Смотрите, братия, – замечает апостол Павел, – чтобы кто не увлек вас философиею» (Кол.2,8)» … мудрость мира сего есть безумие перед Богом (1 Кор. 3,19). Здесь уместно вспомнить знаменитое высказывание Тертуллиана «верую, ибо абсурдно). (Сколько насмешек вызывали у атеистов всех времен эти слова: «чем, дескать, глупее, тем больше следует верить!» Однако, в этих «абсурдных» словах таится и другой смысл: когда рассудок приходит в тупик, сталкиваясь с непознаваемым, на помощь приходит вера, идущая дальше рассудка. Здесь позволительна аналогия с космическим кораблем, типа «Шаттл» или наш «Буран». Его «самолетные» крылья бесполезны в вакууме, и полет за пределами земной атмосферы возможен лишь с помощью реактивной тяги).
Только вера может постичь Божественный Логос, который трактуется александрийским мыслителем Оригеном как созидающее Слово («В начале было Слово…») и, одновременно, Смысл, вложенный Богом в сотворенный мир. В этот Смысл входит и примечательное положение Оригена об «апокатастасисе» – всеобщем восстановлении всех людей в Боге: «Поскольку присущая ему доброта и милосердие безграничны, даже Дьявол, этот вечный хулитель Бога, спасется».159
Подобные высказывания клеймились церковью как еретические, однако окончательное преодоление ересей затруднялось не только по причинам политическим, социальным, но и чисто гносеологическим. Так, один из представителей апологетического периода средневековья – Лактанций (ок. 250-330 гг.) указал на односторонность философов, одни из которых считают, что можно познать все на свете, а другие – ничего. Сам он ставит человека между Богом и животными, как некую «середину», сочетающую умеренное знание с незнанием. В отличие от животного, человек способен задаваться большими вопросами, ответить на которые может только Бог.
Как же возможно настоящее познание? На помощь приходит интроспекция – «взгляд внутрь себя». Августин Блаженный дал рекомендацию: «Вне себя не выходи, а сосредоточься в самом себе, ибо истина живет во внутреннем человеке». Интроспективный подход обязывает отказаться от упований исключительно на разум. Здесь важен фактор воли, огромную роль играет способность к свободному решению человека. Воля всегда лежит в другом измерении, чем интеллектуальнорациональная деятельность. Фатализм, как следствие убежденности в наличие полного предопределения, не мешает человеку «поступать как вздумается», то есть смыкается с волюнтаризмом. Отсюда, смысл можно не только искать (сфера разума), но и создавать самым решительным образом. «Если все предопределено, и я не знаю, что конкретно, перед мной раскрыты все пути. Все, что я выбрал, очевидно, и было предопределено». Такова логика активного смыслопостроения, а не только смыслоискания.
«Абсолютное божественное предопределение, перечеркнувшее темную идею судьбы и контролирующее все поступки людей, сочетается однако со свободным выбором человеческой воли (libertum arbitrium voluntatis). Именно она, утверждали Григорий Нисский и тем более Августин, делает человека богоподобным. Волевая глубина его личности выявляется в способности к диалогу с Богом (от имени которого в Ветхом Завете вещают пророки), чтобы уяснить свое предназначение в созданном им мире и по возможности изменить к лучшему свою духовность».160
Не следует забывать и о негативной стороне дела, о том, что в свободной воле человека коренится зло, выявляемое лишь совестью – внутренним судилищем человека, инициированным «гласом Божьим». Наличие совести у всех людей («бессовестный человек – только метафора») обусловливает возможность спасения, безупречной моральности. В том, однако, случае, если не помешает свобода воли, дающей неправильный («злой») ответ на обращенную к человеку весть.
Все ли зависит от нашего выбора? Существует ли внешний фактор, направляющий волю? Да, и таковым объявляется сверхестественная благодать, некоторая предвечная избранность Богом, милость (gratia) даруемая немногим счастливцам. Иррационализм «распределения благ» между людьми не смущает Августина Блаженного: человеческий опыт столь мал, что не позволяет судить о Промысле. «Освежающий дождь равно льется на праведных и неправедных», и в чем здесь справедливость, можно только догадываться. Или обратиться к известной притче о двух волах. Один из них с утра до вечера работал на пашне, а другой – наслаждался отдыхом и покоем в стойле, причем кормили их также несправедливо: «бездельника» – больше и лучше. Вол – работник вознегодовал однажды и попенял хозяину на такое положение. Хозяин ответил: «Счастливый» вол будет вскоре заколот к праздничному столу, а ты будешь жить».
Для того, чтобы обрести смысл бытия в его полном виде, необходим взгляд на жизнь, что называется «с птичьего полета», с учетом не только настоящего и прошлого, но и непредвидимого будущего.
«Но все же главный смысл провидения Бога, по Августину, – учреждение собственного царства. Оно состоит из скромных людей, не стремящихся к наслаждению ради него самого, из тех праведников, сугубо моральных персонажей, которым Бог непостижимым образом даровал благодать и ведет их прямой дорогой к спасению, ибо они любовь к Богу доводят до презрения к себе».161
«Презрение к себе» не распространяется на высшую Интеллигенцию, которая, несмотря на все несовершенства души, продолжает жить в ее глубинах. Так утверждал Боэций, называемый «последним римлянином». Выход на смысл жизни, тогда, связан с философией, делающей воображение подвластным разуму, который поднимает человека до высшей Интеллигенции, и с «её высот становится понятно стройное единство и благость божественного промысла (providentia), необходимость, неизбежность, скрывающаяся за случайной пестротой Фартуны».162 «Одновременно она выявляет и призвание человека, образа и подобия Бога, не забывать о своем высшем духовном предназначении» (Эриугена).163
Ансельм Кантерберийский, отталкиваясь от известного стиха из псалмов (13.1) «Сказал безумец в сердце своем: «Нет Бога», замечает, что даже безумец понимает при этом смысл слова Бог, как существа, выше которого невозможно помыслить никакого иного существа.
Аналогично этому, нет ничего в области знания более высокого, чем богословие. Так, Бернар Клервосский назвал своими учителями апостолов, «которые не учили его ни читать Платона, ни распутывать тонкости Аристотеля, но зато научили искусству жизни».164 Единственный смысл человеческой жизни, как он считает, – это постижение Бога, и путь такого постижения – не напряжение познавательных сил, а вся жизнь человека, стремящегося заслужить благодать всемогущего Бога. Иными словами, постижение смысла – не одномоментный акт, а длительный и тяжкий путь, на который может не хватить всей жизни. Здесь ничего не гарантируется, и представляет собой рискованное дело: не успеть, не получить… Назначение человеческой свободы – не произвол, а самовоспитание, результатом которого становится осознание ничтожности собственного существования, если оно не берется в контексте вечности.
Особую роль в исследовании смысложизненной проблематики в период поздней схоластики сыграл Фома Аквинский (1226-1274 гг.). Его титул – «ангельский доктор» (doctor angelicus) прямо указывает как на заслуги Аквината в становлении философии католицизма – томизма (впоследствии – «неотомизма»), так и на удачную попытку сближения «двух истин» – научно-философской и теологической: «Конечно, существует множество положений и истин, открытых на путях опыта и разума, необходимых в человеческой жизни, которые не имеют прямого отношения к религии и теологии. Но в последней имеется ряд первостепенных положений, догматов, которые нуждаются в философском обосновании. Не потому, что они не могут без него обойтись, а потому, что, будучи доказаны, они становятся ближе к человеку как мыслящему существу и тем самым укрепляют его веру».165 Недоказуемые догматы – не противоразумны, а сверхразумны.
Согласно Аквинату, противоречия между «естественным знанием» и христианским вероучением являются следствием того, что ученый или философ рассматривают свою деятельность как самоцель, забывая о Боге и его Откровении.
Только в Боге совпадают сущность и существование мира, человек может лишь бесконечно стремиться к минимизации разрыва между ними. Совпадение же абстрактно обозначает выход на смысл не только индивидуального, но и всеобщего бытия.