Было время, когда Йенса Хордера называли самым красивым мужчиной на острове, но с годами становилось все сложнее понимать причину такого вывода. Отчасти потому, что он отпустил некрасивую и неухоженную бороду, отчасти потому, что его самого теперь с трудом можно было рассмотреть. Не столько за бородой, сколько за грудой всех этих вещей вокруг него. Разве можно было предположить, что для Йенса все обернется такой трагедией.
Йенса знал весь остров. Точнее сказать – все знали, кто такой Йенс Хордер. На него обращали внимание, когда он проезжал по Корстеду в своем старом грузовике. Разумеется, это касалось людей определенного возраста. Другими словами, почти все жители острова прекрасно знали, что в этом старом грузовике когда-то разъезжал его отец, чаще всего – с багажником, полным только что отремонтированной деревянной мебели или рождественских елок. С отцом ездил и Йенс – очаровательный паренек сидел среди всего этого богатства и радостно визжал, когда фургон трогался с места. Ничего не предвещало ни длинной бороды, ни трагедии.
Все начиналось так хорошо. Йенс был любимым ребенком, таким же любимым, как и его брат Могенс. Эти ребята счастливо и беззаботно жили на Ховедет с родителями. Братья были лучшими друзьями, а весь Ховедет был их игровой площадкой. Потом, когда отец научил их помогать с делами в мастерской, они стали не только играть, но и работать.
Силас, их отец, умел многое, но прежде всего был отменным столяром. Здесь ему не было равных. Величайшей ценностью для него было дерево – чудо природы, к которому он относился с огромным уважением уже с той самой секунды, как ростки его начинали пробиваться сквозь землю, независимо от того, что с ним будет дальше – станет ли оно дровами, мебелью или старенькой новогодней елкой. Или переживет самого Силаса. Избранные деревья становились искусно украшенными гробами, и таким образом снова уходили под землю, откуда когда-то выросли.
Оба сына унаследовали ремесленный талант отца, но это, пожалуй, было их единственным сходством.
Йенс был младшим сыном. «Самый маленький, самый мрачный и самый красивый», – постоянно говорила мама, когда мальчишки играли во дворе, а она наблюдала за ними из окна. А у Могенса была светлая голова – это ее успокаивало. Когда-нибудь сыновья продолжат дело отца. Вся надежда была на Могенса: Эльсе Хордер верила в предпринимательскую жилку старшего сына и была совершенно уверена, что он будет справляться с делами лучше Силаса.
Силас, без всяких сомнений, был искусным столяром, но совершенно ничего не смыслил в цифрах и бумагах. Деньги в семье водились, но вместо того, чтобы, как и полагалось, покупать что-то нужное для мастерской, Силас тратил их на ерунду. Он частенько заезжал в один комиссионный магазин на главном острове, где мог найти что-то бесполезное, но невероятно интересное и очень редкое. Частенько он возвращался домой с такими вещицами и был очень рад, что ему удалось их отыскать.
Жену это, конечно, не сильно радовало, но Силас не успокаивался. Он был убежден, что все эти вещи ему когда-нибудь пригодятся. «Просто надо подумать, как они могут пригодиться», – говорил он. В самых обычных вещах могли скрываться такие ценности. Не он ли сделал ту роскошную люстру из двенадцати старых подков? И Эльсе соглашалась. Он был таким красивым и совсем непохожим на других. Летом ему даже удалось продать пару таких люстр приезжим, так что появились деньги на новые подковы.
Талант Силаса к работе с деревом выходил за рамки столярного мастерства. Он знал, как ухаживать за деревьями еще до того, как они окажутся под рубанком. Он заботился о всех деревьях на Ховедет, как будто был их родным отцом. К счастью, сыновья унаследовали эту любовь к деревьям и знания о них: только Йенс любил лес всем сердцем, а Могенс – разумом. Когда рубили дерево, сердце Йенса разрывалось на части, а Могенс уже рассчитывал в уме его стоимость.
Конечно, Силас Хордер любил обоих сыновей. Но Йенса – чуть больше.
Мысль о том, чтобы расширить смешанный лес и посадить еловую рощу, была, пожалуй, самой осуществимой из тех, которые когда-либо приходили в голову Силасу. Или, по крайней мере, самой прибыльной. Теперь там были ели, которые к Рождеству могли купить жители острова и немногочисленные гости, проводившие праздник на своих виллах, и благодаря которым Хордеры могли себе позволить чуть больше вкусностей для праздничного стола. Но только в том случае, если Эльсе Хордер успевала положить вырученные деньги в кассу, пока Силас не потратил их на что-то бесполезное.
Всем елям хватало места, поскольку Ховедет был полностью в распоряжении Хордеров. Никому больше не хотелось жить на отшибе, даже тогда, когда деревья и кусты еще не разрослись так сильно, что заполонили все поля, где паслись животные. Зато на Ховедет с радостью приезжали все желающие починить что-либо или просто поболтать, хоть для этого и приходилось долго идти пешком или ехать по зарослям. На острове Силаса очень любили. Люди ценили его работу, а над его небольшими странностями просто потешались. Все, например, прекрасно знали, что он говорит со своими деревьями. Рождественские елки от Силаса стали так популярны в том числе потому, что покупатели просто обожали слушать, как он шепчет дереву «Пока!», прежде чем отдать его, а потом с печальным лицом стоит и потирает руки от холода, пока жена берет у покупателя деньги.
Силас точно был не таким, как все, но в его доброте никто не сомневался, а гробы, которые он делал, были настолько красивы, что быть похороненным в таком считалось за честь.
Никто, кроме Силаса Хордера и его младшего сына, не знал, что гробы проходили проверку, прежде чем использоваться по назначению. После того как гроб был готов, эти двое пробирались ночью в мастерскую. Пока Эльсе и Могенс спали, они ложились в готовый гроб: сначала – Силас, а на него – Йенс и, окутанные темнотой, вдыхали аромат свежеспиленного дерева.
В эти моменты Йенса охватывало чувство счастья и безопасности. Оно не покидало его даже спустя много лет, когда посиделки с отцом стали лишь детским воспоминанием. Темнота была его надежным другом. Ласковым объятием.
Они могли болтать о продавце велосипедов, или пекаре, или ком-то еще (не так важно, чем они занимались, прежде чем умереть и лечь в этот гроб). Силас знал почти всех с главного острова, а если кого-то не знал лично, то обязательно знал того, кто был с ним знаком. Он никогда не сплетничал. О мертвых он всегда говорил только хорошее. Например, что пекарь заботился о своих крысах, а почтальон так любил жену, что просто не мог не поделиться своей верностью с теми тремя женщинами с южной части острова.
Младшему сыну Силас рассказывал, что мэр Корстеда годами прятал вещи в своем саду, которые любой человек мог просто прийти и взять, но только тихонько, как мышка, и так, чтобы никто не заметил. И рассказывать об этом никому потом было нельзя, мэру в том числе. Это такая шуточная игра, в которую мэр играл с теми, кто знал про его секрет. И после его смерти жители острова продолжили играть в эту игру, но только тайно. Поэтому Йенсу ни в коем случае нельзя было рассказывать о ней Могенсу или кому-то еще. Особенно маме – ей такие игры не нравились.
Что было сказано в гробу – оставалось в гробу. Такой был уговор.
Но не все, что было положено в гроб, всегда оставалось там. В ночь, когда нужно было приготовить гроб для пекаря, Йенсу пришла в голову одна мысль. Прежде чем забраться к отцу, он начал рыться в ящике за токарным станком.
– Йенс, что ты делаешь? – послышалось со дна гроба.
– Я прихватил его скалку, – гордо прошептал Йенс, подойдя к отцу. – Думаешь, пекарь обрадуется, если мы положим ее к нему в гроб? Правда, ручка немного облезла.
С легким хлопком скалка ударилась о стенку гроба.
– Даже не знаю. Она ведь лежит у меня уже какое-то время и даже стала мне нравиться. Думаешь, почему я ее не выбрасываю? Да и зачем выбрасывать отличную вещь, которую еще можно использовать. К тому же она будет для нас небольшим воспоминанием о старике. Нет, пусть она останется у нас. Да и там, куда отправится пекарь, скалка ему не пригодится.
– Ты имеешь в виду, в гробу? – сказал Йенс.
– Там, куда он отправится после гроба.
– После? А куда он отправится после гроба?
– Ну… Это зависит от того, был ли он хорошим человеком.
– В смысле, хорошим пекарем?
– Нет, речь не про это. Важно, был ли он добр к людям, пока был жив.
– Как-то раз он запустил в меня форсункой.
– Не врешь?
– Честное слово! Это потому, что я стоял у пекарни и держался за дверную раму. Ту самую, которую сделал ты для него весной.
– А форсунку ты с собой прихватил?
– Да.
– Молодчина, сынок.
– Так и куда же он отправится? Если учесть то, что он бросается в людей предметами.
– Не могу сказать, это решает природа. Но когда его тело в гробу начнет разлагаться, душа покинет его и превратится во что-то другое. В то, что он заслужил.
– Что же это может быть? Бабочка? Травинка? Телега? Толстая свинья?
Йенс легко мог представить пекаря свиньей.
– Да кто ж его знает.
– А может он стать пекарем снова?
– Не думаю.
– Но он ведь останется на острове?
– Навряд ли.
Йенс много думал о словах, сказанных в гробу той ночью. Его успокаивала мысль о том, что после смерти все не заканчивается просто так. С другой стороны, ему не очень нравилось то, что нельзя узнать, во что же он превратится после смерти. Он бы хотел просто остаться Йенсом и жить дальше.
Например, он совершенно не хотел бы оказаться комаром. Тогда уж лучше стать муравьем – он хотя бы не кусает людей; или деревом, из которого потом можно было бы сделать красивый гроб. А в этом гробу потом можно лежать и болтать.
Он много думал о смерти, но об одном он предпочел был никогда не думать – о том, что умрет не только он. Когда-то умрут мама и Могенс. И папа. И не важно, в кого они превратятся после смерти, они уже не будут Могенсом, мамой и папой. От этой мысли у него несколько дней крутило живот. Он стал размышлять над тем, а не лучше ли умереть первым, чтобы не скучать по ним? Но тогда они будут скучать по нему и грустить. А если он станет деревом, или лошадью, или пугалом, то как они об этом узнают? Ничего не может быть хуже, чем стать никому не известным пугалом, которое просто стоит и отпугивает птиц. А можно ли превратиться в скалку? А что, если она сломается?
Мысли крутились в его голове, и самый большой кошмар, который он себе вообразил, – это оказаться на свалке. Он как-то ездил на свалку с дедушкой на юг острова. Они отвезли туда кучу сломанных вещей, которые мама «больше не могла видеть». Когда они вернулись домой, Силас уже пришел из леса. Тогда в первый раз дети увидели его в таком бешенстве! Его лицо покраснело от ярости из-за того, что они увезли вещи без его разрешения. Мама потом целый день приводила его в чувства. Но через какое-то время они снова сидели вместе на лавочке, держась за руки, пока мальчики играли в мяч на площадке.
Вскоре дедушка умер. Могенс и Йенс сначала думали, что будут грустить, но потом поняли, что грустить было не из-за чего – он был старым человеком и просто перестал быть дедушкой, когда пришло время умереть. Они не очень хорошо его знали, потому что он жил в Сеннербю и редко приезжал в гости на Ховедет, а когда приезжал, мало чего рассказывал. Поэтому им не так уж сильно его не хватало. Тем не менее Йенс ничего не мог с собой поделать. Он все думал, кем дедушка надеялся стать после смерти. И стал ли.
Ночью, когда гроб для дедушки уже был готов, Йенс снова мог вдоволь поразмышлять. Он удобно устроился на мягком животе отца в его теплых объятиях. Время от времени его лоб покалывала борода Силаса, но, хоть она его и царапала, ему это нравилось. Они дышали в унисон.
– А кем станет дедушка, как думаешь?
– Он был хорошим человеком. Мне кажется, кем-то хорошим.
– Не комаром?
– Нет, точно не комаром.
– Деревом?
– Да, скорее деревом. Большой пушистой сосной.
– Тогда нам нужно будет следить за тем, чтобы нечаянно не срубить его.
По движению бороды Йенс понял, что отец улыбнулся.
– Дерево можно срубить, если ценишь жизнь, которую оно прожило. Что же до твоего деда, то он не всегда принимал правильные решения, но был хорошим и добрым человеком, который бы и мухи не обидел. Таким мы его и запомним.
Пару раз Йенс ездил в гости к деду в Сеннербю, но он и понятия не имел, что у того были кошки. Только небольшая собака, которая повсюду ходила с ним и умела притворяться мертвой по команде. И все было хорошо до того момента, пока она действительно не умерла. Ее называли самой послушной собакой на острове, тогда дед Йенса вовсе перестал разговаривать. А теперь и он умер.
– Он бы и собаку нарочно не обидел? – спросил Йенс.
– Какой же ты добрый мальчик, Йенс. Нет, дедушка не хотел никого обижать. А тебе теперь достанется его кепка. Можешь ее носить, хоть она и немного велика. Она будет напоминать тебе о дедушке, правда?
Йенс кивнул в темноте.
– А я тоже потом буду для кого-то папой? – вдруг спросил он.
– Думаю, да.
– Если у меня родится сын, то я назову его Карлом.
– Карлом? Почему именно это имя?
– Тот поэт, с которым я говорил на барахолке, сказал, что его зовут Карл и ему больше ста лет. Он надеется дожить до двухсот.
– Что, прямо так и сказал? – спросил Силас и закашлял.
– Да. Я посчитал морщины на его лице – он не врет. Их у него очень много.
– Что ж, я обязательно посчитаю, когда увижу его в следующий раз. Если будет время.
– А если родится дочь, назову ее Лив, как ту новорожденную малышку, которую мы видели вчера.
– Красивое имя, – улыбнулся Силас.
– Очень.
Они лежали, вдыхая манящий аромат леса, проникающий через щель в окне. С этим звуком проник запах сосны и болотной сырости, смешавшийся с ароматом древесины гроба.
Потом Силас Хордер зашевелился.
– Ну что, можно сказать, что гроб для дедушки готов. Пойдем-ка спать. Смотри не разбуди брата, когда зайдешь.
– Я еще ни разу его не разбудил.
– И то верно. Могенс всегда спит как убитый.
Той ночью Йенсу не спалось. Он думал. Может быть, убитые были не убиты, а просто спали, потому что слишком устали и ни на что другое у них не было сил?
«Похороны прошли превосходно», – сказала Эльсе Хордер, вернувшись из церкви Корстеда. Могенс и Йенс остались дома с отцом. Силасу нравились гробы, а вот похороны он терпеть не мог. Да и мальчиков вести туда ему не хотелось. Иногда они ходили в школу, но прежде всего надо было помогать ему в мастерской, а потом – в лесу и с животными. Дел было предостаточно. Кроме того, Силас не доверял тому, чему учат в школе. Иногда он вообще не понимал, о чем там бормочет Могенс. Что еще за квадратные корни?
Зато он гордился тем, как умело мальчики справлялись в столярной мастерской. Особенно Могенс.
А у Йенса была одна особенность, которую Силас не мог выразить словами, но так любил. Посвящение в работу с гробами произошло случайно. Силас просто решил дать парнишке возможность испытать радость от работы с деревом, которой он позже займется и будет владеть в совершенстве. Научить его замечать линии, пропорции, запахи. Рассказать, что дерево все еще живет и работает на благо почившего. Школьные учителя такое вряд ли рассказывают!
Он и не думал, что их занятия потом примут такой оборот, но эти тайные беседы в гробу, во время которых он мог прислушаться к мыслям младшего сына и ответить на его вопросы, придали его жизни тот смысл, которого она раньше была лишена.
Силаса не очень интересовало, что об этом подумают другие. Он даже не думал о том, что, вероятно, кому-то это покажется немного странным. Для него важным было только одно – чтобы их тайное место встреч просуществовало как можно дольше.
Йенс вел себя очень осторожно, чтобы вдруг не проболтаться старшему брату о том, что он узнавал в гробу. Но один вопрос все не давал ему покоя.
– Могенс, кем бы ты хотел стать?
– Когда вырасту? Изобретателем. Да, точно, изобретателем!
– Ну, а когда ты умрешь? Тогда кем?
Могенс уставился на него.
– Вообще-то я не собираюсь умирать. Я изобрету средство, которое сделает меня бессмертным, и заработаю на нем кучу денег, на которые буду жить. Только не говори никому. Тебя я тоже сделаю бессмертным.
Теперь у Йенса стало на один секрет больше.
Одним осенним вечером Йенс и Могенс лежали в комнате и слушали шум ветра, стучавшего по черепице и сносившего все на своем пути. Это был долгий и сильный северный ветер, быстро переросший в яростный шторм. Дверь сарая скрипела и дергалась на петлях, а от внезапного порыва ветра сарай с грохотом разразился ржанием, писком и мычанием. Вскоре после этого они услышали, как хлопнула дверь и отец крикнул на животных. Звуков становилось больше. Что-то упало с крыши. Флюгер? Что-то прокатилось по гравию и ударилось о другой предмет. Могенс предположил, что это была одна из бочек. Он пытался успокоить Йенса и говорил, что было бы гораздо хуже, будь то ветер с юга или запада. А если ветер с севера, как сейчас, то все самое худшее забирает лес. К тому же деревья стояли далеко и не могли при падении коснуться их дома, так что Йенсу нечего бояться.
Но Йенса это не успокоило. Наоборот – его разозлила мысль о бедняжках-деревьях, которые ценой своей жизни старались защитить их дом. Громкий дрожащий звук, за которым последовал глухой хлопок из глубины леса, заставил Йенса сжаться от страха. Он прижался к Могенсу, который заботливо обнял младшего брата обеими руками и все мечтал о том, что однажды изобретет эффективное устройство защиты от южного ветра и расширит мастерскую с западной стороны.
На следующее утро они ходили вокруг дома и пристроек и вместе с отцом изучали масштаб нанесенного ветром ущерба. Со зданиями ничего серьезного не произошло, только вещи были разбросаны по всему двору, и их долго пришлось собирать и раскладывать на свои места. Животные тоже уже давно успокоились, поэтому просто стояли в сарае и жевали свой обед.
Потом Силас и мальчики отправились в лес – посмотреть, что там оставил после себя ночной шторм. Сначала они прошли мимо полосы с рождественскими елями, которые, на удивление, отлично справились с ветром, потом зашли в смешанный лес, где, словно павшие солдаты, окутанные туманом, лежали одинокие сосны. Некоторые из них вырвали вместе с собой кусок земли, так что теперь он был похож на толстый земляной щит с корнями, возникший из трещин в почве. Йенс осторожно подошел к щиту и заглянул в открывшийся ему подземный мир: корни – толстые и тонкие, длинные и короткие – торчали из него, словно щупальца; одни были дерзко оборваны, другие тянули к нему свои тонкие, иссохшие концы. Самые прочные корни снизу из последних сил хватались за землю, а мох сверху был похож на водопад, который вдруг остановился на полпути и застыл в воздухе.
Йенса занимал не только привычный порядок леса с его тихой гармонией, но и этот неизведанный хаос, который поглощал мальчика доводящим до мурашек страхом.
Вдруг Йенс почувствовал, как ему на плечи опустились знакомые ласковые руки.
«Пусть лежит, – шепнул ему Силас. – Похоже, сюда приходит лиса и роет себе яму. Это дерево было уже очень старым. Кажется, она хотела тут умереть».
Йенс кивнул. Могенс измерил дерево.
Мальчики шли за папой по узкой лесной тропинке, спрятавшейся среди елей и сосен, дубов, берез и осин, и каждый раз, когда Силас нагибался, чтобы пройти под ветвями, Йенс тоже нагибался, хоть и был ниже ростом. Его они станут задевать еще только через пару лет. Когда они проходили мимо высоких елей и шли дальше на север, у Йенса захватывало дух. Мальчикам было строго-настрого запрещено ходить дальше высоких елей, когда они гуляли в лесу одни, и Йенс никогда не осмеливался нарушить запрет. Он испуганно, но завороженно смотрел на согнутые сосны, которые сменяли ели. Ему казалось, будто они протягивают к нему свои ветви, и он не мог понять, хотят они его обнять или задушить. Силас, разумеется, чувствовал беспокойство младшего сына. На мгновение он остановился и положил руку на длинную крючковатую ветку, которая так сильно хотела поздороваться, что перегородила им дорогу.
– Посмотри-ка, Йенс! Это дерево-тролль. Это доброе дерево, которое просто хочет сказать тебе: «Привет!»
Йенс радостно кивал, протягивая в ответ свою руку крючковатой ветке и вежливо здороваясь со стволом.
Тропинка начала извиваться, и вскоре между деревьями стало гораздо больше места. Белый туман, который лежал над лесом весь день, постепенно потянулся на юг. Тогда он совсем покинул деревья-тролли и передал эстафету дневному солнцу, которое освещало лес, открывая все буйство жизни: блестящих жуков, сражающихся на тропинках, насекомых, танцующих в воздухе между стволов, непрекращающееся шуршание землероек в траве. Будто пытаясь догнать туман, мимо пробежал кролик, а в дрожащей паутине серебряных нитей к своей добыче торопился паук, не чувствуя ни малейшей тяжести креста на своей спине.
Когда они прошли мимо елей и вышли на открытый участок, отделявший лес от моря, Йенс задержал дыхание. Луг. Таинственный, огромный луг, про который он знал только от отца, по рассказам старшего брата и из своих собственных снов.
– Посмотри, как чудесно цветет вереск, – сказал Силас. – А какой аромат!
Было слышно, как он делает вдох носом. Смотря на раскинувшийся перед ними сиреневый ковер, Йенс сделал то же самое. Пленительный аромат… Соленый и свежий запах моря, приправленный ароматом вереска и свежескошенной травы. Йенс подумал, что вот оно, самое спокойное место во вселенной. Здесь бы он лежал и болтал с отцом втайне ото всех.
– Смотри, а это… «укус дьявола».
Силас показал на круглые синие цветы, неустойчиво висевшие на тонких стебельках вереска и травы.
– «Укус дьявола»?
Йенс слышал только о «дьявольщине». Жена священника говорила, что эта самая дьявольщина царит дома у почтальона. И, судя по ее голосу, это было что-то не очень приятное. Йенс надеялся, что ее скоро доставят им домой с почтой и он наконец-то увидит, что это такое.
– А летом я покажу вам другие цветы, которые здесь растут. Есть, например, цветок, который называют «бабкины зубы»…
Это другое дело. По словам Могенса, старушек на острове было предостаточно, но Йенс не совсем понимал, как обычная женщина становится бабкой. Может, все дело в зубах?
– А еще тут растет «постельная солома Девы Марии»…
Йенс с удивлением посмотрел на отца.
– Она что, прямо тут спит?
Об этой Марии Йенс слышал в школе и знал, что у нее были осел и муж-плотник. И хоть он больше ничего о ней не запомнил, она ему нравилась.
Силас улыбнулся.
– Точно не могу сказать, но даже если бы она решила прилечь прямо здесь, то точно улеглась бы поудобнее.
Он подмигнул Йенсу, но тот решил, что отцу соринка попала в глаз.
Могенс их не слушал. Он хотел скорее спуститься к морю, поэтому нетерпеливо переминался с ноги на ногу, а когда отец попросил их отпугнуть гадюк, затаившихся в вереске, то Могенс стал топать изо всех сил. Йенс стоял между папой и братом. Гадюки и комары были единственными животными, которых он терпеть не мог.
– Йенс, пойдем уже! – закричал Могенс и побежал на берег, туда, где была видна последняя очерченная водой линия на песке. Он сел на колени в своих коротких штанах и застыл в ожидании. Через пару секунд вода снова подступила к берегу: она нежно сочилась под руками, коленями и шнурками ботинок, так что он запустил руки в воду чуть дальше и промок еще больше, чем рассчитывал. Мальчик радостно захохотал.
Йенс все еще стоял в траве, которая, словно крошечные иголки, колола его ноги через гольфы. Но он этого практически не замечал. Он стоял и смотрел на старшего брата и море.
Выступая на берег, волны были похожи на тонкий, гладкий язык. Только он не пытался ничего заглотить, а аккуратно облизывал колено Могенса, словно ласковая кошка. «Это доброе море», – подумал Йенс. Почему-то раньше море казалось ему злым. А сейчас он вдруг перестал бояться всего того, что было на севере.
Он часто смотрел на море: сидя в грузовике отца, пока они тряслись по гравию на пути к острову, он разглядывал это синее полотно, опоясывающее Хальсен. А когда они вместе развозили жителям отремонтированную мебель, Йенс видел море между холмов на пути к Корстеду. Море для Йенса всегда было окаймляющим горизонт цветом и далеким звуком. Он никогда не прикасался к нему. Никогда, сняв ботинки и гольфы, не заходил в него; не чувствовал, как волны нежно щекочут щиколотки и убегают, оставляя след на песке под его ногами. Он еще ни разу не наклонялся и не ощущал бурлящий ручеек между пальцами – холодный, нежный, неуловимый.
Никогда. До этого момента.
Пока мальчики играли на берегу, они заметили, как отец ходит и внимательно изучает круг из палок и камешков, образовавших неровное сплетение на волнистом берегу, где песок с водой то и дело обменивались любезностями. Силас держал руки за спиной и, немного нагнувшись вперед, подходил ближе. Иногда он останавливался и начинал искать что-то между камней, а потом так же медленно шел дальше.
«Может, он ищет золото?» – прошептал Могенс.
«Может, он ищет дедушку?» – подумал Йенс.
Силас искал янтарь и нашел даже больше. Мальчики с любопытством посмотрели на желто-коричный сгусток, который он им показал. Силас объяснил, как определить, что это янтарь, а не просто камень, и позволил попробовать его на прочность зубами.
– Он много стоит? Как золото? – спросил Могенс.
– Большие куски янтаря могут много стоить, из него делают украшения. Но янтарь не такой дорогой, как золото.
– А что это такое? Откуда он берется? – спросил Йенс.
Силас улыбнулся.
– Я потом покажу вам еще кое-что, а пока смотрите.
Из кармана он вытащил еще один золотистый сгусток, только размером он был чуть больше.
– В каком-то смысле этот сгусток даже дороже золота – смотрите, что там внутри.
– Похоже на… муравья? – тихо сказал Йенс.
– Это и есть муравей. Необыкновенно в нем то, что этот муравей – очень-очень старый. Иногда находят янтарь с животными, которым несколько миллионов лет.
– С большими тоже?
– Нет, в основном с маленькими. Но подумайте только, янтарь может сохранить их. Не чудо ли это?
Мальчики одновременно кивнули, не отрывая глаз от муравья. Вдруг Йенс посмотрел на отца и спросил:
– А людей? Небольших… детей, например? Древних детей находили в таких янтарных комках?
Силас покачал головой, не обратив внимания на хихиканье Могенса.
– Нет, о таком я не слышал.
Он почесал бороду. Так он делал всегда, когда ему в голову приходила интересная мысль.
– Хотя…
Могенс замер.
– Давным-давно… – начал было Силас. – Нет, пойдемте-ка. Лучше я сам вам покажу.
Силас молча шел через заросли вереска и леса, мальчики шли за ним. Похолодало, но на западной стороне солнце еще светило, и его длинные лучи протискивались между высоких елей.
– Нам нужно найти раненое дерево, – наконец сказал он и сошел с тропинки в сосновую рощу. – Попробуйте найти дерево с трещиной в коре.
Через пару секунд Могенс уже нашел нужное дерево.
– ТУТ! – закричал он так громко, будто нашел золото.
Могенс нашел идеальное дерево – Силас Хордер прекрасно знал, что на том месте стояла сосна среднего роста с трещиной в коре. Он знал все свои деревья.
– Отлично. Посмотрите на нее. Видите золотистые слезы? Это сок, который течет внутри дерева. Когда кора повреждается, сок вытекает из раны и густеет. Он помогает залечить кору и отгоняет животных, способных навредить дереву. Потрогайте, он липкий… и понюхайте пальцы.
– Мерзко пахнет, – сказал Могенс.
– А по-моему, пахнет вкусно, – сказал Йенс.
– Пахнет просто изумительно, – поправил Силас и достал янтарный сгусток с муравьем из кармана. – То, что вы видите на дереве, – это смола. А этот сгусток янтаря – очень старая смола старого-престарого дерева.
– В котором застрял старый-престарый муравей?
– Именно.
– Ну, а что насчет детей? – спросил Йенс, который еще не успел забыть начатое отцом предложение.
– Ах да, я просто вспомнил, что древние египтяне – они жили много тысяч лет назад – использовали смолу для бальзамирования умерших.
Мальчики посмотрели на него в недоумении.
– Понимаете ли, египтяне считали, что душа продолжает жить в мертвом теле, если его обработать так, чтобы оно не разлагалось. И для этого они использовали смолу.
– Не разлагалось означает не гнило? – Йенс вспомнил, как с любопытством рассматривал тело мертвого лисенка, лежавшего на южной окраине Хальсена. Оно со временем стало очень темным и плоским. И полным мух.
– Да, но как им удавалось этого не допустить? – спросил Могенс. – Что именно они делали?
– Что ж, поговорим о технологии, – засмеялся Силас. – Ну так вот… они избавляли тело от внутренних органов: легких, печени, кишок и всего остального. Вы же видели, как я потрошу животных?
Мальчики кивнули.
– Они вынимали все, кроме сердца. Потом они тщательно очищали тело. Потом осушали его, положив в соляную ванну. Соль впитывает всю влагу, и после такой процедуры в теле не оставалось ни капли жидкости. Именно из-за влаги тело начинает гнить. После этого они смазывали тело жидкой смолой и разными маслами, а потом – обматывали бинтами. Лицо и зубы в том числе.
Силас не мог перестать радоваться тому, что такому детей едва ли научат в школе.
– Бинтами? – переспросил Йенс. Ему понравилось это слово.
– Да, такие ленты из плотной ткани… Ими я заматывал твою руку, когда ты поранился. Кроме этого они рисовали портрет умершего и прикрепляли его на том месте, где ткань скрывала лицо.
– А что они делали с ним потом? – спросил Могенс. Он сосредоточенно морщил лоб и пытался выяснить все детали процесса.
– Потом они укладывали умершего в гроб. Гроб ставили в сухое место, чтобы тело сохранилось. И это работало! Ученые не раз находили забальзамированные тела, которым было уже несколько тысяч лет.
– И детей тоже?
– Да, я уверен, что детей тоже бальзамировали.
Могенс посмотрел на капли смолы, бегущие по дереву.
– А как им удавалось получить много смолы? – спросил он и почесал свой гладкий подбородок. Бороды у него пока не было.
– Смолу можно определенным образом слить из дерева. Тогда и получишь много. Может, я как-нибудь покажу вам. А сейчас пора домой! Мама уже наверняка приготовила ужин.
«Что он там вам наговорил?»
Йенс почти никогда не видел маму с такими большими и злыми глазами, как после своего рассказа об этой прогулке. Отец с Могенсом были в сарае с животными, а он помогал накрывать на стол. Маме не очень понравился рассказ о мертвых детях в смоле.
С тех пор Йенс очень внимательно следил за тем, чтобы сказанное в лесу оставалось в лесу.